Текст книги "Вместе во имя жизни (сборник рассказов)"

Автор книги: Юлиус Фучик

Соавторы: Ян Дрда,Мирослава Томанова,Мария Майерова,Иржи Марек,Норберт Фрид,Ладислав Фукс,Рудольф Кальчик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

6

Пятьдесят метров – страшное расстояние, если проходить этот путь так, как проходили мы, но особенно страшны последние тридцать метров, которые нам еще предстоит одолеть.

Все благополучно добрались до нас. Даже металлист вскарабкался весь в поту. Пришлось только двоим привязать его к себе, чтобы он не сорвался. С ним будет труднее всего, потому что он и речь потерял, и центр равновесия у него, кажется, нарушен. Пока все мы теснимся на узенькой выемке, один из нас скалывает лед. Очень холодно, но ни за что на свете мы не вернулись бы вниз. У железнодорожника кружится голова, металлист может только сидеть, поэтому мы, четверо шахтеров, чередуясь, воюем со льдом. Очистим лестницу – и все поднимаются на следующую выемку. Там, прижавшись друг к другу, мы сидим и отдыхаем. И советуемся. Но выход один: бери в руки топор и, пока можно, освобождай перекладины это льда! Главное, мы приближаемся к свету. Работа идет медленно: в отдельных местах лед превратился в одну огромную сосульку. И каждый прежде всего должен вырубать место для руки, а потом и для ног. Руки уже отморожены, а человек весь потный. Вода стекает на лед и тут же замерзает. Она противно капает и норовит попасть в рукава.

И вот наконец последняя лестница.

Последняя, она была сплошь покрыта льдом. Над нами в беспорядке висят балки, скрученные рельсы. Чудовищно запутанный клубок досок, бревен, балок, опор, тросов, бетонных глыб. Какая дорога ведет к свету? В какую щель сунуться, чтобы вся эта масса не обрушилась вниз? Потерянные, отверженные тем миром наверху, стоим мы и смотрим. Все это еще озаряет свет зимних сумерек. Мне кажется, будто я вижу звезды на небе. На небе, которое не существовало для нас, пока мы были под землей.

Теперь нам кажется, его можно достать рукой – стоит только преодолеть этот хаос. Да, преодолеть! Все мы понимаем, что мы должны его преодолеть. Найти бы только лазейку.

Но лазейки не было.

Сидим мы на мешках и отдыхаем. Я не должен был говорить «отдыхаем». Но это так, от растерянности. Железнодорожник и молодые шахтеры не сводят с нас вопрошающих глаз. Определенно, они думают и верят, что из такого положения выход найти можем только мы. Конечно, они так думают: ведь мы с Грначем уже тридцать лет как тянем лямку на шахте и всякое у нас здесь бывало. Я освещаю фонарем верх колодца, но над моей головой – тот же самый хаос из бревен, перемешанных, заклиненных в стенках шахтного колодца, врубленных одно в другое, обкрученных стальным тросом, переплетенных арматурой, торчащей из бетонных глыб, которая, как огромная решетка, отделяет нас от внешнего мира.

«Нет, – бормочу я про себя, – мы должны найти выход!»

– Мы должны найти выход, – громко говорит Грнач, будто читая мои мысли.

– Выход-то есть, – подтверждаю я.

Все встрепенулись. Фонарь догорает, но я вижу, что люди обратили ко мне свои бледные лица.

– Да, товарищи, есть, – повторяю я. – Только если помогут сверху. Сами мы не пробьемся аж до страшного суда.

– Сверху, хм… – бормочет Грнач.

Может, он хотел что-то возразить, усомниться в моем выводе или предложить какое-то свое решение. Но все это так, для разговора… Он прекрасно понимал, что к чему и каково наше положение.

– Если нельзя вверх, вернемся вниз, – отозвался железнодорожник.

Мы с Грначем посмотрели на него – такую глупость может предложить только отчаявшийся человек. Он и сам это, видимо, понял, потому что тут же опустил глаза.

