Текст книги "Темная материя"

Автор книги: Юли Цее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

3

Нельзя сказать, чтобы между Ритой Скурой и комиссаром Шильфом не было вообще ничего общего. Точно так же как Рита, Шильф в детстве не любил птиц. У него для этого были конкретные причины. Птицы уничтожали бабочек, с которыми он под ореховым деревом рассуждал о гносеологических вопросах. У них были неподвижные лица, на которых никогда не отражались горе или радость. Они пристально смотрели на него, скрывая знание, которым, как он считал, обладали совершенно незаслуженно. Ему казалось несправедливым, что только они могут увидеть землю с высоты. Если бы ему уже тогда было ясно, что создателем реальности всегда бывает сам наблюдатель, он еще больше презирал бы птиц как виновников несовершенства существующего мира.

Кроме того, они устраивали убийственный для нервов шум и гам, не считаясь с другими существами, которые, может быть, хотят в это время думать, играть или спать. Нередко маленький Шильф среди ночи приходил к спящим родителям. «Я не могу спать, – жаловался он, – птицы разорались в саду и топочут по крыше!»

Родители со смехом вспоминали об этом еще долгие годы, после того как он стал жить отдельно. Шильф не видел в этом ничего веселого. Так как родители в эти бессонные ночи уверяли его, что поблизости не слышно никаких птиц, он решил, что они заодно с врагом.

Шильф давно об этом не вспоминал; сейчас, должно быть, ему это приснилось во сне. Он пробудился с ощущением, что кто-то острым клювом проник в мягкую внутренность его черепа. Если бы наконец его оставили немного в покое и дали подумать, он спросил бы себя, что сказал бы маленький комиссар о птичьем яйце в голове большого.

Плохо соображая спросонья, он лежит в темной комнате; ему потребовалось некоторое время, чтобы все стало на свои места. Столпившиеся вокруг тени – это вещи, которыми обставлена фрейбургская служебная квартира, а пронзительный звук, который терзает его нервы, исходит не из птичьего горла, а от звонящего телефона. Шильф безрезультатно пробует нажимать кнопки мобильника, пока его наконец не осеняет, что нужно встать с кровати и подойти к стационарному телефону.

– Это ты, Рита?

На другом конце раздается звонкий смех:

– Извини, но тут нет никакой Риты! Это я.

В жизни комиссара таких «я» очень немного. Большинство людей, с которыми ему доводится познакомиться поближе, рано или поздно исчезают за решеткой в местах заключения. Поэтому ему не приходится долго гадать.

– Откуда у тебя номер моей служебной квартиры?

– Да ты же сам мне его и дал.

Юлия права: на каждое «я» должно быть свое «ты». С тех пор как Шильф повстречался со своей новой подругой, она всегда оказывалась права. Она как будто не находит в этом ничего странного. Комиссар мысленно видит, как она сидит в кресле возле телефонного столика и указательным пальчиком ковыряет дырку в прохудившемся носке.

– Я тебя разбудила? – спрашивает она.

Шильфу было не с руки зажечь свет. За притворенными дверями кухни и ванной залегла непроглядная темень, словно там производится ночь для всей страны.

– Нет, – заявляет он упрямо. – Зачем ты звонишь?

Снова смех:

– Спросить, как ты там поживаешь.

Повод вполне обыкновенный, но для Шильфа это все же неожиданность. Юлия на десять лет старше Риты Скуры, однако в глазах Шильфа обе они одинаково находятся по другую сторону разделительной черты между молодостью и старостью. Она принадлежит к новому поколению, представители которого воспринимают себя и других не как неповторимую личность, а как одного из множества подобных; эти люди придерживаются прагматичных форм общения и ведут себя со всем светом запанибрата. Сталкиваясь с такими простецкими понятиями, Шильф, испытывающий огромное почтение к бесконечной сложности мира, может позволить себе приятную расслабленность в сознании, что сам является представителем позавчерашнего дня. Тот, кто, как Юлия, способен ворваться в жизнь совершенно незнакомого человека со словами: «У меня нет работы, нет семьи и никакого желания знакомиться с „Хартц IV“» [27]27
  Законы по социальной помощи и пособиям для безработных, принятые по предложению комиссии, возглавлявшейся П. Хартцем.


