Текст книги "Блаженны мертвые"

Автор книги: Йон Линдквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 18.00

– Детка, может, ты его наконец выключишь? – Эльви ткнула пальцем в телевизор. – Голова трещит от этих воплей.

Флора кивнула, не отрываясь от экрана:

– Ага, сейчас, только доиграю...

Эльви отложила в сторону историю Гримберга [9]9
  Карл Густав Гримберг (1875—1941) – шведский историк.


[Закрыть]– все равно из-за головной боли читать было невозможно – и уставилась в экран телевизора, наблюдая, как Джилл Валентайн [10]10
  Персонаж компьютерной игры и одноименного кинофильма «Обитель зла».


[Закрыть]плутает по лабиринтам коридоров в поисках спасительного убежища. Флора как-то пыталась ей объяснить правила игры, и теперь она даже немного понимала происходящее.

Загадкой для нее оставались две вещи: как такое можно нарисовать при помощи компьютера и как Флора умудряется держать столько всего в голове. Пальцы Флоры сновали по клавишам, перед глазами мелькали буквы, карты, описания предметов – и все это с такой скоростью, что у Эльви голова шла кругом.

Джилл крадучись пробиралась по темному коридору, держа пистолет наготове. Губы Флоры были крепко сжаты, густо накрашенные глаза превратились в узкие щелочки. Взгляд Эльви скользнул по ее бледным предплечьям с розовыми полосками шрамов. Из-за рыжих волос, торчащих во все стороны, голова Флоры казалась слишком большой для такого хрупкого тельца. Одно время Флора красилась в черный, но с год назад решила отращивать свой натуральный цвет.

– Ну как, получается? – спросила Эльви.

– Угу. Кое-что нашла. Секунду, вот только добью...

На экране появилась и тут же исчезла карта. В темноте распахнулась дверь, и Джилл оказалась на лестничной площадке. Флора облизала губы, и Джилл сделала шаг вперед.

Маргарета, дочь Эльви и мать Флоры, вряд ли одобрила бы такие игры – скорее всего, сочла бы их вредными для них обеих – для каждой по-своему.

Игровая приставка перекочевала к Эльви три месяца назад в результате семейного компромисса. Заметив, что Флора вот уже полгода просиживает за видеоиграми по четыре-пять часов в день, родители поставили ей ультиматум: либо она продает приставку, либо отдает ее на хранение бабушке – если та, конечно, согласится.

Бабушка согласилась. Эльви обожала внучку, и чувство было взаимным. Флора приходила по вечерам два-три раза в неделю и играла, как правило, не больше пары часов. В оставшееся время они пили чай, болтали, играли в вист, иногда Флора оставалась ночевать.

– У-ууу...

– Черт-черт-черт!

Эльви подняла голову. Флора сжалась в комок от напряжения.

Из-за угла показалась фигура зомби, Джилл вскинула пистолет и выстрелила, но не успела: зомби уже навалился на нее всей своей тушей. Кнопки джойстика так и щелкали, пока Флора выворачивалась из его лап, но тут брызнула кровь, и бездыханное тело Джилл упало к его ногам.

Вы убиты.

– Дура! – Флора ударила себя по лбу. – Черт! Надо было его из огнемета. Вот черт!

Эльви высунулась из кресла:

– И что, все?

– Да нет. По крайней мере, я теперь знаю, где он прячется.

– Ну-ну.

По словам школьного психолога, Флора отличалась «склонностью к саморазрушению». Эльви затруднялась сказать, было ли это лучше или хуже ее собственного «диагноза» в школьные годы – «истеричная натура». В пятидесятые, с их процветающим социализмом и торжеством разума, истерия, мягко говоря, не приветствовалась. Эльви тоже когда-то резала себя бритвой от невыносимой душевной боли и давления извне. А ведь в то время таких проблем вообще не существовало. Тогда никто не имел права быть несчастным.

С самого рождения внучки Эльви чувствовала удивительное родство с этой серьезной, впечатлительной девочкой. Уже тогда она понимала, что в жизни Флоре придется нелегко. Похоже, чуткость и восприимчивость, их общий крест, передавались через поколение. Наверное, именно в пику своей чокнутой мамаше Маргарета поступила на юридический, сделала карьеру и стала практичной, целеустремленной особой. Потом она вышла замуж за Йорана, такого же практичного и целеустремленного.

