Текст книги "Темная материя"

Автор книги: Юли Цее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

3

– Юлия? Это ты?

– Ничего похожего, Шильф. А почему вы по телефону всегда отвечаете этим вопросом?

Над этим комиссар еще не задумывался. Вероятно, это просто в его натуре.

– А кто такая Юлия?

– Моя подруга. В минуту слабости я вам как-то о ней рассказывал.

– Ладно, раз так, значит, так! – У Риты Скуры прекрасное настроение. – Наверное, я тогда не поверила.

– Мне и самому-то порой не верится!

– Шутник! Я звоню, чтобы преподать вам урок.

– Отлично! – ворчливо говорит Шильф. – Перевернутый мир.

Для телефонных разговоров сейчас самый неподходящий момент. Акустика в этом круглом зале с высоким потолком как в соборе. Комиссар укрылся за колоннами галереи. Над головой у него куполообразный свод, расписанный изображениями созвездий зимнего неба. Внизу прохаживаются люди в ожидании сеанса. Они разглядывают витрины у стен или беседуют, собравшись группами. Когда позади здания проезжает поезд, пол под ногами вибрирует.

– Тема урока гласит: «Что чувствуешь, когда у тебя из-под носа выхватывают дело?»

– Ладно, начинайте!

– Вы знаете, кто привез в лагерь скаутов Лиама после так называемого похищения?

– Да.

– Вы блефуете.

– И не думаю!

Рита Скура вздыхает, втягивая воздух сквозь зубы. Звук такой, как будто с шорохом выдвигают крышку двойного дна. Разговор замирает, а хорошее настроение комиссара Скуры тем временем меняется на прямо противоположное.

– Ну так назовите, – произносит она наконец через силу.

– Оскар.

– С чего вы это взяли?

– С того, что это правда. А вы?

– Мои люди побывали в Гвиггене.

Комиссар невольно улыбается. Он знает, что роль Ритиных людейисполняет полицей-обермейстер Шнурпфейль в единственном числе.

– Из Гвиггена мне сообщили приметы этого человека. Они сходятся с фотографией, которую я нашла в письменном столе убийцы.

– С какой это стати, – резко спрашивает комиссар, – вы полезли в письменный стол Себастьяна?

– Домашний обыск, – говорит Рита. – Испытанный инструмент полицейского расследования.

– Господи прости! Зачем было мучить его этой ерундой?!

– Очень просто зачем, Шильф. Он убил человека.

– Он и так сделал признание.

– А я ищу мотив.

– Позвонили бы мне!

Испугавшись своего выкрика, Шильф ладонью прикрывает рот. Осторожно он наклоняется за балюстраду. Никто не смотрит вверх. Два человека, с которыми он хочет поговорить тогда, когда они не смогут от него убежать, остановились перед стеклянной витриной. В витрине находятся шары различной величины. Из каждого вырезан кусок пирамидальной формы, чтобы можно было рассмотреть их внутреннюю структуру, состоящую из разноцветных слоев.

– Я больше не звоню с вопросами, – говорит Рита, – только с ответами.

Отвернувшись от витрины, те двое, за кем наблюдает комиссар, исчезают из его поля зрения, скрывшись за Солнечной системой. Она висит в середине зала и вращается на железных тросах наподобие мобиля. Шильф с завистью думает о силе, направленной на поддержание порядка, которая удерживает планеты на их орбитах. Он посмотрел в Интернете про второй закон термодинамики. Мера хаоса неуклонно возрастает в системе, если этому процессу не противостоит другая сила, предполагающая затрату огромной энергии. А Шильфа, очевидно, не хватило даже на то, чтобы оградить Себастьяна от предпринятого Ритой обыска. Квартира сейчас, наверное, выглядит как после торнадо.

– По крайней мере, я рад, – говорит он в трубку, – что вы наконец в это поверили.

– Во что поверила?

Когда объекты наблюдения Шильфа останавливаются перед следующей витриной, направленный туда прожектор озаряет их белокурые головы сияющими венцами света. Два ангела, думает Шильф, шествующие по просторам Вселенной.

