Текст книги "Вместе во имя жизни (сборник рассказов)"

Автор книги: Юлиус Фучик

Соавторы: Ян Дрда,Мирослава Томанова,Мария Майерова,Иржи Марек,Норберт Фрид,Ладислав Фукс,Рудольф Кальчик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Вместе во имя жизни
(сборник рассказов)

Юлиус Фучик
Сентябрьский дневник 1938 года

Хотимнерж, 5 сентября, понедельник

Как создаются легенды? Легенда о поколении двадцатых годов изображает всех людей отшельниками. Я спорил с Неедлы, когда тот писал о Шалде, что это был великий отшельник. И сейчас, вновь читая «Душой и делом», я прихожу к выводу, что и сам Шалда понимал это односторонне: Сова [1]1
  Антонип Сова – чешский поэт XIX–XX вв. – Прим. ред.


[Закрыть]– отшельник. Идешь один по лесу и один читаешь стихи Совы. Стихи отшельника? Ерунда! Вынужденная изоляция еще не делает человека отшельником. И пусть ты один, мыслить и чувствовать ты не перестаешь в отрыве от людей. Стихи Совы – это стихи человека общительного, наделенного чувством коллективизма.

А если в них и чувствуется страдание, которое так подчеркивает Шалда, то только потому, что Сова имеет мало возможности общаться с людьми. Не только из-за того, что он болен и прикован к креслу, но главным образом потому, что общество его изолировало. Его нервы – это уже нервы не мещанина, но к пролетариату он еще не пришел. То же самое и с Шалдой. Наверное, такая близость к Сове, такое родство душ обоих поэтов мешало Шалде все это ясно видеть. Когда удается вырвать среди суматошных дней два-три часа, чтобы походить по лесу, тогда сможешь понять, какая большая любовь к людям живет в Сове и его стихах.

Хотимнерж, 10 сентября, суббота, вечер

По радио выступал Бенеш. Из репродуктора неслась удрученность. Мало, очень мало уверенности в себе. Происходит что-то страшное. Или он действительно боится тявканья из Нюрнберга?

Черт бы побрал этот отпуск!

Сразу бы уехал обратно, если бы ве боялся, что ребята устроят мне головомойку за «распространение тревоги». Но попробуй быть спокойным, если чуешь, но не можешь идти по следу. Я не имел права.

Хотимнерж, ночь на 13 сентября

Собака, которая лает, не кусает. Но, если побежишь, она перестанет лаять и укусит. Я только что слушал из Нюрнберга Гитлера. Угрозы не были такими явными, как я ожидал. Это плохо. Кто-то ему посоветовал. Но он сказал достаточно, чтобы его приверженцы у нас были уверены в поддержке в случае сопротивления им.

Сегодня снова один «Тад» [2]2
  Тад – день (нем.). – Прим. ред.


[Закрыть]. На этот раз отряды ФС [3]3
  Ударные отряды генлейновцев в пограничных областях. – Прим. ред.


[Закрыть]подготовлены более основательно. Черный не отменил приказа о невмешательстве полиции и жандармов. В Теине и Ближееве у генлейновцев хорошо подготовлена аппаратура для массового подслушивания. И это не запрещено, наоборот. Командир из Осврачина пожаловался мне: «Зачем я здесь? Мы сдаем одну позицию за другой без боя. Застрелюсь. В Праге нас продали».

Четвертый план [4]4
  Так называемый IV план, разработанный с помощью и участием немцев, фактически означал расчленение Чехословакии и присоединение пограничной территории к фашистской Германии. Генлейн не принял IV план, что должно было оправдать «решение вопроса силой». – Прим. ред.


[Закрыть]вызвал панику. Как-то шел я по Ближееву. Знакомые немцы отворачивались или делали вид, будто меня не знают. Уже в лесу меня догнал старый Венцель.

– Не сердитесь, пожалуйста, что я с вами не поздоровался. Мы не имеем права разговаривать с чехами. Не знаю, видел ли кто меня, а то через пару дней буду в концлагере.

– Вы что, с ума сошли? Неужели вы думаете, что сюда придет Гитлер? Что мы ему позволим?

