Текст книги "Блаженны мертвые"

Автор книги: Йон Линдквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Р-Н ХЕДЕН, 13.15

Флора лежала под скамейкой в позе эмбриона, обняв рюкзак. Вокруг нее мир летел в тартарары. Внутри нее мир летел в тартарары. Вселенная взорвалась в безумном фейерверке. Флора изо всех сил зажмурилась, словно опасаясь, что глаза выпадут из глазниц. Она не могла пошевелиться, просто лежала и ждала, когда все это закончится.

Возможно, большие скопления мертвых и влияли на сознание живых, но и большие скопления живых тоже влияли на мертвых. Эмоции множились, как в системе зеркал, отражаясь друг в друге, пока в какой-то момент напряжение не достигло критической точки.

Через пять минут напряжение начало спадать. Люди с их черными мыслями покидали Хеден. Еще через десять минут Флора открыла глаза и поняла, что никто не догадывается о ее присутствии. Двое полицейских развернулись и пошли к выходу. У одного из подъездов стоял человек и плакал. Лицо его было расцарапано, рубашка запачкана кровью. К нему подошла медсестра, принялась промывать рану и накладывать повязку.

Флора не двигалась. В своей черной одежде она была всего лишь тенью под скамейкой. Если она пошевелится, то станет человеком, а людям здесь быть не положено.

Закончив перевязку, медсестра взяла мужчину за локоть и повела его прочь. Он шел послушно, как вол в ярме, и думал о маме, о ее любви и наманикюренных ногтях ярко-вишневого цвета. Она так всегда заботилась о своих ногтях – даже в годы болезни, по капле отнимающей у нее последнее человеческое достоинство, она настаивала на маникюре, тщательно следя за тем, чтобы ногти всегда были окрашены в вишневый цвет. Эти ухоженные ногти... Один из них она сломала, расцарапывая ему лицо.

Флора дождалась, пока они покинут двор, и выглянула из-под скамейки. Чутье подсказывало ей, что поблизости никого нет, но после всего случившегося она больше ни в чем не была уверена.

Двор и в самом деле был пуст. Она вылезла из-под лавки и припустила бегом к арке, ведущей в соседний двор. Из подъезда вышло еще несколько человек, в том числе женщина-психолог, всерьез обдумывающая, не покончить ли ей жизнь самоубийством по возвращении домой. Одна инъекция морфина – и дело с концом. Родственников у нее не было. Ни здесь, ни где-либо еще.

Часы показывали четверть третьего, когда Флора осторожно постучала в окно Петера, и он впустил ее в свой подвал. К этому времени на всей территории, кроме них, не оставалось ни одной живой души.

[Выпуск радионовостей, 14.00]

...Не нашли объяснения происшедшему в районе Хеден. В начале второго полиции и медицинскому персоналу пришлось начать эвакуацию граждан. Двенадцать человек пострадало в результате нападения оживших, из них трое понесли тяжкие телесные повреждения. Территория района Хеден объявляется закрытой на неопределенный срок.

Мед. Заключение

[Мин. соцразвития. СЕКРЕТНО]

...Таким образом, мы убеждены, что ожившие стремительно потребляют свои внутриклеточные ресурсы. Если потребление будет продолжаться в том же темпе, окончательное истощение ресурсов последует менее чем через неделю, в отдельных случаях, возможно, еще быстрее.

Следовательно, если не принять необходимых мер, в течение недели ожившим предстоит гибель от своеобразного «внутриклеточного сгорания», как было решено назвать это явление за неимением устоявшейся терминологии.

В настоящее время у нас нет решения данной проблемы.

В заключение хотелось бы знать, требуется ли подобное решение как таковое.

[Выпуск радионовостей, 16.00]

...В районе Хеден объявлен карантин. Власти обещают обеспечить присутствие медперсонала на территории района, но возобновление реабилитационных программ в ближайшее время не планируется.

17 августа II Рыбак

Мысль – хрупкая, исполненная надежды,

Как путь света к северу по бескрайнему небосклону,

Плавный, как след улитки,

Как моллюск, ищущий морское дно.

В груди, во рту, в руках

Сердце стучит, стучит,

Мозг вопиет.

