Текст книги "Темная материя"

Автор книги: Юли Цее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

5

Вытянув загорелые руки, на которых виден светлый след от спортивной футболки с короткими рукавами, Майка накладывает на тарелки рукколу из большой миски. Подув на свисающую прядь, она убирает ее со лба, чтобы кинуть Оскару умоляющий взгляд.

– Как там у тебя? – спрашивает она. – Что поделывает ускоритель частиц?

– Да ну его, Майк!

С первой же встречи Оскар напрочь отверг окончание ее имени и с тех пор придерживается укороченной формы. Каждый раз, когда они встречаются глазами, на лицах Майки и Оскара вспыхивает дразнящая усмешка, в которой нечаянный зритель, пожалуй, мог бы усмотреть тайный знак взаимной влюбленности.

– Ты же знаешь, что мне потребовалось десять лет, чтобы привыкнуть к твоему существованию на Земле Бора.

– А что это – бор? – влезает с вопросом Лиам.

– Великий физик, – отвечает Оскар. – Земля принадлежит тому, кто может ее объяснить. – Он прикладывает палец к носу, словно ему нужно нажать на особую кнопку, которая вернет его к начатой теме. Успешно осуществив желаемое, он кивает на Майку. – Уж коли ты есть при Себастьяне, думал я когда-то, то могла бы и присмотреть за ним. И что же? Ты совершенно не справилась с этой задачей! Он у тебя осрамился на виду всей читающей публики!

Майка пожимает левым плечом, как всегда, когда теряется.

– Ну садись же, – говорит она подошедшему к столу Себастьяну, между тем как Оскар поглядывает на Майку с таким выражением, словно знает про нее что-то очень смешное и только из вежливости не рассказывает.

Прежде чем подвинуть себе стул и сесть, Себастьян поправляет на Майкином плече лямочку и приглаживает ей сзади волосы. В присутствии Оскара он дотрагивается до нее чаще обычного. Он сердится на себя за то, что так делает, однако не может удержаться. Сейчас ему даже хочется, чтобы она поставила салатницу и отошла бы к окну. Пускай Оскар увидит, как светится в солнечных лучах пушок у нее на щеках и, словно на экране, высвечивается под платьем силуэт ее тела. Пускай Оскар видит, какое Майка редкое и завидное сокровище, которое требуется стеречь. Мысли эти кажутся ему отвратительными, и еще отвратительнее то, что Майка, словно не замечая его изменившегося поведения, кокетливо стреляет глазками и разговаривает голосом, на пол-октавы выше обычного.

– Начинайте!

Оскар, приподнимая локти, раскладывает на коленях салфетку точно тем же жестом, каким раньше, садясь на стул, расправлял фалды визитки.

– Между прочим, – подчеркнуто произносит Себастьян, обозначая начало новой темы, – мой спор с Оскаром касается актуальнейшего вопроса.

– Очень удачно для вас. – Майка с помощью ножа и вилки сгибает листики салата в аккуратный сверточек. – Раз так, то, возможно, найдутся люди, которые понимают, о чем идет речь.

– Я бы, скорее, сказал, что это избитая тема, – комментирует Оскар.

– Вовсе нет, – не соглашается Себастьян. – В конечном счете речь идет о науке и морали. Вечно живая тема. Вспомни хотя бы недавний медицинский скандал.

– Ничего о нем не слыхал.

– В университетской клинике люди погибают во время операции от кровотечения. Последовало обращение в прокуратуру: в клинике якобы применялись неразрешенные медикаменты, уменьшающие свертываемость крови.

– Ну конечно! Этот ваш фрейбургский Менгеле! – Оскар легонько прикасается салфеткой к губам. – Даже быдло в поезде об этом судачит.

– Что такое менгеле? – спрашивает Лиам, который в схватке с салатом не расправился еще ни с одним противником.

– Это сейчас к делу не относится, – торопливо вмешивается в разговор Майка.

– Если к делу не относится, значит, это о сексе или о нацистах! – петушком восклицает Лиам.

– Поменьше умничай! – говорит Майка.

Лиам тотчас же кидает на стол вилку:

– Нацисты натягивали через дорогу железные тросы, чтобы американцам в открытой легковушке отрезало головы. По телевизору показывали.

– Займись лучше брокколи! – говорит Себастьян.

– Это руккола, – поправляет Майка.

– Не думаю, чтобы там экспериментировали над пациентами, – продолжает Себастьян, стараясь поддержать разговор. – Фарминдустрия не посмела бы проводить эксперименты при той шумихе, какая поднялась в прессе…

– Нам непременно нужно сейчас обсуждать эту тему? – перебивает Майка.

