Текст книги "Заклинатель змей"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль требует тебя пред свои очи.

– А что случилось?

– Собирайся! Там узнаешь.

"Какие дела у судьи ко мне?" – недоумевал Омар по дороге. Страха он не испытывал. Ибо не знал за собой никакой вины.

Судья занимал возвышение в глубине низкой длинной комнаты с опорными столбами. Ставни на решетчатых окнах раскрыты, но от хмурого неба в комнате сумрачно, и ряд женщин в чадрах справа от входа напоминает в этом сумраке серых сов, сидящих на ограде. Слева от входа – четверо безмолвных степенных мужчин, которых Омар видит первый раз.

Воздух сух, пахнет пылью и дымком от жаровни. Перед судьей горит свеча. Будто огненный глаз дракона, готового съесть Омара.

Он поклонился, сел, спокойный, на кошму у порога.

Тощий, корявый судья в огромной чалме, с задумчивоболезненным взглядом старого развратника, вытянул тонкую шею.

– Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?

– Да, ваша милость.

– Подойди ближе!

Омар оглянулся на стражников у входа, на их толстые палки, пожал плечами, подошел ближе.

– Садись, злодей! Говори, женщина, – кивнул судья налево от себя.

Женщина у помоста откинула с лица чадру, и Омар узнал… старуху Айше. Она принялась вопить, заливаясь слезами, низким утробным голосом:

– Этот негодяй… подлый, грязный человек… развратник… силой увел у меня Сорейю, лучшую девушку… и продержал ее у себя, связав по рукам и ногам, пятьдесят ночей. И делал с ней, что хотел. Совсем замучил бедняжку. Еле вырвалась! Еле живой вернулась ко мне. Пятьдесят ночей! Сколько убытку я потерпела…

Судья слушал ее, напустив на себя мучительно скорбный вид. Будто ему сообщили, что у него умерла любимая дочь. Или Кааба в Мекке развалилась.

– Сколько? – спросил он печально.

– Каждую ночь она выручала… десять динаров. Выходит пятьсот.

– Ах, бедняжка! – пожалел ее судья. – Разве можно, – грозно обратился он к Омару, – так обижать несчастных женщин? Они, хоть и женщины, все-таки тоже божьи создания.

Омара будто дубиной по голове хватили, – той самой дубиной, которой вчера он пугал старика, пришедшего с кляузой. Он ничего не понимал. Нелепость обвинения вломилась в математически четкий строй его мыслей, точно камень, скатившийся с горы в круг мирно беседовавших в саду ученых. Вся логика рушилась.

И, растерявшись, он только беззвучно шевелил губами.

– Что скажешь, ответчик? – высокомерно вопросил судья.

"Ответчик!" Вот как. Не совершив никакого преступления, ты очень легко, по чьему-то навету, можешь с ходу угодить в ответчики. Это дурацкое слово взбесило Омара – и вместе с яростью к нему вернулась способность соображать.

– Я не знаю никакой Сорейи, – сказал он мрачно.

– Как не знаешь? – взвизгнула Айше. – Вот она. – Старуха сорвала чадру с соседки, и Омар узнал… Ферузэ. Потрясенный, он впился в ее глаза, надеясь увидеть в них хоть намек на стыд, сожаление. Нет! В них он увидел укор. Укор ему, Омару, и сознание непоколебимой ее правоты.

– Это не Сорейя, – пробормотал он в замешательстве. – Это Ферузэ.

– Какая Ферузэ! Все знают: она Сорейя. Не так ли, девушки?

Ряд серых сов в чадрах заурчал:

– Ур… Сур… я…

– Ну, пусть Сорейя, – вздохнул Омар. – Все равно я ее не уводил. Она сама ко мне явилась.

– Где это видано, – возмутился судья Хусайн нбн Али ибн Микаль, – чтобы девица в шестнадцать лет сама явилась к пожилому одинокому мужчине?

Будто речь шла о честной и скромной крестьянской девушке, а не распутной девке из ночного заведения. Это суд или кукольное представление?

– Явилась.

– Нет, он ее увел! – вскричала старуха Айше. – У меня есть свидетели. Вот, пять моих девушек видели, как он схватил ее в переулке и затащил к себе во двор. Не верите им, спросите мужчин. Вот Абубекр, мой сторож и дворник. Вот Валид, мой сосед, башмачник. И тут же Исхак, водонос. И Масуд, погонщик ослов. Все люди почтенные, уважаемые в нашем квартале. Они не соврут.

