Текст книги "Заклинатель змей"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Сухо было весною, не сухо – природа все же преобразилась. Тремя зелеными минаретами возвышается у Бойре тройка мощных тополей. Нет краше дерева, чем тополь. Омар долго сидел на горячем камне, вскинув голову. Струящийся на теплом ветру серебристо-зеленый шелк листвы. Там, наверху… сколько тайн там, наверху.

Тополь – это особый мир со своим птичьим населением, со своими преданиями. Крылатые вестники, облетев сады и поля, спешат к нему отовсюду и, щебеча, рассказывают сказки об уютном сумраке под лопухами, о чутких ежах в кустах ежевики, о запахе мяты, об одуряющем запахе, который источает рейхан, прогретый солнцем. У подножья – цикады, трава-мурава, муравьи, вьюнки бледно-розовые. Хочется влезть на тополь, укрыться в нем – и никогда не слезать.

Спокойный и мудрый, он тихо беседует с богом мягким шелестом листьев – далеко-далеко в голубой высоте, не доступной ни чертополоху, ни даже прекрасной розе. При всей ее красоте. Налетит ураган: как мечется, как упруго гнется тополь, как стонет, ропща на судьбу возмущенным шумом кроны, чуть не ложится на землю и – выпрямляется, не ломаясь. Четкий и ладный, в хризопразовом наряде, он весь, копьевидным стволом и ветвями, устремлен ввысь, к небу, к солнцу и звездам. Но корни-то у него в земле, крепкие корни, он питается земными соками…

Какой же нынче день?

Омар подозвал главу Бойре, старика Хушанга, спросил. И тот назвал… его день рождения. Э! Омар подтянул подпругу у лошади, собираясь отбыть.

– Куда, ваша милость? – поразился Хушанг. – А как же… работа?

– Я, наверно… поеду сейчас в Нишапур. Что-то грустно, отче.

– Эх! Если вам, большому человеку, тягостно жить на свете, то что же сказать о нас, несчастных? Дочь моя, Экдес, – старик отер слезу, – плохо с нею.

– Что такое?

– После того… захворала. – Старик стукнул себя двумя пальцами по виску. – Никого не хочет видеть, ни с кем не хочет разговаривать. Забилась в юрте за полог целый день молчит. Правда, поет иногда, но лучше б не пела: сердце рвется на части от таких ее песен. – И, в слезах, Омару: – Посмотрели б вы ее, а, ваша милость? Ведь вы, я слыхал, не только звездочет, но и лекарь хороший. Визиря за месяц поставили на ноги. Посмотрите, а? Может, лекарство какое дадите. Может, ей полегчает, а?..

– Что ж, пойдем. Посмотрю.

– Нет уж, сударь! Идите сами. При мне она вовсе дуреет. Возненавидела. А за что? Я-то чем виноват? Утром нож в меня метнула. Идите сами, юрту нашу знаете.

…Кружась между юртами, откуда-то прилетел и ужалил Омара в сердце чей-то печальный зов. Он замер у входа, как никогда расположенный нынче к тоске и жалости. И понял: зов доносится из кибитки. Казалось, ребенок, оставленный матерью, устав кричать и плакать, тихо, икая и всхлипывая, продолжает тоненьким голосом скулить, изливать обиду.

Это поет Экдес. Кашлянув, он откинул входную завесу. Пение сразу прекратилось. Ему почудился легкий приторный запах. Будто здесь курили хашиш. Принюхался – нет, показалось. Если и курили, то давно.

За пологом – судорожный вздох.

– Экдес…

Ни звука. Он отвернул полог. Она скорчилась у старого облезлого сундука, натянув на лицо чадру в чернобурых пятнах. Ту самую. Которой вытирала окровавленный камень.

– Экдес…

– Уйди, проклятый! – глухо крикнула она из-под чадры.

– Это я, Омар.

– Омар?! – Она вскочила, сбросила чадру, кинулась ему на шею. – Омар, милый… тебя еще не убили?

– Кто и за что? – Он отер ладонью слезы с ее бледной худой щеки. – Почему меня должны убить?

– А как же! Обычай у них – убивать всех хороших.

– Ну, не такой уж я хороший, чтобы стоило меня убить, – усмехнулся Омар, продолжая гладить ее по щеке, плечу, по голове. – Ты почему плачешь?