[Закрыть], может и позвонить, для того чтобы узнать, «как ты там поживаешь».

– Хорошо, – отвечает Шильф, что одновременно содержит и правду и ложь, а потому требует дальнейшего уточнения. – Убийцу я нашел. Теперь задача в том, чтобы защитить его от полиции.

– А я думала, ты работаешь на полицию.

– Это не упрощает дела.

– Ты что – втюрился в убийцу?

Тут уж и Шильф поневоле рассмеялся. Если бы он мог хоть разочек взглянуть на жизнь глазами Юлии! Вероятно, для нее жизнь похожа на четко структурированное здание – не просто домик для одной семьи, что было бы слишком скучно, а, может быть, цирк шапито, с входом и выходом, со скамейками и с крышей. Комиссар буквально почувствовал запах опилок на арене.

– Если выразить это несколько иначе, – объясняет Шильф, – то он для меня – большой человек, из тех, кому нельзя не отдавать должное. Мой долг перед ним – окончательно прояснить это дело. Все другое разрушило бы его как личность.

– Но ведь перед тобой и ставится такая задача – разрушать жизнь убийц.

– Вопрос в том, до какой степени.

– Добрый полицейский спасает несчастного преступника! Звучит романтично.

Длина телефонного шнура и малые размеры квартиры позволяют Шильфу отойти с трубкой к балконной двери. Балкончик за ней так мал, что едва хватит места, где постоять. «Спасти, в сущности, мы всегда хотим только себя, – думает комиссар. – Варианты возможны лишь в том, от чего».

– Хочешь верь, хочешь не верь, – говорит Шильф, – но я готов сделать все, для того чтобы помочь этому человеку.

– Я верю тебе, – с нежностью говорит Юлия. Она правильно истолковала его затянувшееся молчание. – Я верю всему, что ты мне рассказываешь. Хотя бы по причинам фундаментального свойства.

– Это в каком смысле?

– А ты не понимаешь?

– Нет.

– Я люблю тебя.

Комиссар невольно качает головой. Вот она снова дала о себе знать – мысль о том, что в его жизни образовалась полная неразбериха. Откуда-то издалека напоминает о себе пульсирующая головная боль. Почему-то Шильфу вдруг вспоминается Майка. Одновременно он ощущает, что пропустил обед, а ужин проспал. Он закуривает сигариллу и затягивается дымом. Где-то в глубинах тела никотин отыскивает парочку гормонов счастья и высвобождает их. Легкое головокружение и мягкий спад напряжения. Должно быть, то же самое испытываешь, когда умираешь, – как ощущение от выкуренной натощак сигариллы.

– Так, значит, ты там еще немного задержишься, – говорит Юлия.

– Похоже, да.

– Хорошо. Тогда я приеду тебя навестить.

– Завтра я не могу, – быстро говорит комиссар. – На завтра у меня уже кое-что намечено.

– Тогда послезавтра.

Внизу по улице проходит группа молодежи. Их голоса долетают на балкон, где стоит Шильф. Молодые люди, до размягчения напитавшиеся материнской любовью, в которой они купаются; девушки с накрашенными и торчащими, как паучьи ножки, ресницами. Они хлопают друг друга по плечу, тащат куда-то, наклоняются к стоящим машинам, чтобы заглянуть в темноту за стеклами. Все это создает впечатление какого-то пустякового мельтешения и отсутствия целеустремленности. Глядя на них, даже трудно поверить, каких дел способны натворить на земле люди соединенными усилиями. Причем женская половина – еще и щеголяя на высоких каблучках, на которых невозможно нормально ходить.

– Что бы ты сказала, – спрашивает он свою подругу, – если бы мне в скором времени пришлось уехать на неопределенный срок? Притом в одиночестве.

