Текст книги "Вместе во имя жизни (сборник рассказов)"

Автор книги: Юлиус Фучик

Соавторы: Ян Дрда,Мирослава Томанова,Мария Майерова,Иржи Марек,Норберт Фрид,Ладислав Фукс,Рудольф Кальчик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Павел Францоуз
Бандиты

Представьте себе холодный, ветреный день в конце апреля 1945 года… Представьте себе сырое поле, прорезанное мокрой асфальтированной дорогой, проблески солнца, слякоть и тающий снег. Представьте себе также процессию из пятидесяти голодных, больных и до смерти уставших мужчин, соединенных попарно, которые, шатаясь, бредут по обочине шоссе навстречу своей участи. Бог весть откуда, бог весть куда. Представьте себе еще двоих, идущих в первой паре: седого человека в шинели с обгоревшей полой и замотанными в тряпки ногами и другого – высокого и худого, почти мальчика, худенького мальчика с воспаленными от жара глазами.

– Что бы ты… – проговорил вдруг худой. – Что бы ты сделал… на моем месте? – Он сказал это по-русски, и это были первые русские слова, произнесенные на этом шоссе.

Казалось, он не дождется ответа, но седой все-таки открыл рот:

– Не так много осталось… что мы еще можем сделать…

Спотыкаясь, они побрели дальше. Внизу, на дне лощины, куда они спускались, блестело зеркало пруда. Вдали виднелась верхушка деревенского костела. По левую руку почти к самому шоссе подступал лес.

… Глаза худощавого были воспалены от жара, в мозгу его проносились видения, с которыми он не мог совладать. Вот он прыгает через ров… Мчится по вспаханному полю… Продирается сквозь молодые посадки… Бежит меж высоких деревьев, а за спиной гремят выстрелы… Он останавливается только наверху, на горе… Оборачивается и слушает… Тишина… Абсолютная тишина… Он хочет идти дальше, но вдруг видит женскую фигуру, бегущую ему навстречу, по лесной дороге, и раскрывает объятия… «Мамочка!.. Мамочка!..» Кто-то трясет его. Шепчет ему на ухо русские слова… Он открывает глаза… Что это? Неужели они уже сошли вниз, на дно лощины?..

Почтальон Пелишек в это время всегда возвращался из районного центра. Колонну он увидел еще издали.

– Благослови господь, – приветствовал он двух охранников в серых шинелях, по виду крестьянских парней. Ответа он не ждал. Он проехал вперед и там, возле головы колонны, спрыгнул с велосипеда, будто не мог преодолеть крутой подъем шоссе.

– Держитесь, – проговорил он. – Скоро конец. Конец войне! Война капут! А вы сейчас придете в нашу деревню. Здесь уже чешская деревня. Чехи… Вам дадут еды. Уже недалеко…

Охранники сзади закричали, что говорить с пленными запрещено, замахали руками. Пелишек вскочил на велосипед.

– Всего один километр, – сказал он. И тут произошло нечто такое, отчего он сразу забыл, что надо крутить педали.

– До вашей деревни один километр, а до нашей – целых три, пан Пелишек, – произнес вдруг длинный худой человек с воспаленным взглядом, шедший в первой паре. Он произнес это по-чешски, и почтальон посмотрел на него, вытаращив глаза. От изумления он чуть не упал с велосипеда.

А теперь представьте себе, как Пелишек помчался на велосипеде. Перед почтой он резко затормозил, вбежал внутрь, но тут же возвратился. Без сумки. Вновь вскочил на велосипед. Из дверей почты выбежал почтмейстер, что-то крикнул вслед Пелишеку. но того уже и след простыл. Почтмейстер беспомощно махнул рукой и исчез в здании почты, но тут же вышел в пальто, запер двери и мелким, старческим шагом заспешил по деревенской улице. А Пелишек был уже далеко за деревней. Он изо всех сил жал на педали, поднимаясь вверх, потом свернул и сломя голову помчался вниз по склону к речке.

