Текст книги "Блаженны мертвые"

Автор книги: Йон Линдквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Он упал на колени у кровати, схватил жену за руку.

– Ева, – прошептал он. – Не надо. Не надо, прошу тебя! Этого не может быть. Я же люблю тебя, неужели ты не понимаешь?! Жить без тебя не могу. Проснись, ну пожалуйста. Я же без тебя ничто, вся жизнь без тебя ничто. Этого не может быть, просто не может быть!

Он все шептал и шептал, твердя как заклинание одни и те же фразы, и чем больше он их повторял, тем больше верил, что все еще можно изменить. Чем больше он твердил, что этого не может быть, тем абсурднее казалось все происходящее. Он уже почти поверил, что еще чуть-чуть – и произойдет чудо, когда дверь в палату распахнулась.

За спиной послышался женский голос:

– Вы в порядке?

– Да, да, – ответил Давид. – Будьте добры, оставьте нас.

Он прижал холодную руку жены к своему лбу, услышал шелест накрахмаленного халата. Ладонь сестры коснулась его плеча.

– Могу я чем-нибудь помочь?

Давид медленно повернул голову к медсестре и вдруг отпрянул, не отпуская руку жены. Сестра была похожа на саму Смерть – резкие скулы, запавшие страдальческие глаза.

– Кто вы? – прошептал он.

– Меня зовут Марианна, – ответила сестра, почти не шевеля губами.

Они смотрели друг на друга во все глаза. Давид крепче сжал руку Евы, словно пытаясь уберечь ее от той, что пришла ее забрать. Но сестра не двигалась. Вместо этого она всхлипнула: «Простите!» – и зажмурилась, прижимая ладони к вискам.

Давид наконец понял. Головная боль, учащенный пульс, острая игла в сердце – все это творилось не с ним одним. Сестра медленно повернулась и, спотыкаясь, вышла из комнаты. Безумие внешнего мира обрушилось на него какофонией сирен, гудков и воя, доносившихся не только из коридоров больницы, но и с улицы. Вокруг царил хаос.

– Вернись, – прошептал он. – Ради Магнуса. Что я ему скажу? Ему же через неделю девять стукнет, сама знаешь. Ты собиралась торт испечь, твой фирменный, с малиной! Уже и малину купила... Лежит теперь в морозилке... Ты только представь – прихожу я домой, открываю холодильник – а там малина... которую ты... и как же я теперь...

Из его горла вырвался крик. Пронзительный, долгий, насколько хватило легких. Он припал губами к ее пальцам, забормотал:

– Все кончено, все. Нет тебя, – значит, и меня нет. Ничего нет.

Голова болела так, что выносить это дольше не было сил. В душе его затеплился луч надежды, – может, он умирает? Вот было бы хорошо.

Боль все росла, набухая, словно опухоль, пока в голове что-то не тренькнуло, как будто лопнув, и он лишь успел подумать:

Ну, вот и все. Умираю. Слава тебе. Господи.

...Как вдруг все закончилось. Все разом смолкло – сигнализация, сирены. Свет в палате померк, комната погрузилась в сумрак. Стало так тихо, что он слышал собственное прерывистое дыхание. Он все еще касался лбом пальцев Евы, они были влажными от его испарины. Головной боли как не бывало. Словно в забытьи, он все терся лбом о руку жены, царапая себе кожу ее обручальным кольцом. Ему хотелось, чтобы боль вернулась – без нее грудная клетка разрывалась на части.

Уставившись в пол, он не видел, как с потолка на желтое казенное одеяло упала белая гусеница – и тут же исчезла, без труда просочившись сквозь плотную ткань.

– Любимая, – шептал Давид, крепче сжимая руку жены, – мы же обещали друг другу никогда не расставаться, помнишь?

Ее рука вздрогнула, отвечая чуть заметным пожатием.