– Вы не препятствуете Генлейну, не препятствуете Гитлеру. Гауляйтер издал циркуляр, что уже на этой неделе Судеты войдут в состав империи. Лечение в Карловых-Варах пошло ему на пользу. Вас больше, но вы не помешаете Генлейну. Почему бы не принять меры государственной власти? Вы, чехи, предали нас, немцев…

В Нюрнберге играли зорю. Слышался артиллерийский салют. Это парад. Чешская реакция настолько подорвала силу Чехословакии, что не приведет ли этот парад к ее крушению?! Это невозможно. Мы должны действовать.

Домажлице, 13 сентября, вторник (14 часов)

В больницу привезли двух тяжело раненных жандармов. В палату безнадежных – еще двоих. Ходят самые невероятные слухи. Если отбросить фантастическое, остается одно: после выступления Гитлера, в эту же ночь, генлейновцы подняли бунт. Выступление Гитлера послужило сигналом; контрмеры правительства были заранее исключены министром внутренних дел, который позволил вооружиться отрядам ФС и приказал полиции и жандармам «уклоняться от инцидентов». Непонятно, почему в такой ситуации Генлейн до сих пор еще не взял Судеты. Что-то тут не то! Но что? Государственные органы перестали повиноваться министерству внутренних дел? Или генлейновцы Генлейну?

Хотимнерж, 13 сентября, вторник (20 часов)

Не удалось? Кажется, обеим сторонам.

Прага, 17 сентября, суббота

Давление реакционных кругов Англии и Франции на Чехословакию постоянно усиливается. «Зеленые» заметно повышают свое давление изнутри. Но правительство еще держится хорошо, хотя было бы нужно более энергичное вмешательство. На бумаге это когда-то уже было: чрезвычайные меры по всей территории Чехословакии. Однако речь идет о том, чтобы Черный не саботировал их, как он саботировал военное положение. Или хотя бы не использовал их в ущерб безопасности государства.

На Фалькновском кладбище состоится захоронение убитых жандармов. Туда собираются съехаться наши люди со всей области. Но Черный, говорят, издал распоряжение, чтобы их не пропускали. Якобы в интересах «спокойствия и порядка».

Днем нам объявили об обыске и закрытии пражского центра генлейновцев. Наверное, все-таки они наступили Черному на больную мозоль. Если бы раньше!

Вечером из Лондона сообщили по телефону, что в английском кабинете выступил Ренсимен с докладом о положении в Судетах и рекомендовал полностью одобрить условия Гитлера, которые привез Чемберлен. Ничего удивительного. Ренсимен (его у нас называют Душка) никогда особенно не скрывал своих «непредвзятых» симпатий к Генлейну и Гитлеру. Это, собственно, официальный представитель фашистов, который имеет возможность легальным способом выведывать настроение и планы Праги и информировать об этом Гитлера. Легальный шпион с титулом лорда.

Прага, 18 сентября, воскресенье

Днем по радио выступил Годжа [5]5
  Председатель правительства Чехословакии. – Прим. ред.


[Закрыть]. Он сказал, что о плебисците не может быть и речи и что мы будем защищаться, защищаться и защищаться. Звучит успокаивающе. Но он старый дипломат. И перед микрофоном он взвешивал каждое слово, чтобы не сказать лишнего. Вся манера его речи предостерегает от излишней доверчивости.

И все-таки мне стало чуть-чуть полегче. На два часа мы выбрались из Праги. Стоит прекрасная осень. Тишина. Вдали виднеется Ржип [6]6
  Гора в окрестностях Праги. – Прим. ред.


[Закрыть]. Позади нее – Прага. Вокруг – деревни. Люди на площадях. И все это он хочет забрать! Отдадим? Нет! Настроение людей известно. Это большая сила. Удастся ли сорвать этот заговор фашизма?

Неделю назад я вот так же стоял в лесу и рассуждал о стихах. Теперь же каждое дерево напоминает о политическом моменте. А что будет еще через неделю? Придем ли мы через неделю сюда снова на прогулку или будем лежать на этих холмах с винтовками в руках?

Безопаснее было бы второе.