– Поверили наконец в шантаж.

– Ах это! – От веселой Риты не осталось уже и следа. Сейчас заговорила чиновница – холодная, бесчувственная и компетентная. – Очевидно, вы не вполне в курсе всех обстоятельств. Этот Оскар, доставивший похищенного в Гвигген, лучший друг Себастьяна.

– Сюжет для греческой трагедии, – говорит Шильф.

– Я называю это пособничеством при совершении убийства. Не так уж и глупо! Профессору нужно расправиться с соперником. Его друг инсценирует фиктивный шантаж. Гораздо лучше, чем какое-то шаткое алиби! Я с самого начала догадывалась, что тут речь идет о преступлении, совершенном по мотивам личного характера.

– И поэтому исходили из противоположного предположения, не так ли?

– Как бы там ни было, – говорит Рита, – преступление на основе личной неприязни – это супер! Преступление, основанное на личных мотивах, никак не связано с медицинским скандалом.

– Послушайте!

С трудом сдерживаемая паника так внезапно прорвалась в голосе комиссара, что Рита мгновенно замолкла. Шильф прислоняется лбом к колонне из песчаника и заставляет себя говорить тихо:

– Я согласен с вами, что такое возможно. Но клянусь вам, Рита, все было не так!

– Шильф…

– Была дурацкая ребяческая проделка, придуманная очень опасным мальчишкой. Была большая любовь. Теория множественных миров. И гениальный ход самого жестокого преступника из всех, какие только водятся здесь на земле, а именно – случая. Он так жесток, что я предпочитаю не верить в него.

– Комиссар Шильф, – говорит Рита, – вы сами-то себя слышите? Мальчишеская проделка? Большая любовь? Случай?

– Я все могу объяснить, – шепчет комиссар.

Маленький ангел протянул руку и проводит пальцем по строчкам информационного табло. Он что-то говорит. Большой кивает.

– Я приведу вам настоящего виновника. Он сделает добровольное признание. Вы можете доложить в высшую инстанцию, что дело успешно раскрыто. Перестаньте, Рита, добиваться победы надо мной! Помогите мне!

– Послушайте, Шильф! – восклицает Рита. – Чего вы от меня требуете?

Комиссар отстраняет трубку от уха, чтобы отереть лоб и щеки. Публика приходит в движение, некоторые уже подошли к лестнице, ведущей на галерею. Шильф наклоняется и поднимает с пола портфель, который стоял у него зажатый между ног.

– У вас намечено что-нибудь уже на сегодняшний вечер?

– Разумеется, нет.

Оба ангела плавно поднимаются по лестнице. Шильф заходит за колонну.

– Мне тут нужно еще закончить одно дело, – говорит он. – Не предпринимайте ничего. И будьте наготове.

– Еще один вопрос. Ваше видение этого дела связано как-то с больницами?

– Ни в малейшей степени.

– Тогда до свидания!

Комиссар прячет трубку в брючный карман и ждет, когда все зрители войдут в зрительный зал. Затем сам предъявляет билет и тоже заходит.

Внутри темно. Никаких кресел. Зрители стоят тесно под сводом светящегося голубым светом купола и смотрят вверх, запрокинув головы. Учительница, пришедшая со своим классом, говорит хихикающим детям, чтобы все садились на пол, потому что дети не могут подолгу удерживать равновесие в темноте. Протискиваясь через толпу, комиссар замечает, что у него тоже возникают с этим трудности. Над головой у него на искусственном небе начинает вращаться гигантская спираль. Е = mc ²проносится астероидом по небосводу. Дети поднимают восторженный визг и пригибают головы.

– Мы все – одновременно актеры и зрители великой драмы бытия, – произносит мужской голос вступительные слова, открывающие шоу.