– У тебя тоже голова болит? – спросила Эльви, заметив, как Флора поднесла руку ко лбу. Флора наклонилась, чтобы выключить игру.

– Ага. Ой... – Флора упорно жала кнопку приставки. – Не выключается...

– Ну выключи телевизор.

Телевизор тоже не выключался. На экране появилась игровая заставка – Джилл мочит парочку зомби электрошоком, а затем убивает третьего из пистолета. Выстрелы отдавались в висках, и Эльви поморщилась. Убрать звук тоже не получалось.

Флора попыталась выдернуть вилку из розетки, но та вдруг заискрила, и Флора с криком подскочила. Эльви встала с кресла:

– Детка, что случилось?

Флора уставилась на руку, в которой секунду назад держала вилку.

– Током ударило. Не сильно, но все-таки... – Она потрясла рукой, словно обжегшись, затем усмехнулась, заметив, как Джилл орудует электрошоком: – Не настолько, конечно.

Эльви подала Флоре руку, помогая подняться.

– Идем-ка на кухню.

Всей техникой в доме заведовал муж. Как-то раз, уже после того, как у него началась болезнь Альцгеймера, ей пришлось вызвать мастера из-за перегоревших пробок. Туре никогда не доверял ей подобных вещей, считая, что у нее голова не так устроена и она все равно ничего не поймет. Электрик, не знакомый с устройством ее головы, объяснил ей, что делать, и с тех она прекрасно справлялась сама. Правда, до починки телевизора ей пока еще было далеко – ну да ничего, это и до завтра подождет.

На кухне они сыграли партию в вист, хотя сосредоточиться на картах было непросто. Дело было даже не в головной боли – в воздухе витало что-то странное. В четверть одиннадцатого Эльви собрала карты и спросила:

– Флора, ты чувствуешь?..

– Да.

– Что это?..

– Не знаю.

Обе застыли, прислушиваясь к своим ощущениям. За свою жизнь Эльви не раз приходилось сталкиваться с себе подобными, Флора же страдала в одиночестве, пока однажды у них не зашла об этом речь. Тогда у Флоры словно гора с плеч свалилась, – значит, не она одна такая чокнутая, есть и другие, обладающие чутьем.

В другое время, при других обстоятельствах, вероятно, они бы считались провидицами – или же окончили бы свои дни на костре. Но в двадцать первом веке в Швеции они были просто истеричками с деструктивными наклонностями. Впечатлительными натурами.

Чутье не поддавалось описанию, оно было неуловимым, как запах. Как лиса чует в темноте зайца и по его страху мгновенно распознает, что заяц тоже чувствует ее приближение, – так и они ощущали нечто, витающее вокруг людей и предметов.

Впервые они затронули эту тему прошлым летом, гуляя вдоль набережной Норр Мэларстранд. Возле городской ратуши они вдруг, как по команде, сошли с тротуара на велосипедную дорожку, обходя участок набережной. Эльви остановилась и спросила:

– Ты что, не хочешь идти по тротуару?

– Не-а.

– Почему?

– Ну... – Флора пожала плечами и смущенно уставилась в землю, – чувство какое-то... нехорошее.

– Знаешь, – Эльви коснулась ее подбородка, заставляя поднять голову, – у меня тоже.

Флора испытующе посмотрела ей в глаза:

– Правда?

– Да, – ответила Эльви. – Что-то здесь произошло. Что-то плохое. Мне кажется... здесь кто-то утонул.

– Да, – согласилась Флора, – выпрыгивал из лодки...

– ...и ударился головой о парапет, – закончила Эльви.

– Точно.

Они не стали проверять, была ли верна их догадка, – они и так знали ответ. Весь оставшийся день они делились историями, сравнивали свои ощущения. Такие провидческие способности проявились у обеих в ранней юности, и душевные метания Флоры были той же природы, что и терзания Эльви, – она слишком хорошо знала людей. Благодаря своим способностям она видела их насквозь и не терпела лжи.

– Детка, – объясняла ей Эльви, – все в той или иной степени врут. На том и общество держится, что каждый из нас хоть чуть-чуть да привирает. Ложь ведь зачастую куда милосерднее правды. Правда бывает очень эгоистична.