Оскар удивленно вскидывает голову:

– Ca va [11]11
  Все в порядке? (фр.)


[Закрыть]Майк?

– Мама знает убийцу! – громко заявляет Лиам.

– Перестань, или пойдешь спать!

– Ты говоришь чепуху, Лиам, – начинает Себастьян, который даже не приступал к еде, но зато выпил уже два бокала вина. – Мама знакома с одним из ведущих врачей на отделении Шлютера. – И затем, обращаясь к Оскару: – Шлютер – подозреваемый главный врач. Его хотят отстранить. За причинение физического вреда, повлекшего за собой смерть.

Лицо Оскара просветлело.

– Товарищ Майки по велосипедному спорту? Тот, что работает в больнице. Как там его звали?

– Ральф, – отвечает Майка.

– Даббелинг. – Себастьян бросает Оскару предостерегающий взгляд.

Если бы Майка не была так поглощена тем, чтобы остановить заливающий уши румянец, она могла бы задаться вопросом, откуда Оскару вообще известно про товарища по велосипедному спорту. На пятничных встречах имя Даббелинга никогда не упоминалось.

Зато упоминалось в других обстоятельствах, о которых Майка и не подозревает: она считала, что Себастьян был тогда на конференции в Дортмунде. А он, вместо Дортмунда, лежал в это время на диване под косым потолком мансарды, расположившись на боку в позе трапезничающего римлянина, и, опершись на локоть, жестикулировал свободной рукой. «Этот Даббелинг, – говорил он, – еще тот тип!» Честолюбие в нем такого накала, рассказывал Себастьян, что способно плавить железобетон. В дополнение к огромной нагрузке на работе он неуклонно выполняет тренировочную программу, по которой, в зависимости от рабочего расписания, либо в ранние утренние часы, либо поздно вечером гоняет на Шауинсланд. Он бреет себе руки и ноги, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, и, когда ты пожимаешь ему руку, ощущение бывает такое, словно ты потрогал мертвеца. Совершенно невозможно понять, почему Майка подружилась в велосипедном клубе с таким противным человеком и как она вообще может выносить его вид дважды в неделю.

Тут его прервал иронический голос Оскара:

«Дважды в неделю? С красными лицами и взмокшими от пота волосами?»

На это Себастьян не нашелся что ответить.

Сейчас он встает и обходит вокруг стола, чтобы наполнить опустевшие бокалы.

– Майка не любит разговоров о причастности Даббелинга к медицинскому скандалу, – говорит Себастьян в шутливом тоне, прозвучавшем, однако, неудачно, словно он взял ноту на расстроенном инструменте. Он едва не столкнулся при этом с женой, которая, не успев дожевать салат, встала, чтобы собрать грязные тарелки. На висках у нее отчетливо видно движение мышц.

– Неостроумно! – говорит Майка. – Ральф – главный анестезиолог Шлютера. Они работают слаженно и понимают друг друга с полуслова как в операционной, так и на семинарах медиков. Сейчас все думают, будто бы Ральфу известно что-то о сомнительных контактах с фармакологическими концернами, и волнуются, что будет, если он что-то выболтает, – это же ударит по всей больнице.

– Понятно. – Брови Оскара сочувственно приподнимаются. – Бедняга получал угрозы?

– Это действительно так, – говорит Майка. – Ты, когда захочешь, проявляешь чуткую интуицию.

Уходя со стопкой тарелок за дверь, она мысленно молит наступившую в комнате тишину дать время на перекур перед следующим раундом. Едва она вышла, как Лиам бежит в соседнюю комнату, где на телевизоре стоит вазочка с печеньем. Себастьян провожает его взглядом за приоткрытую дверь, между тем как Оскар, запрокинув голову, пускает в потолок дымовые скульптуры. Некоторое время царит спокойное и доброе молчание.

– К слову сказать, насчет предыдущего разговора… Так вот, cher ami, кроме шуток: коллеги смеются над твоими потугами в сфере популяризации научных идей. Если для тебя так важно широкое общественное признание…

Вернувшийся с крошками на губах Лиам принимает сердитый жест Себастьяна на свой счет. С вызывающей ухмылкой он влезает на колени к Оскару.

– Тебе не кажется, что ты уже вышел из этого возраста?

– Я-то нет, – отзывается Лиам. – Разве что ты.

– А ты знаешь, – обращается Оскар к Лиаму, – что всякий раз, как ты слямзишь печенинку, происходит отслоение еще одной вселенной, в которой ты печенинки не брал?