Мия Айвиде, «Избранное»

ШХЕРЫ ЛАББШЕРЕТ, 16.45

Тени уже заметно удлинились, когда Малер выбрался из своего убежища и побрел обратно к дому. Тело ломило от долгого сидения на камне. Он просидел на берегу намного дольше, чем требовалось, чтобы прийти в себя, – ему хотелось, чтобы Анна почувствовала, каково им будет без него, третьего-лишнего.

На скалистом берегу напротив дома стояли старые вешала для сетей – три столба с поперечными перекладинами с торчащими из них крюками. Под одной из перекладин стояла Анна и, что-то напевая, развешивала одежду Элиаса, выстиранную в море. Вид у нее был вполне умиротворенный, а вовсе не встревоженный, как Малер рассчитывал.

Услышав его шаги, Анна обернулась.

– Привет, – произнесла она. – Ты где был?

Малер неопределенно махнул рукой. Анна наклонила голову и пристально посмотрела ему в лицо.

Как с маленьким ребенком...– подумал Малер, и Анна засмеялась и кивнула. В глазах ее плясали солнечные блики.

– Нашла воду? – спросил Малер.

– Не-а.

– И что, тебя это совсем не беспокоит?

– Ну, вообще-то... – Она пожала плечами, развешивая носки на крюке.

– Что «вообще-то»?

– Я думала, ты привезешь.

– А может, я не хочу?

– Ну, тогда придется тебе научить меня пользоваться мотором.

– Не говори глупостей.

Анна смерила его взглядом, в котором читалось: «Сам не говори глупостей»,и он сердито зашагал к дому. Спасательный жилет, обнаружившийся в доме, оказался ему мал – с завязочками на животе Малер смахивал на гигантского младенца. Ничего, обойдется без жилета. Какая теперь разница. Малер заглянул к Элиасу, который лежал на кровати под картинкой с троллями, но заходить не стал. Не захотел. Взяв канистру, он вышел из дома.

– Ну что же, – обратился он к Анне, – я поехал.

Развесив белье, Анна присела, уперев руки в колени.

– Пап, – мягко произнесла она. – Ну перестань.

– Что перестать?

– Просто перестань. Не надо.

Малер прошел мимо дочери и забрался в лодку. Анна добавила:

– Ты там поосторожнее.

– Постараюсь.

Когда звук мотора затих за островами, Анна улеглась на теплые камни, подставляя лицо предзакатному солнцу. Полежав так какое-то время, она принесла из дома Элиаса, завернутого в одеяло, и уложила его рядом с собой.

Затем она перевернулась на бок и, приподнявшись на локте, уставилась в самую середину почерневшего лба сына.

Элиас?

То, что она услышала в ответ, не было словами. Это было даже не ответом, скорее молчаливым подтверждением: я здесь.Раньше Элиас по-настоящему говорил с ней, последний раз – пока она косила траву, а ее отец занимался с ним своими дурацкими упражнениями.

Вытаскивая камень, застрявший в газонокосилке, она вдруг услышала голосок Элиаса:

Мама, иди сюда! Дедушка сердится. Я так не...

Резкий визжащий звук заглушил голос сына. Вбежав в дом, она обнаружила Элиаса лежащим на полу под опрокинутым стулом. Как только она перестала различать голос сына, визг исчез.

Был и другой случай. Дело было ночью. Она тогда проспала всего несколько часов – она и заснула-то скорее от изнеможения. Сложно было заснуть, зная, что Элиас лежит в своей кровати, уставившись в потолок. Стоит ей погрузиться в сон – и ее мальчик останется совсем один.

Анна спала на матрасе возле его кровати, когда ее разбудил голос сына. Вздрогнув, она села и взглянула на Элиаса, лежащего с открытыми глазами.

– Элиас? Ты что-то сказал?

Мама...

– Да?

Я не хочу.

– Что ты не хочешь?

Не хочу быть здесь.

– В этом доме?

Нет. Не хочу быть... здесь.

Больше он не успел ничего сказать – послышался резкий свист, набирающий силу. Прежде чем звук превратился в пронзительный скрежет, Анна почти физически ощутила, как Элиас сжимается, отступает, прячась в своей оболочке, словно бы часть его на время покидала тело, и теперь они снова общались без слов, посредством смутных ощущений.

И еще.

Каждый раз, когда Элиас исчезал, он делал это из страха. Анна это чувствовала. То, чего боялся Элиас, было как-то связано с этим жутким завыванием.