– Да знаю я, бабушка. Но это же так... мерзко, когда люди врут. И душок от них при этом такой...

– Да уж, – вздохнула Эльви. – Знаю.

– Тебе-то что, у тебя весь круг общения – дед да пенсионерки в церкви. А в школе тысяча человек, и кого ни возьми – всем паршиво. Они, может, и сами этого не осознают, но я-то чувствую. И переживаю. У меня внутри все переворачивается. И так – постоянно. А когда еще какой-нибудь учитель начинает мне мораль читать... да мне блевать хочется! Говорит, а от самого такой запашок... А я сижу и вижу его насквозь со всем его дерьмом. Все чувствую – скуку, расшатанные нервы, как он меня боится и до чего ему осточертела эта жизнь... И он меня будет учить...

– Флора, – ответила Эльви, – я, конечно, понимаю, это слабое утешение, но человек ко всему привыкает. Посидишь в сортире – принюхаешься.

Флора засмеялась, и Эльви продолжила:

– А что касается пенсионерок в церкви, так мне, знаешь ли, тоже иногда прищепки не хватает.

– Почему прищепки?

– Нос зажать. А твой дед... ладно, про него в другой раз. Ты, главное, вот что пойми: никуда от этого не денешься. Если с тобой то же, что и со мной, никакая прищепка не спасет... Нужно привыкать. Это тяжело, я знаю, но жить захочешь – привыкнешь.

После этого разговора Флора перестала резать себя бритвой и стала чаще навещать Эльви. Иногда она приезжала в будни и оставалась ночевать, а утром ехала в школу. Флора даже вызвалась ухаживать за дедом, но хлопот с ним было не много – разве что время от времени Эльви поручала ей покормить его кашей, раз уж внучка так хотела помочь.

Эльви несколько раз пыталась заговорить с Флорой о Боге, но Флора была атеисткой, и разговор не клеился. Флора, в свою очередь, пыталась приобщить бабушку к Мэрилину Мэнсону – приблизительно с тем же успехом. Даже их необычайное взаимопонимание имело свои пределы. Фильмы ужасов, правда, Эльви иногда смотрела – за компанию.

Телевизор в гостиной теперь орал на полную громкость. Флора еще раз попробовала его выключить, но у нее ничего не вышло.

Приставку ей подарила Эльви на пятнадцатилетие, чему предшествовали бурные дискуссии с Маргаретой, утверждавшей, что подобные игры засасывают подростков с головой и они полностью теряют связь с внешним миром. Эльви в душе была с этим согласна, – собственно, именно за этим она и купила приставку. Сама Эльви в свои пятнадцать начала выпивать, чтобы притупить чувства. Уж лучше видеоигры.

– Погуляем? – предложила Эльви.

В саду телевизора не было слышно, зато там стояла чудовищная жара и духота. Окна во всех домах светились, кругом лаяли собаки, а в воздухе витало предчувствие беды.

Они направились к старой яблоне, ровеснице дома. В темной листве зеленели мелкие дички, а буйные побеги, отросшие за годы болезни Туре, тянулись к небу.

Взять ружье, подняться по лестнице и перестрелять всех собак.

– Ты что-то сказала? – спросила Эльви.

– Да нет.

Эльви взглянула на небо. Там поблескивали звезды, словно тонкие иглы, пронизывающие бесконечный синий покров. Она представила, как они обрушиваются ей на голову дождем острых стрел, вонзаясь в мозг и причиняя невыносимую боль.

– Прямо «железная дева» [11]11
  «Железная дева» – орудие смертной казни, использовавшееся в эпоху инквизиции и представлявшее собой железный шкаф в виде женщины с острыми шипами с внутренней стороны.


[Закрыть]какая-то, – произнесла Флора.

Эльви посмотрела на нее. Флора тоже стояла, запрокинув лицо к небу.

– Флора, – начала она, – Ты сейчас думала про ружье и собак?

Флора приподняла брови, усмехнулась:

– Ага. Придумывала следующий ход в игре. А ты откуда...

Они переглянулись. Это что-то новенькое. Головная боль усилилась, иглы все глубже впивались в мозг – и вдруг Эльви с Флорой пошатнулись, словно от внезапного порыва ветра, хотя ни единый лист не колыхнулся на ветвях старого дерева. И все же они едва удержались на ногах под напором незримой силы, вихрем пронесшейся по саду и захлестнувшей их мощной волной.