– Вы тоже видели, мусульмане, как сей злоумышленник силой увел к себе девицу Сорейю?

– Да, да! – загалдели дружно свидетели. – Чуть руку ей, бедняжке, не вывихнул.

– Слышишь, злодей? Здесь четверо мужчин и шесть женщин, если не считать пострадавшей…

– Ее и нельзя считать женщиной, – зло заметил Омар. – Это аллах знает что.

– Молчать! Показания двух женщин приравниваются, по нашему исламскому закону, к показанию одного мужчины. Значит, против тебя семь свидетелей. Столько же, сколько в небе планет, – блеснул он кстати глубиной своих знаний.

– Столько же, сколько смертных грехов, – поправил его Омар.

– Молчать! У тебя есть свидетели?

– Нет, – вздохнул Омар. – Я сам свидетель.

– Ты – ответчик. Ты должен, – веско произнес судья, – возместить истице убыток, который она понесла, лишившись, по твоей вине, на пятьдесят дней своей лучшей, самой добычливой работницы.

– Работница. – хмыкнул Омар.

– Оставь свои дурацкие ухмылки! Здесь не кабак.

– И жаль. Я бы сейчас с превеликим удовольствием хлебнул хорошего вина.

– Ячменной водки, – уязвила его Ферузэ-Сорейя.

– Вернусь домой, – усмехнулся Омар, – непременно выпью. Ячменная водка пророком не запрещена.

– Да? – вскинул брови судья. И опустил блудливые очи, как бы сказав: "Учту". – Тихо! Суд постановляет: житель Нишапура Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, по прозвищу Хайям, что значит Палаточник, обязан не позже, чем завтра утром, уплатить жительнице того же города почтенной Айше…

– А у нее есть прозвище? – полюбопытствовал Омар. – Если нет, могу подсказать. На языке вертится.

– Тихо! Уплатить под расписку долг в размере пятьсот золотых динаров…

– Несправедливо! – вскричал Омар. – Старуха Айше со всем своим заведением не стоит и ста динаров.

– Тихо! Пятьсот золотых…

– Где я их возьму?!

– В противном случае, – важно изрек судья, – у ответчика будет изъят его дом.

А-а! Теперь-то Омару все стало понятно. Все подстроено. Против кого, как говорится, бог, против того и люди. Им нужен его дом, этим мошенникам? Его добротный, просторный дом с обширным двором и садом. Они знают: никто не заступится за опального поэта, его можно ограбить, ничем не рискуя.

Ну, что ж. И это мы стерпим – как-нибудь.

***

– Ах-ха-ха! – тягуче зевал купец Музафар, только что вставший ото сна.

– Эх-хе-хе! – уныло кряхтел Музафар, поглядывая сквозь алебастровую решетку окна на свой большой уютный двор, выложенный каменными плитами, с каменным просторным водоемом. На отсыревших плитах и неподвижной воде грудами скапливались осенние желтые листья. Может быть, ему виделись караванные тропы и перевалы, Занесенные снегом.

– Ох-хо-хо! – вздыхал он тяжко, грея руки над жаровней. – На какой срок?

– Ну, на год, – хмуро сказал Омар.

– Ух-ху-ху!..

Где он добудет денег через год, чтобы вернуть долг Музафару, опальный звездочет не думал. Самое главное сейчас – уплатить старухе Айше. А через год… мало ли что может случиться за это время. Омар вспомнил басню о чудаке, который взялся за двадцать лет обучить корану осла с царской конюшни. И получил задаток в десять тысяч динаров. "Что ты наделал? – накинулась на него жена. – Как ты выкрутишься, когда настанет срок?" – "Не бойся, супруга, – ответил он ей. – Ешь, пей, отдыхай. За двадцать – Я то лет… или я умру, или царь умрет или осел околеет".

– Господи, помилуй! – Музафар, скрестив, зябко спрятал руки под мышками и долго молчал, нахохлившись и что-то прикидывая в уме. – Так уж быть! – воскликнул он с отчаянием, будто бросаясь в замерзающий водоем во дворе. – Я помню добро. Я… дам тебе пятьсот динаров. Но, понимаешь… эти деньги – на целый год… выпадут из оборота. И я потерплю на них большой убыток. Поэтому ты… укажешь в расписке, что взял у меня… восемьсот.