– Там, конечно, теплее. Но единственный путь – это вверх.

– Но как? Вы сказали…

– Итак, дело ясное. Единственный путь – вверх, но сами вверх мы не поднимемся, разве что крылья у нас к утру вырастут. В облике простых смертных мы вверх не взлетим. Кто-то нам должен помочь, иначе спасения не жди.

– Проклятие! Лучше бы мы…

– Может, и лучше, – согласился я. – Но кто знает, где бы ты был сейчас. А так у тебя все же есть надежда, что ты вернешься домой. Фронт отодвинется, придут русские, а наши ведь знают про нас, спасут. Речь идет лишь о том, чтобы выдержать. Наверняка шахту взорвали в последнюю минуту. Тридцать метров – не бог весть какое расстояние. На веревке как-нибудь вытянут наверх. Положение не такое уж безнадежное, как нам кажется. Как-нибудь переждем до утра. Сядем поближе друг к другу – будет нам теплей. Поскольку немцы ушли, помощь может появиться каждую минуту. Но мы должны дать знать, что живы. За нас я не боюсь, а вот железнодорожник и металлист вызывают опасения. Была бы шахта свободна – посвистывал бы я, не тужил, но за решеткой из дерева и металла как-то не по себе.

Больше мы не разговаривали.

Мы прижались друг к другу и грелись как могли. Фонарь мигал, сверху беспрерывно капала вода. Сперва мы на это не обращали внимания, но, когда сырость донял а нас, мы стали тереться друг о друга, будто завшивленные. До утра еще далеко. Мы переместились в другой угол, где, как нам казалось, было не так холодно. И все же у всех зуб на зуб не попадал.

В полночь зашевелился Грнач.

– Мы должны спуститься ниже, – сказал он. Видно, думал об этом уже с полчаса.

– Можно, только сумки оставим здесь.

Грнач подкрутил фонарь. Стало светлее. Он первым начал спускаться. Не успела еще скрыться голова Грнача, как снизу раздалось его ворчание. Ворчал он основательно, и, когда вылез обратно, попытку спуститься сделал я. Но и мне не повезло. Лестницу под нами залил», и лед так смерзся, что между перекладинами нельзя было просунуть ногу.

Мы оказались в ловушке.

7

Кто знает, который был час. Мы даже не посмотрели на часы. Окоченели, но вскочили сразу все, кроме металлиста, едва сверху донеслось:

– Э-ге-гей!

– Э-ге-гей! – заорали мы в ответ.

Боже мой, до чего же мы обрадовались! Мы находились в том же положении, что и час-два назад, однако чувствовали Себя так, будто уже выбрались на свет божий. Ни у кого не было сомнения, что кто-то нас сверху окликает. Кто-то, кто знает про нас. Помощь приходит сверху! Все ожили, каждый за что-нибудь хватался, чтобы выбраться поскорее. Но сами мы сделать ничего не могли, помочь должны были те, кто находился наверху, Мы двигались как лунатики, вертелись на месте, пытались использовать лестницу, мешая друг другу.

– Э-ге-гей! – неслось сверху.

– Э-ге-гей! – летело снизу. – Мы живы! – кричали мы вверх.

– Опускаем трос, внимание! – раздался чей-то голос. Он звучал глухо и неясно, этот обычный, ничем не примечательный голос. Будто кто-то кричал в треснувший глиняный кувшин. Главное, смысл мы поняли. Мы осознали, что сверху нам опускают веревку.

– Ха-ха-ха, – смеемся мы. Знакомая история для шахтера. Знакомая потому, что такие случаи бывали. Мысленно мы уже видим перед собой крепкий тонкий стальвой трос, на конце которого висит кожаное сиденье. Такие вещи случались в моей жизни. Каждый бывалый шахтер хлебал эту шахтерскую похлебку. Случалось, случалось такое и со мной, когда я был помоложе. Ох, и намахался же я топором, и покидал же бревен, вися вот так в кожаном седле между небом и землей! Кто-то из нас, старших, я или Грнач, должен будет подняться первым. Я готов первым пуститься в путь, но кто знает, что думает об этом Грнач. Если он захочет, пусть будет первым. Лишь бы не подумал, что я уклоняюсь. Так постепенно я приходил к мысли, что первым отправится Грнач, а я буду последним. Придется подбадривать тех, кто еще не знает шахты.