Но вернемся в деревню. Из домов вдруг повалил народ. Все бежали туда, где показалась голова колонны. Охранники взяли винтовки на изготовку. Охраннику, шедшему впереди, досталось больше всех. Вокруг него собралось много парней, которые на ломаном немецком языке пытались в чем-то его убедить. Сейчас апрель сорок пятого года, говорили они, и об этом не стоит забывать. Они не требовали ничего невозможного, а только просили разрешить накормить пленных, просили дать им немного отдохнуть. Охранник крутил головой. Тогда они повысили голос и начали вырывать винтовку у него из рук. Солдат, поняв, что не сможет настоять на своем, согласился, но с условием, что все пленные соберутся в одном месте, куда не будут иметь доступа гражданские лица, и что через полчаса им будет обеспечен беспрепятственный уход…

Через речку вели узенькие мостки. На том берегу среди деревьев пряталась маленькая деревенская лесопилка. Пелишек въехал во двор, бросил велосипед и ворвался в сарай, где стояла механическая пила и откуда доносились удары молота.

– А, пан Пелишек! – произнес откуда-то из сумрака хозяин лесопилки. – Добро пожаловать, дорогой гость…

– Янек! – крикнул Пелишек. – Янек здесь!

– Какой Янек? – спросил хозяин.

– Да брат же твой, дружище! – затряс его почтальон.

* * *

Пленные уселись на вытоптанном скотом мокром участке загона, куда им наспех набросали несколько охапок соломы.

Открыв свои полотняные мешки, они зачерпывали горсть гнилого овса и осторожно, стараясь не терять ни зернышка, несли овес ко рту. У ограды столпилась вся деревня. Видя, как худые мужские руки зачерпывают горстью овес, люди не могли сдержать слез. Они передали в загон продукты – куски хлеба, сахар. Те, кто ничего не прихватил с собой, бежали домой и там торопливо открывали кладовки и тайники.

Худой пленный из первой пары механически откусывал от куска хлеба. Он уже, видимо, не отдавал себе отчета в том, что ест. У него, наверное, началась лихорадка. Он весь дрожал и глазами искал кого-то среди людей за барьером. Потом вдруг перестал жевать, его рука с хлебом бессильно упала на колени. Это произошло в тот момент, когда среди людей за барьером появился Пелишек, а рядом с ним – лесопильщик…

А теперь про машину… Совершенно обыкновенный, весь заплатанный, потрепанный военный грузовик. Никто из деревни еще не знал о его существовании, но машина уже была почти здесь. Она как раз миновала камыши у берега пруда и приближалась к деревне, как грозовая туча. Под тентом развалились три солдата, чему-то смеясь. В кабине – офицер. Офицерик. Очень маленького роста. Такие из-за комплекса неполноценности хуже всего…

Янек, не спуская глаз с охранника, постепенно, сантиметр за сантиметром, продвигался ближе к барьеру. Дальше уже нельзя. Может, это все… лишь сон?..

На задах деревни прохрипел грузовик. Вся деревня обернулась на рев мотора. Из машины выскочил офицер. Охранники замешкались. Пленные перестали есть. А Ян тоже… смотрел… И в эту минуту руки брата как клещи схватили его и перетащили через барьер. Вокруг выросла стена незнакомых тел, расплывающихся лиц. Кто-то его тряс. Нет, не тряс. Это с него стаскивали тряпки. Он почувствовал на ногах что-то холодное и твердое и не сразу понял, что это сапоги. Кто-то накинул ему на плечи плащ почтальона, нахлобучил на голову почтовую фуражку…

* * *

Грузовик стоял на шоссе. Трое солдат возле него уже не смеялись. Они наставили автоматы на людей вокруг загона. Карлик-офицер размахивал оружием. Пленных построили парами, и охранник, шедший на марше в конце колонны, начал считать. Пересчитал еще раз…

– Одного нет, – шепнул он ефрейтору. Они стали считать еще раз вместе. Ефрейтор не терял присутствия духа и отрапортовал согласно инструкции: все в порядке. Офицерик долго проверял бумаги: цифры не совпадали с наличием. Наконец он возвратил бумаги капралу.

Пленные стояли в загоне… Одна пара была неполной… А в углу загона лежал оставленный Яном мешочек с овсом. Когда офицерик заметил это, глаза его зажглись злорадством.

– Все в порядке? – спросил он капрала еще раз.

– Да.

– А это что? – указал офицерик на улику.