Не.. пр.. во... беж.. за.. и... ее.. кш...

Их головы заполнили помехи и голоса, будто кто-то крутил ручку приемника – обрывки слов, несвязные звуки, но даже за эти доли секунды можно было различить всеобщую панику. Затем шумы исчезли так же внезапно, как появились. У Эльви подкосились ноги, она упала на колени и забормотала:

– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе... Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы...

– Бабуль?

– ...прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого....

– Бабушка!

Голос Флоры дрожал. Эльви заставила себя выйти из транса и огляделась по сторонам. Флора сидела на траве и смотрела на Эльви круглыми от ужаса глазами. Голову пронзила такая боль, что Эльви было решила, что у нее случилось кровоизлияние в мозг, но все же выдавила из себя:

– Да, детка?

– Что это было?

Эльви поморщилась. Каждое движение причиняло боль – ни головой пошевелить, ни даже рот открыть. Она попыталась сформулировать ответ в уме, но мысли путались, как вдруг раз – и все прошло. Она зажмурилась, выдохнула. Боль как рукой сняло, все встало на свои места, мир снова ожил и наполнился прежними красками. На лице Флоры читалось такое же облегчение.

Глубокий вдох. Да. Все прошло. Самое страшное позади. Она сжала руку Флоры.

– Господи, до чего же я рада, что ты здесь, – сказала она, – как же хорошо, что не я одна все это пережила.

Флора потерла глаза:

– Но что это было?

– Ты разве не поняла?

– Нет.

Эльви кивнула. Ну конечно, она же не верит в Бога.

– Души, – ответила она. – Души умерших. Они возвращаются.

БОЛЬНИЦА ДАНДЕРЮД, 23.07

Но ведь это его жена, как он может ее бояться? Давид сделал шаг к кровати.

Все из-за глаза.

Есть в человеческих глазах что-то неуловимое – ни одна компьютерная модель не смогла бы воспроизвести все многообразие взгляда, и даже фотографии способны запечатлеть одно лишь застывшее мгновение. Никакими художественными средствами не передать выражение глаз, но вот отсутствие этого выражения сложно не заметить.

Глаз Евы был мертв. Тончайшая серая поволока, подернувшая роговицу, была непроницаема, как стена. Это была не Ева. Давид наклонился, позвал шепотом:

– Ева?

Она подняла голову, и ему пришлось ухватиться за прутья кровати, чтобы не отшатнуться.

...Может, это травма такая, что-нибудь со зрением...

Ева открыла рот, но звука не последовало, только сухие щелчки. Давид подбежал к раковине, набрал в пластиковый стаканчик воды и протянул ей. Она смотрела прямо на стакан, но оставалась неподвижной.

– Это тебе, моя хорошая, – произнес Давид. – Попей.

Ева внезапно подняла руку и выбила стаканчик, расплескав воду себе по лицу. Пустой стаканчик скатился ей на колени, и она с хрустом сжала его в горсти.

Давид уставился на ее развороченную грудь с клеммами, позвякивающими, словно адские елочные игрушки, и наконец-то вышел из ступора. Он нажал на кнопку над кроватью, подождал секунд пять и, никого не дождавшись, выскочил в коридор с криком:

– На помощь! Кто-нибудь!

Из палаты в другом конце коридора выскочила медсестра, и Давид заорал на весь этаж:

– Она воскресла, она жива, понимаете... я не знаю, что делать!

Медсестра окинула Давида непонимающим взглядом, протиснулась мимо него в палату и застыла в дверях. Ева сидела на кровати, перебирая в руках обломки пластикового стаканчика. Медсестра прикрыла рот рукой и повернулась к Давиду, отчаянно мотая головой:

– Это... это...

Давид схватил ее за плечи:

– Что? Что?!

Обернувшись, медсестра снова заглянула в палату и всплеснула руками:

– Этого не может быть!

– Ну так сделайте же что-нибудь!

Сестра опять замотала головой и, не сказав ни слова, помчалась на сестринский пост. Добежав до двери, она обернулась и крикнула:

– Я кого-нибудь позову... кого-нибудь, кто... – Не договорив, она скрылась в кабинете.