– Ты хороший! Ты лучше всех. Пожалей меня, Омар. Пожалей… – Ей лет пятнадцать. Она схватила его ладонь, жадно прижала к себе. У него помутилось в глазах, он сделал шаг назад – убежать.

– Уйти хочешь? – зашипела она со змеиной яростью. – Даже ты, умный и добрый, не хочешь меня понять. Да, конечно, ты добрый. Тебе совестно воспользоваться моей слабостью? Не бойся. Я не сумасшедшая. Они сами все сумасшедшие. Весь этот темный мир. Рождаются сумасшедшими, живут сумасшедшими и умирают, так и не узнав, что весь век свой перебивались в бреду. Нет уж, милый, просто так я тебя не отпущу! – Она засмеялась, глухо и загадочно, со светлой радостью вожделения, сверкая разными глазами, обольщающе и обещающе, с великой правотой своего назначения. – Пожалей меня! Пожалей.

Ну, пожалел он ее. Она – его. Пьяный от любви, как от вина, он вышел из юрты, враждебно взглянул на город. Веселитесь? Что ж, веселитесь.

Обидно! Если уже сейчас, в двадцать семь, его боятся позвать на пир, чтобы он не испортил им удовольствие, то что же будет дальше? Заклеймили. И черт с ними! У него нынче тоже праздник. Праздник Экдес. Давно такого не случалось. Он думал еще вчера: "Лучше Ферузэ не было и не будет, – лучше Ферузэ и Рейхан. Все остальные – совсем не то. Так себе". Но, оказалось, бог припас и для него утешение.

Омар усмехнулся, довольный, покачал головой. Он вернулся в юрту. Экдес, успев ополоснуться, на корточках, сосредоточенно разжигала очаг. В такую жару?

– С этим кончено. – Скомкав чадру в сухих кровавых пятнах, девушка сунула ее в огонь не поднимая глаз, но всем своим доверительно-покорным, принадлежностным видом щемяще-беззащитно выражая верность, любовь – и жаркую готовность.

Он хотел оставить ей денег. У нее дрогнули губы. Все так же, не поднимая разноцветных загадочных глаз, она прошептала с болью:

– Не… обижай. У нас – любовь за любовь. Омар наклонился, поцеловал ее в мочку уха с небольшим, почти незаметным надрезом и ушел без слов, пристыженный. Наверное, она была бы хорошей женой.

***

– Почему бы тебе… не жениться, а? – сказал с хитрецой Меликшах.

Втроем: царь, визирь и звездочет, они укрылись в одной из дальних комнат дворца и похмелялись после вчерашних возлияний.

Им прислуживал мальчуган лет десяти, из детей эмиров, очень хорошо прислуживал. Умело, сноровисто. Видать, не первый раз приходилось ему угождать сильным мира сего. Что и отметил вслух Омар.

Султан – снисходительно:

– Происхождение! Цыпленок, вылупившийся из яйца, сразу клюет зерно.

– Всякий великий вдохновлен! – кисло восхитился Омар его словами. И, уже горько, подумал: "Может, и впрямь у них, высокородных, это в крови – угождать, блюдолизничать?" – Что касается женитьбы… зачем это мне?

– Как зачем? Чтоб испытать счастье супружества, семейной жизни. От холостяцкой неприкаянности все твои сумасбродства.

"Какие, например? – хотел спросить Омар. – Чем это я никак не могу вам всем угодить? Не такой, как вы? А вы-то сами такие, как надо?"

Но не спросил. И без того ясно.

– Обзаведешься детьми, – поучал Меликшах, – остепенишься.

"За дурачка-мальчишку, что ли, он принимает меня?" – потемнел Омар. И сказал угрюмо:

– Что-то я не вижу счастливых семей.

– Ну! Я, к примеру, счастлив со своими женами. Особенно – кхм – с божественной Туркан-Хатун.

– В самой с виду благополучной семье таится хворь былых или будущих разногласий.

– Ого! – Меликшах похолодел. "Неужели Туркан-Хатун бесплодна? Почему до сих пор не тяжелеет? Не хочет?"

– Я математик, государь. Дважды два – четыре, не больше и не меньше. А у женщины: утром дважды два – три с половиной, днем – четыре с четвертью, к вечеру – пять, ночью – семь. И ничем ей не доказать, что это не так.