Прага, 19 сентября, понедельник

Это самая наглая провокация, какую только могла допустить мировая реакция. Английский и французский послы Ньютон и де Лакруа официально представили чехословацкому правительству гитлеровский лондонский план и рекомендовали принять его как можно скорее. Вчера об этом договорился Чемберлен с Даладье и Бонне, прилетевшими специально в Лондон. Эти мерзавцы сознательно советуют нам самоубийство и надеются, что мы его совершим. Капитализм становится все более нахальным и все более политически близоруким.

Этот план производит впечатление провокации. Он не был и, говорят, не будет опубликован, но нам известны его пункты: немедленное присоединение к Германии тех чехословацких областей, где 50 процентов населения составляют немцы; плебисцит в остальных областях со смешанным населением; контроль над оставшейся территорией Чехословакии.

Руководители аграрной партии настаивают на принятии плана. Думаю, этого было бы достаточно для их ареста, особенно после вчерашней речи Годжи.

Вехине [7]7
  Заместитель председатели правительства! – Прим. ред.


[Закрыть]заявил: правительство, которое примет этот план, перестанет быть правительством Чехословацкой республики. Хоть раз сказал правду.

В первой половине дня заседало правительство, после обеда – министры и председатели коалиционных партий. Они заседают и сейчас, ночью. Это объясняется тем, что они хотят выиграть время. Ждут, что падет Даладье, который вместо ожидаемой помощи присылает подобные планы. Думаю, что его падение позволило бы нашей стороне отказаться от этого плана.

Прага, 20 сентября, вторник

Министры заседали всю ночь. В Праге неспокойно. Разве можно так долго размышлять о капитуляции? Решились бы аграрники на самом деле так долго добиваться принятия плана Гитлера? Даладье не подаст в отставку, если Прага будет демонстрировать слабость! Думаю, надо усилить нажим извне. Призвать заводы. Не допустить измены.

Вехине заверяет Конецкого и Шверму, что ни о каком принятии плана не может быть и речи. К чему же тогда эти проволочки? Все это ослабляет. Пусть ему черт верит. Вся его карьера основана на мошенничестве.

В два позвонила Милена, сказала, что имеет важное известие. Через сорок пять минут собрание в «Золотом гусе».

После собрания. Если это правда, а все свидетельствует о том, то начинается конечная фаза путча, который Беран [8]8
  Председатель аграрной партия. – Прим. ред.


[Закрыть]так долго готовил. Согласно полученным сведениям, правительство до полуночи будет отвергать лондонский план. После полуночи, когда трудно поднять и мобилизовать рабочих заводов, план этот якобы будет принят. И аргументироваться это будет тем, что Даладье не гарантирует помощь со стороны Франции, а без Франции не поможет даже Советский Союз. То есть мы всеми брошены и не можем защищаться, поэтому мы должны капитулировать. Это план аграрников, но и другие якобы верят, будто мы находимся в безвыходном положении, не имея никакой гарантированной помощи, Генеральный штаб на вопрос правительства, сможем ли мы защищаться без союзников, тоже будто бы ответил, что это невозможно. То есть целиком поддержал позиции капитулянтов.

Все это я высказываю вслух. К. и Ш. надо мной смеются, говорят, что я напуганный фантазер. Только Клема воспринял мои слова серьезно. Он-то в состоянии взвесить классовые силы и представить, на что способен капитализм, когда ему угрожает опасность. Фантазер! Но без фантазии в такой решающий момент нельзя понять ситуации.

6 часов вечера

Чехословацкое правительство намеревалось обратиться к Советскому правительству с тремя вопросами:

1. Окажет ли СССР помощь Чехословакии в рамках договора с Францией и ЧСР?

2. Окажет ли помощь в рамках Лиги наций?

3. Окажет ли он нам помощь в любом случае?

По предложению аграрников Советскому Союзу были заданы лишь первые два вопроса, чтобы тем самым сохранить хорошие отношения с Францией, которую якобы могло задеть наше недоверие к ней. Конечно, это делало невозможным для Советского Союза открыто заявить нам, третьему рейху и всему миру, что он в случае нападения на нас третьего рейха окажет помощь и без Франции и Лиги наций. В нашей ситуации очень опасно мешать такому заявлению. Какую цель преследуют аграрники?