Сейчас, на скалистом берегу, залитом лучами солнца, при одном взгляде на сморщенное личико Элиаса, выглядывающее из-под одеяла, становилось до боли ясно, что тело Элиаса – не более чем оболочка. Высушенная сморщенная кожа, заключающая в себе что-то совсем иное, непознанное. Мальчик по имени Элиас, так любивший нектарины и качаться на качелях, исчез навсегда и больше не вернется. Анна поняла это еще тогда, в спальне Малера.

И все же, все же...

Она ходила, жила. Развешивала белье, напевая песенки, – еще неделю назад это было совершенно немыслимо. Но почему?

Потому что теперь она знала, что смерть – это не конец.

Сколько раз она приходила на кладбище, сидела у его могилы, припадала к земле, что-то нашептывая. Она знала, что тело его находится там, внизу, и в то же время понимала, что он ее не слышит, что от него ничего не осталось, кроме суммы разрозненных фрагментов: качелей, нектаринов, лего, улыбок, надутых губ и «Мамуль, ну еще один поцелуй перед сном». Когда все это исчезнет, останется только память.

Она ошибалась. Как же она ошибалась. Именно поэтому она могла сейчас распевать песенки. Элиас умер. Но не исчез.

Она откинула край одеяла, открывая доступ свежему воздуху. От Элиаса по-прежнему пахло, но не так сильно, как раньше. Такое ощущение, что все, что могло вонять, было уже... переработано организмом.

– Чего же ты так боишься?

Тишина. Анна слегка оттянула пижаму сына, давая телу проветриться. В нос шибанула резкая вонь. Как только вещи высохнут, надо будет его переодеть. Они пролежали на берегу, пока солнце не закатилось за Оландским архипелагом и с моря не повеяло ночной свежестью, и Анна снова перенесла Элиаса в дом.

Постельное белье пахло сыростью, и она развесила его на ветвях ольхи возле дома. Найдя пустую керосиновую лампу, Анна залила в нее керосин – вечером пригодится. Затем она проверила дымоход – разожгла кусок газеты и положила его в печь. Пошел дым, – видимо, забилась труба, а может, какая-то птица свила там гнездо.

Анна сделала себе пару бутербродов с икрой трески, налила стакан теплого молока, вышла на улицу и села на скалистый выступ. Доев бутерброды, она спустилась к воде – ее внимание привлек какой-то серебристый предмет, блестевший в траве.

Сначала она даже не поняла, что это такое. Здоровенный цилиндр в маленьких дырочках: подкинь такую штуку в воздух – вполне сойдет за НЛО. Потом она сообразила, что это барабан от стиральной машины, который приспособили под садок для рыбы.

Она прошлась по берегу, где нашла еще пустой тюбик крема для бритья и пивную банку. Облака начали окрашиваться в розовый цвет. Малеру давно уже было пора возвращаться.

Решив полюбоваться закатом, а заодно посмотреть, не плывет ли отец, Анна поднялась на скалистый холм за домом. Вид здесь был потрясающий. Несмотря на то, что холм возвышался над домом всего на пару-тройку метров, отсюда открывалась панорама на все окрестные шхеры.

Со стороны вечерние облака были похожи на сплошное пуховое одеяло, покрывающее низкие острова, отражаясь в кроваво-красной воде. К востоку островов не было, и море стелилось гладью до самого горизонта. Здесь становилось ясно, почему в свое время люди считали землю плоской, а горизонт – той чертой, за которой начиналась Пустота.

Анна прислушалась, но звука мотора по-прежнему не было слышно.

Сейчас, когда перед ней расстилался весь мир, казалось невероятным, что отец вообще когда-нибудь сможет найти дорогу обратно. Ведь мир был таким огромным.

Что это?

Она прищурилась, вглядываясь в заросли деревьев и кустарника в небольшой лощине на другом конце острова. Ей показалось, что там что-то движется. И точно – кусты зашевелились, и Анна разглядела что-то белое, мелькнувшее в ветвях.

Белое? Какие там у нас бывают белые животные?

Разве что те, что живут в снегах. Ну и кошки еще, конечно. И собаки. Может, кошка? Наверное, забыли или бросили. А может, случайно выпала из лодки и сама добралась до суши.

Анна направилась было к лощине, но передумала.