Ого! Одних ковров в этой раскошной гостиной – на восемьсот динаров. И утвари разной в нишах на столько же.

– Да, восемьсот. Иначе, прости, и фельса не получишь. Я, прости, торговый человек. И ты должен указать в расписке, что если в указанный срок не вернешь мне восемьсот динаров, я буду вправе отобрать твой дом…

Ах, этот дом!

– Хорошо, – кивнул Омар. – Я согласен.

Он сам продаст проклятый дом! Если ничего иного не придумает. Все равно, похоже, отнимут. Отдаст за тричетыре тысячи, вернет долг Музафару и переберется в какую-нибудь лачугу на окраине…

К вечеру небо стало, как белый мрамор в дымчато-серых разводах. Резкий ветер закрутил во дворе снежные вихри. Омар всегда, бывало, радовался первому снегу. Нынче нет. Ибо он не готов к зиме.

Не хотелось есть, не хотелось пить. И спать не хотелось. Омар закрыл ставни, зажег свечу, наложил в жаровню горячих древесных углей.

Атараксия? Хе! С ней ничего не выходит. За что они взъелись на него? Чем он их обидел? Тем, что продолжает цепляться за жизнь, не дает себя вконец затоптать? Накинув на плечи старый тюркский тулуп, оставшийся от родителя, Омар долго ходил из угла в угол, как заключенный в темнице, не зная, как жить ему дальше.

Ветер уныло свистел в щелях старых ставней. Пламя на столике жалостно трепетало, металось на тонком фитиле. Вот-вот погаснет. Дунь чуть сильнее – и нету его.

Где-то снаружи прозвучал негромкий плачущий звон. Как монисто на шее скитающейся по ночному городу призрачной зимней девы. Это, наверно, Салих, ночной сторож, со своим колокольчиком. Он когда-то работал в мастерской Ибрахима.

Омар взял бутыль ячменной водки, чашу, редьку, вышел в тулупе на улицу. На ней уже тонкий снежный покров, от него довольно светло. Омар по длинным темным следам Салиха нашел его возле скудного костра под навесом у базарных ворот.

– Не спится? – Салих, зябко кутаясь в драную шубу, заправлял небольшой кальян наркотическим зельем.

– Не спится.

– Садись на корточки, грейся. – Салих положил уголек в курильницу. – Хочешь?

– Нет.

– Ни разу не пробовал?

– Пробовал. Для нас не годится. У нас – ячменная водка. Налить?

– Давай.

Выпили, похрустели редькой. Салих сделал затяжку, другую. Прокашлявшись, молвил:

– Зима.

– Зима…

Помолчали, каждый со своей печалью.

– Что мы можем против них? – вздохнул Салих.

– Ничего не можем, – вздохнул Омар.

Снежинки перестали крутиться, улеглись. Омар взглянул на небо. На северо-западе, в льдистой белой мгле, ветер промыл темно-синюю полынью, в ней закачалась большая звезда.

– Видишь ее? – показал Омар ночному сторожу. – Это Вега. От арабского Ан-наср аль-ваки, что значит Падающий орел. Падать-то он падает, – усмехнулся с горечью Омар, – но никогда не упадет. Никогда! Звезда первой величины. Самая яркая в нашей части неба…

Абул-Хасан Байхаки:

"Омар Хайям был скуп, имел скверный характер".

– Ну, вот и свиделись, ученый друг! – Старый Ораз, красный от ветра, все хлопал и хлопал Омара по спине, не выпуская его из железных объятий. – Вот и свиделись, благодарение богу.

Трое его товарищей привязывали под навесом лошадей.

– Без друзей теперь не поедешь. Разбой. Котел есть? Барана мы с собой захватили, – показал Ораз на животное, которое туркмены снимали с запасной лошади. Он обошел дом и двор, заглянул в кладовку, помрачнел. – Да-а. Маловат для всех нас твой котел. Один живешь?

– Один.

– Как же так?

– Так уж.

– Хор-рошо живешь, грох в горох! Попроси у соседей котел побольше, – кивнул он через ограду.

– Я к ним не хожу.

– Это почему же?

– Там была… отцовская мастерская. Воспоминания разные. Не хочу.

– Ну, и ладно.

Котел притащили с базара. Наелись, напились.

– Ну?

– Я за тобой. Поедешь с нами в Исфахан.

– Зачем? – поразился Омар.

– Визирь требует.