Что-то затрещало.

И мы скорее почувствовали, чем увидели, как в шахтный колодец обрушились бревна и глыбы бетона.

– Вот это да! – засмеялся я.

Наверху правильно действуют. Сперва надо освободить колодец от завала. Для этого трос с грузом опустят в колодец и поднимут. И снова: вниз-вверх. Что некрепко заклинило – все обвалится. А потом и то, что покрупнее. И в самом деле, внизу шахты еще раза два-три прогромыхало. И наступила тишина.

Над нами совсем посветлело. Временами наплывали какие-то неясные тени. Это кто-то, наверное, заслонял собою ствол шахты. По всему кажется, что наступил мир. Стрельбы не слышно. Может, войска уже прошли. Наверняка, если очередь и до нас дошла. Но сейчас не время ломать над этим голову. Надо быть внимательным к тому, что нам сигналят. И следить, когда опустится трос.

Железнодорожник Громада совсем изменился. Теперь он снова мужчина как мужчина. Бледный, правда, немного, и под глазами мешки.

И опять:

– Э-ге-гей!

Мы увидели, как высоко над нами что-то засверкало. Это был фонарь, прикрепленный к тросу.

– Э-ге-гей! Опускаем!

– Э-ге-гей! Опускайте! Дадим знать! – кричим мы снизу.

Как все это просто! Когда фонарь опустится к нам, мы притянем трос. Человек осторожно сядет на сиденье, привяжет себя ремнем и только после этого повиснет над колодцем. Он уже не будет думать о том, что под ним, а только о том, что там, наверху. Освобождение и светлый день. Он найдет равновесие, и можно будет поднимать.

«Пошел!» – слышится мне сигнал, означающий, что к подъему все готово.

Мы с Грначем стали разбирать крепление для того, чтобы можно было сесть в седло. Мы и забыли, что насквозь промокли и окоченели. Кровь стучала в висках. Через минуту отверстие в креплении было готово.

– Э-ге-гей! Ждите! – кричим мы, ибо видим перед собой раскачивающийся конец троса с фонарем. Мы все смеемся над дьявольской игрой, которая должна освободить нас из этого черного ада. Грнач притянул трос. Трос был крепкий, стальной, он мог выдержать груз, в двадцать раз превышающий вес человека.

– Садись, Яно, – говорю Грначу, – а я останусь с людьми. Возможно, ты и не пробьешься с первого раза, придется потрудиться.

Я думал, что он не согласится, однако Грнач, несомненно, ждал, что я его пошлю первым. Он ни слова не возразил, нахлобучил шапку, взял топор и сел в седло.

Он перепоясался ремнем, затянул пряжку и посмотрел вокруг, давая понять, что он готов.

– Яно, – повторяю я еще раз, – будь осторожен и, если надо еще пробить, пробивай. Возьми с собой фонарь.

Я протянул ему фонарь и потихоньку стал отпускать трос. Грнач немного поерзал в седле и наконец повис над четырехсотметровой глубиной. Трос слегка раскачивался, то приближаясь к нам, то отдаляясь. Я протягиваю ему рейку, с помощью которой он будет устанавливать равновесие.

– Пошел! – кричу я вверх.

Трос странно задрожал. А у меня возникло такое чувство, будто кто-то положил мне на плечо теплую ладонь. Будто кто-то мягко и осторожно разбудил нас от крепкого сна. А Грнач тем временем потихоньку поплыл вверх. Сперва он виден весь целиком, потом исчезает голова, небритое лицо, вот болтаются одни только ноги, наконец и они исчезают. Один только фонарь светится над нами.