Это что-то было больше кошки. Скорее уж собака. Собака, упавшая за борт и... потерявшая нюх.

Анна обернулась и быстро зашагала к дому. Остановилась возле двери и еще раз прислушалась. Начало девятого, почему же отец все не едет?

Она вошла в дом, закрыв за собой дверь. Дверь опять открылась. Замка не было. Анна взяла метлу и просунула деревянную палку в ручку двери, уперев один конец в стену. Это, конечно, не замок, но животное не войдет.

Чем больше она об этом думала, тем больше нервничала.

Никакое это не животное.

Это был человек.

Она подошла к двери, снова прислушалась. Тишина. Лишь черный дрозд стрекочет вдали, подражая всем птицам сразу.

Сердце Анны стучало все быстрее и быстрее. Наверное, она просто себя накручивает. Понятное дело – одна с Элиасом, на безлюдном острове, тут кто хочешь задергается. Так уж устроен человек – нам ничего не стоит пройти по узкой планке, пока она лежит на земле, но подвесь ее над десятиметровой пропастью – и страх тут же впивает в нас свои когти. Хотя это та же самая планка.

Наверное, это крыса. Или лебедь.

Лебедь! Точно. Конечно лебедь, устроивший себе гнездо на острове. Лебедь – крупная птица.

Немного успокоившись, Анна пошла к Элиасу. Он лежал, повернув лицо к стене, словно разглядывая троллей на картинке, которая в наступивших сумерках казалась лишь темным прямоугольником на стене. Анна села на край кровати.

– Здравствуй, мой хороший. Ну как ты тут?

Звук ее голоса нарушил гнетущую тишину, отгоняя страхи. Тревога в груди постепенно улеглась.

– Когда я была маленькая, над моей кроватью тоже висела такая картинка. Только на ней тролль-папа удил рыбу со своей дочкой. У девочки в руках была удочка, а папа, такой большой и неуклюжий, показывал ей, как надо держать, осторожно придерживая дочку за локоть. Не помню, говорила ли я об этом маме, но, глядя на эту картинку, я всегда мечтала, чтобы у меня тоже был такой папа, который учил бы меня ловить рыбу, стоял у меня за спиной и был бы таким же большим и добрым. Ребенком мне ужасно хотелось стать троллем. В их мире все было таким простым – не имея ничего, они имели все.

Анна положила руки на колени, представляя себе ту картинку – где-то она сейчас?– вспоминая, как, встав на колени в своей постели, обводила пальцем контур лица тролля-папы.

Она вздохнула и посмотрела в окно. За стеклом маячил какой-то воздушный шар. Анна застыла, хватая воздух ртом. Шар оказался лицом. Раздувшимся, белым лицом с двумя черными дырами вместо глаз. Губы сгнили, обнажая зубы. Анна окаменела, не в силах отвести глаз от мертвеца. От носа осталась лишь впадина в мучнистой массе лица, словно слепленного из теста, в которое понатыкали ряд огромных зубов.

В окне показалась рука – такая же распухшая и мучнистая.

Анна завопила так, что у нее самой заложило уши.

Лицо отпрянуло и двинулось по направлению к двери. Анна вскочила с кровати, ударившись боком о край стола, но даже не почувствовав боли, выскочила в кухню...

Мама?

...вцепилась в ручку двери.

Мама?

Голос Элиаса звучал в ее голове. Упершись в стену, она изо всех сил потянула ручку на себя. Снаружи кто-то повернул ручку. Дернул.

Господи, пожалуйста, пожалуйста, не дай ему войти, Господи...

...мама, что...

...не дай ему войти...

...это такое?

Мертвец оказался сильным. Приоткрывшись, дверь хлопнула о косяк. Анна всхлипнула:

– Прочь, пошел прочь!

Она почти физически ощущала мертвую, тупую силу, с которой мертвец дергал дверь, пытаясь проникнуть в дом. Шею Анны сводило от ужаса, и она с трудом повернулась к кухне в поисках хоть какого-нибудь оружия, чего угодно.

На полке под столешницей валялся небольшой топорик, но Анна не могла выпустить ручку двери. Мертвец дернул сильнее, и сквозь возникшую щель в двери Анна вдруг увидела его целиком – голое распухшее тело, словно комки теста, нанизанные на позвоночник. И тут она поняла.

Утопленник. Это утопленник.