7 часов вечера

Пришло сообщение о том, что правительство отклонило лондонский план и будет добиваться международного суда. Это намерение президента вызвано стремлением отложить определенное решение и выиграть время. Главное, конечно, в том, что план отвергнут. Это известие быстро распространяется, вызывая у всех радость. Значит, капитуляции не будет. Решение звучит достаточно определенно, только бы оно не изменилось за ночь. Но верно ли это сообщение? А может, Бенеш решительно перечеркнул планы Берана? Еще неизвестно. Но главное – отвергнуто. Не капитулируем. Сразу дышится по-другому.

Можно было бы поставить новую дату. Полночь миновала. Правительство давно уж не заседает. Аграрный план ночной капитуляции провалился. «Чешское» радио в Вене, очевидно, еще не знает об этом или не хочет в этом признаться. Сегодня оно заявило, что Генлейн согласен вести дальнейшие переговоры, но уже с новым правительством. Бенеш должен уйти в отставку, новым премьер-министром или президентом должен стать единственный трезвый политик ЧСР, председатель крупнейшей партии – Рудольф Беран.

И этот господин еще не арестован. Почти невероятно, что в такой ситуации человек может пойти в театр. В «Д 39» [9]9
  Название театра. – Прим. ред.


[Закрыть]шла премьера «Революционной трилогии» Дыка. Хорошо поставлено, но далеко от действительности. Только «Утренняя жаба» еще жизненна. Хотя представление революции, в отличие от Октябрьской, совершенно другое. И вообще, что можно признать жизненным в этой спешке?

Прага, 21 сентября, среда

Утром просматривал редакцию приложения. Встал в хорошем, веселом настроении. Полпятого утра. Над улицами висит густой туман. Будет прекрасный день.

Пять часов. В редакции. Распределяю с Брунцликом работу. Основной заголовок: «Будем защищаться!» Это необходимо все время подчеркивать.

А через пять минут приходит сообщение МТК [10]10
  Чехословацкое агентство печати. – Прим. ред.


[Закрыть]. Один листочек, и в нем – единственная информация: «В два часа ночи президента республики посетили английский и французский послы и заявили, что непринятие лондонского плана не может быть основой для новых переговоров». Это означает прямой нажим Англии и Франции в целях нашей капитуляции. Они буквально схватили его за горло, разбудили, как полиция будит среди ночи медвежатника, чтобы он сознался.

Курьер дополняет сообщение словами: «ЧТК в ужасе. Все ходят как в воду опущенные».

Нам теперь ничто не поможет.

Информация идет со всех сторон. Заседает правительство, которое собралось сразу же после англо-французского демарша. Говорят, вмешательство приобретает еще более острый характер. Англия якобы снимает с себя ответственность, а Франция откажет в помощи, если Чехословакия сейчас же не капитулирует.

Я бужу по телефону Клему и посылаю за Гонзой Швермой.

В половине шестого звонит Иван Секанина:

– Мне только что сообщили из центра, что минуту назад кто-то из министров позвонил председателю аграрной партии Берану: мол, все в порядке. На что Веран, удовлетворенно засмеявшись, ответил: «Удалось!»

Значит, вчерашняя информация была верной. Значит, речь идет о заговоре, хотя еще не все понятно.

Четверть седьмого. Приехал Клема. Быстро ставлю его в известность. Есть еще одна интересная новость: газета аграрной партии «Венков» опубликовала передовую статью Р. Галика «Измена». В ней говорится, что все наши союзники категорически настаивают на нашей капитуляции. Передовая напечатана в первом выпуске «Венкова», который вышел вчера вечером. Она могла быть написана вчера между 19 и 20 часами, то есть тогда, когда только что было объявлено решение правительства ни в коем случае не капитулировать и когда министры уже разошлись. Она была написана часов за шесть до демарша английского и французского послов Бенешу. Однако ее содержание и стиль вызывают подозрение, будто Галик уже знал об этом демарше. То есть его о нем заранее информировали.

Около семи звонят из центральной телефонной станции. Беру трубку. Говорят, что, учитывая изменившуюся ситуацию, считают необходимым обратить наше внимание на то, что вчера в 6 часов вечера депутат Беран звонил не из своего дома в Берхтесгаден. Содержание разговора, к сожалению, неизвестно.