– Шильф, – отвечает Юлия, удивляя его серьезностью своего тона, – ты же не расспрашивал меня про мое прошлое. А я не буду расспрашивать тебя про твое будущее. Это называется «заключить сделку».

– О’кей, – соглашается Шильф, употребив на сей раз неприятное ему слово, которое, однако, хорошо подходит к «сделке».

Может быть, жизнь тогда и бывает цирком шапито, думает комиссар, когда владеешь соответствующими словами. Словами, похожими на резиновые перчатки, которыми за что угодно можно браться, не испачкав даже пальцы. У Юлии их много в запасе.

– О’кей, – повторяет он. – Тогда, значит, увидимся послезавтра.

Они обмениваются по телефону поцелуем, причем Шильф, неловко вытянув губы, издает слишком громкий чмок. Отложив телефонную трубку на подоконник, он докуривает сигариллу. Равномерные гудки занятой линии гармонически смешиваются с темнотой. За всю беседу с Юлией наблюдатель ни разу не встревал со своими замечаниями. Почувствовав внезапно необъяснимый приступ усталости, комиссар решает снова вернуться в кровать.

4

Солнце село в туманной дымке за городом, унеся с собой не только свет, но и дневную жару. Необычайно быстро из глубин озера, где она отсиживалась, выбралась ночь и расползлась по улицам города. Вокруг сыро и прохладно, словно сегодня лету пришел конец. Уже запахло плохо освещенными тротуарами, зябко вздернутыми плечами и мокрым капюшоном на голове.

Майкина машина стоит на берегу озера. Себастьян сидит за рулем, пытаясь представить себе, где-то он будет зимой. Как он будет выглядеть, что будет есть и с кем и о чем говорить. Представить не удается. Он помнит то ощущение, когда ты можешь заглянуть в будущее не более чем на пару часов вперед, потому что каждый новый день мог сделать из тебя нового человека. Так жилось в детстве. Тогда он жил в настоящем и нормально ощущал, что проходит не время, а он сам. Хотя то состояние было счастливым, но утрата будущего в сорок с небольшим Себастьяну неприятна. Очевидно, для взрослого человека отсутствие времени – это своего рода изгойство.

Он смотрит вдаль на черную поверхность озера, в которой отражаются огни набережной. Он не приехал сюда, его выбросило волнами, и у него не осталось сил, чтобы сделать следующий шаг. Он мог бы достать мобильник и найти в телефонном списке номер, который давно помнит наизусть. Или просто завести мотор и знакомым путем отправиться к определенному дому. Или же вынуть ключ из зажигания, выйти из машины, пройтись пешком по набережной Овив, а затем уехать домой.

С тех пор как он выехал из Фрейбурга, оставив позади ужас последних дней, к нему, как гриппозная инфекция, привязалась усталость. Симптомы очень похожи: жжение в глазах, царапающее ощущение в горле, ломота суставов. Себастьян и сам не понимает, как добрался сюда, не говоря уже о том, чего ради он сюда ехал. Когда он закрывает глаза, в голове все так же, не снижая скорости, проносится автобан. Машины на встречной полосе уносят на север прилепившиеся к ветровым стеклам кусочки розовеющего заката. У обочины никнут отцветшие подсолнухи, обратив лица к земле, в которую скоро полягут.

Машину неоднократно заносило. Себастьян начинал быстрее дышать и щипал себя за ляжки. Видя, что ничего не помогает, он стал думать о Даббелинге. Он прокручивал перед внутренним взором серию картинок – кровь, кости, отвалившиеся части велосипеда, мысленно снабдив их подписью: «Это сделал я». Эффект оказался слабее, чем он ожидал. Мурашки в области желудка, которых едва хватило на то, чтобы на пять минут удержать взгляд на дороге впереди. Чем чаще он повторял эту попытку, тем слабее становился эффект. Через пятьдесят километров воспоминание о Даббелинге не вызывало у него уже вообще никаких чувств.