– Требует? Хе! Я, знаешь, не выношу слов «требует», "велит", «приказывает». Хочется в ответ ударить палжой. Он ничего не может у меня требовать. Только просить. Разве я что-нибудь ему должен?

Ораз, угрюмо помолчав:

– В Исфахане… оспа.

– Оспа?! – вскричал Омар, побелев. – Не завез ли ты ее ко мне? Я тут ем с тобой и пью…

– Нет, мы чистые.

– Ну! Она проявляется не сразу. Дней десять-пятнадцать надо выждать.

– Выждали. Нас потому и послали, что мы находились вне столицы, в горах. Приехал визирь, крикнул издалека: "Скачите в Нишапур, пусть Омар приедет как можно скорее". Собирайся, ученый друг. Для тебя запасного коня привели.

– Так и должно было быть, – бормотал Омар сокрушенно. – Так и должно было случиться. Какой у нас нынче год? Ага. Она и приходит обычно зимой. Я знал, я предвидел…

– Ты знал, что в этом году будет оспа? – изумился Ораз.

– Предполагал. Если не оспа, то чума или холера.

– Угадал по звездам?

– По одной звезде, по нашей. Видишь ли, друг: давно замечено, что Солнце не просто светит и греет. У него свой характер, понимаешь? То оно спокойно, то вдруг начинает дико бесноваться.

– Понимаю, – кивнул Ораз. – Хорошо понимаю. Характер у него – чисто твой.

– И происходит с ним это примерно через каждые десять-одиннадцать лет. Со мною – чаще. Но ведь я не Солнце. Я чуть поменьше. И беснуюсь я больше от внешних причин. Оно – от внутренних. Хотя, пожалуй, и на него действуют издалека какие-то огромные космические силы. Уже давно замечено людьми наблюдательными, – продолжал задумчиво Омар, – что огненные бури на Солнце, достигая Земли, вызывают то потоп, то засуху, землетрясения, извержения горячих гор.

– Знаю, – вновь кивнул Ораз. – Если небо окрашено в странный цвет, облака стрельчаты, земля дрожит под ногами, на солнце появились пятна или круги возле него – быть беде…

– Вот; вот! Не случайно, пожалуй, в древних восточных календарях с двенадцатилетним промежутком времени и звериными названиями лет есть годы добрые, есть недобрые.

– Да, – подтвердил туркмен. – От деда слыхал о таком календаре. Нынче год Дракона, год недобрый. Э, постой-ка! – озарился догадкой Ораз. – Ведь беда не ходит одна. Повальная хворь, моровое поветрие – тоже от него, от взбесившегося Солнца?

– Очень может быть, – сказал Омар, весьма довольный толковым собеседником. – Не совсем, конечно, от него.

Тут много разных причин. Однако оно способствует возникновению повальных болезней.

Омар встал, вымыл руки теплой водой.

– Изучая труды Гиппократа, Галена и других великих врачей, а также историков, и сравнивая отмеченные ими явления с тем, что я сам наблюдал в Звездном храме, я убедился, что они очень часто совпадают во времени: бури на Солнце, беснование природных стихий на Земле – и резкое усиление опасных болезней.

Омар взглянул на свои чистые руки.

– Еще Фукидид писал, что в Аттике, вместе с буйством стихии, разразилась страшная эпидемия. Поэт Овидий говорит: на Эг-ине какая-то злая хворь одолела людей, животных и растения одновременно.

Омар, подумав, налил в горсть ячменной водки, снова вымыл руки, теперь уже ею. На всякий случаи, мало ли что…

– Подобных сведений много. Но их надо тысячу раз проверить! Сколько книг перелистать, сколько расчетов сделать. Если б мне дали спокойно работать в Звездном храме, я, может быть, со временем научился точно предсказывать по состоянию Солнца не только, допустим, колебания гор и прочие беды, но и моровые поветрия. Чтоб люди ждали, следили за чистотой и остерегались. Но мне не дали, как ты знаешь.

– Ну, как же. Дадут они. Грох в горох! – Ораз возмущенно стукнул себя кулаком по колену, да так, что сам скривился от боли. – Это и есть – рубить сук, на котором сидишь. И вот возмездие. Все царевичи лежат вповалку.

– А… Зохре?

– С ней еще хуже, трах ее в прах! Гниет на ходу, истекает какой-то дрянью.