Приложение должно отражать определенную точку зрения, а я еще не знаю, что все-таки происходит. Думаю, надо поднять рабочих заводов.

Клема считает, что пока рано. Еще нет полного единства. Изменение границ должен одобрить парламент. Сейчас основной лозунг: «Внимание! Пусть немедленно соберется парламент!»

9 часов 10 минут. Еще не закончен набор последней полосы. Меня вызывают из типографии наверх, в редакцию. Звонит Милена:

– Пять минут назад правительство приняло решение о капитуляции.

– Это невозможно. Пять минут назад я говорил со Швермой. Он в парламенте. Там все наши депутаты. Бехине заверил их, что вчерашняя точка зрения не изменилась. Но якобы надо маневрировать.

Милена:

– Говорю тебе почти официально.

– Откуда узнала?

– От окружения президента.

– А конкретнее?

– Пани Гана.

Звоню в парламент. У телефона Гонза:

– Ты с ума сошел? Это исключено. Какой у тебя источник информации?

– Пани Гана.

– Сумасшедший!

Без пятнадцати десять. Звонит Гонза:

– Все правда. Капитулировали.

Первое ощущение – страшная горечь. Хочется что-нибудь разбить, а руки как парализованные. Это длилось какую-то долю секунды, но я не хотел бы еще раз такое пережить. Это как смерть. В эту долю секунды я представил деморализованную Европу, углубляющуюся Пропасть между Европой и Америкой и почувствовал страх, который может убить.

Потом все исчезло, но усилилось стремление действовать как можно быстрее: Все мы шатаемся от усталости.

С прошлого понедельника спим самое большее по два часа в сутки. Посылаем друг друга спать, но спать не можем.

Поднимаем заводы. Предприятия посылают депутации в правительство, к президенту, в генштаб. Им говорят, что еще «ничего не решено».

В три часа в ЦК КПЧ пришла дочь Прейса:

– Не допустите трагедии! Отец хочет предать родину. Они сейчас заседают в нашем доме: отец, Беран, Черный и другие. Говорят о перевороте. Они хотят арестовать президента и объявить в Праге военное положение. Если будет неспокойно, они призовут Гитлера. Остановите измену!

Она в истерике, определенно не в себе, ей нельзя верить. Но ее сообщение можно проконтролировать. Ап. и Петр это берут на себя.

Политбюро заседает без перерывов. Между тем правительство формулирует заявление, в котором народу будет сообщено о капитуляции. Получаем первые сведения о том, как это звучит. Омерзительно! Жалкая надгробная речь. Похороны «пятой колонны»…

На улицах гремят громкоговорители. Люди стоят молча. В большинстве это служащие. Все в отчаянии. Многие плачут. Остановились трамваи. Перед Ставовским театром какая-то женщина упала на колени, и вдруг вся толпа встала на колени.

Отчаяние. Раздаются выкрики:

– Предали! Нас предали! Так будем защищаться сами!

Крики слышны на всех улицах. Тысячи людей вышли на улицы. На Вацлавской площади возникла первая демонстрация.

– На Град! К правительству!

Уже половина пятого. Конец колонны демонстрантов исчез на улице 28 Октября. На Пршикопе полицейский кордон, там не пройти. А у памятника св. Вацлава возникла новая демонстрация.

Это все еще в большинстве служащие и торговцы. Рабочие подойдут позже, часам к шести. Колонны тянутся через Народный мост к парламенту и через Манесов мост к Граду. Традиционные остановки, как во время крестного хода: у Национального театра, перед парламентом. Поют гимны. Руки подняты. Многие сжаты в кулаки, как к присяге.

Семь часов. Демонстрации идут по всей Праге. Реакция тоже не спит. Ее основные лозунги:

Во всем виноват Бенеш (он пользуется доверием народа, поэтому хотят пошатнуть его позиции. «Чешское» радио в Вене также ведет атаки на Бенеша).

Люди подхватывают любой лозунг. Мы все выходим на улицы. Стараемся парализовать реакцию. Начинаем задавать свой тон. Полиция всюду сдается без сопротивления, кроме той, что на пути к Граду. Полицейские присоединяются к демонстрантам.