"Если я и женюсь, то только на Экдес. Эта хоть знает свое место и назначение".

– Ox, эти поэты, ученые! Мы найдем тебе невесту, воспитанную в строгих правилах. Послушную. Скромную. Дочь эмира, шейха или даже одну из младших царевен. – Султану, видать, очень хотелось привязать Омара душистой женской косой к своей колеснице.

– Еще хуже! Породнившись с людьми знатными, я буду обязан вести их образ жизни. Содержать богатый дом. Ораву слуг. Лошадей. Каждый день принимать гостей, самому ездить в гости. Пить, объедаться. Вот уж тогда – прощай, математика, не загорайтесь, звезды! И сверх того помогать любезному тестю во всех его плутнях?

– Зато и он будет тебе прочной опорой.

– Пока не попадет в опалу? Слетит и меня за собой увлечет.

– Э, как ты дрожишь за свою голову!

– Не за голову! А за то, что в ней есть. Это не только мое достояние. Я и хочу сохранить его для. всех. Оттого, пожалуй, и терплю, молчу, когда надо мною издеваются. А то бы… при моей-то отваге…

– Хитер! – прыснул царь. – Вполне можешь быть придворным. Причем великолепным. Лукавства у тебя, я вижу, хватит.

– О государь! – вздохнул ученый с горечью. – Поэт, настоящий поэт и ученый, в качестве придворного – такая же нелепость, как ручной медведь. Который, будучи способен одним ударом вдрызг сокрушить укротителя, все же пляшет, как скоморох, кривляется, изображая разных лиц на потеху сбежавшейся толпе. Жалкое зрелище! Это противно его естеству и потому – отвратительно. При доме хорошо домашнему животному: козе, барану, ослу. Дикий же зверь… ему бы жить – и пусть он живет – в пустыне, в лесу и в горах.

Султан – озадаченно:

– А-а! Хм… – И выжидательно взглянул на визиря.

– Жена – что попугай, – важно, однако не совсем уже к месту, изрек великий визирь. – Друг, пока в клетке. Открой клетку, оставь – больше ее не увидишь.

А думал он свое:

"Хворь былых и будущих разногласий? Наш чудакзвездочет… куда острее и дальновиднее, чем мы полагаем. Эта Туркан-Хатун – надо к ней присмотреться, к чужачке".

***

…На вершине бугра в Бойре взлетает к небу косой белый парус солнечных часов. Подойдя к обширной площадке циферблата, выложенного из светлых и темных мраморных плит и долек, увидишь, что на нем обозначены не только часы и минуты, но и секунды. Ниже по склону – круглая главная башня обсерватории, и к ней от подножья взметнулся большой секстант Звездного храма.

Строители – греки, персы, армяне, китайцы, арабы, которых Низам аль-Мульк и Омар Хайям собрали со всей сельджукской державы, от Кашгара до Палестины, – возвели поистине великолепное, как по отделке (четкость линий, изразцы, орнамент), так и по точности, измерительное приспособление.

Многие сооружения оставались еще незаконченными, или к ним даже пока не приступали. Но Омар, дописав геометрический трактат, вместе с Исфазари, Васити и другими, пользуясь тем, что уже есть в Звездном храме, а также ручными инструментами Абу-Рейхана Беруни, теперь, уже который год, корпел над астрономическими таблицами и новым календарем. Было установлено:

лунный год состоит из 12 оборотов Луны вокруг Земли, и равен 354 суткам 8 часам 48 минутам 36 секундам;

солнечный год – один оборот Земли вокруг Солнца – равен 365 суткам 5 часам 48 минутам 46 секундам.

Разница между ними – примерно 10 дней, так что на 100 солнечных лет приходится 103 лунных года. В нихто, в этих десяти недостающих днях с часами, и заключается главный изъян чисто лунного арабского календаря. Он слишком укорочен.

Не лучше и юлианский календарь, которым пользуются в Европе. Он слишком удлинен. По христианскому календарю год длится 365 дней 6 часов – на 11 минут 14 секунд дольше, чем один оборот Земли вокруг Солнца. Из ежегодных мелких погрешностей за 128 лет набегают лишние сутки.

Куда их девать? Церковники против изменений в календаре, утвержденном еще Юлием Цезарем 1125 лет назад. Ведь известно, что самые тупые люди на земле – богослужители.