Шильф отыскал своих двух ангелов и стоит сейчас прямо у них за спиной. Каждый раз, когда тот, что выше, двигает плечами, от его гладких волос поднимается облако благоухания. Совсем другое, чем у Юлии. Еще сладостнее. Аромат, напоминающий липовый цвет, от которого из глубин забвения всплывают канувшие картины. Вот, думает Шильф, мое новое прошлое. О нем я буду думать, уходя. Мужчина, женщина, взволнованный мальчик с лицами, обращенными в пространство Вселенной. Может быть, поглаживание по спине, сцепленные пальцы, округлость детской головы, как раз помещающейся во впадину его ладони. Шильф чуть было не дотронулся до обоих объектов наблюдения и лишь в последний момент успел отдернуть руки. Почти вплотную к нему впереди стоят два человека, чье будущее лежит на его ответственности. Судьба свела их в крохотной точке на поверхности земной коры.

«Кончилось время бездумного житья, подумал комиссар», – думает комиссар. На последних метрах нельзя относиться к жизни как к башмаку, которого ты не замечаешь, пока он не жмет.

На секунду Шильфа охватывает такое счастье, что хочется плакать. Но, разумеется, он, как и все люди, давно уже променял способность плакать на потребность мстить. Он ясно понимает, что ни для кого уже не создаст домашнего очага. В его власти только наказать того, кто посмел разрушить такое драгоценное достояние, как домашний очаг. Комиссар делает шаг назад; ему приходится следить за тем, чтобы не падать вперед. Он чувствует, как бьется пульс внутри птичьего яйца, и чувствует, как работает второй закон термодинамики, чтобы развеять его самого и его дело путем перехода в состояние нарастающего хаоса. Скоро у него не останется никаких сил и он уже ничего не сможет противопоставить распаду. Его задача собраться для последнего усилия. Еще полдня, еще одна ночь. Последняя попытка навести в чем-то порядок. Оба ангела стоят, взявшись за руки. На макушках у них вспыхивают отблески картин, изображающих столкновение ускоренных элементарных частиц.

– Наблюдение, – говорит из микрофонов мужской голос, – отбирает из всех возможных процессов тот, который действительно имел место.

– Я здесь, – говорит Шильф.

Спина Майки напрягается, и она медленно оборачивается назад.

– Я знаю, – говорит она.

Яркая вспышка на экране озаряет зал белым светом. Лицо Майки проступает с детальной отчетливостью: холодноватое и непроницаемое, как передержанная фотография. Оборачивается и Лиам. Его глаза похожи на твердые кусочки голубого пластика. Узнав комиссара, он демонстративно поворачивается к нему спиной.

– Я считаю возмутительным, что вы ведете за нами слежку.

– Но я вовсе не веду за вами слежку! – приглушенно восклицает комиссар.

– Никакой элементарный феномен не является реальным феноменом, – произносит мужской голос, – пока он не стал фактом наблюдения.

Под куполом разгуливает мультяшный кот. Дети громко радуются, лес рук вытягивается над чащей людского кустарника.

– Я хотел спросить, как вы поживаете.

Майка беззвучно смеется:

– Уходите! С нас уже совершенно нечего взять!

Кота закрывают в ящике. Шильф уже знает, что будет дальше. Про кота Шрёдингера он тоже прочитал в Интернете. Пока никто не может заглянуть в ящик, кот одновременно и мертв и жив. Это называется состоянием суперпозиции. В глазах Майки он и Рита тоже образуют такую суперпозицию. Майка не видит разницы между комиссаром и комиссаршей. Полицейская работа есть полицейская работа. Бесполезно было бы объяснять ей, что не его вина в том, как обращаются с Себастьяном. Что он, напротив, избавил его от унижений предварительного заключения. Скажи он это, Майка тем более сочла бы его лгуном.

Лихорадочное тиканье каких-то часов дергает Шильфа за нервы. Прислушавшись, он с облегчением понимает, что на сей раз тикает в микрофонах, а не в его голове.

– Насчет того, что проводили домашний обыск, я очень сожалею, – произносит он наконец. – Я должен извиниться за мою коллегу.

– Какой такой домашний обыск? – спрашивает Майка.

– Вы ничего об этом не знали?

– Со вчерашнего дня меня не было в квартире.