Ефрейтор начал усиленно соображать, но, прежде чем ему что-нибудь пришло в голову, от колонны отделился седой пленный в обгоревшей шинели, спотыкающейся походкой направился в угол загона и, подняв мешок, натянул на себя его веревочные лямки. Ефрейтор облегченно вздохнул.

– Na gut, – проговорил офицер. – Но не думайте, что вы так легко отделаетесь. Я подам рапорт…

Сорок девять измученных до предела мужчин стояли по стойке «смирно», а один крохотный человечек, заложив руки за спину и испытывая блаженное чувство колоссального превосходства, прогуливался перед ними, вглядываясь в их лица. И вдруг на его лице отразилась нескрываемая радость. Он прыгнул вперед и вытянул из шеренги седого пленного с мешком Яна за спиной. Свой же мешок, наполненный продуктами сельчан, седой тщетно пытался прикрыть полой обгоревшей шинели.

Представьте себе эти два мешка из грубой льняной ткани! Они лежали у ног седого человека в обгоревшей шинели. Один из автоматчиков переводил на плохой чешский язык слова офицера:

– Один русский бандит убежал. Если он через три минуты не вернется, этот другой бандит, который ему помогал, будет расстрелян.

Представьте себе часы на руке офицера. Секундная стрелка их не знала милосердия. Ян как будто видел, как она перепрыгивала с деления на деление. Он будто слышал тиканье механизма, приводившего ее в движение. Это тиканье, как удары кувалды, билось в его мозгу. И опять перед его глазами пронеслись картины прошлого. Вот он бежит через молодые посадки и высокий лес. И видит свою мать. «Мамочка!..»

– Одна минута, – металлическим голосом произнес распорядитель жизни и смерти.

«Ты что тут делаешь, сынок?»

«Я… мамочка…»

«Ты опять убежал из школы?..»

«Мамочка, не сердись, я… я должен…»

Мать протягивает к нему руку и гладит его по лицу жесткой, потрескавшейся ладонью. «Из школы нельзя бегать, мальчик… Вернись… И извинись перед паном директором…»

– Две минуты, – произнес карлик-офицерик и вынул из кобуры парабеллум.

– К черту! Ты должен выдержать! Выдержать!!! – шепнул ему брат. Но Ян не слышал. Мысленно он уже плелся со своим товарищем во главе колонны.

– Что бы ты… – проговорил он. – Что бы ты сделал… на моем месте?..

Казалось, он не дождется ответа, но седой все-таки открыл рот.

– Не так много осталось… что мы еще можем сделать… – проговорил он.

– Еще пятнадцать секунд, – произнес тот, который из-за своего маленького роста никогда не знал покоя, и приставил пистолет к седому затылку.

В этот момент Ян отпустил руку брата, скинул с плеч почтальонский плащ, снял с головы фуражку и, преодолев барьер, медленно пошел к центру загона. Подходя ближе к седому русскому, он смотрел ему прямо в глаза…

Норберт Фрид
Картотека живых

Наконец-то выдалась свободная минутка, и Зденек смог зайти к брату, которого положили в одном из бывших женских бараков. Калитка была распахнута – теперь тут можно ходить беспрепятственно: часовые на вышках уже не держат калитку под прицелом. И это почему-то показалось Зденеку очень важным, значительным и многообещающим.

Иржи лежал в третьем бараке у самого окна, на лучшем месте, которое прежде девушки отвели для маленькой Иолан. Глаза его были закрыты – больной отдыхал после утомительного пути. Он выглядел очень измученным: лицо было желтым, морщинистым, заросшим белесой щетиной, восковые веки прикрывали провалившиеся глаза. Зденеку стало страшно: а что, если они уже никогда не откроются?

– Иржик! – прошептал он.

Соседний больной покачал головой и приложил палец к губам: не беспокой его! Но Иржи уже пошевелился, открыл глаза и слабо улыбнулся.

Впервые Зденек мог разглядеть брата в спокойной обстановке и должен был напомнить себе, что Иржи всего на два года старше: ему тридцать четыре. А впрочем, кто знает, как выглядит сам Зденек, ведь он уже давно не смотрелся в зеркало. Но он видел лица окружавших его людей и лица мертвецов там, в покойницкой. Иржи не был похож ни на тех, ни на других; он казался старше, прозрачнее, словно ему было сто лет. Когда он сделал жест, приглашая брата сесть, рука его с минуту дрожала в воздухе и тотчас упала обратно на одеяло.