Мы уже не видим Грнача, но все еще стоим затаив дыхание. Ждем, подаст он голос или нет. Несколько раз нам казалось, будто сверху долетают чьи-то голоса, но слов мы не разобрали. Становилось то темнее, то светлее. А потом вдруг что-то заслонило отверстие колодца. И раздался неясный вскрик.

Наверно, это Грнач встретился со светом божьим, с солнечным днем и товарищами, которые нас спасают.

У всех отлегло от сердца.

Кто же следующий?

– Путь свободен! – кричат сверху.

Теперь не следует бояться. Поднимут груз и посолиднее.

С грехом пополам мы посадили металлиста. Он не сопротивлялся, позволил себя связать, как малый ребенок. Даже безразличие вроде бы исчезло с его лица. Мне казалось, что он улыбается.

– Осторожно! Металлист! – кричим мы вверх. Грнач уже там, он знает, как поступать. С металлистом надо поосторожней, раз уж он такой.

– Пошел!

Трос стал медленно двигаться.

– Глигауф! [30]30
  В добрый час! – пожелание при спуске и подъеме в шахте (искажен. нем.).


[Закрыть]– кричим мы по старинке вслед металлисту.

А потом подняли молодых. Наконец устроился в седле я. Это было гораздо труднее: некому было придерживать меня, пока я найду равновесие. Пришлось концом топорища отталкиваться от стен и тем самым утихомиривать раскачивание. Как я мечтал выбраться отсюда на свет божий, а теперь явно ощущаю, что на душе тоскливо. Мне бы хотелось пожать чью-то руку и перекинуться на прощание словечком! Все уже наверху, и некому крикнуть старое шахтерское: «Глигауф!» Выемка уже погрузилась во мрак, и только отчетливо слышен звук падающих капель. Как бы то ни было, но шахта все же нас спасла, конец нашему заключению, я поднимаюсь к свету. Пора, наверху ждут сигнала.

– Глигауф, – шепчу я и не понимаю, почему говорю шепотом.

И мне кажется, что кто-то отвечает:

– Глигауф!

Подо мной, где-то на глубине четырехсот метров, бурлит вода. Шахту затопляет. Сердце мое сжимается. Больше тридцати лет прожил я в ней, и ничего она мне худого не сделала, а теперь ее разрушает вода, которая столетие не могла совладать с ней. Во мне боролись противоречивые чувства – гнев и жалость.

Я затрясся от бессилия и заорал в высоту:

– Пошел!

Ударил несколько раз по тросу и медленно пополз вверх.

Мне было не по себе, а между тем в душе пробуждалась дикая радость. В эти минуты я готов был даже немцам простить все, что они с нами сделали. Странно, очень странно устроено сердце человеческое: в одно и то же время может и проклинать, и прощать. Даже то, что мой сын гниет в немецком лагере, что он пухнет от гнилой свеклы, не вызывало сейчас острой боли. Это потому, что все кончилось так счастливо. Я возвращаюсь из мрака к свету, к свету, который был для меня наполовину утеряв. Наверху меня ждет новая жизнь. Разольется она, словно половодье, расцветет, как расцветают луга в июне, все будет лучше, краше.

За этими думами я не обращал внимания на разбитую крепь, даже на то, что свет надо мной преодолел мрак, что он царствует над миром, что вокруг уже даже не шахта, а разбросанная, разбитая, расковыренная дыра, опасный обвал, дикое уродство, из которого, как гигантские иглы, торчали бревна, железные стропила, рельсы. Но я приближался к свету.

– Glьck auf!

Я даже не понял сразу, что поразило мой слух. Света было так много, что меня ослепило. Но это же ослепление привело к тому, что я стал видеть.

Первое, что я увидел, был ствол винтовки возле моего виска.

Я зажмурился, подумав, что зрение обманывает меня. Но, когда открыл глаза, увидел еще и другие винтовки в руках эсэсовцев.