Анна нервно засмеялась, продолжая тянуть на себя дверь, и перед ней еще раз мелькнуло его полусгнившее, объеденное рыбами тело.

А как же остальные утопленники? Где они теперь?

Перед глазами встало целое море утопленников, жертв несчастных случаев – сколько их было за лето? Белые тела, колышущиеся в темной воде, задевая дно. Хищные рыбы, извивающиеся угри, ввинчивающиеся в тело и пожирающие его изнутри.

Мама!

В голосе Элиаса чувствовался испуг. Анна сейчас не могла ни порадоваться тому, что он с ней разговаривает, ни утешить его; единственное, что она могла, – это удерживать дверь, чтобы мертвецу не удалось войти в дом.

Руки ее затекли, устав от борьбы.

– Что тебе надо? Пошел прочь! Слышишь?

С той стороны вдруг отпустили ручку.

Дверь хлопнула в последний раз, и на ноги Анны посыпалась труха. Она затаила дыхание, прислушалась. Черный дрозд умолк, и она ясно различала стук, удаляющийся в сторону скал. Стук костей о камень. Мертвец ушел.

Мама, что это?

Она ответила:

Не бойся. Оно ушло.

В воздухе послышалось жужжание, словно к бухте приближалась целая флотилия моторных лодок. Анну так и подмывало крикнуть этой неведомой силе: хватит, оставь нас в покое, уходи!– но она побоялась испугать сына. Элиас тут же отступил, улетучился, и звук прекратился.

Отскочив от двери, Анна схватила топор и снова заняла свой пост. Прислушалась. Тишина. Древко топора скользило в ее потной ладони. За все это время, она совсем не различала мыслей мертвеца, и от этого было еще страшнее. Присутствие Элиаса было почти осязаемым. Мертвец же безмолвствовал.

Когда черный дрозд снова завел свою песню, Анна осмелилась наконец отойти от двери и направилась к Элиасу. Переступив порог, она уронила топор.

Забравшись на валун у стены дома, утопленник заглядывал в окно. Медленно наклонившись, Анна подняла топор, осторожно, как если бы перед ней был дикий зверь, готовый к прыжку. Но мертвец стоял не двигаясь.

Что он делает?

Смотреть он не мог, у него не было глаз. Анна опустилась на край кровати, зажав топор в руке. Она специально села так, чтобы не видеть чудовище в окне, следя за каждым звуком. Ничего более жуткого и омерзительного она в жизни не видела. Она даже думать об этом не могла, мозг отказывался переваривать информацию, будто в голове подрагивал какой-то контакт, который вот-вот переклинит и она погрузится во тьму безумия.

Анна уставилась на картинку на стене, на доброго тролля с большими, сильными руками. На маленькую девочку. Подумала:

Папа, ну где же ты?

Р-Н КУНГСХОЛЬМЕН, 17.00

Они нашли подходящее место под кустом на пляже в районе Кунгсхольмен, на полпути между их домом и зданием парламента. Давид подозревал, что хоронить животных в черте города было запрещено, но что им могут сделать?

Прежде чем выйти из дома, они соорудили крест из двух дощечек, перевязанных бечевкой. Магнус собственноручно вывел на нем чернильной ручкой: «Бальтазар». Пока Магнус со Стуре копали ямку, в которую поместилась бы обувная коробка, Давид стоял на стреме.

В таком вот уменьшенном масштабе ему вдруг открылся истинный смысл похорон. Магнус возился с коробкой, собирал цветы, сооружал крест, и в этих приготовлениях он находил такое утешение, на какое не способны ни одни слова. Магнус плакал всю дорогу домой, но стоило им очутиться в своей квартире, как он тут же принялся обсуждать похороны в малейших деталях.

Даже Давид со Стуре ушли с головой во все эти хлопоты, не перемолвившись и словом о том, что произошло. В присутствии Магнуса они не могли обсуждать случившееся, но одно было ясно: Ева теперь не скоро вернется домой.

Ямка была готова. Магнус в последний раз открыл крышку обувной коробки, и Стуре тут же бросился поправлять голову кролика. Магнус погладил пальцем комочек меха.

– Прощай, Бальтазарчик! Надеюсь, тебе там будет хорошо.

