Текст книги "Повесть о доме Тайра"

Автор книги: Юкинага Монах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)

19. Казнь Сигэхиры

Князь Сигэхира, вельможа третьего ранга, отданный под надзор самураю Мунэмоти Кано, с прошлого года пребывал в краю Идзу, но монахи Нары, Южной столицы, непрерывно требовали выдать им пленника, и потому вышел приказ: «Отослать его в Нару!» Так случилось, что князя в конце концов отправили в Нару под охраной Ёриканэ, внука старого Ёримасы. Из города Оцу не заезжая в столицу, свернули они в край Ямасина и направились в Нару дорогой Дайго. Совсем близко оттуда лежало селение Хино. Супруга князя, госпожа Дайнагонноскэ, дочь тюнагона Корэд-занэ и приемная дочь покойного дайнагона Куницуны, состояла при особе юного императора Антоку. Она продолжала служить малолетнему государю и после пленения князя Сигэхиры в битве при Ити-но-тани. В заливе Данноура бросилась она в море, стремясь утопиться, но грубые самураи вытащили ее из воды. Так возвратилась она в родную столицу и поселилась у старшей сестры своей Дафу-но-Самми, в местности Хино. С тех пор как она услыхала, что жизнь ее мужа, как росинка, повисшая на кончике лепестка, все еще длится, она мечтала лишь об одном – еще хоть раз не во сне, а наяву снова с ним повидаться, на него поглядеть и себя показать. Но, увы, напрасны были ее мечты, и ей оставалось только безутешно лить слезы. Так, в слезах, проводила она все дни и ночи.

– Я благодарен вам за доброе отношение, – сказал князь Сигэхира, обращаясь к стражникам-самураям. – Но окажите мне еще одну, последнюю, милость! У меня нет детей, и потому я покидаю сей мир без сожаления. Но дошло до меня, что жена моя, супруга, с коей я давно уже связан брачным союзом, обитает в местности Хино. Мне хотелось бы еще раз с ней повидаться, поручить ей молиться за упокой моей души, когда меня не будет на свете! – И он попросил отпустить его к ней на самое короткое время.

– Это не возбраняется! – ответили самураи, ведь и у них сердца были не из дерева, не из камня! И, прослезившись, уважили его просьбу.

Несказанно обрадованный, князь Сигэхира послал вперед человека, велев спросить:

– Здесь ли пребывает госпожа Дайнагонноскэ? Князь Сигэхира, проездом в Нару, желал бы ненадолго повидаться со своею супругой!

– Где он? Где? – воскликнула супруга, даже не дослушав до конца слова посланца. Опрометью кинулась она навстречу, глядит и видит – облокотившись на помост, стоит перед ней мужчина, исхудалый, почерневший, в темно-синей одежде и высокой придворной шапке.

– Что это, сон или явь? Входи же! – сказала госпожа, приблизившись к бамбуковой завесе, и когда князь Сигэхира услыхал ее голос, то прежде всяких слов хлынули слезы...

У супруги потемнело в глазах, сердце в груди, казалось, остановилось, она не в силах была вымолвить слова. Князь Сигэхира, приподняв плетеную завесу, плача, сказал ей:

– Мне надлежало погибнуть год назад в битве при Ити-но-тани, но, верно, в наказание за грехи, свершенные в прежних рождениях, меня взяли живого в плен, возили по широким дорогам столицы на всеобщее поругание... Мой позор был выставлен напоказ и в Камакуре, и в столице. О, как это больно! А теперь, в довершение моих страданий, предстоит мне принять смерть от рук монахов Нары – вот почему я здесь очутился... Я мечтал еще раз тебя увидеть, и теперь мне не о чем больше жалеть в этом мире! Мне хотелось принять постриг, оставить тебе хотя бы прядь волос на память, но я был не властен исполнить это желание, ибо не получил на то дозволения! – С этими словами он отделил прядь волос, растущих впереди над челом и достававших до уст, перегрыз прядь зубами и подал супруге, а она, и без того терзаясь душой, в этот миг ощутила горе еще сильней.