Зато он теперь узнал, почему убийц, как утверждается в криминалистике, тянет возвращаться на место преступления. Дело не в непобедимой притягательности зла, которая якобы их туда зовет. И не желание понести наказание и тайная надежда, что там их арестуют. На самом же деле это неспособность поверить в то, что это в действительности произошло. Убийца возвращается, чтобы избавиться от наваждения, которое заставляет его думать об убитом как о живом человеке. Если бы Себастьян мог повернуть время вспять, он не отменил бы убийства Даббелинга. Для спасения Лиама он бы еще и не то совершил. Но он не покинул бы место преступления, не отыскав прежде останки жертвы.

Себастьян понимает, что даже такого статиста, как Даббелинг, нельзя без последствий убрать со сцены. Он знает, что для него теперь все кончено. Но это знание висит где-то в воздухе, пока он вспоминает о своем преступлении только в категориях телевизионной картинки. Все, что ему предстоит: арест, утрата семьи – все его будущие несчастья проходят перед ним как видения из другого мира, к которому он не имеет никакого отношения. Не веря в то, что ты сделал, невозможно понять и того, что происходит с тобой и вокруг тебя. Главное преимущество от поездки к Женевскому озеру заключается в том, что здесь он не может сорваться среди ночи и колотиться в двери фрейбургской судебной экспертизы, требуя, чтобы ему показали голову его жертвы.

Словно эта мысль что-то для него решила, он заводит мотор и поворачивает машину.

На рю де ла Навигасьон он жмет на кнопку звонка, оповещая о своем приходе: один короткий, долгий, два коротких. Достаточно нескольких секунд ожидания, чтобы понять, что Оскара нет дома. Кутаясь в куртку, он занимает пост у входа в подъезд. Усталость сменилась беспокойством, которое гонит через улицу газетные листы, вызывает проезд велосипедиста на гремящем велосипеде, включает воющую сирену. В нормальных условиях Себастьяну даже нравится волнение, которым сопровождаются его встречи с Оскаром на Женевском озере. Вопреки всем переменам в жизни, они с Оскаром отстояли у прошлого один уголок, в котором дышит бессмертие. Себастьян, как наркоман, постоянно возвращался сюда снова и снова, потому что тут наверху, в квартире под самой крышей, он становился богом, властителем всех осуществленных и неосуществленных возможностей, открывавшихся в жизни. В этой мансарде крылся источник его силы и живучести. И того беспокойства, от которого он сейчас переминается с ноги на ногу.

Когда ему навстречу вываливается группа разгорланившихся полуночников, соединившихся в одно целое в громадном объятии, и еще издали спрашивает у него по-немецки, где тут находится самый лучший ночной клуб, он, оттолкнувшись от стены, скрывается в темноте.

Уже давно, несколько лет назад, от вывески отвалилась одна неоновая трубка, и светящийся круг, заменяющий название заведения «Le cercle est rond» [28]28
  Круг – круглый (фр.).


[Закрыть], вопреки его смыслу, ополовинился. Выдвинутые на пешеходную дорожку мусорные баки и шныряющие вокруг бродячие кошки отпугивают туристов. С тех пор как кварталы красных фонарей стали указываться в путеводителях, Оскар поговаривает о том, чтобы подыскать себе новую квартиру. В «Серкле», говорит он, собираются последние на планете люди, которые выходят из дому для того, чтобы не бытьузнанными.

Помещение освещается свечками. Они вставлены в бутылочные горлышки и рисуют на стене в виде колыхающихся теней души людей и предметов. Столы изготовлены скорее для тех, кто за кружкой пива играл бы в карты, чем для хорошо одетых мужчин, которые по двое или по трое сидят там за бокалом красного вина. Разговоры ведутся тихим голосом, жесты – сдержанны, словно все остерегаются друг друга испугать.