В первую минуту мне захотелось броситься обратно в шахту, но меня схватили страшные белые паучьи лапы, ледяные, как те черепа, которые украшали фуражки палачей…

Карел Новы
Первое мая 1945 года

В декабре 1944 года меня и двоих моих товарищей по концлагерю, находящемуся в Верхней Силезии, трое эсэсовцев повезли, к нашему огромному удивлению, в Прагу и разместили временно на теперешней улице Защитников Мира. Нас заперли в чистой светлой комнате со всеми удобствами и трое суток не давали есть, мы могли пить только воду из крана. Но на третий день вечером к нам пришли, удивились, что нас не кормят, даже с усмешкой извинились за это. Они сказали, что теперь, по крайней мере, у нас будет хороший аппетит и что после этого мы пойдем по домам. Немцы предложили нам подписать бумагу о том, что мы ничего не знаем и нигде не были. Теперь мы и пикнуть не могли ни о чем.

Мы подписали, хотя до последнего мгновения не верили, что попадем домой, ведь все, что они нам до сих пор обещали, оказывалось ложью.

Нас привели на остановку и, когда подошел трамвай, с нами действительно простились. У двоих из нас был туберкулез, у третьего – рак прямой кишки. Удивительно, как этот человек не умер по дороге в Прагу.

С мешком за плечами я ехал в последнем вагоне трамвая. Пассажиры изумленно смотрели на меня, я же им улыбался; мне все время казалось, что это сон. Тополиная аллея, тянущаяся вдоль еврейского кладбища, казалась мне нереальной. Я все боялся, что сейчас проснусь в своем отвратительном вонючем бараке. Сгнивший пол в нем был настолько сырым, что превратился в грязное месиво.

Тополиную аллею ярко освещали прожектора концлагеря. Нацисты превратили в концлагерь парк Хагибора, Эти прожектора вернули меня к действительности. Заключенные Хагибора под ругань надзирателей готовили для господина шарфюрера каток. Стоял трескучий мороз, но заключенным было, наверное, жарко: они работали как одержимые.

Я поприветствовал своих товарищей по несчастью.

Надзиратели уставились на меня, а откуда-то сверху чешский полицейский пригрозил мне, что отправит в гестапо.

Нет, это не было сном! Я действительно находился на свободе.

Через несколько дней наши переправили меня в Мотол [31]31
  Пражская больница. – Прим. ред.


[Закрыть]к профессору Ярославу Едличеку. Профессор хмурился, пока делал мне рентген.

– Вы будете здесь нелегально, – сказал он. – Пожалуйста, не говорите пациентам, откуда вы. Это останется между нами.

Он посмотрел на меня добрыми глазами, кивнул, а потом махнул рукой. Мне показалось, что он вздохнул. Позже я узнал, что немцы убили его сына.

Его помощница Ирена Мойжишева попробовала сделать мне пневмоторакс. Сказала, что у меня в легком каверна величиной с грецкий орех. Однако настроена она была оптимистично.

Переполненные палаты больницы мне казались раем; приготовленная из плохих продуктов пища, от которой многие пациенты отказывались, мне нравилась. А врачи! А медсестры с их добрыми глазами и ласковыми словами! А мои друзья – и старые, которые меня навещали, и новые, с которыми я вместе лежал, – заставили меня убедиться, что добрые люди не исчезли, как мне казалось иногда бессонными ночами. Мои новые друзья заслуживают особого отношения. К огромному сожалению, многие из них умерли. Как часто наши палаты посещала смерть! Приходили сюда и гестаповцы, забирали людей. Говорили, что забирают наиболее тяжелых пациентов. Мотольская больница, мой райский уголок, пережила много волнующих часов. Часто выла сирена, предупреждая о налете авиации союзников. Люди в городе могли укрыться в убежище, у нас же здесь было лишь небольшое укрытие с «бумажной» крышей и только для ходячих больных.

Пережил я и ночной налет. Меня разбудили грохот артиллерии и кровавое зарево в окнах. Наше деревянное здание дрожало от выстрелов. Мы увидели, как по земле широкой полосой прямо на нас идет огненный поток, и бросились в укрытие. Раздались крики, плач, стоны.