– Поистине, разлучившись с тобой, мне лучше было бы утопиться, как утопилась Кодзайсё, – сказала она. – Но, не зная, жив ли ты или тебя уже нет на свете, я все думала – вдруг каким-нибудь чудом удастся свидеться вновь, еще раз на тебя поглядеть и себя показать! Только по этой причине, несмотря на всю тоску, дожила я до этого дня! О, как скорбно, что сегодня – последняя наша встреча! До сих пор я жила надеждой, но отныне... – И они стали говорить о минувшем и настоящем, и, о чем бы ни говорили, слезы лились рекой.

– Как изношена, как помята твоя одежда! Переоденься! – сказала супруга, достала и подала ему нижнее косодэ и белое монашеское одеяние. Князь Сигэхира облачился в новое платье, а прежнее оставил супруге.

– Вспоминай меня, глядя на это платье! – сказал он.

– О да, – отвечала ему супруга, – но лучший памятный дар – след, оставленный кистью! – С этими словами она достала прибор для туши, и князь Сигэхира, в слезах, написал ей на память стихотворение:

 
Сменив перед смертью
китайского шелка наряд,
что смочен обильно
в безутешных, горьких слезах,
завещаю тебе его...
 

Супруга, не в силах до конца дослушать стихи, ответила:

 
Зачем же на память
ты мне отдаешь свой наряд
в часы расставанья,
если быть отныне ему
только вестником злой судьбы!
 

– Нас связали брачные узы, стало быть, нам непременно уготована встреча в грядущей жизни! – сказал князь Сигэхира. – Молись, чтобы возродиться нам вместе, в одном венчике лотоса! Уже вечереет, до Нары путь дальний... Нельзя заставлять самураев ждать слишком долго! – И он пошел было прочь, но супруга, цепляясь за рукава его платья, твердила: «Но как же, как же так?.. Побудь еще немножко!» – и не давала ему уйти.

– Подумай, каково у меня на сердце! – сказал ей князь Сигэхира. – Судьба моя решена, изменить ее невозможно. Увидимся в жизни грядущей! – И с этими словами он вышел, но при мысли, что это свидание и впрямь – последнее, захотелось ему остановиться, вернуться, однако он подумал: «Что же будет, если я тоже выкажу слабость?» – и, пересилив себя, удалился решительным шагом. А супруга упала на пол у самого края бамбуковой завесы, и далеко, даже за воротами, все еще слышались ее рыдания и стоны, и не хватало духа у Сигэхиры торопить коня, и слезы туманили взор, мешая видеть дорогу. Он даже раскаивался в своем поступке – уж слишком мучительным оказалось это свидание! А супруга хотела было броситься за ним следом, но было то невозможно, и она осталась лежать, закрыв лицо покрывалом.

Приняв Сигэхиру, монахи Нары стали совещаться, как поступить с пленным князем.

– Этот князь Сигэхира – великий грешник! Любая из трех тысяч и пяти казней[623]623
  Любая из трех тысяч и пяти казней... – В Древнем Китае существовало пять видов наказания – клеймение, отрезание носа, отрубание ног, оскопление, смертная казнь. К ним добавлялось еще три тысячи всевозможных дополнительных наказаний.


[Закрыть] будет ему недостаточным наказанием! Он сам заслужил суровую кару, вина его очевидна! Он преступник, враг Будды, враг святой веры! Сперва нужно обвести его вдоль ограды обоих храмов – Тодайдзи и Кофукудзи, а потом предать смерти, отпилив голову пилой. Или сперва закопать его живым в землю по шею, а потом отрубить голову! – говорили монахи. Но старые монахи не согласились: «Нет, монахам не пристала жестокость! Нужно предать его в руки стражников-самураев, и пусть ему отрубят голову неподалеку от речки Кицу!» И, на том порешив, они снова передали Сигэхиру стражникам-самураям. Те приняли пленника, и, когда повели казнить, посмотреть на казнь собралось несколько тысяч монахов и прочего люда без счета...