Себастьян откидывает кожаный занавес, закрывающий вход. Бармен, моющий стаканы при свете единственной электрической лампочки, не здоровается с ним даже взглядом, хотя они знакомы уже давно. Оскар стоит, прислонившись спиной к барной стойке, а перед ним худосочный молодой человек в круглых очках увлеченно говорит что-то, обращаясь к собственным башмакам. Невозможно понять, слушает ли его Оскар. Скрестив ноги, он неподвижно стоит с подогнутыми локтями. Кисти рук опущены в жесте, выражающем ту смесь любезности и высокомерия, с какой, пожалуй, подставляется для поцелуя перстень. В такой же позе он мог бы туманным утром стоять на лесной поляне, прислонясь к дереву, в белой полурасстегнутой рубашке и с повисшим в руке пистолетом.

Обнаружив Себастьяна, он позволяет себе не более как приподнять брови. И все же Себастьян видит внезапный испуг своего друга, словно тот вздрогнул всем телом. Ему даже померещилось, что Оскар сейчас схватится за сердце и у него подкосятся ноги. Себастьян полжизни знает этого человека. Никогда прежде он не видел его таким оцепенелым.

Юный очкарик совсем не заметил изменившегося настроения. Он все говорит, а глаза за круглыми стеклами снуют туда и сюда. Когда он, не дождавшись ответа на свой вопрос, наконец поднимает голову, столбик его возрастной шкалы падает до восемнадцати. Себастьяну знакомы эти юные гении, которые не ленятся совершить дальнее путешествие, чтобы обсудить квантовую теорию времени с ее знаменитым создателем, а приехав на место, вдруг встречают в женевской пивнушке человека, чей интеллект предстает миру отнюдь не в обрамлении маститых седин и морщин мыслителя, ибо принадлежит мужчине с классическим профилем и улыбкой, подтверждающей правомочность притязаний своего обладателя. Оскар наклоняется к юнцу и шепотом говорит ему на ухо несколько слов. Тот, понимающе помахав рукой, сразу же удаляется в направлении туалетов.

В следующую секунду они уже рядом и глядят друг на друга. Первым протягивает руку Оскар. Ни один человек не продержится, оставаясь изо дня в день в гордом одиночестве. Смешавшись, их запахи образуют незримое пристанище. В его пределах царит горькое сожаление, что пространству, которое они разделяют совместно, знаком только пронзительный холод или испепеляющий зной, но ему неведомы условия, пригодные для человеческого существования.

Оскар убирает со стоящего в нише столика табличку с надписью «Заказано» и усаживает Себастьяна лицом к пошлой репродукции натюрморта. На нем изображен фазан в собственных перьях; сломанная шея птицы перевесилась через край блюда. С места напротив Оскару открывается обзор всего помещения. Не дожидаясь, когда его позовут, бармен приносит две рюмки и бутылку виски, по возрасту – ровесницу юного очкарика, который после захода в туалет удалился из «Серкля». Они чокаются, пьют. Внешнее спокойствие Оскара по-прежнему невредимо. Он не раскачивает ногой, не щиплет брюки, снимая с них невидимые пушинки. Он пристально смотрит на Себастьяна.

Тот чертит пальцем по столешнице, обводя линии древесного узора, и занят тем, чтобы заставить себя не подсчитывать годы, не спрашивать, сколько раз они уже сидели в «Серкле» вот так, испытывая смешанное чувство счастья и страха. Глядя отсюда, его обычная жизнь походит на воспоминание о кинофильме, в котором он сам, Майка и Лиам играют трогательные роли главных действующих лиц. Всегда, когда он уезжал из Фрейбурга на выходные якобы для участия в конференции, он находил здесь Оскара ожидающего, Оскара насмешливого и резкого, удивленно поднявшего брови, но не сердитого.

Может быть, самое главное качество Оскара, думает Себастьян, даже не его выдающийся ум, а терпение, которое по силе и постоянству сравнимо с законами природы. Слова «Как бежит время» для Оскара никогда не были констатацией факта, а всегда вопросом.