– Не оставляйте нас! – тянули к нам руки те, кто был прикован к постели.

– Не бросайте нас!

Я скорее чувствовал, чем слышал их крики. Мы почти оглохли. Бросившись в укрытие, мы не смогли там все уместиться. В этом хаосе я столкнулся с Иреной Мойжишевой, которая выбиралась из укрытия. Я преградил ей путь:

– Что вы делаете? Куда вы идете?

– Пустите, я должна быть рядом со своими пациентами, они остались одни. В первое мгновение я забыла о них.

– Не пущу! Этим вы им не поможете! – я держал ее за плечи.

– Капитан не оставляет тонущий корабль! – Она оттолкнула меня и исчезла.

Союзнические «люстры», повешенные в ту ночь над Прагой, для нас оказались губительными. Многие лежачие больные умерли после этого ложного налета. Умирали также те, кто простудился в мокрой норе укрытия.

Однажды в феврале в больницу приехала черная гестаповская машина. Это было после обеда, когда я вышел пройтись и случайно ее заметил. Что гестапо здесь надо? Я долго не раздумывал и быстро скрылся в женском отделении у пациентки К., подруги моей дочери. К себе в палату я вернулся вечером, когда все уже были в постелях.

– Так вас не взяли! Слава богу! – крикнул доктор Ф. Гладик, увидев меня. Он обнял меня и сказал, чтобы я сразу же шел к доктору Мойжишевой. Он думал, что меня арестовали гестаповцы.

Доктор Мойжишева провела меня в свой маленький кабинет.

– Я вас ни о чем не спрашиваю. Я вам только говорю, что вы немедленно должны исчезнуть. В палате вы уже не должны показываться. Я принесу вашу одежду, вы уйдете черным ходом и спрячетесь где-нибудь у знакомых. Потом напишете мне, где вы, чтобы я могла следить за вашим здоровьем. Вам нужны деньги? Сколько? Сестра Аничка плачет, ей приказали, как только вы появитесь, сразу же позвонить в гестапо. А сейчас уходите.

Я оцепенел. Не помню точно, что я ответил доктору, но уйти отказался. Я знал, что если они меня здесь не найдут, то заберут мою жену и дочь. А жена тяжело больна. Я не мог рисковать. Мой сын и зять уже находились в концлагере.

Напрасно доктор уговаривала меня.

– Вы враг себе. В Панкраце [32]32
  Бывшая тюрьма в Праге; теперь название района. – Прим. ред.


[Закрыть]«пациентам» дают другие лекарства… Посмотрите на Краля! Без пневмоторакса вы умрете через три недели, – пугала она меня.

Кралю, моему соседу, чиновнику сберкассы, выпущенному из Панкраца, уже не могло помочь ни одно лекарство.

Мы с доктором Мойжишевой очень разволновались, и впервые она разрешила мне закурить. Потом закурила тоже. В конце концов она решила:

– Постараемся вас не выдать. Только никаких хождений. Вы должны мне обещать, что будете лежать. И запретите своим Галасам и Плахтам навещать вас. Сестра получила приказ от гестапо следить за всеми, кто ходит к вам. Понятно, что она ничего не скажет, но уже завтра она должна им позвонить и сообщить, что вы лежите в своей постели.

На следующий день утром мне сделали рентгеновский снимок. Доктор констатировал ухудшение. У меня поднялась температура, и я должен был лежать.

Я даже не знал, что приезжали гестаповцы и уехали ни с чем. Кое-что я понял по блеску глаз доктора Мойжишевой, когда она, будто по ошибке, открыла дверь нашей палаты и сразу же исчезла. Вечером мне сообщили, что арестованы писатель Ярослав Кратохвил и некоторые другие.

Это была наша группа.

Будет ужасно, если фашисты дознаются, что наши люди участвовали в передаче данных о пражской оборонительной системе союзникам… Я приходил в ужас от того, что в последнее время многие группы были раскрыты. Настроение было таким, что мне не хотелось жить.