– Это можно было предсказать и без гадания по Солнцу. А впрочем, кто знает. Что, если его вредоносные излучения дурно действуют и на мозг человека, и на его поведение? Несчастья в Аттике, о которых пишет Фукидид, сопровождались еще и опустошительной Пелопонесской войной. Гние-" на ход}7? – вздохнул Омар. – Вот что, друг, я не поеду в Исфахан.

Ему вспомнилось:

"Мы в нашей благословенной исламской стране…"

– Передай им там всем в столице: они, наконец, добились своего – я исправился и больше никому не задаю вопросов. Но и никому на них не отвечаю.

"…обойдемся без хитрых математиков, строптивых астрономов, безбожных лекарей".

– Я осознал свои заблуждения и отрешился от звезд, математики, врачевания и прочих бесовских наук и сделался вполне богобоязненным правоверным. Так что, – смиренно произнес Омар, – помолиться за болящих я могу, но больше ничем пособить не сумею.

– Сто динаров и три фельса! – вскричал свирепый Ораз. – Мы, бедные, мчались напрямик, сломя голову, по горам и степям. Сколько лошадей пришлось сменить. А ты… Визирь с меня шкуру снимет. Хоть силой, да увезу.

– Попробуй! А ну, покажи бумагу.

– Какую бумагу?

– Вот такую. Хватит делать из нас дураков. – Омар встал, злорадно достал из облезлого сундучка свиток с восковой печатью на шелковом шнурке. – Видишь? Это приговор суда святых шейхов. Послушай, что тут говорится:

"Отныне и навсегда, – навсегда, чуешь? – означенный шейх Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, изгоняется из Исфахана". Значит, в столице я – вне закона, любой правоверный может напасть и зарезать. Есть у тебя новый приговор, отменяющий старый? Нет? И проваливай. Привезешь бумагу с печатью – поеду.

У Ораза губы дрожат, сверкают глаза. Убить готов.

– Закон есть закон, – пожал плечами Омар.

– Правильно! – хрипло рассмеялся туркмен. И махнул рукой. – Никто их не тянул за язык. Но ведь… царевичи все перемрут, пока я… доскачу до столицы, пока законники соберутся и вынесут новое решение… пока я вернусь, и мы поедем…

Омар – постным, назидательно-ханжеским голосом:

– И жизнь, и смерть – от аллаха. Не так ли, почтенный?

***

"Я, вступая в сословие врачевателей, торжественно клянусь…"

– Чего вы пристали ко мне? – вскричал Омар, когда через несколько дней к нему нагрянул… сам визирь Изз аль-Мульк. – Законов не нарушаю, подати плачу, долги, хоть и не сразу, возвращаю, честно зарабатываю на хлеб, чего еще надо вам от меня; оставьте в покое!

– Законов не нарушаешь? – Изз аль-Мульк, усталый с дороги, откинул с глаз башлык, который надел, чтобы его не узнали. В Нпшапур он явился тайно, по неотложному делу, и не хотел никаких торжественных встреч. – Мне доложили: в мечеть не ходишь, пьешь вино.

– Ячменную водку, – поправил Омар. – Ты затем и приехал, чтобы мне это сказать? Милейший! Я уже без малого тридцать лет не хожу в мечеть и пью вино. И ничего со мной не стряслось. И еще тридцать лет не буду ходить – и буду пить. Но ты не бойся: пьяный поэт – совсем не то, wo пьяный погонщик ослов или накурившийся хашишу богослов.

"Нет, он неисправим, – думал с досадой Изз аль-Мульк, неуклюже располагаясь в пустой холодной гостиной. – Это сумасшедший. С такими речами…"

– Ты недалеко уйдешь в этом мире, – сказал он вслух.

– Этот мир не един! У тебя – свой мир, у меня – свой. В своем-то мире… я ушел уже так далеко, куда тебе никогда не дойти. И откуда я сам не знаю, как выбраться. Так-то мне там хорошо.

– Ну, как знаешь. – Визирю, принимавшему все за чистую монету, и невдомек, с его-то низким лбом, что такой человек, как Омар, в силу язвительности характера, не может обойтись без заострений и преувеличений. – Я не затем приехал, чтоб спорить с тобой.

– А зачем ты приехал, милейший? Может быть, ты привез вознаграждение за «Наврузнамэ»? Хорошо бы! А то видишь, – Омар указал визирю на его приближенных, уныло топтавшихся по холодному голому дому, – мне гостей даже некуда посадить и угостить их нечем.