– Так значит, – говорит Шильф, холодея от объявшего его ужаса, – так значит, вы его бросили?

– Он выбросил нас из головы и из сердца. А мы просто выселились из квартиры. По сравнению с ним – всего лишь формальность.

– Нет, – возражает Шильф. – Вы ошибаетесь. Себастьян бы никогда…

– Господин комиссар, – шепчет Майка, придвигаясь к нему головой, чтобы не услышал Лиам, – мой муж убил Даббелинга?

– Да.

– Спасибо, – отвечает Майка и отворачивается. – Хорошо услышать ясный ответ.

– Он этого не хотел.

– Ничего никогда не делается без желания.

– Его шантажировали.

– И вы ему верите?

– Странно, да? А притом это вы с ним женаты. Не я.

– Верю я или нет, уже не играет роли.

– Вы снова ошибаетесь.

Комиссар немного сдвигается в сторону, чтобы сбоку заглянуть Майке в лицо. Она не улыбается. В ее выражении не заметно ни отчаяния, ни злости, ни горя.

Статуя, думает Шильф. Холодная внутри, снаружи – одна лишь форма.

– Представьте себе, что трое вместе идут по удобной дороге. Вдруг дорога кончилась. И тут один из троих, не задумываясь, кидается в кусты и убегает. Один.

– Абсолютно неправильная картина.

– Может, прекратите наконец шушукаться? – возмущенно спрашивает женщина рядом с Майкой.

– Через минуту закончим, – говорит Шильф, выставив на свет служебное удостоверение.

– Квантовая физика, – говорит диктор, – открывает нашему мышлению совершенно новую действительность.

– Все, что я предпринимаю, служит для того, чтобы доказать невиновность Себастьяна, – говорит комиссар Майке. – Причем доказать это вам.

– Почему?

– Я хочу, чтобы вы остались с ним вместе.

– Почему?

«Потому что ты – часть той открытки, которую я хочу приклеить на дверцу моих воспоминаний», – думает Шильф.

Обеими руками он трет себе лицо. Он затягивает разговор, потому что наслаждается разговором с этой женщиной. Он должен взять себя в руки и перестать любоваться трогательными пушистыми волосиками у нее надо лбом и почти белыми ресницами. Сейчас важно хорошо использовать последние секунды, пока она его еще слушает, скрестив руки и обратив гладкое лицо к куполу.

– Послушайте! – шепчет Шильф. – Дайте мне двадцать четыре часа. Я мог бы вам все объяснить, но хочу, чтобы это сделал сам настоящий виновник.

– Это не моя война. Меня отставили еще до того, как она началась.

– Но Лиам же хочет знать правду. Я обещал ему правду.

Тут Майка быстро взглянула на комиссара, склонилась к сыну и положила руку ему на затылок.

– Лиам, – говорит она тихим голосом, – ты еще хочешь разговаривать с этим человеком?

Лиам смотрит через плечо в лицо комиссару.

– Вали отсюда! – говорит он.

Шильф сгибается, словно от удара под дых. Он поднимает ворот куртки и прижимает к себе портфель.

– Наша реальность, – произносит голос из громкоговорителей, – это как улыбка кошки, которой нет.

Протискиваясь сквозь толпу стоящих людей, комиссар ощупывает свой нос, рот и уши, словно учится даже в потемках узнавать себя при помощи осязания.

– Пардон, – шепчет он. – Еще недолго, и я уйду.

И повторяет эти слова все снова и снова, точно должен сообщить раздраженно шипящим зрителям каждому по отдельности:

– Я уже ухожу!

4

Портфель мешает бежать. Пробегая мимо вокзала, а затем по улице Стефана Мейера, Шильф засовывает его под мышку. Его усилия, кажется, разогревают весь город. Прохожие превращаются в разноцветную штриховку, дома втягивают животы и высовываются вперед, чтобы провожать взглядом проносящегося мимо бегуна. Некоторое время рядом бежит какой-то мальчуган, кричит: «Гоп, гоп!» – и хлопает в ладоши. Только выбежав на улицу Софии де Ларош, Шильф замедляет шаг. Сердце колотит в ребра. Дышит под ногами почва, вздыбленный тротуар тянется к небесам. Комиссару начинает казаться, что в следующий миг он вытечет из одежды мутной жижей.