– Параллельные миры, – кивает Лиам. – Когда мама спрашивает, не кусочничал ли я без спросу, я всегда говорю: «И да и нет». Но с ней это не срабатывает.

Оскар невольно расхохотался.

– Твоя правда! – восклицает он, утирая проступившие слезы. – Если позволишь, завтра вечером я тебя процитирую.

– Завтра вечером? – спрашивает Себастьян.

– Что ты делаешь в эти выходные? – спрашивает Оскар.

Себастьян встает, чтобы сходить за пепельницей.

– В воскресенье он отвозит меня в скаутский лагерь, – отвечает Лиам.

– А после, – со стуком ставя на стол пепельницу, говорит Себастьян, – я забаррикадируюсь в кабинете и переверну все обратно с головы на ноги.

– И как же называется это чудесное превращение?

– Долговременная выдержка, или О сущности времени.

– Очень в твоем духе. – Оскар с трудом удерживается, чтобы не разразиться новым взрывом хохота. – А Майк что?

– На три недели в Аироло, кататься на велосипеде. Так что же у тебя завтра вечером?

Оскар отвечает таинственным жестом.

– В Аироло? – переспрашивает он. – Одна?

– А ты думал, я возьму с собой моего знакомого доктора?

Неожиданно вошедшая Майка ставит на стол блюдо с тортеллини. В ответ на жест Себастьяна, молча вскинувшего руку при ее появлении, она, выразительно покосившись на Оскара, дружески хлопает ладонью о подставленную ладонь. Лиам, чувствовавший себя до сих пор центром внимания, возмущенно дрыгая ногами, слезает с колен Оскара. Оскар встает со стула и, не обращая внимания на пепельницу, подходит к подоконнику и следит из окна за тем, как окурок, пролетев по воздуху, падает в Ремесленный ручей и уплывает, уносимый течением. Бонни и Клайда нигде поблизости не видно.

– Кстати, об отпуске. – Майка помогает Лиаму зажигать свечи, которые загораются почти невидимым в вечернем свете пламенем. – Может быть, и тебе невредно бы сделать паузу. Ты что-то неважно выглядишь, против обычного.

Засунув руки в карманы, Оскар небрежной походкой возвращается к столу:

– Бессонница.

– Я постелю тебе в кабинете. Там будет тихо.

– Врач мне что-то выписал. – Оскар похлопывает себя рукой по груди слева, как по внутреннему карману пиджака.

– И мне тоже! – радостно восклицает Лиам и, прежде чем кто-то успевает его остановить, бегом уносится в свою комнату. Слышно, как хлопает дверь и в ванной выдвигается ящик. Лиам возвращается, держа на открытой ладони пластиковую коробочку.

– От укачивания, – поясняет Майка. – В машине его нещадно рвет.

– Одна таблетка, чтобы туда, одна – на обратный путь.

Оскар серьезно рассматривает таблетки.

– С виду совсем как мои, – говорит он. – Такого рода недуги – оборотная сторона незаурядных способностей.

– Честно? – Глаза Лиама округлились и в зрачках загорелись глянцевые точечки.

– Довольно об этом! – обрывает Себастьян.

Оскар уже за столом. Наколов на вилку пельменину, он усаживается, воздев ее кверху, как указку.

– Mes enfants! [12]12
  Дети мои! (фр.)


[Закрыть]– возглашает он. – Существуют такие сферы мышления, в которые нельзя вступать безнаказанно. Головная боль и дурной характер – вот минимальная цена, которой за это нужно расплачиваться. Я знаю, Лиам, о чем говорю. – Оскар протянул руку, и Лиам быстро вкладывает в нее свою ладошку. – Твои родители – славные люди. Но слишком уж нормальны для того, чтобы понимать, что значит истинный талант.

– Перестань, пожалуйста, внушать ему всякие бредни! – возмущается Майка.

– Скажи, пожалуйста, – с пельмениной во рту задумчиво спрашивает Оскар, – тут что – тоже начинка из рукколы?

6

В сумерках синицы растараторились пуще прежнего. Им много чего нужно обсудить. Вокруг фонаря, который все еще не зажегся, пляшет облако мошкары, привлеченной, вероятно, одним лишь воспоминанием о свете. Два стрижа, круто ныряющие в полете, охотно разделяют с ними эти воспоминания.