– Надеюсь, ты не расплачешься, увидев меня? – прошептал Иржи и мягко посмотрел на брата карими глазами, так похожими на материнские.

«Хоть глаза-то у него не изменились!» – подумал Зденек и сел.

– Как насчет кино? – спросил Иржи. – Ты все еще увлекаешься кинематографией?

– Не говори об этом. У меня уже давно другие заботы. Расскажи лучше…

– А у меня нет никаких других забот, – весело подмигнул Иржи, словно не желая допустить сентиментальный тон в их беседе. И его глаза под тяжелыми пергаментными веками ожили и улыбнулись. – Ты любишь кино, что же в этом плохого? Человек должен увлекаться чем-нибудь. Для начала.

– Говори о чем хочешь, – послушно сказал Зденек. – Я так рад видеть тебя!

– Кино – отличная вещь, – продолжал Иржи. – Само по себе оно, может быть, и пустяки. Но фильм для народа, да еще на хорошую тему, – это уже кое-что. Сделав такой фильм, можно потом далеко пойти.

Зденек кивал головой. Ему было неприятно, что брат при первой же встрече снова сел на своего старого конька, но вместе с тем его радовало, что Иржи не изменился, что у него по-прежнему есть охота спорить, словно они виделись только вчера.

– Ну ладно, товарищ идеолог, – поклонился Зденек. – Куда же, например, я могу пойти с помощью фильма?

Иржи улыбнулся:

– К нам. К правде.

– Я делаю что могу, не сомневайся.

Но Иржи уже развивал свою мысль и не хотел отступиться от нее.

– Фильм, – повторил он, – отличная штука. Я, знаешь ли, часто говорил себе, что у тебя большое преимущество перед всеми нами: тебе, наверное, удастся воссоздать правдивые картины всего этого… – Его рука опять поднялась, дрогнула в попытке жестикулировать и бессильно опустилась.

– Я тоже подумывал об этом, – сказал Зденек. – Но о фильме мы поговорим потом, когда ты выздоровеешь…

– Нет, пожалуйста, не надо откладывать. Скажи мне сейчас же, как ты представляешь себе фильм о концлагере. Полным озлобления, отчаяния, ненависти?..

Зденек взглянул ему в глаза:

– А ну тебя! Я бы хотел знать, как ты себя чувствуешь, чего тебе не хватает…

– Об этом не беспокойся! – Иржи со стариковским упрямством покачал головой. – Сейчас речь идет о тебе. Сделать фильм ты должен обязательно!

– Есть дела поважнее.

Иржи нетерпеливо шевельнулся:

– Да, конечно. Но их сделают другие. А ты займешься фильмом, понял? Именно фильмом. Для тебя ведь существует только кино.

Зденек не выдержал:

– Перестань насмехаться надо мной. Я уже понял, что ошибался и что ты был прав, тысячу раз прав! Мне нужно было ехать с тобой в Испанию, клянусь, я осознал это. Во всем мне нужно было быть вместе с тобой – и в редакции работать, и уходить в подполье.

– Ну, а сейчас ты хнычешь попусту, – растерянно прошептал Иржи и положил свою слабую руку на плечо брата. – Честное слово, я не хочу отговаривать тебя от работы в кино. Мне не нравилось, как ты относился к ней раньше. Искусство для искусства… и для самого себя, карьера, ну, сам знаешь. А теперь – нет, теперь ты должен работать в кино, Зденечек!

Зденек не отвечал, он плакал, ему нужно было выплакаться. Иржи гладил его по плечу и настойчиво шептал:

– Я бы и сам занялся вместе с тобой этим делом, кабы мог. Кто знает, может быть, и я изменился? Но ты снимешь этот фильм и без меня. И смотри, избегай торопливости в творческой работе: это было бы ошибкой. Куй оружие мудро, не спеша, тщательно. Помнишь оружейника Гейниха с нашей улицы?.. Пусть в твоем фильме будет все, что ты накопил в памяти, все, что ты видел. Не хнычь, а показывай! О маме помни, но не говори о ней в фильме, пусть она незримо присутствует, только не надо надгробного плача и слезливости. Покажи, как мы сюда попали, как боролись…

Зденек поднял голову, жадно прислушиваясь к словам брата.