Давид не мог больше плакать. Он чувствовал только ярость. Глухую, отчаянную ярость. Сейчас он готов был орать, грозя кулаком небу: За что? За что? За что ты меня наказываешь?Вместо этого он опустился на землю рядом с Магнусом и обнял его.

У него же у черт возьми, день рождения! Ну хоть в день рождения-то можно было... хотя бы сегодня...

Магнус закрыл коробку и опустил ее в ямку. Стуре протянул ему садовую лопату, и Магнус принялся закидывать коробку землей, пока крышка не скрылась из вида. Давид сидел, не шевелясь, наблюдая, как стремительно убывает горка земли рядом с могилой.

А вдруг он тоже... воскреснет...

Давид зажал рот рукой, втягивая щеки, которые так и распирало от приступа нервного смеха, когда он представил себе, как кролик без головы вылезает из могилы и, словно зомби, ползет к ним домой, вскарабкиваясь по ступенькам.

Стуре помог Магнусу выложить могилку дерном, разровнял землю лопатой и поставил крест. Переглянувшись, Давид со Стуре обменялись кивками. Вряд ли могилка сохранится, но, по крайней мере, они свое дело сделали.

Они встали. Магнус затянул «Мир – обитель скорби», прямо как в фильме «Мы – на острове Сальткрока», и Давид подумал:

Все. Приехали. Дальше катиться некуда.

Стуре с Давидом стояли рядом с Магнусом, положив ему руки на плечи, и Давид никак не мог избавиться от ощущения, что они хоронят Еву.

Хуже уже не будет. Куда уж хуже...

Магнус обхватил себя руками, и Давид почувствовал, как все его тело сжалось, когда он произнес:

– Это я во всем виноват.

– Нет, – ответил Давид, – ты ни в чем не виноват.

Магнус упрямо мотнул головой:

– Это все из-за меня.

– Да нет же, сынок...

– Да, из-за меня! Я подумал, вот она и...

Давид и Стуре непонимающе переглянулись. Стуре склонился над внуком и спросил:

– Ты о чем?

Магнус обхватил Давида руками и уткнулся лицом ему в живот.

– Я плохо подумал про маму, а она рассердилась.

– Солнышко... – Давид присел на корточки и обнял сына. – Ты здесь ни при чем. Мы должны были сразу понять... Ты не виноват...

Тело Магнуса сотрясалось от рыданий, он уже не мог остановиться:

– Нет, это я, я подумал... я подумал, что я... она так говорила, как будто ей совсем все равно... вот я и подумал, что больше ее не люблю, что она страшная и что я ее ненавижу... я не хотел, я думал, она будет как раньше, а она вон какая, вот я и подумал... а когда я так подумал, она вон что сделала...

Магнус все говорил и говорил, пока Давид нес его домой, и успокоился, лишь оказавшись в своей постели. Глаза его покраснели от слез, веки опухли.

Вот тебе и день рожденья...

Через несколько минут веки его сомкнулись и он уснул. Давид поправил одеяло и вышел на кухню, где его ждал Стуре. Давид тяжело опустился на стул.

– Отключился, – сказал он. – Бедный ребенок. Он и так в последнее время совсем не спит, а тут еще такое... Он же... он же этого не переживет...

Стуре немного помолчал, затем произнес:

– Ничего, справится... Ты переживешь, переживет и он.

Давид окинул глазами кухню, и взгляд его остановился на бутылке вина. Стуре проследил за его взглядом, затем посмотрел на Давида. Давид покачал головой.

– Да нет, я знаю, это тоже не выход, – ответил он. – Хотя удержаться непросто.

– Да, – согласился Стуре, – понимаю.

Разговор о Хедене не клеился – что уж тут скажешь? Когда они уходили, там царил полный хаос. Вряд ли теперь Хеден откроют для посещений. Давид пошел проведать Магнуса. Сын спал глубоким сном. Когда Давид вернулся на кухню, Стуре произнес:

– Помнишь, врач про Рыбака спрашивал?

– Ну?

– Как-то странно все это... – Стуре прочертил пальцем на столе прямую, словно временную шкалу. – А может, так и должно быть. Сам не знаю.

– Так что это было-то?

– Ах, ну да. Короче, знаешь эти ее книги? Про бобренка. Есть они у тебя?