Омар вернул год к Наврузу, празднику весеннего равноденствия – 21марта, когда Солнце в полдень вступает в созвездие Овна.

Здесь, в Звездном храме, Омар доложил визирю:

– Мы предлагаем календарь с 33-летним промежутком времени, из которых 25 будут иметь 365 суток каждый и 8 по 366 суток, что означает продолжительность года в 365 суток 5 часов 49 минут 5,45 секунды. Високосными годами должны быть четвертый, восьмой, двенадцатый, шестнадцатый, двадцатый, двадцать четвертый, двадцать восьмой и тридцать второй. Ошибка всего в один день наберется теперь за пять тысяч лет. Для повседневной. человеческой деятельности, ваша светлость, один день в пять тысяч лет не имеет значения.

Простой календарь, ваша светлость, стройный, очень удобный. Конечно, над ним стоит еще подумать. И мы подумаем о високосах, внесем со временем в них уточнения.

Но народ, ваша светлость не может ждать. Ему надо пахать и сеять, снимать урожай. Надо жить. Пусть великий визирь напишет указ о новом календаре. Назовем его "Летосчислением малики или джелали" в честь нашего славного султана. Он будет доволен. Через десять дней как раз наступает солнечный новый год, праздник весеннего равноденствия. Удобно сразу ввести новый календарь.

– Э! – уныло скривился визирь. – Минуты, секунды. Что могут решить на земле какие-то дохлые секунды?

– Как? Из них, секунд, слагаются часы и сутки. Годы, Века, тысячелетия. Вечность, сударь, состоит из секунд.

– Указ, конечно, нетрудно написать. Однако…

– Что значит – однако? Нужно! Вы же сами затеяли это дело. Для чего же тогда мы старались?

– Вот именно: для чего? – вздохнул визирь. – Изменить календарь – это мы можем. Но ни секунды, ни минуты, ни века, ни тысячелетия ничего не меняют в человеческой природе.

И вправду!

Омар видел мир земледельцев, которые с детства знают: не посеешь – с голоду умрешь и в поте лица, по слову писания, добывают хлеб. Для себя и для других.

Видел он и мир мастеров, создающих все необходимое: топор, мотыгу, молот, нож, посуду, ткани, украшения.

И видел мир ученых, врачей, художников, зодчих, поэтов, учителей, певцов, канатных плясунов – их умение тоже служит человеку.

Но где-то возле них и средь них, вокруг и над ними копошится мир иной, плохо известный Омару: мир бездельников, дельцов-ловкачей, умелых льстецов, неумелых работников, скользких выскочек, проныр-краснобаев, убогих писак и всякого рода толкователей всякого рода явлений, которые, не производя на свет ничего, кроме хворых и глупых детей, все же – живут и живут, по слухам, припеваючи.

За счет чего? И зачем? Бог весть. Они все казались ему проходимцами и мошенниками. Таким не нужен точный календарь. С любым календарем им хорошо.

Ну, что ж. Где растет гордый рис, в той же почве, в той же воде благоденствует и поганый ручейник. И это неотвратимо. Нет никакой возможности удалить сорный злак. Лишь тогда, когда нужно приготовить плов, хозяйка, терпеливо перебирая зерно, отделяет мелкие глянцевито-зеленые семена ручейника и выбрасывает их вон.

Зря горюет визирь! Хозяйка-жизнь когда-нибудь сумеет отделить подлинно низких от истинно благородных и выкинуть их на свалку. Может быть, сумеет. Ручейник живуч, он-то, пожалуй, считает себя злаком более ценным, чем рис…

Омар – осторожно:

– Что-нибудь случилось?

– Эта чужачка Туркан-Хатун… служанки у нее только из заречных племен: ягма, халлух, аргу, чигили. Она ненавидит нас! Смеется над нами, над нашим древним языком, нашей пищей. Даже над огузским говором своего супругатюрка. И разве ты не заметил, сколько молодых здоровых заречных тюрков объявилось в нашей дворцовой страже? И гости к ней зачастили из Бухары. Царица ведет дурную игру. Султан же ей во всем потакает. Любит, видишь, ее. Это тебя не тревожит?

Омар прилежно оберегал свой звездный мир от дворцовых дрязг.