И может быть, продолжается его мысль, главным качеством Майки и Лиама является их безграничное доверие, тогда как он, Себастьян, отличается тем, что способен без зазрения совести злоупотреблять этим доверием. «Может ли так быть на самом деле?» – для Себастьяна никогда не было вопросом, а всегда – физической проблемой.

Его палец ползет по следу узора через стол, и когда Оскар берет его за руку, Себастьян не отнимает ее.

– Счет, по-видимому, идет на дни, – говорит Себастьян.

– На часы, – отвечает Оскар.

– За меня принялся комиссар. Либо он не понял ничего. Либо понял все.

– Вероятно, все. Или ты надеялся, как дурачок, что они не выйдут на тебя?

– Надежда, – невыразительно отвечает Себастьян, – умирает последней.

– Честь – никогда.

Оскар пьет и ставит рюмку на стол.

– Cher ami, – говорит он. – Есть жизнь – и есть та или иная история. Беда человека в том, что он плохо различает то и другое.

– Повтори то самое еще раз.

– Что?

– Когда я рассказал по телефону про Даббелинга – что ты тогда ответил?

– Вот так, – говорит Оскар.

– Этим «вот так» я живу уже сорок восемь часов.

Оскар пожимает его руку:

– Ты из-за этого приехал?

Себастьян не отвечает. Он оборачивается, не вставая, и оглядывает помещение.

– Я навел справки, – говорит Оскар. – Это называется «поступок, совершенный не по своей воле, а по принуждению». Тот, кто действует под давлением шантажа, не может быть привлечен к ответственности.

– Я-то, без сомнения, ответствен.

Бармен протирает рюмки. Посетители беседуют. Никто не обращает на столик в нише ни малейшего внимания. Странным образом все остается таким же, как всегда.

– Эту фразу я слышу от тебя впервые, – говорит Оскар. – Ты боишься, что тебе не поверят про шантаж?

– Дело в другом.

– Майк?

Себастьян кивает.

– Она знает?

Себастьян пожимает плечами.

– Ты же не стал ей… рассказывать все?

Себастьян мотает головой. Он подтягивает к себе бутылку и в один прием осушает вторую рюмку. Отдает торфом с легким привкусом меда, хороший сорт. Оскар закуривает сигарету и смотрит в окно, за которым ничего не видно, кроме его собственного лица. Их руки одеревенели в пожатии. Себастьян забирает свою.

– Она считает меня убийцей, – говорит он.

– Не без основания, если я тебя правильно понял.

– Было бы легче сказать ей правду, если бы она заведомо не предполагала такого ответа.

– Может быть, ты многовато требуешь?

– Оскар!

Прижав ладони к глазам, Себастьян снова ощущает действие перца чили.

– Она не будет на моей стороне. Я ее потеряю. И Лиама тоже.

Раздавив окурок, Оскар закуривает новую сигарету, чего обычно так часто не делает.

– Но ты не сдашься.

– Самое абсурдное – это ощущение, что я сам создал такой сценарий. Не на практике, а в теории.

– Ты говоришь о своей философии множественных миров?

– Если в микромире событие одновременно может происходить и не происходить, то это должно быть возможно и в макромире. Разве я не утверждал это всегда?

– Скажем так: ты спустя рукава подошел к тем трудностям, которые возникают при переходе от квантовой механики к классической физике.

Себастьян вытирает манжетой проступившие слезы:

– Лиама похитили и в то же время не похищали. С тех пор все утратило реальное значение. Я стал обитателем одиночного универсума. Имя ему – непоправимая вина.

За стойкой бара шипит кофеварка. Кто-то вежливо смеется. Шея фазана только что свисала с другой стороны миски.

– Опомнись, – говорит Оскар. – Ты говоришь чушь.

– Нет! – Себастьян смотрит на друга покрасневшими глазами. – Если бы я так не бредил тем, чтобы на несколько дней освободиться от всех и поработать в спокойной обстановке, я бы не повез Лиама в скаутский лагерь. Тут каузальность. Как раз то, что ты любишь.