Бонни и Клайд плюхаются с каменной ограды в воду и плывут ему навстречу, волоча за собой волнистый шлейф.

– Скорей, скорей, скорей, – крякают они.

Шильф не в состоянии говорить и, прежде чем войти в дом, благодарит их жестом, подняв вверх два растопыренных пальца.

Стены в подъезде передразнивают его хриплое дыхание. Ступень за ступенью Шильф втаскивает себя наверх, хватаясь за перила. Он еще не подумал о том, как будет в случае чего открывать входную дверь. Взобравшись на третий этаж, он видит – дверь открыта. Шильф проверяет замок: не поврежден. Либо коллеги чисто сработали, либо их добровольно впустили. Во всяком случае, открытая дверь не представляет технической проблемы, а, напротив, сама приглашает войти.

Хотя после его первого посещения прошло всего лишь два дня, комиссар еще с порога видит, что квартиру сейчас не узнать. Повсюду разбросана бумага. Ковры скатаны, картины сняты со стен. Все источает атмосферу изгнания и бесприютности. Шильфу не понадобилось долго соображать, где найти Себастьяна. Некоторые вещи всегда происходят на кухне; кухня – это живот квартиры, подобно тому как прихожая представляет ее ноги, гостиная – сердце, а кабинет – мозговые извилины.

Внутри – никакого движения. Петля из провода на потолке отбрасывает резкую тень. Кухонная лампа снята и присосалась абажуром к столу, как медицинская банка. Опрокинутый стул упирается ножками в дверцу духовки. Содержимое опорожненных ящиков разложено на полу. Обеденные приборы лежат среди свечек, шнуров, катушек клейкой ленты, кухонных тряпок. На подоконнике – составленные одна в другую кастрюльки и сковородки. Тело Себастьяна без зазора вписывается в общую картину. Он неподвижно сидит за столом, согнувшись вопросительным знаком, устремив остановившийся взгляд на пустой стакан, украшенный изображением целующихся попугайчиков.

– Боже милостивый! – говорит комиссар.

Выронив портфель, он с протянутыми руками бросается к Себастьяну, словно хочет снять с него тяжелую ношу. Тот только косится глазами, так и не найдя в себе силы толком взглянуть на Шильфа.

– Лиам подарил его в этом году маме на день рождения. – Едва различимым движением пальца Себастьян показывает на стакан. – Мы нашли его случайно в одном универмаге. Майка ему очень обрадовалась.

– Как хорошо, – говорит комиссар.

– Я думал, это будет гораздо проще. С Даббелингом все получилось очень легко. Я подумал – проволока есть проволока.

– Это даже не назовешь плохим решением, – отвечает Шильф. – Оно вообще никакое.

– Оскар однажды сказал, что жизнь – это предложение, от которого невозможно отказаться. Ну а я тогда никак не мог ни на что решиться. Как и после за всю свою проклятую жизнь. – Смех Себастьяна переходит в приступ кашля. – Что привело вас сюда?

– Я пришел к вам с вестью.

Себастьян наконец поднимает голову:

– От Майки?

– Нет. – Шильф откашливается. – Сейчас узнаете от кого.

Приближается сирена «скорой помощи», звук нарастает, сигнал опасности набирает высоту тона и, удаляясь, понижает частоту.

– Эффект Доплера, – говорит Себастьян. – Прекрасный пример относительности явлений.

Они вместе прислушиваются к затухающим звукам. Шильф чувствует себя как хирург, дающий больному секундную передышку, перед тем как вскрыть без обезболивания нарыв. Этот нарыв – заблуждение: последнее, самое большое и самое болезненное заблуждение, которое Шильф вырежет и заменит стальным приспособлением под названием «правда», чтобы оно, будучи стерильным посторонним телом, работало отныне в организме пациента. Комиссар всей душой желает иметь под рукой помощь анестезиолога.