– Если верить астрологическим бредням, – сказал он с усмешкой, – звезды еще как-то влияют на судьбы людей. Но сами-то звезды, – это уж всем известно, – для людей недостижимы.

– Зато для этих людей, – свирепо оскалился визирь, – легко достижимы те, кто занимается звездами! Разумеешь, ты, несчастный математик, физик-метафизик? Над нами сгущаются черные тучи. Как бы не грянул гром и не развалил твой Звездный храм.

– Да-а. – Омар потемнел, увидев Абу-Хамида Газали, который медленно, украдкой поднимался к ним по четким ступеням секстанта. – Я из дому выйти боюсь! Этот собачий хвост Газали… нельзя ли отослать его куда-нибудь подалше?

– Дай срок, отошлю. В Багдад, в новое медресе. Он тоже нужен государству.

– Эх! Оно бы вполне обошлось без таких…

***

Омару уже 31.

Он схоронил отца, перевез мать и сестру в Исфахан. Мастерскую они продали. Дом в Нишапуре, по настоянию предусмотрительной родительницы, остался за ними. От греков-строителей Омар научился их грамоте – кафаревуса и благозвучному их языку.

Славный поэт Цюй Юань из южнокитайского царства Чу, яро боровшийся против бесконечных междоусобных войн, был изгнан правителем и с камнем в объятиях бросился в реку 1357 лет тому назад.

154 года назад умер Абу-Бекр Закария Рази, один из самых– блестящих умов Востока, который, за его учение о вечности мира, был так безжалостно избит богословами, что утратил зрение.

Саади родится через 105 лет, Коперник – через 394 года. Джордано Бруно сожгут на костре через 521 год.

***

Абу-Наср ан-Насави, когда-то случайно оказавшийся в числе учеников Абу-Али ибн Сины и даже прослывший одним из его последователей, весьма тяготился этой сомнительной честью. Она вовсе ни к чему преуспевающему судье округа Фарс. Решив совершить в свое оправдание богоугодный подвиг, он, обуреваемый верноподданническими чувствами, надумал избрать орудием для сего высокоблагородного дела известного еретика Омара Хайяма.

И обратился к нему с грозным письменным запросом относительно мудрости благословенного и всевышнего аллаха в сотворении мира и, в особенности, человека и об обязанности людей молиться.

Омар озадачен. Это ловушка. И чего тебе не сидится спокойно в твоем знойном Фарсе, осел ты этакий? Алмазный чертог великой славы хочешь построить на моих костях? Эх, ответил бы я тебе…

Даже в самой тайной глубине души Омар не считал себя ярым безбожником. Но понимал он бога по-своему: никто не смеет утверждать – "Есть бог", так же, как никто не вправе сказать: "Нет бога". Ибо ни то, ни другое еще не доказано.

…Уже давно определено, что все состоит из пустоты и бесконечно малых частиц, различных по форме и размерам. Так? И частицы те несутся в пустоте, где более крупные, наталкиваясь на мелкие, оттесняют их вверх. Так? И из этих движений образуется вращение атомов, вследствие чего возникают бесчисленные миры, одним из которых является наш мир и все разнообразные по качеству предметы. Так?

И к тому же все на свете – относительно. Мир мелкой тли на зеленом листке иной, чем у слона, поедающего миллионы зеленых листьев. Черепаха, что ползет в степи кудато, видит землю иначе, чем большой орел, что парит над степью в зените. Навозный жук, катящий грязно-зеленый шарик, воспринимает степь не так, как черепаха.

Даже в священных писаниях есть намек на относительность понятий: мир в ореховой обычной скорлупе, "день, длящийся пятьдесят тысяч лет". Это не чушь, не поэтическая блажь. Тут что-то есть. Так?

И если разложить живую природу и неживую на мельчайшие составные доли, то уже не разберешь, какая доля откуда – это одни и те же частицыТо, может быть, вся это необозримая Вселенная, крохотную часть которой мы видим и в тайны которой тщимся проникнуть, хлопочем о ней, шумим – всего лишь пылинка на голой пятке какого-то живого Высшего существа? Оно и есть бог, если оно есть. И, конечно, оно воздействует на окружающее, в том числе и на нас. Как и мы воздействуем на то, что нас окружает. Может быть, и мы сами для когото – боги? Для тех, кто неизмеримо меньше нас?