– Я знаю, ты бы хотел фильм о политических, о том, как тут работала партия… – сказал он.

– Нет-нет, не делай из этой картины наставления о том, как надо вести себя в концлагере. Внушай людям, что таких лагерей не должно быть, как не должно быть нового Гитлера и всего того, что его породило. Понял? И что за это надо бороться.

Глаза Иржи вспыхнули.

– Не хочу вмешиваться в ваши дела, – сказал вдруг сосед Иржи, тот самый, что вначале сделал Зденеку знак не будить брата. – Но вы совсем спятили. Неужели нужно все обговорить в первый же день? У вас хватит времени – вся зима впереди.

– Не хватит, Курт, оставь! – Иржи снова повернулся к Зденеку. – Понял ты, в чем дело?

Тот кивнул.

Ему не хотелось спорить с братом, все же он тихо возразил:

– Так можно писать в «Творбе» [25]25
  Прогрессивный журнал в буржуазной Чехословакии, где часто печатали статьи коммунисты. – Прим. ред.


[Закрыть]. А в кино лозунги не годятся… Если я не сумею передать в художественных образах…

– Сумеешь! – Иржи попытался поднять голову, но у него не хватило сил. – Сумеешь! – повторил он уже слабее. – Покажешь лагерь. Но не только мучения, холод, голод, хотя и это все должно быть в фильме. В первую очередь нужно показать, что гитлеризм делает с людьми – с тобой, со мной, с эсэсовцами, с любым человеком, как он натравливает одних на других, доводя человеческие отношения до полного распада. Но прежде всего ты покажешь, как человек все-таки сопротивляется, не поддается этому…

– Успокойся, Курт совершенно прав. Уж я как-нибудь сделаю все это. А сейчас отдохни, Иржик.

– Не могу: нет времени, – улыбнулся брат. – Я уже никогда не отдохну.

Милош Крно
Одиночество

Еще дрожала на прогалине одинокая осина, заблудившаяся среди елей, дрожала сильнее, чем на ветру. Солнце опускалось за горы, и последние лучи его трепетали в бледно-зеленой, чуть ржавой листве. Последние выстрелы будоражили долину и, словно отдаленные раскаты бури, замирали где-то на крутых склонах.

Лесная трава еще была примята, а над малинником стоял едкий пороховой запах. Но едва подсохла кровь на папоротнике, как на прогалине проснулась жизнь. Серый дрозд порхнул на малинник и засвистал; плакун-трава поднялась с земли, распрямилась, выровнялась, словно свеча, вспыхнуло лиловое пламя ее цветов. Не поддалась она кованому сапогу.

В кустах малины неподвижно лежали двое. Дрозд долго смотрел на них любопытными глазами-бусинами, потом встрепенулся и засвистал, но вдруг голос его пресекся и крылья пугливо затрепетали. Один из лежащих шевельнулся и с трудом приподнялся, опершись на локоть. Лицо его исказилось от боли. Стиснув зубы, он смотрел на свои ноги.

Сквозь материю на брюках проступала кровь. Судорожно распрямив пальцы, он пристально разглядывал их. Да, это его руки: пальцы, ладони – все цело.

На лоб его набежали морщины, и правая рука потянулась к винтовке. Он оперся на нее и окинул взглядом прогалину, покрытую цветами.

Да, здесь прошел кованый сапог, но плакун-трава поднялась. Смерть налетела как смерч, а он все-таки жив. Плакун-трава и он. Потерял сознание, потерял много крови, но сердце бьется.

– Пале, Пале, – простонал он, увидав лежащее рядом тело. Он схватил Пале за плечи и стал трясти. Потом положил руку на его лоб и с отчаяньем прохрипел: – Умер!

Собственный голос испугал его. Вместе с Пале ходили они в школу. Были влюблены в одну девушку. Вместе ушли к партизанам. А теперь его товарищ мертв.

Ему стало холодно.

Умер… Пале умер! А где остальные? На прогалине никого не было. Даже дрозд улетел.

Внизу, в долине, гремели выстрелы.

«Это немцы возвращаются, стреляют для храбрости», – подумал он и, не оставляя винтовки, пополз по мягкому мху. Сухой черничник похрустывал под ним. На ноги не встать – очевидно, перебиты мышцы.