Доктор Мойжишева обманула гестапо, не выдала смертельно больного человека.

Мой сосед, студент, попросил принести из дому радиоприемник, но мы все равно не могли слушать регулярно радио, так как с нами вместе лежал немецкий студент из Литомержиц, нацист, отмеченный какой-то золотой наградой. Он с трудом дышал остатками своих легких, но в конце апреля, однако, участвовал в одном из нацистских торжеств. Дня через два после этого доктор Мойжишева выписала его. Он ругался, угрожал, а когда ничего не помогло, вызвал свою мать, чешку, чтобы она за него заступилась. Его мать плакала и проклинала Гитлера, развязавшего эту войну.

Нацист не вернулся, и мы могли свободно слушать передачи нашего радио.

У Краля была высокая температура. Днем он чувствовал себя хорошо, но, как только близился вечер, столбик ртути поднимался до 38–39 и даже до 40 градусов. Краль был в отчаянии. Поговаривал о самоубийстве. И он наверняка попытался бы покончить с собой, если бы у нас не было радио, которое приносило нам радостные известия о приближающемся конце гитлеровской империи. Он говорил, что дождется этого и тогда спокойно умрет.

В последний вечер апреля мы узнали из английской передачи, что Гитлер отравился в подземном бункере имперской канцелярии. Советские солдаты уже вплотную подошли к его логову.

Те из нас, кто мог ходить, разнесли эту приятную весть по палатам.

Нацистское радио о Гитлере молчало.

Весь день мы жили в напряжении: капитулирует ли Германия? Произойдет ли в Германии революция?

Ночью мы услышали за окнами голоса и звук шагов большой группы людей. Они шли мимо нашего корпуса. Может быть, гитлеровцы опасаются 1 Мая и занимают пражские холмы?

Мы вышли на разведку.

Очищалось здание, расположенное недалеко от нашего, но переселялись туда не солдаты, а какие-то заключенные под присмотром протекторатной полиции.

Я осторожно приблизился к одному из освещенных окон. Оно находилось высоко, и мне пришлось встать на цоколь, чтобы заглянуть внутрь. Я увидел 18–20 человек в полосатом, худых как скелеты, с желто-зелеными лицами. Несколько человек лежали на койках, большинство сидели на полу, с узелками в руках, некоторые ходили из угла в угол, кое-кто лежал прямо на полу.

– Гитлер мертв! – крикнул я.

Услышали ли они меня? Поняли ли? Во всяком случае, они никак не прореагировали.

– Hitler ist mort! Hitler is dead! [33]33
  Гитлер мертв! (нем. и анел.)


[Закрыть]

Только теперь люди повернулись к окну и испуганно смотрели на мое лицо, прижатое к стеклу.

– Гитлер капут! – заорал я.

Некоторые из них вскочили, начали дико кричать и махать руками, кто-то смеялся. Все пришли в возбуждение, за исключением двоих или троих, оставшихся неподвижно лежать на полу. Услышав приближающийся топот сапог полицейских, я исчез в темноте.

Мы не спали до утра.

Потом я узнал, что к нам перевели группу сумасшедших заключенных. Среди них было три чеха, большинство французов. Некоторые в ту ночь умерли и оказались в прозекторской, как и шестнадцатилетний Вашек из соседней палаты, который до последнего вздоха все звал мать.

Было 1 Мая; в палаты врывались запахи цветущих трав и птичьи звонкие голоса.

Только вечером нацистское радио сообщило:

– Вождь Адольф Гитлер, до последнего вздоха боровшийся с большевизмом, погиб сегодня в своей ставке в имперской канцелярии. 30 апреля он назначил своим преемником адмирала Деница.

Как только я это услышал, сразу же оделся и убежал через пролом в заборе в Прагу. Петршин волшебно расцветал, пражские сады превратились в гигантские букеты.

Затаив дыхание, стобашенная Прага слушала железный шаг истории и готовилась наступить на горло нацистской гадине.