Давид не издал ни единого звука, не шелохнулся, только не отрываясь смотрел на ее руку. Легонько пожал – и вновь почувствовал ответное движение ее пальцев. Челюсть его отвисла. Он облизал пересохшие губы. Охватившее его чувство было сложно назвать радостью – скорее, это было смятение, какое испытываешь, очнувшись после ночного кошмара. Он попытался распрямиться, чтобы заглянуть в лицо жены, но затекшие ноги слушались с трудом.

Ей, конечно, промыли и перевязали раны, насколько это было возможно, но половина лица все равно являла собой кровавое месиво. То ли в последнюю секунду лось повернул голову, то ли в предсмертном отчаянии кинулся рогами вперед на приближающуюся машину, но он пропорол Еве лицо, прежде чем раздавить ее своей тушей.

– Ева! Ты меня слышишь?

Ноль реакции. Давид закрыл лицо руками, сердце его готово было выскочить из груди.

Это спазм, просто спазм. Это же невозможно. Ты на нее посмотри.

Несмотря на то, что вся правая сторона лица была забинтована, под бинтами четко вырисовывался провал. Было ясно, что под повязкой не осталось ничего – ни кожи, ни мяса, ни костей. Врачи говорили ему, что столкновение повлекло за собой ряд тяжких телесных повреждений, но Давид только сейчас понял, до какой степени тяжелых.

– Ева? Это я...

На этот раз это совершенно точно был не спазм. Ее рука дернулась, ударившись об его ногу. Ева неожиданно села. Давид инстинктивно отпрянул. Одеяло соскользнуло с ее груди, послышалось металлическое клацанье, и Давид вдруг осознал, что не видел еще и десятой доли ее «телесных повреждений»...

Грудь ее была обнажена – одежду пришлось срезать. Правая сторона грудной клетки зияла рваной, леденящей душу дырой с лоскутами кожи в пятнах засохшей крови. В груди что-то звенело и клацало. На какое-то мгновение Давиду почудилось, что перед ним не Ева, а какой-то монстр, и ему захотелось бежать сломя голову, но ноги не слушались. Спустя пару секунд он взял себя в руки и подошел ближе.

Теперь он понял, что это был за звук. Клеммы. Металлические клеммы, зажимающие перебитые артерии, болтались в грудной клетке Евы, издавая клацанье при каждом движении. Он попытался сглотнуть, но во рту пересохло.

– Ева?

Она повернула голову на звук его голоса и открыла теперь уже единственный глаз.

И тут он закричал.

ПЛ. ВЕЛЛИНГБИПЛАН, 17.32

Малер тащился через площадь, взмокшая рубашка липла к телу. В руке болтался пакет с едой для дочери. Из-под ног лениво уворачивались грязно-серые голуби.

Он и сам смахивал на жирного серого голубя в своем потертом пиджаке, купленном лет пятнадцать назад, – помнится, он тогда здорово растолстел и старая одежда уже не налезала. Штаны его выглядели не менее плачевно. От некогда густой шевелюры остались жидкие пряди на висках да красная обгоревшая лысина в пигментных пятнах. С пакетом в руках он вполне мог сойти за бомжа, собирающего бутылки. И хотя это было далеко от истины, такое уж он производил впечатление – пропащего человека.

Остановившись в тени универмага на Онгермангатан, Малер пошарил за воротом и выудил из-под двойного подбородка пластмассовые бусы. Подарок Элиаса. Шестьдесят семь разноцветных бусин на тонкой леске – носить ему их теперь до скончания дней.

Всю оставшуюся дорогу он шел, перебирая бусины, словно четки.

С трудом одолев лестницу на третий этаж, Малер остановился возле квартиры дочери и перевел дух. Придя в себя, он открыл дверь своим ключом. В квартире было темно и душно, в лицо пахнуло затхлостью.

– Дочка, это я. Пришел вот.

Тишина. Он, как всегда, заподозрил худшее, но Анна оказалась в детской – вроде жива. Скрючившись на кровати Элиаса, она лежала лицом к стене на купленном Малером одеяле с медвежатами.