И может случиться, что вот нагнется оно, то Высшее существо, на чьей пятке мы примостились со всеми планетами и звездами, почешет пятку – и весь мир наш погибнет в грохочущем пламени. Для него, божества, это будет движением в несколько секунд, для нас пройдут миллионы, миллиарды лет…

Вполне возможно, что наш мир уже давно погиб. Но до нас, мелкоты, это еще не дошло. И не скоро дойдет. Омар, расположившийся писать ответ судье, расхохотался. Все может быть! Мы ничего еще не знаем.

 
Меня философом враги мои зовут,
Однако, – видит бог, – ошибочен их суд!
Ничтожней много я: ведь мне ничто не ясно,
Я даже не пойму, зачем и кто я тут?
 

Если когда-нибудь, через пять или шесть тысячелетий, люди сумеют на чем-то облететь Вселенную (и это будет), может статься, они обнаружат бога. Который сам – тоже всего лишь пылинка на чьей-то еще голой пятке.

Во всяком случае, если бог есть, то он – совсем, совсем не такой, каким его изображают в святых писаниях. И если он разумен, то с ним можно говорить на равных.

И Омар говорил с ним на равных:

 
Жизнь сотворивши, смерть ты создал вслед за тем,
Назначил гибель ты своим твореньям всем!
Ты плохо их слепил, – но кто ж тому виною,
А если хорошо, ломаешь их зачем?
 

Еще он верил в закон возмездия. Обида, ненависть – не просто чувства, нечто неуловимое. Они материальны, это ток души. Исподволь набираясь, сгущаясь, нависают они плотной тучей над головой проклятого обидчика и однажды – поражают его незримой молнией! Многие обижали Омара. Где они ныне? Давно сгнили в земле. А если и живы, то гниют на ходу.

Но попробуй все это написать судье. Вот будет шуму на весь мусульманский мир! Малейшее отклонение от корана – и ты уже преступник. Сочтут сумасшедшим, посадят на цепь. Или живьем сожгут на костре.

Ну, что ж. Ответим как следует. Ты будешь посрамлен, ничтожный ученик великого учителя. Хочешь? Получай. И Омар, без всякого интереса, чуть ли не зевая от скуки, накатал "Трактат о бытии и долженствовании". Где, согласно тогдашним представлениям, чинно, вполне благопристойно, обосновывает необходимость божества как первопричины причин – иначе получился бы порочный круг, что нелепо.

Божество создает чистый разум, который творит душу, душа – небо и так далее. Скажите, на что вынужден тратить дорогое время в наш век ученый.

И язык он выбрал соответствующий: "О единственный, достославный и совершенный глава, да продлит аллах твое существование…" А-ах, чтоб тебе сгинуть как можно скорее! "Всевышний смог создать эти сложные существующие вещи только в течение некоторого времени в силу необходимости избегнуть соединения взаимно противоположных, но встречающихся вместе свойств в одной вещи в одно время с одной стороны". Ахинея! Но что поделаешь?

 
Я должен на свою заветную тетрадь:
Мне чернь ученая достаточно знакома,
Чтоб тайн души пред ней не разглашать.
 

Но даже здесь, в богословском трактате, не удержался он, чтоб не заметить:

"Большинство людей принимает то, что им должны другие, как необходимое и верное, и настаивает на своем этом праве, не видя того, что они должны другим; каждый из них считает свою душу лучше душ многих людей, более достойной благ и власти, чем другие".

Сходные трактаты: "Ответ на три вопроса", "О существовании", "О всеобщности существования" он писал уже позже, со скрежетом зубовным. Хуже смерти, когда делаешь то, чего не хочешь делать. Все равно, что через силу есть, например, тараканов. До конца дней он не смотрел на свои эти книги всерьез и сам называл их "мертворожденными".

Но Омар написал в те годы и дельные вещи:

"Трактат о музыке",

"Трактат о физике",

"Географический трактат",

"О трудностях в арифметике".

Прошли они незаметно, ни славы большой, ни денег больших ему не принесли и в конце концов затерялись. Кто-то сетовал:

– Трудно читать!

Еще бы. Конечно, трудно. Писать их было еще труднее. Не сказки. А ты не берись за книгу, которую не можешь одолеть. Глотай легкое чтиво, над которым не нужно думать.