Давид остался в коридоре один. Только сейчас он ощутил, что задыхается, – прежде чем возвращаться в палату, нужно было хоть немного прийти в себя. В голове носились обрывки мыслей.

Чудо... глаз... Магнус...

Он зажмурился, пытаясь вспомнить взгляд Евы, полный любви. Блеск ее живых, смеющихся глаз. Он сделал глубокий вдох, пытаясь удержать в голове образ жены, и вошел в палату.

Ева уже потеряла интерес к стаканчику, и теперь он валялся на полу возле кровати. Давид приблизился к ней, стараясь не смотреть на ее грудь:

– Ева. Я здесь.

Ее голова повернулась на его голос. Он смотрел на ее уцелевшую щеку, такую ровную и гладкую. Он протянул руку и коснулся ее пальцами.

– Все будет хорошо... Все будет хорошо.

Ее рука неожиданно взметнулась к лицу, и он машинально отшатнулся, но тут же заставил себя вновь протянуть к ней ладонь. Ева крепко сжала его пальцы. Жесткая, механическая хватка. Ее ногти впились в тыльную сторону его ладони. Стиснув зубы, он кивнул:

– Это я, Давид.

Он заглянул в ее единственный глаз. Пустота. Она открыла рот, послышалось сипение:

– ...Аави...

На глазах у него выступили слезы. Он снова кивнул:

– Правильно. Давид. Я здесь.

Ева сильнее сжала его руку. Давид почувствовал, как ногти все глубже впиваются в кожу.

– Даавии... еесь...

– Да, да! Я здесь, с тобой.

Он осторожно высвободил ладонь, незаметно вложив ей в кулак пальцы другой руки. Из свежей царапины текла кровь. Он вытер руку о пододеяльник и сел на кровать рядом с женой.

– Ева?

– Е-ева...

– Да. Ты узнаешь меня?

Хватка чуть ослабла. Помолчав, Ева произнесла:

– Яа.. Даавии..д

Уже лучше. Значит, есть надежда. Она меня понимает.

Он еще раз кивнул и, словно Тарзан, ткнул себя пальцем в грудь:

– Я – Давид. Ты – Ева.

– Тыы... Ее-ва.

В палату зашла врачиха. Увидев Еву, она остановилась как вкопанная. Казалось, она сейчас замотает головой и всплеснет руками, как медсестра, но ее спасла профессиональная привычка – отработанным движением она достала из нагрудного кармана стетоскоп и, даже не взглянув на Давида, решительно направилась к кровати. Давид отодвинулся, чтобы не мешать, и вдруг заметил в дверях ту самую медсестру, на этот раз с напарницей, – видимо, пришли поглазеть.

Врачиха склонилась над Евой, приложила стетоскоп к уцелевшей половине груди, послушала. Передвинула стетоскоп, опять послушала. Рука Евы потянулась к трубке стетоскопа...

– Ева! – вскинулся Давид. – Нет!

...и рванула. Врачиха вскрикнула, голова ее дернулась, стетоскоп вылетел из ушей. На лице Давида отразилась мучительная боль.

– Ева... так нельзя...

Его передернуло. Он словно заступался за нее перед какой-то высшей инстанцией, как будто опасаясь, что ее накажут, если она будет себя плохо вести.

Врачиха охнула, схватившись за уши, но тут же взяла себя в руки. Когда она повернулась к медсестрам, лицо ее было уже бесстрастным.

– Позвоните Лассе из неврологического, – велела она. – Или Йорану, если что.

Помявшись в дверях, первая медсестра переспросила:

– Если что?

– Если не застанете Лассе, – раздраженно ответила врачиха.

Медсестра кивнула, что-то шепнула напарнице и скрылась в коридоре.

Ева опять потянула за трубку, и круглая мембрана стетоскопа с металлическим лязгом покатилась по полу. Врачиха не сводила глаз с Евы, не обратив на это никакого внимания. Давид подобрал мембрану и вложил ее в руку врачихи. И только тогда она словно впервые заметила его присутствие.

– Ну как она? – спросил Давид.

Врачиха приоткрыла рот и взглянула на него так, как будто он сморозил ужасную глупость.