В доме хранилась небольшая коробка с авторскими экземплярами всех книг. Вытащив две книжки, Давид положил их на стол. Стуре взял одну из них – «Бобренок Бруно находит дом» – и отыскал страницу с иллюстрацией, на которой был изображен Бруно, который только-только нашел подходящее место для своей плотины, как вдруг выясняется, что в озере живет Водяной...

– Так вот, Водяной этот... – начал Стуре, указывая на смутную тень в воде. – Она его и правда видела. Я еще тогда собирался рассказать, да только... – Он пожал плечами. – Она тогда чуть не утонула. А через несколько дней приходит и говорит, что там, в воде, с ней было какое-то существо.

Давид кивнул:

– Да, она рассказывала. Вроде как он пришел ее забрать, Водяной этот.

– Да, – подтвердил Стуре, – но раньше... не знаю, помнит ли она, может, рассказывала, но когда она была маленькой, она звала его Рыбаком.

– Нет, – ответил Давид. – Этого она мне не рассказывала.

Стуре задумчиво перелистывал страницы.

– А когда выросла, стала называть Водяным или просто «Этим», вот я и подумал, что, видать, забыла.

– Но сейчас-то она вспоминает именно Рыбака.

– Да. Помнится, она... мы это поощряли, нам казалось, это ей только на пользу пойдет. Она все время его рисовала, Рыбака этого. Она вообще много рисовала. Еще тогда.

Давид подошел к шкафу в коридоре и вытащил коробку со старыми бумагами, газетами, рисунками – всем тем, что Ева сочла нужным сохранить в память о своем детстве.

Давиду нравилось, что он наконец нашел себе занятие. Он поставил коробку на кухонный стол, и они начали раскладывать на столе старые учебники, фотографии, камушки, школьные альбомы и рисунки. Время от времени Стуре застывал над каким-нибудь листком – вот и сейчас он вздыхал над фотографией Евы – ей там было лет десять, не больше – с крупной щукой в руках.

– Сама ведь вытащила, – произнес он, – от начала до конца. Я ей только сачком подцепить помог. – Он вытер ладонью глаза. – Хороший был день.

Они продолжали разбирать бумаги. Многие рисунки были датированы, и по ним уже тогда было ясно, что Ева станет художником, – в девять лет она рисовала людей и животных лучше, чем Давид смог бы это сделать сейчас.

Они наконец нашли, что искали.

На рисунке стояло число – 13 июля 1975 года. Стуре бегло пролистал оставшиеся страницы альбома, но больше там ничего не было.

– Вообще-то их было больше, – пояснил он. – Наверное, она остальные выкинула.

Они сдвинули в сторону стопки бумаг, и Давид встал рядом с тестем, чтобы получше разглядеть рисунок.

Стиль был еще совсем детский, – впрочем, ничего удивительного. Рыбки были обозначены черточками, а у девочки, изображающей Еву, была непропорционально большая голова. По волнистой черте сверху было ясно, что девочка находится под водой.

– Она улыбается... – удивился Давид.

– Да, – ответил Стуре, – она улыбается.

Рот девочки был таким большим, что даже по детским меркам не очень вписывался в представления о том, как рисуют людей. Улыбка у нее была в пол-лица. Это был счастливый ребенок.

Что было странно, учитывая фигуру рядом. Водяной, Рыбак. Он был раза в три больше девочки. У него не было лица, лишь пустой овал вместо головы. Руки, ноги и тело были нарисованы волнистыми штрихами, как будто он излучал электричество или был запечатлен в плохом разрешении.

Стуре объяснил:

– Она сказала, что его было плохо видно. И он все время менялся.

Давид не отвечал. Он не мог отвести глаз от одной детали. Если сама фигура была нарочито нечеткой, то руки были выписаны с особой тщательностью. На них были прорисованы пальцы, и на кончике каждого виднелся большой крючок. Эти крючки тянулись к улыбающейся девочке.

– Что это за крючки? – спросил Давид.

– Когда она была маленькой, мы часто ловили рыбу, – объяснил Стуре. – Ну вот и...

– И что?

– Ева сказала, что этими крючками он пытался ее поймать. Но не успел. – Стуре кивнул на пальцы Рыбака. – А еще она сказала, что на самом деле они были намного меньше. Но она их четко видела.

Они молча смотрели на картинку, пока Давид не произнес:

– Но она же улыбается?

– Да, – ответил Стуре. – Действительно улыбается.