Среди самураев, долгие годы служивших Сигэхире, был некий Томотоки, младший Правый конюший. Ныне он состоял на службе у принцессы Хатидзё, но, желая проводить в последний путь своего прежнего господина, примчался, нахлестывая коня, когда казнь должна была уже вот-вот свершиться. Раздвинув многотысячную толпу приблизился он к Сигэхире.

– Я, Томотоки, прибыл, чтобы проводить вас в последний путь! – сказал он, обливаясь слезами.

– Поистине благороден порыв твоего сердца! – отвечал ему Сигэхира. – Послушай, Томотоки, мне хотелось бы перед смертью вознести моления Будде. Но как это сделать? Я слишком великий грешник!..

– Это легко устроить! – отвечал Томотоки и, договорившись со стражниками, принес изваяние Будды, которое отыскалось в этих местах. На счастье, это оказалась статуя будды Амиды. Установив изваяние на прибрежном песке, Томотоки, быстро выдернув шнур из широкого рукава своего кафтана, прикрепил один конец к руке Будды, а другой подал Сигэхире. Сжимая в руках шнурок, Сигэхира сказал, обращаясь к статуе Будды:

– Слыхал я, что Дэвадатта трижды впадал в величайший грех, сжег-погубил священные книги, содержащие все заветы святого вероучения, и все же, несмотря на столь тяжкие прегрешения, сам Шакья-Муни предсказал, что после смерти он возродится буддой на небесах. Так святотатственные его деяния, напротив, послужили прозрению... Я, Сигэхира, тоже совершил греховный проступок, но не по собственному моему безрассудству, а лишь потому, что следовал обычаям сего мира... Кто из родившихся в стране нашей посмеет ослушаться императорского указа? Кто из живущих на сей земле осмелится нарушить отцовское приказание? Ибо нерушимо веление государя, и воле отца должно повиноваться! Так пусть же светлый взор Будды прозрит, прав я или виновен! Ныне приходит конец моей жизни, воздаяние за свершенные мной поступки наступило без промедления. Горе мое беспредельно, сердце полно раскаяния! Но мир Будды – это мир милосердия, различны пути, коими ведет он смертных к спасению! В душу мне глубоко запали слова святого вероучения Тэн-дай: «То, что представляется нам греховным, напротив, приводит человека к спасению. Стоит хотя бы один-единственный раз воззвать к Будде, и самый страшный грех мгновенно исчезнет...» Ныне я взываю к тебе с мольбою – да превратится злая карма моя в благую, дабы я возродился к жизни в Чистой обители рая! – И, десять раз кряду громко взмолившись Будде, он вытянул шею, сам подставив ее под удар меча.

Да, греховны были в прошлом его деяния, но теперь, глядя, как достойно держится он перед казнью, вся многотысячная толпа, в том числе и стражники-самураи, как один человек, пролили слезы. Голову его прибили гвоздями над воротами храма Высшей Мудрости, Ханнядзи, на том самом месте, где в годы Дзисё стоял князь Сигэхира, когда во время битвы сгорели-погибли святые храмы.

Госпожа Дайнагонноскэ, его супруга, прислала за останками казненного носилки, желая получить хотя бы безголовое тело, чтобы похоронить его и молиться. В самом деле, тело оказалось брошенным без присмотра; его положили на носилки и доставили в Хино. Можно понять, что творилось на сердце у несчастной женщины, ожидавшей и встретившей это тело! До вчерашнего дня труп оставался без изменений, но погода стояла жаркая, и как-то незаметно он страшно переменился. Медлить было нельзя, и она упросила монахов, знавших подобающие молитвы, отслужить заупокойную службу. По ее просьбе праведный Сюндзёбо, по прозванию Великий Будда, выпросил у монахов Нары голову казненного и отослал ее в Хино. Голову вместе с телом предали сожжению, прах отослали на святую вершину Коя, а могильный памятник воздвигли в Хино. Супруга постриглась в монахини и молилась за упокой души Сигэхиры. Печально, скорбно все это!