– Ничего, мы сейчас назад, – глухо сказал смутившийся визирь. – А за «Наврузнамэ»… в те дни не было денег в казне.

– Не была денег! Куда же они девались? Горы золота.

Как она дальше звучит, та глупейшая клятва?

"Все знания и силы… здоровью человека, лечению и предупреждению заболеваний. – Примерно так. – Ничем не помрачать честь… трудиться, где это нужно…"

– Ты поедешь сейчас со мной в Исфахан, – объявил визирь. – Вот указ: решение суда отменено. Собирайся.

– И не подумаю! – (Лучше бы вам не связываться с нами. Жалко вы будете выглядеть, если мы начнем крыть вас вашим же оружием).-Я такой знаешь: если меня выставили из дома, где я чем-то не угодил хозяину, я в этот дом больше не полезу, пусть хоть горит.

"Быть всегда готовым оказать должную помощь, заботливо относиться к больному, хранить врачебную тайну…"

– Собирайся! – гневно крикнул визирь.

Именно в таких горячих случаях правители, не обладающие логикой и припертые к стене, бросают на плаху тех, кого не могут одолеть умом.

Но Изз аль-Мульк все-таки сын великого Низама аль-Мулька:

– Там дети кричат в огне!

Эх, если б не клятва…

– Если я не сумею их вылечить, меня не казнят за неумение? И если сумею, не обвинят в колдовстве?

– Боишься? – Визирь знает, чем уязвить Омара Хайяма.

Он думает, что знает. Ничего он не знает.

– Нет, просто любопытно. Ведь в этой стране что ни сделай – все худо. Лучше ничего не делать.

Воины из охраны визиря, не утерпев, разожгли во дворе, очищенном от снега, большой костер.

– Мои последние дрова, – проворчал недовольный Омар. – Грабители.

Двор наполнился дымом, и дым поплыл над соседними дворами. Кто-то из соседей сунулся было узнать, что тут происходит, но Ораз, слонявшийся у ворот, обрушил на него такой "грох в горох", что бедняга бежал, не оглядьпзаясь, до самого базара.

И объявил на базаре, что безбожный лекарь прячет у себя шайку Черного Якуба.

Запыхавшийся мухтасиб с подручными, намеренные схватить разбойников вместе с их укрывателем, испытав на себе жесткую силу туркменских плетей, скромно удалились. Приезд визиря скрыть не удалось. Весь город забурлил: к звездочету-то нашему… его светлость… Значит, он опять входит в силу.

Беспокойно завозились, заметались в своих теплых уютных жилищах окружной правитель и городской, имамы, ишаны, торговцы.

– Эх! – спохватился кто-то. – А я лишь на днях перестал здороваться с ним.

– Я денег не дал, когда он просил в долг сто динаров.

– Кто мог подумать…

– Сказано: не плюй в колодец…

– Поистине, ему покровительствует сам шайтан.

Пока на базарах, в домах и мечетях шли пересуды, светлейший визирь безуспешно боролся с непокорным лекарем:

– Не тяни! Иначе я увезу тебя силой.

– Вези, – усмехнулся Омар. – Не забудь сковать мне руки за спиной и подвесить к ним колоду. Вот уж в таком-то виде я непременно вылечу твоих болящих.

…Если б не клятва.

– Ну, чего ты хочешь? – взвизгнул Изз аль-Мульк. Схватил кувшин: бульк-бульк, подумав, что в нем – вода. II задохнулся, хлебнув ячменной водки.

– Не надрывайся, милейший. Цвет лица у тебя сейчас опасный, сине-багровый, как свекла. Как бы мне еще тебя не пришлось лечить от удара. Надо бы кровь пустить. Чего я хочу? Я хочу спросить: где же они?

Кто? – в слезах выдохнул визирь. У него под горбатым носом повисла прозрачная капля.

– Ну, те, которые меня судили. Где они все? Шейхи, имамы, улемы. И прочие достойные служители правой веры. Где их священные заклинания? Или голос у них сел от приторно-сладкого шербета? Почему эта орава не возносит к престолу аллаха чудодейственных молитв о незамедлительном исцелении их блистательных высочеств от оспы?

– Возносит, – отер визирь свой внушительный нос.

– И что?

– По воле божьей…

– …царевичи продолжают хворать? Но, раз уж так хочет сам бог, смею ли я, ничтожный, идти наперекор его воле?

– Не издевайся, – взмолился визирь.