Малер поставил пакет на пол, перешагнул через запылившиеся кубики лего и осторожно присел у нее в ногах.

– Как ты, дочка?

Анна глубоко вздохнула, чуть слышно произнесла:

– Чувствуешь его запах? Я чувствую. Вот так прижму одеяло к лицу – а оно все еще им пахнет...

Малеру внезапно захотелось лечь с ней рядом, обнять, утешить, как полагается отцу, но он не посмел – да и пружины вряд ли бы выдержали. Поэтому он так и сидел, рассеянно глядя на разбросанные кубики лего, в которые вот уже два месяца никто не играл.

...Когда он подыскивал квартиру для Анны, в этом же доме сдавалась еще одна, на первом этаже. Он отказался – побоялся воров.

– Ну-ка, иди, поешь хоть чуть-чуть.

Малер разложил по тарелкам ростбиф с картофельным салатом из пластиковой упаковки, порезал дольками помидор. Анна не отвечала.

Жалюзи на кухне были опущены, но солнечные лучи пробивались сквозь узкие щели, яркими полосами ложась на кухонный стол с пляшущими столбиками пыли. Убраться бы здесь, да сил нет.

Еще два месяца назад этот стол был завален всякой всячиной – фрукты, почта, брошенная игрушка, веточка с прогулки, поделка из детского сада. Всякая бытовая мелочевка.

А сейчас – две несчастные тарелки с покупной едой. Пыль и духота. Красная мякоть помидоров. Жалкая пародия на жизнь.

Он вошел в детскую, остановился в дверях.

– Анна... Тебе нужно поесть. Пойдем, все готово.

Не оборачиваясь, Анна покачала головой:

– Я потом поем. Спасибо.

– Ну, может, хоть на минуточку встанешь?

Она промолчала. Малер вернулся на кухню и сел за стол. Машинально принялся за еду. Казалось, звук жующих челюстей эхом отдается в пустых стенах. Малер задумчиво отправил в рот последнюю дольку помидора.

Божья коровка опустилась на балконные перила.

Анна упаковывала вещи – они собирались за город на пару недель, Малер пригласил их погостить у него на даче.

– Мама, смотри – божья коровка!

Когда она вошла в комнату, Элиас уже перегнулся через перила вслед за упорхнувшей божьей коровкой, балансируя на шатком летнем столике. Ножка накренилась. Подбежать она не успела.

Под балконом была автостоянка. Черный асфальт.

– Ну, давай, дочка.

Малер поднес вилку с едой к ее губам. Анна села на кровати, забрала у него вилку, отправила содержимое в рот. Малер протянул ей тарелку.

Лицо Анны опухло от слез, в темных волосах проглядывала седина. Она немного потыкала вилкой в тарелке и отставила ее в сторону.

– Спасибо. Очень вкусно.

Малер переставил тарелку на письменный стол, сложил руки на коленях.

– Ты хоть из дома сегодня выходила?

– Да. У него была.

Малер кивнул. Больше говорить было не о чем. Он встал, задев головой фигурку Нильса верхом на диком гусе, висящую над кроватью. Деревянный гусь помахал крыльями, обдав лицо Анны прохладным воздухом, и снова замер.

Он жил в двух шагах, в доме напротив. Вернувшись к себе, Малер снял наконец мокрую от пота одежду, принял душ, накинул халат и выпил две таблетки от головной боли. Затем уселся за компьютер, чтобы посмотреть новости Рейтер. За час он нашел и перевел три небольшие заметки. Очередное японское изобретение – электронный переводчик для толкования собачьего лая. Операция по разделению сиамских близнецов. Немец, построивший дом из жестяных банок. Поскольку к заметке о японском чуде не прилагалось фотографий, Малер откопал в Интернете изображение Лабрадора и отправил в редакцию вместе со статьей.