– Сердце не бьется, – ответила она. – Сердце – не бьется.

У Давида заныло в груди.

– И что, вы даже... – начал он, – не попробуете что-нибудь предпринять?..

Врачиха посмотрела на Еву, теребящую резиновую трубку, и ответила:

– Судя по всему... в этом нет необходимости.

Лассе из неврологического пришлось ждать долго. А к моменту его появления воскрешение Евы уже перестало быть сенсацией.

БОЛЬНИЦА ДАНДЕРЮД, 23.46

Малер припарковался у входа в больницу, под знаком «Стоянка не более 15 минут», и с кряхтением принялся вылезать из машины. Старый добрый «форд-фиеста» все же не был рассчитан на сто девяносто сантиметров роста и сто сорок килограммов веса.

Так, сначала ноги, затем все остальное. Он прислонился к дверце машины и оттянул ворот рубашки. Под мышками уже выступили темные круги.

Перед ним возвышался корпус больницы. Огромный, словно застывший в ожидании. Ни звука, ни движения, и только мерное посапывание кондиционеров, легких этого притихшего здания, выдавало какую-то жизнь за его бетонными стенами.

Повесив сумку на плечо, Малер направился к входу. Посмотрел на часы. Без четверти двенадцать. Лужа у вращающихся дверей отражала ночное небо, смахивая на карту созвездий, а рядом, как верный часовой, стоял Людде и курил. Увидев Малера, он помахал ему рукой и швырнул окурок в лужу.

– Густав, какие люди! Ну как делишки?

– Да вот, потеем потихоньку.

Людде было около сорока, хоть он на них и не выглядел. Было в нем что-то болезненное – если бы не голубая рубашка с именем «Людвиг» на груди, его можно было бы принять за пациента. Тонкие губы, бледная, почти неестественно гладкая кожа, точно он сделал подтяжку или приложился лицом к аэродинамической трубе. Тревожные, бегающие глаза.

Для входа пришлось воспользоваться обычной дверью – вертушку отключали на ночь. Людде все время оглядывался, хотя в его бдительности не было нужды. Больница казалась вымершей.

Они миновали вестибюль и очутились в коридоре. Немного расслабившись, Людде спросил:

– Принес?..

Малер запустил руку в карман брюк и так застыл, не спеша вытаскивать руку.

– Людде, ты, кончено, извини, но эта твоя история...

Людде остановился с видом человека, оскорбленного до глубины души.

– Я тебя когда-нибудь обманывал? А? Хоть раз понапрасну языком трепал?

– Да.

– А, Бьорна Борга вспомнил? Ну да, ну да. Но там кто угодно бы спутал, зуб даю... А, ладно... Черт с тобой, подавись своими деньгами, Фома неверующий.

Людде сердито зашагал по коридору с такой скоростью, что Малер еле поспевал за ним. В полной тишине они спустились на лифте этажом ниже и пошли по длинному, чуть покатому коридору, в конце которого виднелась железная дверь. Людде «прокатил» карточку-пропуск через считыватель и демонстративно загородил собой кодовый замок, набирая комбинацию. Послышался щелчок.

Малер достал носовой платок и вытер лоб. Тут, внизу, было не так жарко, однако пробежка по коридору отняла у него последние силы. Он прислонился к стене, окрашенной в зеленый цвет, ощутив плечом приятный холод бетона.

Наконец Людде справился с замком. Даже издалека, через стены, Малер различал крики и бряцанье металла. Когда он сюда спускался в прошлый раз, здесь было тихо, как... ну, как в могиле. Людде многозначительно ухмыльнулся: «А я что говорил?» Малер кивнул и протянул ему мятые купюры. Людде тут же смягчился и сделал пригласительный жест рукой:

– Прошу! Сенсация ждет. – Он торопливо оглянулся в сторону лифта. – Остальные пользуются другим входом, так что можешь не беспокоиться.

Малер сунул платок в карман, поправил на плече сумку.

– А ты что, не идешь?

Людде фыркнул:

– И кто мне, интересно, потом работу будет искать? – Он ткнул пальцем в дверной проем. – Там лифт, спустишься этажом ниже.