Он долго полз вверх по косогору, а когда солнце зашло, обессиленный, свалился на бок и мгновенно уснул.

Когда он проснулся, сентябрьское солнце стояло высоко в небе. Раны жгло меньше, но от тупой боли ноги совсем одеревенели. Наверное, он спал как убитый и ни разу не шевельнулся во сне. За это время паук сплел паутину между двумя еловыми ветками и протянул прозрачную нить к лопуху рядом с прикладом его винтовки.

Раненый партизан протер глаза, перевернулся на спину и мутным взглядом посмотрел на паука-крестовика. Тот обвивал паутиной трепещущую мушку. Партизан с жалостью следил за несчастной жертвой.

Товарищи далеко и, конечно, считают его погибшим, а он жив! Ведь могли бы предположить, что он не погиб.

Он пошевельнулся и вскрикнул от боли. «Пусть думают, что погиб, – прошептал он. – Не сегодня, так завтра! Как эта муха!.. Нет, – он снова взглянул на паутину, – я должен ее спасти».

Он, застонав, сел и дулом винтовки разорвал паутину, раздавил кулаком крестовика и дрожащими пальцами высвободил мушку из тенет. Мушка засветилась в солнечных лучах, как зеленоватая жемчужинка, но осталась неподвижной. Он взял ее, подышал, чтобы оживить, и лицо его совсем потускнело. Поздно! Вот так и его найдут, когда придут, чтобы спасти, но… но будет поздно.

Он отбросил винтовку, положил раздавленного паука на лист подорожника, дунул, и паук исчез в черничнике, только ножка осталась на листе.

«И меня вот так же оторвали от отряда, – подумал он и вытер тыльной стороной ладони холодный пот со лба. – Я еще могу двигаться, но надолго ли хватит сил?»

Черничник здесь был редкий. Наверное, его прочесала медвежья лапа, а может, перезревшие ягоды сами опали. Багряным глянцем отливала брусника. Раненый партизан долго собирал ее. Сухим языком он давил ягоды – кислый сок приятно увлажнял рот. Он не чувствовал голода, мучила только страшная жажда. Вот бы отыскать родничок – хоть два глотка холодной воды! О том, что будет дальше, он не думал. Только бы утолить жажду! Потом можно уснуть и больше никогда не просыпаться! А вдруг он проснется здоровым и сможет подняться на ноги? «Ерунда! – махнул он рукой. – Когда уже нет никакой надежды, начинаешь верить в чудеса».

Партизан долго оглядывался вокруг. Он любил горы. Сколько раз лазил по склонам, собирая грибы, когда учился в педагогическом, сколько раз косил в каникулы дядюшкин луг на Брындзовце. Но сейчас все это давило, угнетало его: черника налилась для того, чтобы кровянить ему ладони, а малина с ежевикой – чтобы обдирать лицо. Он был совсем беспомощен и, убедившись, что тяжело ранен, возненавидел лужайку, на которой очнулся.

Далеко впереди белели скалы, и он глядел на них с тоской. Как давно это было, как давно! Еще мальчишкой он спускался в пещеру с фонарем. Тогда ему казалось, что там прячется Яношик [26]26
  Юро Яношик (1688–1713) – словацкий народный герой, легендарный защитник бедных. Казнен панами в Липтовски-Микулаше. – Прим. ред.


[Закрыть], да и в народе ходила молва, будто в долине есть пещера с кладами.

«Пещера, – мелькнула у него мысль, – что, если доползти до пещеры? – Уж от дождя-то она укроет!»

Непонятная сила помогала ему ползти все выше и выше по бурому травянистому склону: так из последних сил тащится вверх подстреленная рысь, чтобы на отвесной скале, зализывая рану, стекленеющим взглядом окинуть долину, прежде чем изойти кровью. «Лучше уж умереть в горах, чем дома», – подумал партизан и после короткой передышки продолжал свой мучительный путь. Он внушал себе, что смерть близка, но где-то в глубине его души таилось желание жить. Вся надежда была на пещеру, он верил, что найдет там воду.

Губы его потрескались от жажды и лихорадки. Брусника уже не помогала, а в полдень, когда он задремал, ему приснилось, что он лежит в ручье и вода льется ему прямо в рот. Он громко застонал. Не от боли – от жажды, ставшей еще нестерпимее оттого, что во сне он наслаждался водой.