Малер проверил почту – старый знакомый, свой человек в полиции, интересовался, как дела, а то давненько от него ничего не слышно было. Малер написал ответ: дела – хуже некуда, два месяца, как погиб внук, теперь бы самому руки на себя не наложить – но удалил письмо, не отправляя.

Тени на полу становились все длиннее, пошел восьмой час. Малер встал из-за компьютера, помассировал виски. Зашел на кухню, достал из холодильника банку пива, половину выпил не сходя с места. Вернулся в комнату – и замер, не дойдя до дивана.

На полу возле кресла стояла крепость.

Четыре месяца тому назад Элиас получил ее в подарок на день рождения – ему исполнилось шесть лет. Самая настоящая крепость из лего. Они собрали ее по кирпичику и потом долго играли вечерами, переставляя с места на место солдатиков, выдумывая невероятные истории, постоянно что-то достраивая. Так она и осталась здесь – с тех самых пор...

Каждый раз, натыкаясь на крепость, Малер вздрагивал от внезапной боли в груди и каждый раз давал себе слово ее разобрать, но все не поднималась рука. Что ж, видно, теперь – как с бусами, до самой смерти.

Элиас, Элиас...

И опять – острая боль, опять эта удушающая тоска...

Он бросился к компьютеру, отыскал в закладках платный порносайт и битый час исступленно тыкал мышкой в мелькающие картинки. Хоть бы что, ноль реакции, только брезгливость и отвращение.

В начале десятого Малер плюнул и вырубил компьютер. Монитор не выключался. Ну и черт с ним, не до того. Голова раскалывалась, перед глазами плавали круги. Малер просто места себе не находил. Послонявшись по квартире, он выпил еще одну банку пива и наконец замер перед игрушечной крепостью.

Один из рыцарей перегнулся через край смотровой башни, словно что-то крича противнику у ворот.

– Прочь, вражья сила, а не то опорожню тебе на башку ночной горшок! – выкрикивал, бывало, скрипучим голосом Малер, а Элиас смеялся до колик в животе и требовал: «Еще, еще!», и они перебирали до бесконечности все самое гадкое, что только можно было вылить на голову врагу – помои, скисший кефир...

Малер взял рыцаря, покрутил в руках – серебристый шлем, решимость на лице под приподнятым забралом. Крохотный меч еще не потускнел, в отличие от выцветших солдатиков, хранившихся у Элиаса дома. Разглядывая меч, Малер вдруг понял две простые вещи, и внутри все перевернулось.

Некому теперь играть. С играми покончено.

Он поставил рыцаря на место, уставился в стену.

Да, с играми покончено. Навсегда.

После смерти Элиаса Малер то и дело перебирал в голове все, чего лишился, будто составляя перечень потерь: лесные прогулки, игры на детской площадке, булочки с соком в местной кондитерской, походы в Скансен [8]8
  Первый в мире музей под открытым небом.


[Закрыть]– и так до бесконечности. Только теперь ему открылась вся беспощадная правда – он больше никогда не сможет играть во что бы то ни было, не только в лего или прятки. Потеряв внука, он лишился не только товарища по играм, но и радости самой игры.

Вот почему он больше не мог писать, порнография не приносила удовлетворения, а минуты тянулись как часы. Он разучился фантазировать. Казалось бы, велика беда – живи себе, как живешь, и нечего тут выдумывать. Куда уж проще. Да только не выходит.

Малер дотронулся до послеоперационного шрама на груди.

Жизнь – то, что сам из нее сотворишь.

Вот этой-то способности творить он и лишился, и тащить ему теперь свою тоску в этом жирном теле сквозь дни и годы, пока не сдохнет. Вот что открылось ему в эту секунду, и его охватило страстное желание крушить все, что попадет под руку. Он уже занес кулак над крепостью, но в последний момент сдержался и вышел на балкон, где вцепился в перила и потряс кулаком в воздухе что было сил. По двору с воем кружила собака, – впрочем, он бы и сам сейчас с радостью последовал ее примеру.