Когда дверь за спиной Людде захлопнулась, у Малера поползли мурашки по коже. Несколько секунд он просто стоял у лифта, не решаясь нажать кнопку вызова. С возрастом он подрастерял былую отвагу. Снизу по-прежнему слышались крики и грохот, и Малер замер, пытаясь унять разыгравшееся сердце.

Его беспокоили не столько мертвецы, разгуливающие по коридорам, сколько тот факт, что он здесь без спроса. В молодости его бы это не остановило: «Люди должны знать правду», – рассудил бы он и полез бы в самую гущу событий.

А сейчас...

Да кто ты такой, что ты вообще здесь делаешь?

Он уже порядком заржавел и вряд ли обладал достаточной долей нахальства, необходимой в подобных ситуациях. Набравшись храбрости, он вызвал лифт.

Должен же я посмотреть, что там такое.

В шахте загудело, и Малер отшатнулся, прикусив губу. Все-таки он боялся. Насмотрелся фильмов. Сколько раз было – лифт поднимается, открываются двери – а там... Но лифт остановился без приключений, и через стеклянное окошко двери было видно, что внутри никого нет. Он вошел, нажал кнопку нужного этажа.

Кабина поехала вниз, и Малер попытался сосредоточиться, обратившись в слух и зрение. С этой минуты он больше не человек, а записывающее устройство.

Лифт рывком тронулся с места. Сквозь толстые бетонные стены доносились крики. В прямоугольном окошке двери показались очертания морга, а в нем...

Пусто.

Часть коридора, стена – и все. Он толкнул двери лифта.

В лицо дыхнуло холодом – здесь было значительно прохладнее, чем на других этажах больницы. Капли пота под одеждой потекли ледяными струйками, и Малера пробрала дрожь. За спиной хлопнули двери лифта.

Обернувшись на шум, Малер обнаружил чуть правее холодильную камеру – дверь была нараспашку, а на полу возле входа сидели два человека, склонив головы и обвив друг друга руками.

Что они здесь делают?

Слева, по всей видимости, находился морг – оттуда донесся металлический грохот, и один из сидящих поднял голову. Это оказалась молоденькая медсестра. Малер успел разглядеть выражение паники на ее лице.

В объятьях она держала старушку – божий одуванчик, белый пушок нимбом над головой, тщедушное тельце с худыми ногами, беспомощно шарящими по полу в поисках опоры, как будто она хотела встать. Из-под белой простыни, завязанной узлом под горлом, просвечивало голое тело. Чья-то мать или бабушка, может, даже прабабушка.

Желтая кожа плотно обтягивала иссохшее лицо с выступающими скулами, а глаза... Глаза... Окна в пустоту – ясно-голубые, подернутые белесой желеобразной поволокой, они не выражали ровным счетом ничего.

Впалые губы были приоткрыты, из беззубого рта доносился монотонный жалобный звук:

– Ээээээээээээм... ээээээээээм...

И вдруг Малер отчетливо понял, чего она хочет.

Того же, чего и все.

Домой.

Медсестра наконец заметила Малера. Бросив на него умоляющий взгляд, она попросила, кивая на старуху:

– Вы не поможете?

Малер не ответил, и она добавила:

– Я совсем замерзла...

Малер наклонился, дотронулся до ноги старухи. Она была ледяной и твердой, словно замороженный апельсин. От его прикосновения старуха лишь громче заголосила:

– Э-э-э-м-м-мммм!..

Малер, кряхтя, поднялся, и медсестра закричала:

– Да помогите же! Ну пожалуйста!

Он не мог. Не сейчас. Сначала нужно было разобраться, в чем тут дело.

С тяжелой душой он побрел в сторону морга – так фотограф, на глазах которого сотни людей умирают от голода, лишь бесстрастно фиксирует происходящее, а потом напивается в хлам в своем гостиничном номере, чтобы заглушить муки совести.

Фотографии... Камера...

Направляясь к большому освещенному залу, Малер расстегнул сумку. По всему коридору были разбросаны белые простыни.

Сцена, представшая его взгляду, вспоминалась ему потом как в тумане. Все это должно было твориться в полутьме, в какой-нибудь пещере – борьба между живыми и мертвыми, словно сошедшая с полотен Гойи.

Но все происходило в стерильном помещении морга, залитого ровным безжалостным светом. Флуоресцентные лампы ярко освещали столы из нержавеющей стали и людей, мечущихся между ними.