В доме вечерний свет навел румяна на стены. Музыкально тренькают ложки по десертным тарелочкам. Вино в бокалах стало почти черным. Лиаму велено помолчать, он сидит надутый, и выпяченная губа мешает ему наслаждаться десертом. Майка сидит, подперев рукой подбородок, и облизывает крем с перевернутой ложечки.

Спокойные фазы – такая же неотъемлемая принадлежность пятничных встреч, как и провокационные выпады, и дипломатические маневры на грани войны. В спокойные минуты речь, как правило, ведет Майка. Она любит рассказывать про езду на велосипеде, про беспощадный зной крутых подъемов под палящим солнцем и овевающий тебя прохладный ветерок на спуске. Про быструю смену температуры различных слоев воздуха и про то, что такое свобода: свобода – это такая скорость, при которой ты мчишься так быстро, что уходишь сама от себя, не успевая угнаться. Каждый раз она повторяет, что скорость сохраняет молодость, причем не потому лишь, что время, как полагают физики, медленнее течет для движущихся тел.

Пока Майка говорит, Себастьян не сводит с нее глаз. Лишь когда она смеется, он быстро взглядывает на Оскара, словно тут есть чем поделиться. Смысл ее слов он мало улавливает. Он думает о том, как он любит Майку и как, однако же, рад, что послезавтра останется без нее и поживет немного один. При мысли о предстоящих трех неделях, которые он проведет, уединившись за письменным столом, его так и разбирает от радостного предвкушения. В первый же день он возьмет «вольво» и до отказа набьет его в магазине припасами, чтобы уж больше не выходить из дому. Он отключит телефон, повернет телевизор экраном к стене, а раскладушку Оскара в кабинете так и оставит в разложенном виде. Остальные помещения в квартире он запрет на ключ, вычеркнув их тем самым из реестра привычного существования. Воцарится полный покой – три недели без всего, что могло бы его отвлекать. И это будет величайшая роскошь, о какой только может мечтать Себастьян! Размышления о времени и пространстве будут превращаться в мысленные образы, в чем-то схожие с теми, что возникают из абстрактных мазков Майкиных художников, которые, как не раз приходило в голову Себастьяну, своими наивными средствами стремятся к той же цели – приблизиться с помощью форм и красок к познанию истинной физической сути вещей. Три недели Себастьян будет наслаждаться тем, как растет лента выползающих на мониторе букв, заполняя страницу за страницей, пока наконец ее нельзя будет торжественно завершить давно заготовленной для этого фразой: «И этим все сказано».

Голова Себастьяна клонится все ниже, и морщины гармошкой собираются на подпертой рукой щеке. Оскар глядит на него через стол, время от времени издавая одобрительное хмыканье, чтобы поддерживать излияния Майки. В то же время он усмехается, глядя на Себастьяна, который окончательно упустил нить разговора и, судя по всему, уже углубился в размышления о физике. Раньше Оскар по одному лишь подергиванию бровей и молчаливым движениям губ мог угадать, каким именно предметом заняты мысли друга. Эти времена миновали. Сегодня он сидит рядом с мыслями Себастьяна, как возле реки, которой ему не видно и не слышно, но о которой он знает, что она неустанно течет. Однако он все еще способен наслаждаться простым сознанием, что этот чужой поток мысли продолжает течь. Для Оскара это очень важно. С юных лет у него было такое чувство, словно он заплутал во времени и пошел не своим жизненным путем, между тем как где-то не здесь, а главное, в другом времени его так и не дождались такие собеседники, как Эйнштейн и Бор. Тогда, до великих европейских катастроф, имелись в наличии не только необходимые духовные ресурсы, но и воля додумывать определенные вещи до конца. Оскар с тоской представляет себе, что бы значило родиться в 1880 году. В нынешнем веке, где правят глупость, истеричность и лицемерие, превращая жизнь в подобие бестолковой карусели, которая, кружась под звон и гром музыкальной шарманки, то и дело отбрасывает все важное на периферию как второстепенные пустяки, он не находит почти ничего утешительного. Кроме того факта, что есть все же Себастьян. Но в тот же миг в Оскаре вновь пробуждается досада на друга. Себастьян – изменник, предавший попытку новой революции в науке спустя сто лет после Эйнштейна и Бора. Каждый новый шаг, отклоняющийся от пути теоретической физики, – это шаг, делающий их содружество невозможным. Уж от чего Оскар никогда не откажется, так это от желания вернуть Себастьяна!