***

Староста бывшего Бойре, Хушанг, уже не тот серый, пыльный, облезлый старик, каким увидел его Омар при первой встрече. Правда, по-прежнему сух, оживлен, подвижен, весь день хлопочет о деле, но и о себе не забывает. Чист, ухожен, хорошо одет. Построил белый уютный домик и ухитрился, выдолбив лунки, вырастить во дворе три-четыре виноградные лозы. Под ними не раз доводилось Омару отдыхать с Экдес от трудов праведных.

Экдес – та чуть подросла, поправилась. Омар с каждым днем любил ее все крепче. Она не могла надоесть. Ибо умела сполна угодить своему изощренно-прихотливому любовнику. Глаза Экдес при самом исступленном порыве оставались сухими – и злыми. Она относилась к телесным радостям, тут уместнее – мукам, – серьезно, вдумчиво-деловито, с какой-то странной, огненно-студеной жадностью, хорошо зная наперед, как и чего она хочет. И всегда добивалась обоюдного умопомрачения.

Ее холодный, медленно сжигающий огонь, хотя и был неимоверно сладостен, порою даже пугал звездочета. У него возникало подозрение в жутком опыте, постыдной выучке. Э! Откуда? – махал он беспечно рукой, отлежавшись.

Вовсе не нужно учить женщину делу любви. Своим умом до всего дойдет, от ненасытного воображения.

Увы, эта женщина оказалась… бесплодной.

А как он любил детей! Чужих, поскольку не было своих. Они слетались к нему со всего Бойре, точно птахи к высокому тополю, и он, угостив их чем-нибудь вкусненьким, часами щебетал вместе с ними, посмеиваясь над тем ребяческим, что вдруг обнаруживал в себе.

Это ребячество, пожалуй, больше всего и влекло к нему Экдес. Правда, трудно сразу его угадать. Молчаливый, спокойно-медлительный, избегающий резких движений, задумчиво сосредоточенный в себе, ученый выглядел основательно. Но его выдавали глаза, в каре-зеленой глубине которых таилось нечто лихое, и серьезность готова была в любой миг смениться здоровым весельем и даже глуповатой игривостью. И – вольность, беспечность в самой его неторопливости. И усмешка в правом углу рта. И на редкость легкая поступь. Так и казалось порой, что он, при всей своей степенности, вдруг, расхохотавшись, сорвется с места и с маху взбежит на тополь, к вершине, или пустится догонять скачущую лошадь.

Чтобы пресечь дурные разговоры о его незаконном сожительстве с Экдес, Омар надумал заключить с нею хотя бы временный брак "мут'а", по обряду шиитского вероисповедания, которого придерживались Хушанг с дочерью. Но, поскольку он был суннит, это дело не выгорело.

– Я, конечно, заставил бы шейхов вас сочетать, – хмуро сказал визирь. – Но лучше не трогать их. Время опасное, смутное. Диких воплей не оберешься…

– Я сам шейх!

Вот нелепость. Два перса, мужчина и женщина, оба мусульманской веры, говорящие на одном языке, подданные той же страны, не могут жить вместе, потому что он – с одной ветви одного и того же дерева, она – с другой. Шииты – суровый народ. Непременно зарежут – если не Омара, то Экдес.

– Сделай так, – посоветовал ему старик Хушанг, переговорив с дочерью. – Раз уж вы не в силах ни сойтись, ни разойтись: составь купчую, дай мне при свидетелях сколько-то денег и возьми Экдес как рабыню. Будто бы я продал ее тебе. Когда все уйдут, я верну те5е деньги…

И разговоры сразу прекратились. Ибо с рабыней, согласно мусульманскому праву, "мужчина волен удовлетворять свою страсть каким угодно образом, без ее согласия, ибо власть господина над нею – безгранична". Обычай соблюден. Велик аллах!

К сестре Омара, зеленоглазой Голе-Мохтар, посватался Мохамед аль-Багдади, способный математик, юноша скромный, толковый и дельный. Редкость по нашим временам. И Омар отдал сестру за него с легким сердцем.