В 7 часов выходит «Пражский лист» Стршибрного – в черной рамке, с заголовком: «Мы одиноки!»

В газете – сообщение об измене СССР. На улицах уныние. Быстро возвращаюсь в редакцию и пишу первую листовку с подписью: «Коммунисты». О том, что СССР полон решимости нам помочь.

И вновь на улицах. Профессор Неедлы, седовласый, без шляпы, держась за фонарный столб, обращается к собравшимся на Пршикопе людям. Чуть позже он говорит уже со ступеней перед зданием парламента. Сотни групп и кучек. Обращаемся ко всем. Говорим о предательстве аграрников и правду о советской помощи.

В 9 часов десяти-пятнадцатитысячная толпа пытается проникнуть в казармы Иржи из Подебрад.

– Оружия! Дайте нам оружия!

Очевидно, здесь орудуют провокаторы аграрников, используя боевое настроение людей.

С раскинутыми в стороны руками стою у ворот казарм. Кричу. Ору. Кажется, толпой невозможно овладеть. И только когда обращаю их внимание, что мы все солдаты свободы, в форме или в штатском, меня начинают слушать. Наконец мы добиваемся того, что грузовые и легковые машины выезжают с территории казарм, и, хотя ворота распахнуты, ни одна нога не перешагнула порог.

К полуночи демонстрации ослабли, но свыше ста тысяч людей остались на улицах до утра. При этом не было разбито ни одного окна.

Полиция шла вместе с народом, и это оказалось настолько неблагоприятным для аграрников, что они не осмелились объявить военное положение, хотя объявление об этом, как нам сообщили из государственной типографии, уже было напечатано.

Ян Дрда
Третий фронт

Туманный вечер накануне дня поминовения усопших лежал над городом. Но этот мглистый покров не мог скрыть вздымающиеся здесь и там острые пики башен; они возвышались, как тени воинов, еще не разоруженных полчищами врага, уже полгода попирающего грудь Праги. С наступлением дня небо постепенно прояснилось, сквозь пепельную мглу проглянула лазурь, и к вечеру глядевшие на запад оконные стекла загорелись красно-золотым отблеском.

Слава Мах решил не выходить в этот день из дому. Он долго стоял у окна, глядя с градчанских высот на каменные волны города и жадно впитывая в себя каждую подробность его очертаний, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти этот образ. Только это он мог взять с собой в далекое путешествие, которое начнется в следующую ночь, а кончится бог знает где и когда. Свою цель, все устремления своей тридцатилетней жизни он четко выразил в трех словах, одной краткой фразой: «Найти третий фронт».

В его памяти так образно, с мельчайшими подробностями вставала карта Европы: Злин, Визовице, Словакия, горы и равнины, названия венгерских городов, которые нелегко выговорить, Будапешт, граница. Там, где начиналась Югославия, сухие картографические представления уступали место совсем другой картине: перед глазами вырисовывались лица товарищей, о которых он не мог думать без учащенного биения сердца – Матья, Дарко, Мишко, Иван. У каждого из них были ясная, мыслящая голова, пламенное сердце и крепкие руки инженера-механика, с одинаковой ловкостью умеющие начертить схему винта и дать очередь из пулемета. Мельком вспомнил при этом Слава, как они вместе шатались по пивнушкам Малой Страны, восторженно празднуя успешное окончание государственных экзаменов, как поднимались под утро по узенькой улочке к старому деревянному строению студенческого общежития. Они навсегда останутся в его памяти такими, какими он видел их в грязном окопе, в стране, которая не была ни их, ни его родиной, но где они, ничего не боясь, спешили навстречу смерти. Все его воспоминания о них, все переживания многих лет словно откристаллизовались в одной темной картине ночи: за мешками с песком, в канаве, наполненной дождевой водой, они стоят впятером с винтовками у пулеметов, обратив свои взгляды на реку со странным названием, и во тьме перед ними появляются белые призраки, толпы взбесившихся джиннов, ревущих во все горло восточные заклинания.