СВИТОК ДВЕНАДЦАТЫЙ

1. Великое землетрясение

Погиб, истреблен был весь род Тайра, и в западных пределах страны наконец воцарился мир. Края и земли повиновались наместникам, имения – своим господам, живущим в столице. С облегчением вздохнули и благородные, и низкорожденные, как вдруг в девятый день седьмой луны того же года, ровно в полдень, сильно содрогнулась земля, и тряслась, и колебалась долгое время. В окрестностях столицы, в «Красной черте»[624]624
  ...в «Красной черте»... – В Танской империи земли, прилегавшие к столице на расстояние 500 ли, считались находящимися в так наз. Красной черте. В подражание этому в Японии земли, окружающие столицу, также именовались «землями в Красной черте».


[Закрыть], в округе Сиракава, обрушились все шесть храмов Торжества Веры. Упала и девятиярусная пагода – шесть ее верхних ярусов обвалились от сотрясения. Тридцать три кэнъа в длину насчитывал Храм Долголетия; едва ли не семнадцать из них погибли. Рушились все строения – императорский дворец, кумирни японских богов и буддийские храмы, усадьбы вельмож и хижины простолюдинов, грохот падавших зданий был подобен раскатам грома, а пыль вздымалась к небу, как клубы дыма. Небо померкло, не стало видно даже сияния солнца. И стар и млад обомлели от страха, птицы и звери метались в тревоге, и так было повсюду – и в ближних, и в Дальних землях.

Земля разверзалась, из трещин била вода; трескались скалы и падали вниз, в долины. Рушились горы и погребали под обломками реки; море бурлило и затопляло берег... Корабли, плававшие на взморье, качались на волнах, коням, ступавшим по тверди, некуда было поставить копыто...

От наводнения можно спастись, поднявшись в горы; от пожара – укрыться за рекой. Но самое ужасное из всех бедствий – землетрясение! Ведь люди не птицы, в воздух взлететь не дано им, не драконы – к тучам им не подняться! Не счесть, сколько народа погибло под развалинами в кварталах Сиракава, Рокухара, по всей столице!

Из четырех великих стихий вода, огонь и ветер часто приносят несчастье, однако земля до сих пор особых бедствий не причиняла. «Что означает сие?» – терзались тревогой и благородные, и низкорожденные, и, закрыв ставни, задвинув перегородки, целыми днями только и знали, что читать отходные молитвы Будде; и всякий раз, как грохотало небо и содрогалась земля, люди ждали, что смерть вот-вот их настигнет, и жутко было слышать их стенания и вопли. «Всем известно, что конец света неизбежно наступит, – твердили даже девяностолетние старцы, – но все же кто мог думать, что это случится так скоро!» – и пребывали в великом страхе; а юноши и малые дети, слыша их речи, горевали и сокрушались.

Государь-инок в ту пору совершал молебствие в храме Новый Кумано, но там тоже оказалось много убитых, место было осквернено, и он поспешил возвратиться во дворец, в Рокухару. По пути и государь, и вассалы замирали от страха! Императора доставили к берегу пруда в паланкине. А государь-инок велел раскинуть шатер в Южном саду и в том шатре поселился. Государыня-мать и принцессы пребывали в паланкинах или в каретах, ибо все дворцы развалились. Сбежались ученые астрологи-звездочеты и предсказали, что к вечеру, примерно в час Вепря[625]625
  ...в час Вепря... – в 10 часов вечера.


[Закрыть], земля непременно затрясется снова. Не описать словами ужас, объявший души!