Все идет как будто хорошо. Если и плохо кому при дворе, то Бурхани, "эмиру поэтов". Вот человек, которого ученый не может постичь. Смог бы, пожалуй, но ему недосуг вникать в извивы темной чужой души, неведомо отчего воспылавшей к Омару ненавистью. Нет охоты! Есть дела поважнее. Пусть Абдаллах, – человек он взрослый, гораздо старше Омара, – сам разбирается в своих чувствах и побуждениях. Что до них Омару? Ведь он-то и пальцем не шевельнул с целью досадить Бурхани!

Глубоко искушенный в тонкостях алгебры и других точных наук, Омар по-детски наивен в делах житейских, в быту. Его разум просто не замечает, а если и замечает, то не воспринимает пустяковую возню окружающих. Это у разума способ самозащиты: иначе его собьют с пути и увлекут в трясину повседневных мелочей.

Бурхани совсем зачах, несчастный. Он даже утратил способность к стихосложению и больше никогда уж не выдаст что-либо подобное его знаменитому бейту:

Рустам из Мазандерана едет,

Зейн Мульк из Исфахана едет… "Давно хворает, худо ест, худо спит, – говорили его домочадцы визирю. – Пристрастился было к хашишу, но и тот не принес ему пользы". Одно утешение осталось Абдаллаху: разбирать построчно стихи Омара Хайяма и ядовито поносить их за сложность, заумность и грубость.

– Как, как? – изводил он десятилетнего сына, не отпуская его от себя ни днем, ни ночью. – Повтори.

Мальчуган, лобастый и бледный, с тонкой шеей, бубнил устало и тупо, одеревенелым голосом:

Что мне блаженства райские "потом"?

Прошу сейчас, наличными, вином… – Проклятый пьянчуга, безбожник! – бушевал Абдаллах. – Пройдоха! Что дальше?

Внезапно вошедший Омар закончил за мальчугана:

В кредит – не верю! И на что мне слава —

Под самым ухом барабанный гром? Его заставил заглянуть к больному визирь. "Может, сумеешь помочь". И зря он это сделал! Увидев недруга, Абдаллах вскочил, скорчил приветливо-злобную улыбку:

– Изыдь, шайтан. Добро пожаловать! Изыдь… – упал, захрипел – и умер.

***

Между тем в сельджукской державе, как селевые воды в горах, назревали, исподволь, подспудно копясь, крутые события, которые, в конечном счете, обрушились – на кого же, как не на беднягу Омара Хайяма, ни в коей мере, как ему казалось, не причастного к борьбе султанов и ханов за власть.

Визирь явился к нему озабоченный.

– Из Самарканда, – показал распечатанный свиток. – Тебе тут приветы и добрые пожелания. От судьи Абу-Тахира Алака, твоего старого друга.

Рад Омар:

– Жив, здоров?

Пожалуй, нигде ему не жилось так спокойно, отрадно, как в Самарканде. Это невероятная, прямо-таки ахинейская удача, что среди тех, кто обладает хоть маленькой властью, попадаются, пусть не так уж часто, не совсем уж злые и глупые люди.

Впрочем, никакой в мире судья не помог бы тебе, Омар, если б ты ничего не умел, был всего лишь бедным просителем. Никакой! На порог бы тебя не пустили. Так что не очень-то умиляйся. За поддержку – спасибо, конечно. Но всем на свете, Омар, ты обязан самому себе.

– Он-то жив и здоров… но хан Ахмед, новый правитель караханидский, видно, вовсе тронулся умом. Перенес столицу в Самарканд, возмутил тихий степенный город. Восстановил против себя духовенство и тюркских военачальников. Норовит, злодей, отторгнуть Заречье от нашей державы. Будто врозь ему будет лучше. Не понимает, пес, что его тотчас же сожрет какой-нибудь новый хакан, волк из восточных степей. Не понимает! – Визирь скомкал свиток, потряс им, шурша, над головою. Сел. Швырнул письмо на ковер, положил руки на колени. – Я день и ночь пекусь о государстве. Хочу его укрепить. Навести хоть какой-то порядок в хозяйстве, в денежных делах. Уберечь князей от злобной черни, а чернь – от жадных князей. Угодить и тебе, математику, и Газали – богослову. Чтоб мир и покой наступили в нашей стране.

Но эти мерзавцы, – визирь повысил голос до крика, – тупо и слепо, точно скоты, разрушают то, что я создаю! – и уже потише: – Брошу все, уйду в отшельники. Ты должен попять. Сам страдаешь от них.