Что делать, что делать – снимать штаны и бегать.

Он перегнулся через перила и представил, как падает, разбиваясь оземь, словно перезрелый арбуз. Глядишь, и псине под балконом будет чем поживиться. Эта мысль показалась Малеру особенно заманчивой. Стать кормом для псов – чем не достойный конец для такого, как он? Впрочем, псу было явно не до него, он все носился по двору с бешеным лаем. Наверное, скоро пристрелят.

Малер обхватил голову руками – тут и об землю не надо, сама расколется, если не прекратится эта зверская боль.

Около полуночи Малеру стало ясно, что жить ему все-таки хочется. Первый сердечный приступ случился с ним восемь лет назад, во время интервью с рыбаком, вытащившим утопленника. Вылезая из лодки, Малер вдруг почувствовал, как свет в глазах меркнет, сжимается в точку – и все. Очнулся он уже на груде рыболовных сетей. Если бы не рыбак, умевший оказывать первую помощь, мучения Малера были бы окончены.

В больнице ему сообщили, что у него стенокардия и он нуждается в кардиостимуляторе для нормализации сердечного ритма. Малер тогда пребывал в такой депрессии, что решил было пустить болезнь на самотек, но потом все же согласился на операцию.

А потом появился Элиас, и Малер впервые за много лет вспомнил, зачем нужно сердце. Кардиостимулятор мерно тикал в груди, суля долгие годы семейного счастья.

А теперь...

На его залысинах выступили капли пота. Малер прижал руку к груди – сердце колотилось, как сумасшедшее, почему-то сбившись с привычного ритма. Глухие толчки под его пальцами все учащались и учащались.

Он нащупал жилку на запястье, засек время по будильнику. Сто двадцать ударов в минуту, хотя он мог и ошибаться. Казалось, даже секундная стрелка двигается быстрее, чем положено.

Спокойно... спокойно... сейчас все пройдет.

Он знал, что сами по себе такие сбои не опасны, но если начать паниковать, то это может быть чревато. Малер сделал пару глубоких вдохов, чтобы успокоить дыхание, но сердце билось все быстрее и быстрее.

Вдруг Малера осенило. Он снова приложил руку к груди, где под кожей пульсировал кусочек металла, от которого зависела его жизнь. И хотя почувствовать ритм на ощупь было невозможно, с аппаратом явно творилось то же, что и с часами.

Малер съежился на диване, подтянув колени к груди. Голова раскалывалась от боли, сердце бешено колотилось, но, к своему удивлению, он вдруг осознал, что ему совсем не хочется умирать. По крайней мере, вот так, по воле железяки, способной до смерти загнать больное сердце. Малер сел, прищурившись, взглянул на включенный компьютер. Изображение на мониторе стало ярче, чем прежде, иконки на рабочем столе превратились в слепящие пятна.

Что же делать?

Ничего. Главное – не волноваться. Он прилег, продолжая держаться за сердце. Теперь удары слились в непрерывный стук, напоминающий барабанную дробь. Барабанные палочки набирали темп, и Малер закрыл глаза, дожидаясь кульминации.

И вдруг, когда сердце сдавило так, что стало нечем дышать, а свет померк, все прошло. Как в тот раз.

Сердце забилось ровнее. Какое-то время Малер лежал с закрытыми глазами, не смея пошевелиться, затем поднес руку к лицу, словно хотел убедиться, что все еще жив. Лицо оказалось на месте, мокрое от пота. Теплые капли стекали на грудь, щекотали живот.

Малер открыл глаза, взглянул на экран компьютера. Тусклые силуэты иконок чуть выделялись на синем фоне. Монитор замигал и погас. Собака во дворе умолкла.

Что это было?

Стрелка часов неторопливо отсчитывала секунды. На мир опустилась тишина. Только теперь, когда все стихло, Малер осознал, какая чудовищная какофония звуков предшествовала неожиданному финалу. Он облизал соленые от пота губы, устроился поудобнее на диване и уставился на часы.