Передают, что в древности, в царствование император Монто-ку, в восьмой день третьей луны 3-го года Сайко, тоже случилось великое землетрясение. Тогда, говорят, свалилась голова у статуи Будды в Великом Восточном храме. Сказывают также, что в великое землетрясение пятого дня четвертой луны 2-го года Тэнгё император покинул свой дворец и поселился в шатре, раскинутом в пяти дзё от дворца Неизменного Покоя, Дзёнэйдэн. Но то случилось в далекой древности, что толку сейчас вспоминать об этом! Нынешнее же землетрясение было столь ужасным, что мнилось, даже в грядущие времена никогда не повторится такое!

Люди с сердцем и совестью, горько вздыхая, говорили: – Император, украшенный всеми Десятью добродетелями, повелитель десяти тысяч колесниц, покинул свою столицу, священная особа его погрузилась на дно морское... Министров и вельмож на позор возили по улицам, головы их вывесили у врат темницы на всеобщее поругание... С древних времен и до наших дней грозен был гнев мертвых духов! Кто знает, что будет теперь с нашим миром?! – и все, до единого человека, сокрушались и горевали.

2. Красильщик

В двадцать второй день восьмой луны того же года преподобный Монгаку, настоятель храма в Такао, прибыл в Камакуру. На груди у него висела сума, а в той суме лежал подлинный череп Левого конюшего Ёситомо, родного отца властителя Камакуры Ёритомо. Послушник, сопровождавший Монгаку, вез череп Масакиё Камады, верного вассала покойного Ёситомо. Оказалось, что череп, привезенный Монгаку в минувшем 4-м году Дзисё, был вовсе не настоящим. Подобрав чей-то достаточно старый череп, он завернул его в кусок белой ткани и предъявил князю Ёритомо, чтобы подвигнуть того к восстанию. Князь поверил монаху, поднял восстание и покорил всю страну, убежденный, что Монгаку доставил ему подлинные останки отца, как вдруг снова появился Монгаку и привез новый череп.

Этот череп сохранил некий красильщик, долгое время служивший покойному Ёситомо и пользовавшийся его расположением. Скорбя о том, что череп господина вот уже несколько лет висит у врат темницы и некому молиться за упокой души убиенного, он отправился к тогдашнему начальнику сыска, выпросил у него череп, снял с дерева, а затем рассудил, что сын покойного хотя и находится сейчас в ссылке, но кто знает, как повернется в Дальнейшем его судьба? Человек он надежный, и если преуспеет в мире, то, несомненно, захочет отыскать отцовские кости... И вот, приняв все это в соображение, красильщик тайно от всех спрятал череп в храме Энкакудзи, на Восточной горе Хигасияма. Монгаку проведал об этом, взял череп и вместе с красильщиком отбыл в Камакуру.

Когда стало известно, что сегодня Монгаку прибудет в Камакуру, князь Ёритомо самолично выехал встретить его к речке Катасэ и возвратился оттуда со слезами на глазах, в траурном одеянии. Праведного Монгаку проводили на помост, а князь остался стоять во дворе и так, стоя ниже монаха, принял отцовский череп – трогательное, прекрасное зрелище! Все самураи, присутствовавшие при этом, – и владетельные, и худородные, все как один пролили слезы волнения!

Расчистили островерхие скалы, воздвигли новое святилище в честь покойного отца князя и назвали эту молельню обителью Победоносной Жизни. При дворе государя-инока тоже, как видно, были тронуты этим событием и прислали в Камакуру высочайший указ, жалующий Левому конюшему Ёситомо посмертно должность Среднего министра и звание вельможи второго ранга. Передают, что отвезти сей указ поручили Левому советнику Канэтаде.

Как прекрасно, что князь Ёритомо, благодаря своей воинской доблести, не только преуспел сам и возродил былую славу своего рода, но стараниями сына дух отца тоже удостоился почетного придворного звания и получил высокую должность!