– А! – Узрев, что его и впрямь сей миг может хватить удар, Омар произнес уже совсем по-другому, без яда, скучающе: – Пять тысяч динаров.

– Что? – очнулся визирь, услыхав наконец нечто знакомое, родное.

– Видишь ли, о достойный, – устало вздохнул Омар. – С царской властью теперь у меня дела как у сезонного работника-строителя с заказчиком: я делаю – вы даете деньги, даете деньги – я делаю. Что будет с ней, этой властью, через год, через десять лет, через сто, меня не волнует. Она у вас, и вам виднее.

 
Усами я мету кабацкий пол давно,
Душа моя глуха к добру и злу равно.
Обрушься мир, – во сне хмельном пробормочу:
«Скатилось, кажется, ячменное зерно».
 

Омар вылил в медный тазик кувшин ячменной водки.

– Отсчитай сюда пять тысяч динаров.

– Зачем же – в нее? – удивился визирь, доставая из ковровой сумы большой тяжелый кошель и морщась от горького водочного духа.

– Чтоб смыть заразу.

– Я не хворый, можешь поверить! И деньги эти – из моей казны. – Визирю полегчало. И пар спиртной его развеселил и, главное, раз уж разговор зашел о золоте, значит, можно поладить с упрямцем. Именно неподкупной его твердости стоять на своем визирь и боялся, когда скакал во всю прыть по заснеженным дорогам в Нишапур. Теперь дело иное. Омар, конечно, человек неуживчивый, но врач редких способностей. – Возьми, тут как раз пять тысяч.

– Посчитай.

– Ты мне не веришь? – оскорбился визирь.

– Милейший! Я больше никому не верю. Отсчитай по одной монете ровно пять тысяч.

– Время идет!

– Где ты был раньше?

Пришлось визирю с душевным скрежетом считать монеты. Груда золота. Визиревы приближенные глаз не могли от нее оторвать.

– И впрямь не стоит портить водку. – Омар вылил ее назад в кувшин. – Мы лучше выпьем ее. Хочешь?

– Отстань!

– Зря. Полезная вещь. Я выпью. Чтоб не мерзнуть в дороге. Отсчитал? Хорошо. Скажи, как быстро! Тебе бы менялой быть. – Омар ссыпал монеты в кошель, сунул увесистый кошель к себе под накинутый тулуп. – Это деньги за "Наврузнамэ".– сказал он визирю дружелюбно, – ведь ты оценил ее как раз в пять тысяч, не так ли? С тебя еще две тысячи динаров задатка за лечение царевичей. Три тысячи отдашь в Исфахане…

– У меня… нет с собой больше денег! – опешил визирь.

Он чуть не плакал от унижения, от стыда перед приближенными. Не беда! Перетерпит.

– Больше денег нет? Вели позвать… городского судью Хусайна ибн Али ибн Микаля. Он человек богатый. От трудов праведных. Пусть пожертвует две тысячи во здравие их высочеств сельджукских царевичей.

– Позовите, – растерянно велел сановник своим приближенным, впервые в жизни наблюдавшим подобное зрелище. Они не знали, что и думать.

Ораз, тот сдержанно похохатывал, мигая Омару: мол так и надо.

Понимал Омар, что затеял не совсем достойное лицедейство и что сам он в нем выступает в не очень-то приглядном виде. Но разве не гнусное лицедейство – суд над ним в Исфахане и здесь, в Нишапуре? Он комедиант не хуже других, раз уж на то пошло…

***

Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль колени и локти разбил, так быстро бежал он, скользя и падая по обледенелым колдобинам. Сразу видно, что не тюрк, – тот за сто шагов поехал бы на коне. Узрев Омара, дружески беседующего с визирем, несчастный судья вообразил, что звезда его вот-вот сорвется с небосвода и канет в непроглядную пучину. С должности снимут, усадьбу отнимут. Светопреставление! Будь проклят день и час, когда заключил он с коварной старухой Айше хитрую сделку.

– Я в городе вашем… оказался…в стесненных обстоятельствах, – хмуро сказал визирь, не глядя на судью, на сей раз разбившему лоб – с таким неистовым рвением он пал ниц перед его светлостью. – Не дашь ли ты мне… взаймы… две тысячи динаров?

"И только?" – возликовал судья.

– Ради бога! Хоть… двадцать две. Хоть… все имущество. Ну-ка! – Он вырвал у слуги ковровую суму. Которую, зная, чем обычно кончаются встречи с высокопоставленными особами из столицы, предусмотрительно велел захватить.