– К черту ее, – говорит Оскар.

– Я бы давно оставил мультиверсумы позади. – Себастьян повысил голос и заговорил быстро: – Я хотел физическими средствами доказать, что время – это не что иное, как функция человеческих ощущений. Я хотел вырвать почву у тебя из-под ног.

Когда он протянул палец, указывая на Оскара, тот перехватил его руку и опустил снова на стол.

– Ты, – говорит Себастьян, – рано или поздно докажешь, что время и пространство благодаря квантизации разделяют с материей большинство ее свойств. Это будет следующий великий переворот со времен Коперника, Ньютона и Эйнштейна. В тебе уже нет жадного желания удивить человечество великим открытием. В жадности причина непоправимой вины.

Он резко чокается рюмкой с Оскаром; они пьют, неотрывно глядя друг другу в глаза.

– Будь это даже так, – говорит Оскар, – я бы достиг только того, что добавил бы к тому бесконечному ряду заблуждений, который зовется у нас историей человечества, еще одно новое. Вот и все. Ты еще ничего не знаешь про непоправимую вину.

– Я объясню тебе все простыми словами, – говорит Себастьян. – Ты выбрал физику и хранишь ей верность. Я выбрал двоих людей и не сохранил им верность.

Оскар выпускает дым прямо через стол:

– А ты и впрямь изменился. Мне даже нравится.

– Оскар, – спрашивает Себастьян, – есть ли что-нибудь, что было бы для тебя важнее физики?

Громко скрипнула спинка стула. Это Оскар откинулся на нее всем телом и засмеялся таким смехом, от которого его лицо совершенно преобразилось. Себастьян видел этот смех уже сотни раз и тем не менее смотрит ошеломленно. Уголки его рта тоже приподнимаются, и вот уже они улыбаются друг другу, словно заключенные в капсулу тепла и приглушенного света, в которой никакие угрозы внешнего мира их уже не могут затронуть. Этот миг пролетел, как и возник, очень быстро.

– Ты сидишь тут, – говорит Оскар, – глядишь на меня и задаешь такой вопрос совершенно серьезно?

Себастьян разглядывает свою рюмку как интереснейший объект исследования, затем наконец отодвигает ее от себя.

– Я расскажу тебе сейчас одну историю, – говорит Оскар. – На следующий день после похищения ты мне позвонил. Я сразу же после работы отправился в путь и поздно вечером прибыл во Фрейбург. Мы с тобой вдвоем просидели и проговорили всю ночь. Затем утром в шесть часов я уехал в Женеву и более или менее вовремя успел в институт.

Себастьян выслушал с приоткрытым ртом.

– Ты сошел с ума, – говорит он.

– А тебе пора бы начать защищаться.

– В моих показаниях записано, что, после того как исчез Лиам, я все время оставался один в квартире.

– Майк не должна узнать, что ты обратился за помощью ко мне. Не к ней.

– А что ты на самом деле делал в эту ночь?

– Ничего такого, о чем публично стал бы вспоминать кто-нибудь, с кем я встречался.

Себастьян вцепился руками в край стола. Виски ударило ему в голову, и он чувствует, будто голова у него вот-вот сорвется с плеч.

– Не хочу я связываться с алиби! – произносит он после небольшой паузы.

– Bien [29]29
  Ладно! (фр.)


[Закрыть], – говорит Оскар. – Тогда вот другая история. – Он снова взглядывает на отражение в окне и проводит себе рукой по волосам. Руки его дрожат. – Мы в Швейцарии. Это дает нам несколько дней времени. За две недели я могу уладить свои дела.

– О чем ты?

– То, что здесь… – Оскар стучит рукой по столешнице, – не единственный в мире континент.

– Ты хочешь, чтобы мы смылись? Спрятались? Уехали к бедуинам?

– Ну что ты! – Оскар придвигается к нему через стол. – Есть же исследовательские центры в Китае. В Южной Америке. На моем уровне известные отклонения от общепринятых правил расцениваются как мелочь. Нас примут с радостью.