– Будет немного больно, – говорит он. – Держитесь и будьте внимательны.

Себастьян смотрит на него и ждет.

– Кончай с doublethink’ом, – говорит комиссар.

– Что это значит?

Себастьян вскакивает и снова падает на стул, потому что комиссар руками придавил его плечи.

– Слушайте внимательно, – говорит комиссар. – Кончай с doublethink’ом!

Сначала ничего не происходит. Проходит почти минута, прежде чем Себастьян снова вскакивает и начинает молотить руками, нанося удары Шильфу, словно утопающий, который топит спасателя. Низко склонившись над сидящим Себастьяном, комиссар всем весом своего тела сдерживает его, силясь побороть припадок.

– Только не это! – орет Себастьян.

– Кончай с doublethink’ом, – повторяет комиссар.

– Оставьте мне Оскара! Оставьте катастрофе хотя бы какой-то смысл!

Буйный припадок как начался, так и прекратился внезапно. Себастьян упал головой на столешницу и лежит там как мертвый. Самоубийство было бы логично в его положении. Человек все потерял, распрямляет спину, берет шляпу и уходит. Логика – это чувство достоинства. Но тут появляется новая коротенькая фраза, и она гораздо хуже, чем первая. «Кончай с Даббелингом» было трагическим приказанием разрушить собственную жизнь. «Кончай с doublethink’ом» – это уже фарс. Дикая случайность, отравляющая ядом нелепого комизма все, что из нее следует.

Комиссар понимает Себастьяна, почему тот не двигается. Он даже опасается, как бы лицо сидящего, если он выпрямится, не превратилось в дурацкую карикатуру. Руки Шильфа все еще лежат на чужой спине. Для полновесности тишины недостает разве что тиканья часов с кукушкой. Едва комиссар подумал, что ему ничего не остается, как посреди разгрома, царящего в кухне, сварить для них обоих кофе, как вдруг Себастьян тихонько засмеялся.

– Вера Вагенфорт! – произносит он. – Ее голос ведь сразу показался мне знакомым. Это же та брюнетка! Из приемной самого большого ученого в области физики элементарных частиц. – Он снова смеется. – Вероятно, он даже предполагал, что я ее узнаю. Что я весело позвоню ему и обзову хулиганом. А вместо этого я убиваю человека. Не правда ли, мы всегда слышим то, что хотим услышать?

– Этого нельзя полностью отрицать, – осторожно соглашается комиссар.

– А я-то думал, что дошел до точки! – Себастьян поворачивает голову, и Шильф видит его лицо – от лежачего положения на столе оно смялось в кривую гримасу. – Оскар был прав. Я не знаю, что такое непоправимая вина.

Всхлипывание слышится как будто откуда-то со стороны, тихое и жалкое, как у ребенка, захныкавшего где-то там, в отдалении. Себастьян закрывает лицо решеткой из растопыренных пальцев. Распяленный рот превратился в четырехугольное отверстие, испускающее беззвучный крик, от которого сотрясается все тело Себастьяна. Комиссар закрывает его, дрожащего, своим телом, держит за плечи, ощущает пробегающие по нему судороги, не зная наверняка, плачет тот или смеется. Существует такая нулевая точка, в которой сливаются все противоположности. Прошло несколько минут, прежде чем миновал и этот приступ. Шильф наклоняется, чтобы поднять закатившийся под стол чайник, и ставит его на плиту.

– Сегодня вечером, – произносит он, когда чайник с водой запел, – нам с комиссаром Скурой понадобится поддержка. Могу я на вас рассчитывать?

– Вы меня уничтожили, – говорит Себастьян голосом, словно нарочно придуманным для этого мгновения. – Я принадлежу вам.

– Хорошо, – говорит Шильф.

Наполняя одной рукой чашки, он другой вынимает из кармана мобильник и нажимает кнопку.

– Добрый вечер, – говорит он в трубку. – Говорит комиссар Шильф. Осталась еще одна партия, которую мы должны доиграть до конца.