Омар молча ткнул пальцем перед собой, показывая, куда ссыпать монеты.

– Услужить… великому визирю… и мудрейшему из ученых… – Судья торопливо выкладывал деньги, плотно увязанные в виде колбасок, стопками по тридцать динаров в шелковых тряпицах. Прямые тяжелые колбаски в его трясущихся руках стукались, издавая сквозь шелк приглушенное звяканье. – Жизнь готов отдать…

– Жизнь свою оставьте себе, почтенный, – любезно сказал ему Омар, пересчитав деньги. – Она вам еще пригодится… для добрых дел. Может быть, о справедливейший, расписку дать? – озарил он судью сладчайшей улыбкой. – Или вы и так поверите нам, великому визирю и личному царскому лекарю? Торопимся мы.

– Ах… вах… аллах! – задохнулся судья. – Что вы, сударь. Я для вас…

– Ну, дай вам бог! – приласкал его царский лекарь своей лучезарной милостью. – За нами не пропадет. Я нечего, как видите, не забываю. Как п'оживает ваша почтенная сестрица Айше? Передайте ей мой солнечный привет. И прекрасной племяннице вашей… э-э… Сорейе.

Я уезжаю в Исфахан. Ее величество царица Туркан-Хатун призывает меня пред очи свои. Не возьмете ли вы на себя, о честнейший из честнейших, труд присмотреть за моим убогим домом? Чтобы какой-нибудь мошенник не захватил его в мое отсутствие.

– Стражу! – рявкнул судья. И просипел: – Поставлю… Слуг найму. Хранить, подметать…

– Хорошо. Теперь найдите и пришлите ко мне главу здешних саррафов – менял.

– Бегу!

Визирь застонал от нетерпенья.

– Чего ты? – обозлился Омар. – Не могу же я возить с собой столько денег. И дома не могу оставить, украдут.

Он взял себе лишь тысячу динаров, а шесть сдал неторопливо явившемуся саррафу и получил взамен шесть пергаментных чеков с золотыми знаками. Теперь он мог в любом мусульманском городе, от Феса в Магрибе, омываемом атлантическими волнами, до пыльного Турфана в Китае, предъявив чеки, незамедлительно, без пустых разглагольствований, получить все свои деньги, или, по желанию, их часть.

Они не пропадут. Если только не случится новый всемирный потоп. Чеки учитываются быстрее, чем идет поступление налогов в казну самых сильных правителей.

***

…Резкий ветер сыпал снеговую крупку. Заледенели крыши, гребни оград, голые ветви деревьев. Труден будет путь.

"Эх, не поехал бы я никуда! В такую-то погоду. Хорошо бы наполнить пять-шесть жаровен, – если б они были, – горячим древесным углем, закрыть плотно ставни, зажечь десять-пятнадцать свечей и лежать на старой тахте, укрывшись новым меховым тулупом, – если б он был. Теперь можно б купить, выгнав к шайтану визиря.

Если б не клятва Гиппократа…"

– Ну, все! Я готов. Где моя лошадь?

– Разве ты… ничего с собой не берешь? – мрачно спросил визирь.

– Что значит – ничего? Как говаривал мой покойный дед, древний грек Диоген, мир его праху, "все мое – со мной". – И Омар, усмехаясь, натянул на себя драный отцовский тулуп.

***

Исфахан будто вымер. Никого на базарах с пустыми прилавками. Никого на грязных, давно не подметавшихся улицах. Даже муэдзинов, зовущих на молитву, не слышно на высоких минаретах, хотя казалось бы, ныне самое время голосить во всю мочь в положенный час.

Лишь у раскрытых ворот, ведущих наружу, в долину, сонно зевает стража. Ей нечего делать. Какой враг, если он не дурак, полезет в заразный город? Да мелькнет впереди кучка людей, несущих легкий катафалк, – мелькнет и торопливо скроется в боковом переулке. Так бывает в городе, через который прошла война: неприятельское войско перебило осажденных, уцелевших увело, и в развалинах потерянно копошатся несколько человек, случайно оставшихся в живых и избежавших плена.

Дворец встретил приехавших тягучим, многоголосым, но каким-то усталым, равнодушным воплем. Оказалось: ночью умер малолетний султан Махмуд, сын Меликшаха и Туркан-Хатун.