– Пить, пить!

На коленях, на животе, помогая себе локтями и винтовкой, он полз выше и выше. Солнце угасало, земля холодела и словно притягивала к себе – так трудно было передвигать колени, локти, все тело. Винтовка становилась все тяжелее, будто ствол ее залили свинцом. И вдруг земное притяжение ослабло. Он приподнялся, опираясь на руки. Глаза его расширились, и улыбка стерла гримасу страдания. Первая улыбка за долгие часы! На расстоянии вытянутой руки трепетал родничок. Он не почувствовал боли в ногах, не слышал крика, вырвавшегося у него, и на четвереньках добрался до воды. Он жадно глотал ее, смачивал лицо, пил и никак не мог напиться. Ему казалось, что вода холодна, как лед, и тяжела, как ртуть. Наконец он утолил жажду и уснул глубоким и спокойным сном.

Проснулся он от холода. Над ним курился осенний туман. Холодное солнце, словно залитый кровью глаз, проглядывало сквозь макушки елей. Трава покрылась росой, и намокшая одежда неприятно липла к телу. Он сорвал лопух и стал слизывать с него влагу, но, вспомнив, что лежит возле родника, снова опустил лицо в воду. Долго рассматривал мох, на котором четко отпечатались следы какого-то животного. Чуть выше он увидал горошины помета. «Наверное, ночью спугнул серну», – промелькнуло в голове. Совсем ослабев от голода, он с трудом пополз дальше к скалам.

Пещера осталась такой, какой он помнил ее с детства, лишь ель перед лазом разрослась. Он поискал взглядом две буквы: «О» и «К» – свои инициалы, вырезанные на коре дерева двенадцать лет назад. Может быть, буквы, залеченные живицей, заросли, а может, они оказались теперь так высоко, что их уже не отыскать.

– Эх, видно, пришел тебе конец, Ондрей Коняр, – прошептал он.

Ондрей Коняр, двадцатипятилетний учитель, лыжник и футболист, храбрый партизан, стал калекой. Уж не страшный ли это сон? Он слегка надавил на лодыжку, вскрикнул от боли и зарыдал, словно ребенок. Потом, все еще всхлипывая, набрал черники и полными пригоршнями стал отправлять ее в рот. Но чувство голода не утихало.

Он вспомнил, с каким аппетитом пил однажды кислое молоко в лесной сторожке. В течение трех дней они находились в окружении и у них маковой росинки во рту не было. Но тогда голодали все, голод терзал каждого. Теперь же страдал от голода он один, и поэтому ему было невыносимо тяжело.

Он вполз в пещеру, зажег спичку. С потолка свисала гроздь летучих мышей. Коняр с отвращением сплюнул. В пламени второй спички он увидал кучу хвои и подполз к ней – интересно, кто это мог ее приготовить.

Чемодан! Большой чемодан… Через минуту отлетела крышка, и Коняр остолбенел от удивления: горшок с салом, консервы, сухари, две литровые бутылки сливовицы, шоколад, шуба, а за чемоданом – мешок картошки.

Коняр судорожно макал сухари в сало и проглатывал, почти не прожевывая. Он накинул на себя тулуп, откупорил бутылку и стал промывать сливовицей раны. От боли на глазах выступили слезы, он стиснул зубы. Наконец боль отступила. «Как сюда попали эти припасы?» – подумал он и вспомнил, что месяц назад, как только разнесся слух, что идут немцы, люди стали уходить в горы. Говорили также, что пильщик Богуш скрывался где-то в пещере и только недавно вернулся домой.

Коняр отхлебнул из бутылки. Водка согрела его, и он ободрился. «Раны пока не гноятся. Убежище надежное, немцам не найти, запас еды есть. Может быть, отлежусь и через несколько дней поднимусь на ноги!» – подумал он.

Прошла неделя. Консервы почти кончились, ночи становились холоднее, а здоровье Ондрея Коняра не улучшалось. Как только он пытался привстать хотя бы на колени, лодыжки пронизывала острая боль, словно их пилили. Снова пришло отчаяние. Он свыкся с холодом, с сухой пищей, с пещерой, только с одиночеством свыкнуться не мог.