Мадрид. Мансанарес. Марокканцы…

Скоро исполнится третья годовщина той страшной ноябрьской ночи, из пожарища которой вынес Слава эту картину. Это было… подожди… в ночь на седьмое ноября тридцать шестого года, накануне того дня, который Франко назначил для въезда на мадридские улицы на белом арабском коне, в ночь, когда насмешливый Мадрид поставил на столик лучшего кафе чашку черного кофе для этого убийцы испанского народа, язвительно предложив ему прийти и выпить ее, если кофе не покажется Франко слишком горячим.

От этой ночи, полной отчаяния и славы, остались в памяти имена четырех друзей. Они бежали из Праги все вместе, связанные старой дружбой по общежитию, они вместе на одном столе одним пером подписали заявление о вступлении в Интернациональную бригаду и вместе в одном окопе уверенно на языке, которому еще только учились, кричали: «No pasaran!» И марокканцы не прошли в эту ночь, полегли под огнем их пулеметов.

Эти узы дружбы не порвались, не заржавели от непогоды ни тогда, когда Мадрид пал из-за измены, ни тогда, когда на той же неделе пала из-за измены Прага.

В мае тридцать восьмого года Слава возвратился в Прагу после ранения легких, а те четверо остались там, в Испании.

– Это не последний фронт, – сказали они ему, прощаясь, чтобы как-нибудь уменьшить его отчаяние.

Как жгли его эти слова, пока он добирался до Праги! Покинув Мадрид, Слава нашел окопы перед самой Прагой. Одним прыжком вооруженный фашизм перескочил это расстояние и, готовясь ко второму, уже поднимал передние лапы. Товарищи в серо-зеленых касках шли к пограничным укреплениям. За их спинами измена грызла страну, полную отваги…

– Мадрид… Этот фронт не был последним. Теперь им будет Прага!

И, думая об этой четверке, твердо державшей первый, мадридский, фронт, Слава превозмог физические страдания. Позднее, осенью, он сидел в крепости, ключ от бронированных ворот которой был им добровольно заброшен, и, припав к перископу, ловил в поле зрения вражеские танки. А товарищи, новые товарищи со всех концов Чехии – каменщики, слесари, углекопы, – товарищи, связанные единой волей, приведшей их в эти бетонные стены, дрожали от нетерпеливого ожидания первого выстрела.

– Что такое фашизм? – спрашивали они, хотя инстинктивно уже понимали его до мозга костей и, находясь около своих замечательных орудий, как умелые специалисты, которых ничто не может вывести из равновесия, готовили для врага смертоносный огонь.

«В Праге собираются передать легендарный меч Вацлава одноглазому генералу, который должен повести наши полки», – сказали однажды по радио. И они, атеисты, почувствовали, как у них мороз прошел по коже, и ощутили трепет решимости, трепет гордой уверенности.

На другой день радио, запинаясь, сообщило о капитуляции.

Они сразу ослабели от стыда за себя, но все-таки не хотели отступать. Им не оставалось ничего другого, как только сделать донкихотский жест. И хотя они не были знакомы с этим печальным рыцарем, каждый из них был способен в эту минуту стать им. Одновременно они подумывали о самоубийстве и о том отчаянном, безнадежном сопротивлении, в котором падут все до единого. Потом что-то в них надломилось. Они не были донкихотами, они глотали слезы, связывали узелки и проклинали весь мир, ни одному паршивому слову которого нельзя верить.

Тот первый, мадридский, фронт держался стойко.

Этот второй, пражский, пал без единого выстрела.

До декабря Слава ходил в военной, потерявшей смысл форме. Перебрасываемый с места на место со своей воинской частью, он читал в газетах все более и более трусливые слова. Вернуться назад? Вернуться туда, где знаменитое «No pasaran!» до сих пор не утратило своей силы? В декабре он заболел воспалением легких. Потеряв волю, провалялся целую зиму. «Зачем жить?» – думал Слава в жару, и ему хотелось отказаться от всего, уйти туда, где мысли и вещи навсегда теряют свой облик. В мартовский день, когда метель стучалась в окно у его ложа, ему сказали, что пришли немцы. Потом пал Мадрид. Как мутный, грязный вал обрушилось это сообщение на пылающую от жара голову Славы. Фронта не было. Мир изменил сам себе, и вся жизнь утратила смысл. А по ночам в жару перед ним вставали из кровавого тумана те четверо – Матья, Дарко, Мишко, Иван – уже без винтовок, без пулемета, в перевязках, сквозь которые сочилась кровь. Они стояли перед ним, насмешливо качая отяжелевшими головами, а потом, поддерживая друг друга, уносились в печальном хороводе куда-то вдаль, где все лица поглощает однообразный туман небытия.