Потребовалось несколько секунд, прежде чем до Себастьяна дошел смысл сказанного. Отпустив столешницу, он, переменив позу, пробует подпереть голову рукой, затем снова сидит некоторое время без движения.

– А Лиам? – спрашивает он.

– Мы заберем его с собой. В профессиональном плане тебе пришлось бы некоторое время держаться в тени. Зато у тебя будет время заняться сыном.

– Ты шутишь, – шепотом произносит Себастьян.

– Да нет, – отвечает Оскар. – Для тебя в последние годы главное была твоя жена. Твоя семья. Физика. Для меня…

Оскар укладывает пачку сигарет и зажигалку на стол строго параллельно друг другу.

– Для меня всегда главное были мы.

Под столом их колени соприкасаются. Оскар протягивает руки и привлекает к себе голову Себастьяна, пока они, склонившись над столом, не сближаются лоб в лоб, начав дышать общим воздухом. Опершись всем своим весом, Себастьян концентрируется на теплеющей точке, в которой соприкасаются их головы, в нем поднимается желание вырваться через эту точку из собственного тела, чтобы найти укрытие под теменем друга.

Конечно же. Это осуществимо. И тут даже есть своя логика. Сбежать не в первый, а в последний раз. Задним числом придать цель и причину длинной череде маленьких бегств. Все обрело бы свой порядок, почти что даже смысл. Он стал бы не игралищем, а господином собственного несчастья. На этот раз он бы собственноручно похитил Лиама, открыто признав себя тем, кто он есть, – преступником. Проходящее время помогло бы ему признать чрезвычайное положение нормальным.

А нормальность – прошедшим, думает Себастьян.

Лишь когда их головы болезненно столкнулись, потому что он затрясся от рыданий, Себастьян понял, что плачет.

– Ты знаешь, что я всегда тебя… – говорит он.

– Нам лучше об этом не говорить, – перебивает его Оскар. – Сейчас неподходящее время.

– Когда я гляжу на Лиама…

Он говорит с трудом. Обхватив друга за шею, он держится за него сцепленными руками, только это не дает ему рухнуть грудью на стол.

– Когда я гляжу на Лиама, – говорит он, – раскаиваться ни в чем невозможно.

– Да и со мной все обстоит так же, – говорит Оскар. – Прошлое – скаредный хозяин. Оно ничего не отдает назад. И в первую очередь – сделанного выбора.

В кармане брюк у Оскара нашелся матерчатый носовой платок. Он отирает Себастьяну глаза и щеки, затем отталкивает его от себя и возвращает в вертикальное положение.

– Ты выпил, – говорит он. – Ты все равно поедешь обратно?

Себастьян кивает.

– Очень и очень жаль.

Себастьян отворачивается и стискивает губы.

– Так или так, – говорит Оскар, – это пройдет. После всего пережитого уже будешь не тот, что прежде. Лучше не станешь, но, по крайней мере, останешься жить.

Сигарета без фильтра догорела в пепельнице. Оскар вздрагивает: он обжегся, попытавшись ее загасить.

– Скажи мне все-таки, – просит Оскар, – зачем ты сегодня вечером приехал в Женеву?

– Чтобы сказать тебе, что больше мы не увидимся.

Когда Себастьян встал, снизу на него смотрел человек, уже непохожий на самого себя. Лицо, в котором не осталось ни величия, ни красоты, ни аристократичности, вдруг сделалось таким беззащитным, что та или иная мина, которые сейчас на нем быстро сменялись, выглядели как чертежные синьки. Эскиз улыбки. Диаграмма насмешки, набросок бессилия. Анатомия печали.

– Окажи любезность, – говорит Себастьян. – Не вставай и не гляди, как я ухожу.

Фазан раскрыл глаза и уставился в пустоту. За стойкой бара звякают рюмки. За дверью караулит ночь. Туман просочился в нутро городских улиц. Пахнет дождем.