Заметив, что поток речей, лившихся из уст Майки, постепенно начинает иссякать, а Себастьян не проявляет никаких признаков активности и только водит по скатерти черенком ложки, Оскар среди внезапно наступившего молчания принимается рассказывать сумбурный анекдот про начинающего ученого. Молодой человек вбил себе в голову, что родит гениальную идею, гуляя по острову, и просадил все свое жалованье на поездки на остров Зюльт. Там он оттопал себе все ноги, бродя как баран по дурацким дамбам, пока в один прекрасный день не узнал, что Гейзенберг придумал свою теорию неопределенности не на Зюльте, а на Гельголанде. Дойдя до этой точки, Оскар запутался, забыв, к чему он все это вел, тем более что в жизни такого анекдота не случалось, а он его сам выдумал и однажды удачно употребил к месту.

На улице почти совсем стемнело. Фонарь перед домом вовремя не зажегся и теперь, уж наверное, так и простоит без света всю ночь. На ночь горы прислали лазутчиком сыча. Засев где-то в ветвях каштана, он стонет жалобным голосом, похожим на звуки, издаваемые сквозь сложенные трубкой ладони. На тарелках лежат брошенные как попало приборы. Голова Лиама кивает в такт одолевающей его дремоте. Оскар сидит, закинув ногу на ногу и скрестив руки, словно приготовился сниматься на черно-белую фотографию. Прежде чем вся сцена окончательно застыла в немую картину, он распрямляет спину и набирает полную грудь воздуха. По всему видно, что он собирается сделать объявление. Проведя рукой по безупречно причесанным волосам, он щелчком выбрасывает из пачки новую сигарету без фильтра.

– В прежние дни, – говорит он, обращаясь к Себастьяну, – мы бы, наверное, встретились на заре в лесу на поляне.

Лиам вздергивает голову. Любопытство разглаживает его сонное лицо, в то время как Себастьян, глубоко погрузившийся в свои мысли, с трудом выныривает на поверхность. Сообразив наконец, что тьма, окутавшая помещение, вызвана не смутой в его душе, он, откинувшись на стуле и балансируя на двух ножках, дотягивается до выключателя и зажигает верхний свет. Майка, подавив зевок, нехотя принимается собирать приборы и складывать их вместе на использованную тарелку.

– Нынче же, – произносит Оскар, разглядывая с разных сторон вынутую сигарету, – на лесных полянках установлены микрофоны и видеокамеры.

– Ты говоришь загадками, – замечает Майка. Зевота, улучив подходящий момент, на последнем слове насильно разжимает ей челюсти.

Оскар кладет незажженную сигарету на стол, складывает салфетку и продолжает в сторону Себастьяна:

– Телевидение. СМИ. Ты же это любишь, n’est-ce pas? [13]13
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть]

В его голосе зазвучало что-то такое, что, встревожив Себастьяна, окончательно смахнуло с его лица сонное выражение.

– Что ты задумал?

– С некоторых пор на Цет-де-эф [14]14
  ZDF(Zweites Deutsches Fernsehen) – Вторая германская телевизионная программа.


[Закрыть]работает новая научная программа, – говорит Оскар, вставая со стула. – Называется «Циркумполяр». Я принял приглашение за нас обоих. Завтра вечером мы едем в Майнц.

Обернувшись с порога, он добавляет, подняв указательный палец:

– Ровно в двадцать три часа. Передача выходит в прямом эфире.

Ликующий вопль Лиама прикрывает его отход. Взволнованный мальчик бегом выскакивает из-за стола и, обогнув его, повисает на Себастьяне, вцепившись в его рубашку. Одновременно с ним Майка устремилась к окну. Лихорадочными движениями она прогоняет назад во тьму какое-то выпорхнувшее оттуда существо.

– Там был сыч! – волнуется Майка. – Вы видели? Это же просто поверить невозможно!

– Папочка! – вопит Лиам. – Тебя будут показывать по телевизору? Ты поедешь?

– Можно подумать, что я отправляюсь на войну!

Хлопает дверь ванной. Себастьян ищет глазами взгляд Майки, но та, свесившись из окна, все еще всматривается в ночную тьму вслед небывалой птице. Себастьяну в душе сейчас совершенно не до смеха, между тем его живот сам собой задергался. Словно вырывающиеся из бутылки воздушные пузырьки, смешинки подкатывают к горлу, потряхивая прижавшееся к отцу тельце Лиама. Услышав собственный смех, Себастьян понял, что жребий брошен. Оскар построил расчет на его гордости и так повел дело, что не принять вызов Себастьян не смог.

– Ах ты, прохвост! – крикнул Себастьян через переднюю.

Отчего именно это дурацкое словечко пришло ему на ум, Себастьян и сам не мог бы сказать.