«Над чем они издеваются? Над Прагой? Над фронтом, павшим без выстрела? Надо мной? Над нами всеми? Над Мадридом, к которому Прага открыла путь с тыла?»

Слава выздоравливал трудно, измученный ночными кошмарами. Однажды в апреле в неурочное время пришел врач:

– Уходи. Тебя уже ищут.

Понял сразу. И первое, что пришло в его ослабевшую голову, – уступить судьбе. Пусть только придут. Пусть придут.

Сейчас, в конце октября тридцать девятого года, Слава усмехается, вспоминая о своей слабости. Из окна Градчан, возвышающихся над Прагой, в чужой квартире он прощается с городом. Здоровый, полный сил. Твердый и уверенный в себе, как прежде. Пять месяцев Слава бродил по Высочине, полной грудью вдыхал воздух на пастбищах, встречался с крестьянами, у которых война уже сидела в печенках, как ненастная погода во время уборки.

«Набирай сил, набирай», – говорил он себе во время долгих прогулок под солнцем и, кидая камни на безлюдных пастбищах, думал о гранатах, которые предстоит бросать. Трогал письмецо, лежащее в кармане на груди, дошедшее до него в мае после долгих блужданий. Конверт был со штемпелем Белграда.

«Конструкция обрушилась. Расчеты неправильны. Готовим новые».

Больше ничего. Только четыре подписи. Четыре имени. После стольких встреч с мертвыми – живое, радующее письмо. Хотел написать им, каждый день о них думал. Месяц назад написали ему снова, опять по тому же старому адресу общежития: «Едем на новый монтаж. Нужен еще один конструктор».

Звали его. Несмотря на всю опасность, вернулся в Прагу, прямо в капкан. Лихорадочно искал связь. Нашел. И теперь знает, куда ехать. Его скорый поезд отходит в девять часов вечера.

– Если тебе повезет, через неделю будешь в Белграде, – сказал ему связной. – Куда дальше из Белграда, бог знает. Там наши, больше скажут.

Но он не думал об анонимных «наших», а с упорной уверенностью повторял четыре дорогих имени. Прежде всего он найдет их, и они все ему скажут. Они лучше знают, куда ему двигаться из Белграда. Знают, где найти третий фронт, тот, который не падет!

Вечереет. Город, потонувший в сумерках, уже простился с ним. Уже не видно башен, о которых Слава еще вспомнит. Завтра на рассвете он будет в других местах, где он не бывал, среди людей, чьи лица не может себе представить. «Так прощай же, Прага! Может, когда-нибудь я и вернусь!»

Вечер двадцать восьмого октября тридцать девятого года. Слава садится с чемоданчиком в трамвай на Градчанской площади. Повторяет про себя адреса, которые заучил наизусть. Но кондуктор, у которого он покупает билет, вдруг спрашивает:

– Разве у вас нет трехцветной ленты?

– Нет, – отрицательно качает он головой и только теперь осознает, что сегодня он много раз видел красно-сине-белую ленточку на лацканах у своих соседей, на женских пальто, на шляпах молодых рабочих. Город празднует свой национальный праздник. Молча и упрямо. Но перед Славой четко намеченный путь. В семь часов и ни Минутой позже он на вокзале. Какая-то молодая женщина встает, подходит прямо к Славе, вынимает из сумочки кусок трехцветной ленты и глядит ему в лицо широко открытыми темными глазами.

– Разрешите? – вытаскивает она из полы пальто булавку. – Или вы боитесь?

Он молча жмет ей руку в знак благодарности. Он растроган. Но связь… связь со всем этим он уже потерял. Не улица его волнует, не демонстрации. Он думает о винтовке, об окопе.