Чаще всего ему снилось, что он ходит на лыжах со своими учениками или негромко поет с партизанами. Первые дни, чтобы не отвыкнуть от звуков речи, он старался размышлять вслух. Теперь он почти совсем не говорил. Лишь имитировал писк летучих мышей, клял про себя на чем свет сову и шикал на гадюку, которая выползала погреться на солнышке.

Однажды вечером он лежал возле пещеры и, как обычно, предавался воспоминаниям… Это было пять лет назад. Летняя ночь на горной лужайке благоухала богородичной травкой. Догорал костер, храпели уставшие за день косари. Дремали и женщины, и только он не спал. И она… Елена. Елена – его и сейчас волнует это имя! Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, он крепко держал ее теплые руки, а когда угли совсем погасли, они укрылись в копне сена. Как страстно целовал он ее, и как жарко прижималась она к нему разгоряченным телом! Аромат ее кожи напоминал запах миндаля, а волосы благоухали, словно зрелые колосья пшеницы. В те дни его очень тянуло к людям – он стремился, поделиться с ними своим невыразимым счастьем.

Коняр снова отхлебнул из бутылки и задумался, почему ему всегда были так нужны люди. Потому что радость становится полнее, если с кем-нибудь поделишься ею, а в горе меньше страдаешь. «Почему я пошел к партизанам? – подумал он. – Пошел бы я в горы один? Никогда! Ушли знакомые, Пале, и я ушел с ними».

Он стал участником восстания. Все нравилось ему, пока он находился рядом с товарищами, но сейчас он проклинал себя. Ведь восстание швырнуло его в это ужасающее одиночество… Мысли жгли его больнее, чем раны. Прежде он ни в чем не сомневался, а сейчас страшно было даже подумать о будущем, он лишь вспоминал о том времени, когда его окружали люди.

Что-то затрещало в молодняке неподалеку, и Коняр замер. Рассердился на себя: ведь раньше он не боялся леса, а теперь все пугает его, словно за каждым кустом прячется враг. Может, оттого, что малинник не защитил его от пули, или оттого, что ему казалось, будто сквозь кусты он отчетливо видит бритую физиономию эсэсовца с черепом на каске. Коняр сжал зубы: это был убийца Пале – последний человек, которого он видел, пока не потерял сознание.

На горе затрубил олень, из молодняка отозвался соперник. Коняр, приложив руки ко рту, долго, до самой ночи, подражал оленям, но пошел дождь, и Коняр забрался в пещеру. Спички давно кончились, а высекать огонь из двух кремней он не умел.

«Что бы я делал, – горько усмехнулся он, – если бы очутился среди дикарей? Мог ли я им помочь? Вот что значит вырвать человека из привычной среды: он, оказывается, ни на что не способен».

Полили затяжные осенние дожди, но Ондрей даже в шелесте ливня ловил каждый подозрительный звук. Стал пуглив, как олень, а если в молодняке вдруг раздавался треск ветки, он, дрожа всем телом, забивался в пещеру. Обычно, теребя бороду, вспоминал, как они отбивали вражескую атаку под Стречно. Смерть грозила им отовсюду, но Ондрей не думал о ней – ведь тогда он был вместе с товарищами. А теперь ухнет сова в темноте – и холодные тиски страха сжимают сердце.

Бабье лето потонуло в ливнях. Исчезли брусника и черника, в пещере кончились припасы.

Ондрей Коняр проснулся от голода. Но одиночество было все-таки страшнее. Оно погасило в его душе последнюю надежду выжить. Раны подживали, но воля угасла, и Копяр уже не пытался даже подняться: он больше не верил, что может встать на ноги, не верил в себя, в товарищей. Давно уже не произносил он ни звука, лишь во сне беседовал с мертвым Пале.

За ночь поляна под скалами поседела от изморози, а под студеным дыханием северного ветра почернела, пожухла трава. Каждая мысль становилась страшной мукой, словно в раны вонзался раскаленный клинок. «Как можно жить без людей?» – думал он.

Он на четвереньках вылез из пещеры и, словно зверь, озирался по сторонам; увидал две засохшие ягоды брусники, и его запавшие глаза на худом, обросшем лице загорелись жадностью. Неожиданно затрещали ветки, и свист резанул барабанные перепонки. Ондрей распластался на земле. Раздался крик: