Текст книги "Темная материя"

Автор книги: Юли Цее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава шестая в семи частях.
Комиссар сидит, притаившись в папоротниках. Свидетель, чьи показания не имеют решающего значения, во второй раз выходит на сцену. Кто только не ездит в Женеву

1

Через проем между передними сиденьями дует струя холодильничного воздуха, шевеля редкие волосы на висках комиссара. Немного померзнуть не так уж и неприятно, хотя можно подумать, что этим холодом веет от Шнурпфейля, у которого даже спина выражает враждебность. Полицей-обермейстер до упора отвернул ручку кондиционера и на полную мощность включил радиосвязь. Прорывающиеся сквозь шипение и треск обрывочные фразы заглушают все разговоры; разговоров они, впрочем, и не ведут. В зеркало заднего вида Шнурпфейль следит глазами за комиссаром, который скупыми жестами указывает, куда ехать по городу. На коленях у Шильфа лежит газетный снимок, на котором запечатлен кусок дороги и два дерева, стоящие друг против друга.

Когда последние дома скрылись за гущей леса и на пути через долину Гюнтерталь по приборной панели побежали пронизанные вспышками света кружевные тени, Шнурпфейль прервал свое ледяное молчание:

– Сказали бы прямо, что вам надо на место преступления.

– Вот так-так! – восклицает Шильф. – От вас ничего не скроешь! Так вы знаете, где оно произошло?

– Кто ж этого не знает! Кроме того, я был там с группой по сбору вещественных доказательств.

– Как это кстати!

Комиссар разрывает фотографию, открывает окошко и пускает обрывки по воздуху С довольным видом он поводит носом, принюхиваясь к теплому дорожному ветерку. Ветер пахнет розмарином, тимьяном и душицей. После двух вдохов Шильф видит себя перед хорошеньким каменным домиком подрезающим розовые кусты. Стены дома озаряют лучи вечернего солнца. Юрко шмыгают ящерки, прячась в трещинах обветшалой каменной кладки. Когда вымышленный комиссар сдвигает на затылок соломенную шляпу, на голове проступает протянувшийся поперек лба безобразный хирургический шрам… Шильф как раз было собрался налить себе из глиняного кувшина вина, как вдруг стекло у него перед носом резко поехало вверх. Палец Шнурпфейля прижал кнопку на приборной панели. Южная Франция оборвалась.

– Когда кондиционер включен, окна держат закрытыми, – говорит Шнурпфейль. – Кроме того, я знаю, что расследование по этому преступлению поручено не вам. Ответственной назначена комиссар Скура.

Подавшись вперед, Шильф похлопал полицей-обермейстера по плечу:

– Вы, фрейбургские, так любите свои преступления, словно сами их совершили.

Некоторое время он рассматривает густо заросший затылок Шнурпфейля. Мозг под этой дремучей порослью мучительно ворочается, соображая, что для первого гаупткомиссара полиции положить конец карьере молодого полицей-обермейстера – сущий пустяк, всех затрат – десять килокалорий. Шильф рад, что Шнурпфейль, несмотря ни на что, остается на стороне Риты. Он бы с удовольствием объяснил ему, что при всей любви к маленьким стычкам совершенно не собирается ничего отнимать у могучей комиссарши. Напротив, с нынешнего утра, а вернее говоря, с той минуты, как в его жизнь вошел молодой профессор физики с квадратной фотографии, он ощутил в себе незнакомое и необоримое стремление всем угодить, чтобы никому не было обидно.

«Шнурпфейль! – так и хочется воскликнуть комиссару. – Можете ли вы представить себе, что дело, ради которого я сегодня утром даже не хотел ехать на поезде, теперь меня прямо-таки приворожило? Что у меня такое чувство, будто мне дали последний шанс? Словно мне представилась возможность поправить громадный излом – при условии, что я приведу в порядок жизнь какого-то профессора физики? Понимаете, Шнурпфейль: у меня вдруг появился кто-то, кого я должен спасти. Человек, чьи теории для меня звучат так, словно он сидит у меня в голове и формулирует там мои мысли, да притом гораздо лучше меня, я бы так никогда не сумел. Но, Шнурпфейль! – продолжил бы он дальше. – Неужели я должен для спасения этого человека ввергнуть его в несчастье? Ради того, чтобы расследованием не занялся кто-то другой, кто не сумеет бережно разобраться с некоторыми легкими диссонансами, присутствующими в этом деле? Что вы скажете, Шнурпфейль, разве это, черт подери, не классическая дилемма?»

И Шнурпфейль покачал бы головой и ответил бы: «Вы же больны. Так идите-ка вы к врачу и предоставьте здоровым выполнять их работу».

Или он не сказал бы ничего, потому что ничего бы не понял. Поскольку для него тут нечего понимать и не ему тут судить.

– Не беспокойтесь, – произносит вместо всего этого Шильф. – Я по-прежнему работаю над моим делом о похищении ребенка.

У Шнурпфейля дернулись шейные мускулы. Возле фуникулера на Шауинсланд он, как положено, включает мигалку. Задрав морду, машина вскарабкивается в лес. Солнце бьет сквозь деревья лучами как из стробоскопа. Комиссар подумал, что хорошо бы вечером позвонить подруге, чтобы с ней обсудить классическую дилемму. На секунду у него мелькнула ужасная мысль, что он не знает ее номера, но он тут же вспомнил, что у нее его собственный, потому что Юлия живет у него в квартире. В этот самый момент она сидит за закусочной стойкой, за которой она, в отличие от комиссара, смотрится вполне уместно, и читает старые дела или просто одну из его книг. Последние минуты в машине проходят для него в состоянии бездумной легкости.

– Приехали, – объявляет Шнурпфейль, когда машина останавливается у обочины.

– Конечная станция – место преступления. Все на выход! – кричит Шильф в припадке хорошего настроения. – Показывайте мне эти деревья!

Шнурпфейль остается сидеть за рулем, глядя прямо перед собой, как солдат, и явно не собирается выходить. Ну и ладно! Пусть подавится своей преданностью Рите Скуре! – думает Шильф, которому неохота разговаривать в приказном тоне. Он задом наперед вылезает из машины. Оба дерева нетрудно обнаружить и без посторонней помощи. Они высятся по бокам дороги как столбы ворот, разделяющих два на первый взгляд идентичных мира. По ту и другую сторону, взбираясь в небеса, громоздится трехмерным пазлом лес.

Как легко отделяются одна от другой две половинки, думает Шильф. Здесь и там, прежде и теперь, жизнь и смерть. Это можно сделать где угодно. Достаточно простой веревки.

Воздух прозрачен и на вкус – как питьевая вода. Да еще и непрестанное щебетание птиц. «Надо бы почаще проводить разыскные мероприятия на открытом воздухе, подумал комиссар», – думает комиссар.

Бегло осмотрев рубец, оставленный на коре железным тросом, он отправляется в заросли кустарника. Он перебирается через канаву, осторожно снимая цепляющиеся за рубашку плети ежевики, и, придерживаясь одной рукой за землю, съезжает вниз по склону. Вокруг видимо-невидимо следов деятельности поработавших здесь криминалистов. Остатки гипса, которым заливали отпечатки обуви, проплешины на месте снятых пластов дерна, срезы веток… Шильф устремляется вперед, разводя руками густые папоротники, и, поймав, как ему кажется, нужный момент, садится на корточки, с головой скрывшись под зеленым покрывалом. Сидя на корточках, он оглядывается вокруг. Со всех сторон тянутся вверх волосистые стебли с коричневатыми, скрученными в улиточные домики листьями.

После спуска ему стало жарко. Рубашка липнет к спине, на верхней губе языком ощущается соленый вкус. Шильф закатывает рукава и ждет. Он уверен, что это место может поведать о чем-то таком, чего не заметили криминалисты, потому что это должны быть не чешуйки кожи или волоски, а что-то другое. История о том, как перешагивается грань. История о том, как тонка мембрана, обеспечивающая целость человеческой жизни. Шильф хочет узнать, каково это, когда человек ждет смерти другого человека. Темной кучкой сгрудились на теле гусеницы муравьи; она только неуклюже изгибается туда и сюда, в то время как ее тело растаскивают по частям. Больше ничего, что могло бы помочь комиссару разобраться в том, что случилось.

Зудящей спиралью звук ввинчивается в слуховые ходы его ушей. Это слетаются комары, чтобы дать недостающие свидетельские показания, которые требуются Шильфу для полной уверенности. Семеро усаживаются на предплечье правой руки и тотчас же впиваются в кожу. Комиссар вскакивает на ноги и пробует прихлопнуть кровопийцу. Оставшиеся в живых незамедлительно нападают снова, на подкрепление подоспели их невидимые сотоварищи, они щекочут в затылке, кусают снова и снова в предплечья и кисти рук. Шильф поспешно спускает закатанные рукава, отряхивает штанины, смахивает невидимок с лица. Успокоившись, он замечает низкорослого человечка, который засел неподалеку в зарослях папоротника и спокойно наблюдал оттуда за комиссаром, исполняющим пляску святого Витта. Встретясь с ним глазами, пузатый коротышка приходит в движение:

– Вот проклятые паразиты, а?

Ловец бабочек приближается с наставительно воздетым перстом.

– Это же крысы среди гексапод! – восклицает он. И, не дождавшись от Шильфа ответа, поясняет: – Шестиногих.

Комиссар разглядывает свои руки, на которых уже надуваются волдыри. Он обдумывает, каков был бы эффект, если до крови расцарапать ножиком эти укусы и с протянутыми руками гордо явиться в кабинет главного прокурора: посмотрите, мол, на это! Вот вам решающее доказательство! У него вырывается негромкий смешок. Это определенно было бы первое дело в истории криминалистики, где следствие в качестве решающего доказательства приводит невыносимый зуд!

– Вы смеетесь над моим снаряжением? – приблизившись, спрашивает любитель бабочек. – Сачок для ловли. А вот еще один – этот как сама жизнь: войти легко, а выйти трудно.

Комиссар занят тем, что слюнявит комариные укусы на предплечьях.

– В последнее время тут такая кутерьма! – говорит ловец бабочек. – Этак полиция распугает всю мою клиентуру!

Многочисленные морщинки на лице коротышки собираются в сплошную горестную гримасу. Жестом обвинителя он указывает на клетку в форме фонарика:

– Видите? Пусто!

– А что вы ищете?

– Некоторые примечательные экземпляры шестиногих. – Коротышка протягивает руку. – Франц Драйер. Пенсионер и лепидоптеролог на пути к бессмертной славе. А что ищете вы?

– Один примечательный экземпляр двуногих.

– Высокого, белокурого, с приятным лицом?

– Вы его видели?

– Сидел тут как-то на днях в папоротниках. Почти на том же самом месте, где сейчас вы.

– Спасибо, – говорит комиссар. – Вы очень мне помогли.

– Обо мне можно прочитать в специальных научных журналах!

Шильф прощается и отпускает в вечность свидетеля, показания которого не имеют решающего значения.

Пыхтя и чертыхаясь, он выбирается на шоссе. Пальцами он вычесывает из волос запутавшиеся в них веточки, как вдруг лесную тишину нарушает механическое пищание.

– Ваша взяла, ловкач вы прожженный! Слушаю вас!

– Узнаю Риту Скуру! Вы, как всегда, молодцом! Восхищаюсь! К сожалению, моя цена поднялась!

– Чего вы опять хотите, шантажист несчастный?

Шильф выдерживает искусственную паузу, сощипывая со штанов последнюю корзиночку репейника. В нескольких метрах от него стоит патрульная машина, которая среди анархии лесной растительности производит впечатление непрошеного гостя. За ветровым стеклом виден Шнурпфейль. Бледный и застывший, как восковая фигура, он не удостаивает комиссара ни единым взглядом. Тот отворачивается и смотрит себе под ноги. Для того, что он собирается сказать, ему не нужен рядом обиженный полицей-обермейстер. Нужна полная сосредоточенность и величайшая убедительность.

– Слушайте внимательно, Рита! Мне потребуется еще немного времени, чтобы довершить расследование этого дела. Для того чтобы ваше начальство попридержало прыть, я назову вам имя. Иначе они в понедельник вышлют сюда на нашу голову отряд спецназа. Вы еще тут? Вы меня слушаете?

– Не заговаривайте мне зубы, Шильф! Говорите, чего вы хотите!

– Я хочу, чтобы мой подопечный оставался на свободе. Никакого предварительного заключения, пока я не закрою дело. И никакой прессы.

Заявление Шильфа произвело-таки впечатление. Рите понадобилась хоть и не целая вечность, но что-то около того, прежде чем к ней вернулся дар речи. Когда она заговорила, по ее голосу было заметно, что с нее слетел весь гонор:

– Мне казалось, речь идет об убийце. По-моему, у вас не все дома.

– Можно подумать, что у вас все в порядке, Риточка! Вы даже не собрали полный список тех, кого можно включить в подозреваемые по вашему делу. Где вы сейчас?

– На работе в своем кабинете.

– Дожидаетесь очередного звонка начальника полицейского управления?

– Это свинство! Вы же сами знаете, что я не могу обещать вам то, что вы требуете.

– Еще как можете! Перезвоните мне снова, когда примете решение.

Шильф отключается. Бодрым шагом он подходит к патрульной машине, садится на заднее сиденье и тычет пальцем в плечо оцепеневшего от изумления Шнурпфейля:

– Высадите меня возле моей служебной квартиры. Затем съездите в дирекцию и заберете для меня в кабинете Риты Скуры мою дорожную сумку. Сегодня, по-видимому, вы единственный человек, который может выбраться оттуда живым.

Полицей-обермейстер включает зажигание – мотор заурчал, и Шнурпфейль нажимает на газ. Пока они, виляя по узкому серпантину, спускаются с горы, Шильф шепотом повторяет себе под нос фразу, которая никак не идет у него из головы. Прежде чем наступит конец, надо кое-что довести до конца.

2

В то время как Шильф, не раздевшись и не разувшись, спит на диване в своей служебной квартире, сам похожий на те трупы, с которыми ему приходилось иметь дело в ходе полицейских расследований, Себастьян у себя дома на кухне, в которой каждая ручка кухонного стола выразительно свидетельствует о художественном вкусе Майки, возится над приготовлением сложного ужина. Этот день, когда он в скаутском лагере обнял своего сына, когда его жена, сама не своя от отчаяния, влетела в квартиру, а затем опрометью выбежала вон после ужасной ссоры и когда, наконец, какой-то комиссар криминальной полиции вздумал затеять с ним разговор о физике, – этот кошмарный день никак не желает заканчиваться. Всю вторую половину дня Себастьян ничего не делал, кроме как глазел с балкона, целиком занятый тем, чтобы удержаться от звонка в галерею, дав Майке время привыкнуть к сложившейся ситуации. Не в силах дольше вынести молчание жены и деликатную сдержанность Лиама, он отправился покупать продукты для ужина.

Сейчас он готовит таиландские кушанья из поваренной книги, которую нашел в самой глубине шкафа. Она так и лежала там, запаянная в целлофан, – никому не нужная вещь, неизвестно как попавшая в дом. Он стоит над столом, согнув спину, словно выражая этой позой смиренное признание собственной ничтожности по сравнению с высокотехнологичными кухонными приспособлениями, среди которых даже самая простенькая открывашка выполняет предназначенные ей функции лучше, чем когда-либо выполнял свои обязанности Себастьян.

Быть хорошим физиком. Устроить счастливую жизнь. Не ломать жизнь тех, кого любишь.

Все тихо, как в оке урагана. Себастьян наслаждается тем, что может выполнять указания поваренной книги, не взвешивая никаких «за» и «против», не принимая решений. В тяжелой ступке он толчет в крупную крошку семена кориандра, зерна перца и тмина. Бросает в блендер нарезанный кусочками перец чили и имбирь; выжимает чеснок и, вовремя спохватившись, кладет замороженные креветки в воду для оттаивания. Время от времени он нагибается и достает еще какие-то ингредиенты из двух магазинных пакетов, которые, как кошки или собачки, пристроились у него под ногами и с каждой вынутой горстью теряют часть своего пухлого объема. Пришедший десять минут назад Лиам, подавляя нетерпение, всегда охватывающее его в ожидании ужина, занимается тем, что достает из шкафчика и ставит на стол стаканы и прочую посуду, наполняет солонку, постоянно спрашивая, что бы еще сделать.

– Почему мы ужинаем здесь?

– Так уютнее.

На самом деле Себастьян страшится сесть вместе за стол в привычной обстановке столовой.

– Можешь накрывать на стол, – говорит он уже в третий раз.

Почищенные овощи сверкают аппетитными светофорными красками, достигнув оптического оптимума своего существования, прежде чем погаснуть, превратившись вместе с креветками в рыжевато-однородную массу. Когда Лиам подходит к плите, чтобы заглянуть в кастрюльки, Себастьян гладит его по голове и сглатывает комок, заметив, как идеально точно округлость детской головы помещается во впадину его ладони. Искоса он незаметно поглядывает на лицо сына. Рассматривая гладкий детский лоб, тонкий нос с выпуклыми крыльями, ясные глаза, на дне которых уже заметна тень столь же опасной, сколь и притягательной глубины, и чувствует, как у него от этого зрелища что-то обрывается в груди. Внезапно его поражает испуг перед огромностью того чувства, волна которого способна захлестнуть его, взрослого человека, со всеми его воспоминаниями, убеждениями, надеждами, и унести в некое неведомое, безвременное пространство, в котором нет ничего, кроме душевных порывов, подчиняющихся законам любви. Глядя на то, как Лиам вертит легким движением пальцев поварешку, Себастьян с болезненной отчетливостью переживает ощущение потенциального небытия, присущего всему живому и неживому. Но отныне к живущему в его представлении образу Лиама присоединилось и возможное неприсутствие Лиама, и это очень трудно перенести. Себастьян неотторжимо прикован к анти-Лиаму, чье зримое тело представляет собой ненадежно закрытые врата ада. С тех пор как Себастьян вновь обрел своего сына, ему стоит огромного усилия не отослать от себя мальчика в другую комнату.

– Ой, черт!

Он позволил себе такую глупость, как потереть рукой глаза. Сок перца чили и лука тотчас же производит свое обычное действие, заставив Себастьяна опрометью кинуться к раковине, чтобы ополоснуть лицо холодной водой.

Когда Майка открыла дверь и вошла в переднюю, на нее с порога пахнуло съестным. Дело пахнет примирением. В кухне Себастьян, с опухшими глазами и красным носом, что-то делает у плиты, а Лиам показывает на него пальцем, чуть не пополам согнувшись от смеха. Слюнка на его зубах вся зеленая от съеденных без спросу кусочков сладкого перца. Майка остановилась в дверях. Ей хочется смеяться вместе с Лиамом и плакать с Себастьяном, и она уже спрашивает себя, зачем ей вздумалось, ползая на карачках, перемывать все полы в галерее, стараясь как можно дольше отсрочить возвращение домой.

– Что тут у вас делается? – спрашивает она и слегка приседает, чтобы подхватить Лиама, который бросился ей в объятия.

– Папе Таиланд попал в глаза!

Получив поцелуй, Лиам снова бежит к плите и, встав на цыпочки, принимается с таким усердием мешать рис, словно это вязкое варево связывает его через поварешку с почвой нормального существования.

– Как прошел твой день? – спрашивает Себастьян.

И на короткий миг кажется, что все у них как всегда.

Это «как всегда» для Майки сейчас хуже всего. Она без сил опускается на стул и беспомощно улыбается, онемев от нахлынувшей растерянности. У нее такое чувство, словно она отсутствовала не несколько дней, а многие годы, а теперь возвращается в жизнь, в которой, оказывается, может участвовать лишь в качестве зрительницы. Себастьян, который, щурясь, снимает пробу со своего карри, превратился для нее в незнакомца, как актер, без предупреждения вышедший из роли. Ей хочется схватить его, потрясти, наорать, а может быть, и обнять, и погладить, и понюхать, чем от него пахнет: сделать все, что только можно, чтобы вернуть себе своего мужа.

К сожалению, после давешнего утра она не может ни шагу сделать ему навстречу, поэтому ей только и остается сидеть, смотреть и размышлять про себя. Не смерть Даббелинга сводит ее с ума. И не загадочное похищение Лиама. Дело в том, как это одно с другим совпало, а также в том, что она окончательно сбилась с толку и ничего не может понять. Пустота – не противник, а без противника невозможно сражаться за семью. Если бы Майка за прошедшие годы испытала поменьше счастья и пережила побольше неудач, она бы знала, как зовется эта пустота: страх.

– День был странный, – говорит Майка, откашлявшись, чтобы прочистить горло. – В галерею ко мне приходил какой-то странный человек.

– Такого же роста, как папа? – спрашивает Лиам. – Только старый? Толстый живот, слоновье лицо?

– Откуда ты знаешь?

– Это – наш комиссар.

– Что за шутки!

Майка побледнела пуще прежнего, если это только возможно; ее спокойствие, кое-как возведенное, рушилось на глазах.

– Почти готово! – радостно сообщает ей Себастьян, его веселый голос кажется наигранным, как у повара из телевизионной передачи.

Майка на него не откликается.

– Ты хочешь сказать, – говорит она Лиаму, – что этот Книльх работает на полицию? И сюда, к вам, он тоже приходил?

– Почти сразу после того, как ты выбежала, – тихо говорит Себастьян.

– Я больше не могу, – шепчет Майка.

– Он обещал, что все приведет в порядок. – Отчаянный восторг изгибает интонацию Лиама петлями, она то взвивается, то опадает. – Он умный.

– У нас и так все в порядке, миленький, – говорит Майка Лиаму.

Затем, обращаясь к Себастьяну:

– О чем у вас был разговор?

Себастьян подходит к столу с кастрюлькой и накладывает на тарелки карри.

– О сущности времени.

Он просит Лиама разложить рис и старательно трет тряпкой стеклокерамическую плиту. Запахло паленым. Себастьян открывает дверь на балкон.

– Сущность времени! – презрительно повторяет Майка.

Она перемешивает рис с карри, солит и перчит, даже не попробовав.

– Он еще придет?

– Надеюсь, что да, – говорит Лиам.

Видя, что жена и сын так и сидят перед нетронутыми тарелками, Себастьян обводит их бодрым взглядом, вылавливает кусочки креветки и, собрав несколько штук, нацепляет на вилку. Майка озирается вокруг, словно ищет глазами что-то забытое: ложку, салфетку… Ищет ответа.

– В случае тяжких преступлений нельзя просто забрать заявление, – говорит Себастьян. – Они расследуют похищение. Это обычная процедура.

Майка кладет прибор на тарелку.

– Полиция побывала в Гвиггене? – спрашивает она. – Они допросили персонал? Узнали, кто привез туда Лиама? – Ее голос звучит так, словно она читает под чью-то диктовку. – Они были на стоянке? Искали следы? Нашли свидетелей? Опросили сторожа бензозаправки?

– Майка! – произносит Себастьян. И второй раз: – Майка.

Поблизости от балкона в ветвях каштана совещаются черные дрозды. По крикливым голосам спорщиков слышно, что обсуждается актуальная тема: полагается ли дроздам усаживаться на высокие ветки? Заглядывают ли они в верхние этажи старого жилого фонда, или они относятся к таким птицам, которые обычно держатся ближе к земле, покидая свое место обитания лишь в экстраординарных случаях? И по каким признакам определяется экстраординарность?

На дерево садится сорока, и гам стихает.

– Жаль, что сегодня уже суббота, – жалобно говорит Лиам. – А то бы приехал Оскар.

Себастьян наклоняется в его сторону и, протянув руку, пожимает ему плечо.

– Ничего, ничего, – говорит он. – Все будет хорошо.

Лиам набирает на вилку большую порцию карри и сует в рот. Начав жевать, он вдруг замирает, неподвижно уставясь в тарелку. На глазах у него наворачиваются слезы.

– Слишком горячо? – спрашивает Себастьян.

Лиам мотает головой и с усилием глотает.

– Очень остро, – тихо отвечает он отцу.

– Мне очень жаль, что недосмотрел, – говорит Себастьян, опуская руку; Майка тоже отодвигает тарелку. – И тебе не понравилось?

– Мне нравится, – говорит она. – Но что-то не хочется есть.

– Я могу поесть риса, – говорит Лиам. – Рис хорошо получился.

Поев немного, Себастьян тоже откладывает свой прибор, потому что, когда он жует, это слышно на всю кухню. Майка пьет воду, Лиам пытается нацепить на вилку несколько зернышек риса. С водопроводного крана срывается капля и ударяется о стальную поверхность раковины.

– В то утро, когда произошло похищение, – говорит Майка, – ты же, кажется, позвонил в Гвигген и сказал, что Лиам заболел и остался дома?

– Стоит ли об этом сейчас? – спрашивает Себастьян.

– А в скаутском лагере никто не удивился твоему сообщению, хотя Лиам давно уже был у них?

– Все, что я знаю об этом, я тебе уже рассказал.

– А ты сам, случайно, не удивился, – голос Майки звенит все выше, взвинчиваясь истерической спиралью, – почему ваш суперкомиссар не выяснил этого вопроса?

– Нет.

– Тогда ятебе сейчас скажу почему!

Себастьян сопротивляется растущему желанию обеими руками зажать себе уши. Этого визгливого тона он еще никогда не слышал у жены. С самого начала их знакомства он считал Майку сильной женщиной, никогда не задаваясь вопросом, каковы условия этой силы. Так же как Майку, которой хотелось схватить его и встряхнуть, Себастьяна при виде жалкого создания за столом, готового вот-вот забиться в истерике, тоже тянет на рукоприкладство, чтобы силой вырвать ее прежнюю из поглотившего ее убожества, вернуть настоящую, сдержанную Майку, которая, хоть умри, всегда следила за тем, чтобы сохранять стиль и хорошие манеры. Себастьян не желает слышать готовые прозвучать слова. Они уже давно витают тут, рядом, и только ждут, чтобы кто-то из присутствующих их произнес.

– Полиция не ведет расследование, – говорит Майка, – потому что не верит тебе.

– Ну, я пошел в свою комнату, – говорит Лиам.

Никто его не удерживает. Себастьян сгорбившись сидит на стуле, тяжело опустив повисшие руки. Еда на тарелках стынет, от нее уже не идет пар, на соусе образовалась морщинистая пленка. Вот так выглядит прощальный ужин, думает Себастьян, вернее, кто-то у него внутри думает это вслух новым, незнакомым голосом, как будто в голове у него поселился посторонний наблюдатель.

– Проблема в том, – говорит он, удивляясь собственному спокойствию, – что это тымне не веришь.

Майка допивает остатки воды в стакане и, допив, не знает, куда девать руки.

– Себастьян, – произносит она тихо, – разве я давала тебе когда-нибудь повод для ревности? Из-за Ральфа?

Себастьян порывисто вскакивает со стула, стукнувшись при этом коленями о ножку стола; тарелки выплевывают на скатерть карри. Повернувшись спиной к комнате, Себастьян останавливается у балконной двери и всматривается в стекло, ловя свое смутное отражение. Он видит по своему лицу, что ему известно, что нужно сказать. Это включало бы в себя слова: «правда», «доверие», «я» и «Даббелинг». Наверное, в этом было единственное спасение для него и для Майки. Новое чувство замкнуло его уста. Какая-то нерушимая убежденность, что теперь уже поздно.

– Пожалуйста, Себастьян! Я прошу тебя!

Он оборачивается и видит перед собой умоляющие глаза Майки. Себастьяну хочется соскользнуть по стене на пол и спрятать голову, уткнувшись себе в колени. Возможно, не такая уж плохая мысль. По крайней мере, лучше, чем то, что он сделал сейчас, – поплелся, сам не зная зачем, куда понесут ноги. На пороге ему удается еще раз хорошенько разглядеть Майку, которая сидит какая-то очень уж щупленькая, понурая и худенькая. Он нюхом чует в ней страх, который делает ее чужой и жесткой. Он видит, как моргают ее веки, видит испуганные руки, вцепившиеся в край скатерти. Себастьян не представляет себе, как может выжить в таком мире, как этот, существо с такими крошечными ручками. Как оно может вырастить ребенка. Любить такого мужчину, как он. Он разделяет убежденность Майки, что она и Лиам не что иное, как жертвы. Всю вину несет он один, и в данный момент – из комнаты в прихожую.

– Я возьму твою машину, – говорит он оттуда громко. – Моя арестована. Увидимся позже.

Никогда он не ощущал все бессилие человека так отчетливо, как во время короткого пути из квартиры. Вся эта высокопарная чепуха насчет прямохождения, дара речи и свободной воли, оказывается, всего лишь смехотворное вранье. Вот ключи от машины, перила лестницы, чугунный фонарь на улице, деревья и дома. Майкина малолитражка, стоящая в переулке. Мир – это система управления, указаниями которой следует руководствоваться.

Наступившая ясность, к облегчению Себастьяна, расставляет его мысли по соответствующим квадратам системы координат. Голос в голове ставит его в известность, что он только что допустил непростительную и, по-видимому, непоправимую ошибку. Вершиной в цепи диких нелепостей, в которую с некоторых пор превратилась его жизнь, стал его уход из кухни. Казалось бы, несложно: дойдя до нижней площадки, повернуть назад, снова подняться наверх и направить эту историю по другому пути. Но наблюдатель, поселившийся в Себастьяне, уже понял, что для непростительных ошибок характерны не невнимательность, заблуждение или непонимание. Их особенность заключается в том, что они даже при знании всех обстоятельств не допускают альтернативного решения.

Издав несколько щелчков, выключается система блокировки. Вибрации заработавшего мотора передаются ногам и рукам. Себастьян, уже придя в норму, как всякий нормальный человек, ведет малолитражку по узким улицам квартала, где он живет, покупает продукты и работает. Проехав по магистрали, по которой, словно нигде не случилось ничего особенного, движется круглосуточный транспортный поток, он вливается в огромную сеть съездов, развязок и транспортных узлов, которая оплетает планету, как синапсические связи гигантского головного мозга. Удивительно, как мало нужно для того, чтобы принять губительное решение, думает Себастьян. Вскоре он выезжает на автобан.