Секунды, минуты... Не успел родиться – уже умирать.

Минут двадцать он пребывал в неподвижности. Зазвонил телефон. Малер перекатился с дивана на пол, ползком добрался до трубки – мог бы, наверное, и дойти, но сейчас ему это даже в голову не пришло. Кое-как усевшись за стол, он взял трубку.

– Малер слушает.

– Малер! Это Людде. Не забыл еще? Больница Дандерюд.

– Да, да... привет.

– Слушай, у меня тут для тебя есть кое-что...

Людде был одним из его «каналов» еще с журналистских времен. По роду службы он частенько располагал информацией, представляющей, по его выражению, «интерес для общественности». Людде работал вахтером в больнице Дандерюд.

– Вообще-то, я ушел из газеты. Позвони лучше Венке... Бенгт Янссон, ночной редактор...

– Да ты послушай! У нас тут мертвяки оживают!

– Что-что?

– Жмурики. Трупы. В морге. Взяли и ожили.

– Да брось!

– Вот те крест! Только что из морга звонили, в истерике бьются, подмогу требуют.

Рука Малера непроизвольно потянулась к блокноту. Заметив это, он тут же отдернул руку и покачал головой:

– Людде, ты, главное, успокойся. Ты хоть сам-то понимаешь, что несешь?

– Понимаю, а как же. Только я ведь не шутки шучу. Видел бы ты, что тут творится – вся больница на ушах! Говорю тебе, воскресли! Все, как один, голубчики.

Малер действительно различал взволнованные голоса на том конце провода, но не мог разобрать слов. Что-то там и впрямь было неладно, только что?..

– Ладно. Ну-ка, давай еще раз, с самого начала.

Людде тяжело вздохнул. В трубке послышался чей-то резкий выкрик: «Свяжитесь с реанимацией!» – и Людде крепче прижал трубку ко рту, перейдя на заговорщический шепот:

– Значит, сначала этот бардак с электричеством. Ну, типа, все включается, ни черта не работает, короче, ты понял, да?

– Ну... понял.

– Ну вот. А потом, значит, минут пять спустя, звонят наши потрошители из морга и просят прислать охранников. Говорят, у них там пара покойничков того... разбуянилась. Вроде как сбежать хотят. На охране, значит, похмыкали, посмеялись, но людей все-таки послали. Ну вот. Через пару минут оттуда звонят уже охранники, требуют подкрепления – вроде как теперь вообще все повоскресали. Ну, эти опять ржут, но идти идут – мало ли, может, они там бухают в морге. Ну вот. Потом уже сам врач звонит, и все про то же – короче, теперь у них там вся больница собралась.

– Постой, – прервал его Малер, – сколько там покойников-то?

– Да черт его знает. Штук сто. Минимум. Так чего, ты едешь?

Малер посмотрел на часы. Почти полдвенадцатого.

– Еду.

– Вот и славно. Ты это... про меня там не забудь...

– Не забуду, не забуду.

Малер оделся, кинул в сумку диктофон, мобильник и цифровой фотоаппарат, который так и не удосужился вернуть в редакцию, на всякий пожарный сунул в карман две тысячные бумажки для Людде – и понесся вниз, прислушиваясь к своему сердцу. Вроде ничего.

Усевшись за руль своего старенького «форда», Малер включил зажигание и нажал на газ. По дороге он набрал Бенке и сообщил, что был бы не прочь проверить один сюжетик в Дандерюде, хоть он теперь и не у дел. Бенке только обрадовался и не стал задавать лишних вопросов.

Ночные дороги были пустынны, так что, миновав Исладсторгет, Малер разогнался до ста двадцати. С каждым мгновеньем спальный район оставался все дальше и дальше позади. Проезжая мимо моста Транебергсбрун, Малер вдруг увидел себя со стороны. Давно он не ощущал себя таким живым. Он был почти счастлив.