И всюду – голые тела. Почти все покойники умудрились скинуть свои белые саваны, и брошенные простыни валялись теперь на полу и столах. Маскарад с римскими тогами, переросший в оргию.

Всего там было человек тридцать – живых и мертвых. Врачи, сестры и санитары в белых, желтых и синих полотняных рубашках гонялись за обнаженными людьми – по большей части стариками, порой совсем дряхлыми. У многих был виден наспех зашитый разрез от аутопсии, идущий от живота до самого горла.

Мертвецы не выказывали агрессии, они лишь вырывались, желая одного – выбраться отсюда. Морщинистые лица, исковерканные тела; старухи, размахивающие скрюченными птичьими пальцами, старики, молотящие воздух сжатыми кулачками. Дряхлые кости разве что чудом не рассыпались в прах и все же держались до последнего.

И над всем этим – отчаянный вой.

Вокруг стоял такой крик, как будто в палату вкатили целую орду новорожденных, полных смятения и возмущения несправедливостью мира, в который они попали. Точнее, вернулись.

Врачи и медсестры пытались их как-то уговорить, успокоить:

– Тихо, тихо, спокойно, все хорошо, слышите, все будет хорошо...

Но во взглядах мертвецов было лишь безумие.

Кое-кто из персонала не выдерживал – одна из медсестер застыла в углу, закрыв лицо руками; тело ее сотрясалось от рыданий. Другой врач стоял возле раковины и мыл руки так спокойно и тщательно, словно находился у себя дома в ванной. Высушив руки, он достал из нагрудного кармана расческу и начал причесываться.

Но где же все?

Почему здесь так мало... живых? Где подкрепление, где представители социальных структур, являющих собой, что ни говори, отлаженный механизм в сегодняшней Швеции – как-никак 2002 год.

Малер уже здесь бывал и помнил, что большинство трупов хранится этажом ниже, а здесь была лишь малая часть. Он шагнул вперед, нашарил фотоаппарат.

В эту секунду один из мертвецов вырвался из рук врача. Он был из тех, кого не успел затронуть процесс разложения, – огромный мужик с такими здоровенными ручищами, словно при жизни он ворочал каменные глыбы. Какой-нибудь безвременно почивший строитель. Он заковылял к выходу, с трудом переставляя бледные ноги в пигментных пятнах, несгибаемые, как ходули.

Упустивший его врач завопил: «Держите его!» – и Малер машинально послушался его команды, загородив спиной дверь. Беглец медленно шел прямо на него. Их взгляды встретились. Глаза мертвеца были водянисто-коричневыми, безжизненными, как мутная запруда. На Малера смотрела пустота.

Он опустил взгляд – чуть выше ключицы мертвеца, там, куда впрыскивали формалин, виднелся небольшой шрам, – и впервые за все это время Малеру стало страшно. Он боялся прикосновения, заразы, боялся цепких пальцев. Ему хотелось выхватить свою пресс-аккредитацию, закричать: «Я журналист! Я здесь ни при чем!»

Малер сжал зубы. Нет уж, он будет стоять до последнего.

И все же, когда мертвец приблизился, Малер не смог заставить себя его схватить. Вместо этого он со всей силы оттолкнул покойника – уберите это от меня! – и тот, пошатнувшись, рухнул на врача, в сотый раз мывшего руки под краном. Возмутившись, словно его оторвали от важного занятия, врач произнес: «В порядке общей очереди!» – и прислонил мертвеца к стенке.

Где-то рядом включилась сигнализация. Звук показался Малеру знакомым, но он не придал этому значения, потому что в эту минуту появилось подкрепление. Три врача и четыре охранника в зеленых униформах протиснулись мимо него. Они на мгновение замерли с открытыми ртами, но тут же взяли себя в руки и бросились на помощь коллегам.

Малер заглянул через плечо одному из врачей, и тот обернулся с таким выражением лица, будто сейчас залепит ему затрещину.

– И что теперь? – спросил Малер. – Куда вы их?

– А вы кто такой? – спросил врач, и перспектива мордобоя опять показалась Малеру крайне вероятной.

– Меня зовут Густав Малер [12]12
  Густав Малер (1860—1911) – австрийский композитор, дирижер, оперный режиссер.


[Закрыть], я...