3. Ссылка дайнагона Токитады

В двадцать третий день девятой луны того же года властитель Камакуры Ёритомо прислал ко двору государя-инока распоряжение отправить в ссылку в различные края и земли всех отпрысков дома Тайра, кто еще оставался в столице. Прошел слух, что дайна-гона Токитаду сошлют в край Ното, его сына Токидзанэ – в край Кадзуса, Нобутомо, Главного казначея, – в край Аки, чиновника Военного ведомства Масааки – в край Оки, епископа Сэнсина – в край Ава, настоятеля храма Торжества Веры Ноэна – в край Бинго, преподобного Тюкая – в край Мусаси... Глотая слезы разлуки, разъезжались они в разные стороны, не зная, что ждет их впереди, не ведая, суждено ли свидеться вновь... Нетрудно понять, как скорбно было у них на сердце!

Осужденный на ссылку, дайнагон Токитада навестил государыню Кэнрэймонъин, обитавшую в Ёсиде.

– Мне, Токитаде, – со слезами на глазах сказал он, – назначена суровая кара, уже сегодня меня отправляют в ссылку. Пока я находился в столице, я заботился о вас, меня тревожила ваша участь. Вот почему тяжко мне покидать столицу...

– Да, это правда, из близких мне людей, родных и знакомцев, только вы один у меня остались... Кто теперь меня пожалеет, кто навестит, кто захочет проведать? – не в силах сдержать слезы, ответила императрица.

Этот дайнагон Токитада был внуком Томонобу прежнего правителя земли Дэва, и сыном Токинобу, Левого министра и сановника Военного ведомства. Он доводился старшим братом покойной государыне Кэнсюнмонъин, родным дядей покойному императору Такакуре. Слава его гремела, он считался первым человеком в стране, не было предела его величию! К тому же супруга Правителя-инока, госпожа Ниидоно, была его старшей сестрой, так что любая должность, любое звание были ему доступны. Оттого он и продвигался в чинах так быстро, стал дайнагоном, вельможей второго ранга, а должность главы Сыскного ведомства исполнял целых три раза кряду. По его приказу всем пойманным ворам и разбойникам рубили правую руку по локоть, не разбирая правых и виноватых, за что и прозвали его в народе Свирепым... Когда государь-инок послал на запад указ, повелевая возвратить в столицу царствующего владыку и три священные регалии императорского дома, не кто иной, как сей Токитада, приказал выжечь на лбу государева посланца Ханакаты клеймо с новым именем Намиката. Раньше государь-инок хотел оставить дайнагона в столице в память о любимой супруге – ведь дайнагон был старшим братом покойной государыни Кэнсюнмонъин, – однако из-за столь жестокого злодеяния разгневался чрезвычайно! Куро Ёсицунэ тоже пытался как-нибудь вымолить дайнагону прощение – ведь они породнились! – но ничего не добился.

Токииэ, шестнадцатилетний сын дайнагона, избежал ссылки; он пребывал у дяди своего Токимицу. В час последнего свидания с отцом, вместе с матерью своей, госпожой Соцуноскэ, цеплялись они за рукав дайнагона, держались за край одежды, скорбя о предстоящей разлуке.

– Раньше ли, позже – все равно пришлось бы расстаться! – твердо произнес дайнагон, однако в душе он, наверное, очень страдал. На склоне лет пришлось ему разлучиться с женой и сыном, с которыми он жил душа в душу, и, обращая взор к родимой столице, исчезающей в заоблачных далях, пуститься в неблизкий путь, в далекий северный край, о котором раньше знал он лишь понаслышке. «Там вдали виднеется Сига... Вот Карасаки... А это – залив Мано, бухта Катада...» – говорили сопровождавшие его люди, и дайнагон, прослезившись, сложил стихи:

 
Повесть о доме Тайра
Вернусь ли, не знаю.
Увы, как вода из сетей,
что вытянуть тщится
здесь, в бухте Катада, рыбак, —
безудержно слезы текут...
 

Только вчера, казалось, скитался он по волнам в Западном море, терпя муки от беспощадных врагов, а сегодня, погребенный в снегах на севере, глядел на тучи, плывущие по небу в родные края, и горечь разлуки с любимыми причиняла ему еще большие муки.