Текст книги "Заклинатель змей"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Звездный храм… зачем? – Хасан Сабах, восседающий, как идол индийский, в глубокой черной нише, единственным желтым оком, изучающе-раздумчиво, спокойно, не мигая, глядит на туркмена, удобно скрестившего ноги против него, пониже, за скатертью. Словно прикидывает, сколько сала можно вытопить из него.

И лицо у Сабаха желтое, худое: человек, знакомый с врачеванием, мог бы сразу сказать, что у властелина гор что-то неладно с пищеварением. Но, как известно, божественный "наш повелитель" никогда не ест и не пьет. Во всяком случае, еще никто (из непосвященных) не видел, чтобы Хасан прикоснулся к еде. "Наверное, – думает туркмен с удивлением, – это правда, что оттого он желтый, что у него золотая кровь. Велик аллах! Воистину, он свершитель того, что пожелает…"

Желтое широкое лицо, черная повязка на левом глазу, густая бровь над правым, янтарно-желтым, с большим черным зрачком, и короткая борода, черная как уголь: в общем-то это даже красиво, черное с желтым. Как у тигра. И голос у Хасана красивый, даже – нежный. Как у тигра, мурлычущего весною.

Должно быть, втайне пожалев о своем неуместном вопросе: "зачем", – ведь святой повелитель сам должен все знать раньше других, – Хасан поправляет дело, хитро добавив:

– Как думает почтенный гость?

Ну, толстяку не до тонкостей.

– Чтоб окончательно погубить мусульманский народ! – вгрызается он в баранью ляжку. Он поглощает мясо и хлеб большими кусками, большими чашами пьет темное вино. Да, и щедр, и добр Хасан Сабах с теми, к кому он благоволит, – не зря о нем идет по земле такая молва.

– Ты отдыхай. Я вознесусь в эмпирей и посоветуюсь с Али, вечно существующим и всюду сущим. И мы поступим с твоими недругами так, как он соизволит повелеть. – Не сходя с кресла, Хасан делает легкий знак рабу – и, на глазах у потрясенного туркмена, мгновенно и бесшумно исчезает вместе с креслом.

"О боже! Неужто я, – соображает Рысбек, уставившись в пустую нишу, – чем-то угоден тебе, что ты являешь предо мною чудо? – И сельджук, взволнованный, вновь тянется к мясу. Но, диво, скатерти перед ним уже тоже нету! Вместо нее – чудовищный пес с ощеренной пастью. – Куда я попал? – с жутью в спине косится гость на гиганта-раба с черным, точно у джинна, угрюмым лицом. – Как бы меня тут самого не съели".

***

Взлетая вместе с креслом на веревках по темной трубе внутри горы, Хасан Сабах с отвращением сплюнул голодную слюну. "Дикарь. Пустынный волк. Жрет, как волк, с хрустом кости дробит. И, скажите, без потуг переваривает такую уйму еды. Дает же бог здоровье всякому ничтожеству".

Хасан недоволен собою. Своим «зачем» и своими людьми здесь и в столице. Сделав знак рабу, Хасан услыхал, как снизу, под нишей, чуть скрипнуло недостаточно хорошо смазанное подъемное колесо. Захмелевший сельджук мог не услышать, и веревки черные не разглядеть в черной нише, но Хасан уловил неприятный звук. Рабы обленились! Я ими займусь. В Исфахане происходит чтото необычайное, он же, великий Хасан Сабах, в ком воплотилось божество, узнает об этом чуть ли не последним в стране. И от кого? От тупого беглого бея.

Звездный храм. К чему бы это? Ничто так не пугает человека, как непонятное. Почему-то и сам Хасан окружает себя мрачной таинственностью, пользуется сотней всяких ухищрений, чтоб устрашить простодушных людей. Но обсерватория?

Она представилась ему орудием сатаны. По ступеням секстанта султан норовит взойти на Аламут! Хасан верит в гадание по звездам. У него есть свой звездочет. Но, видит бог, звездочет Аламута не сможет один устоять против десятка звездочетов царских. И Меликшах точнее Сабаха будет знать, когда наступать, когда отступать. Что делать, чего не делать. И станет во сто крат сильнее секты.

Хотя он и без того опасен! Что же, что внес дань в казну Сабаха? Все вносят ее. И все лишь о том помышляют, как свернуть Хасану шею. И если кому-то – сохрани господь! – это удастся сделать, то, конечно, только Меликшаху.

…Но, собственно, при чем тут Меликшах? Он всего лишь темный сельджук, а сельджукским султанам доселе не было дела до звезд. Исправно платили секте, что положено – и занимались тем, что положено: пили, ели, жен целовали, воевали, молились. Звездный храм, конечно, затея Низама аль-Мулька. Умен, проклятый! Он хочет возродить во всей красе (руками туркмен) государство славных сасанидских царей, разрушенное арабами.

Вот он-то и впрямь опасен. Хасан его знает, учились вместе в Нишапуре. И вместе, при прежних царях, служили при сельджукском дворе. Пока Низам не прогнал Хасана прочь, уличив его в злостном сектантстве…

И здесь, наверху, скрипит колесо! Как серпом – по слуху.

– Кушать подано, наш повелитель. – Это уже в «эмпирее», где в потайной комнатушке Хасан вышел из подъемного приспособления. "Наш повелитель" чуть не захлебнулся слюной, накопившейся во рту. Он даже забыл о скрипучих колесах, – то есть не забыл, он ничего не забывает! – отложил расправу с рабами на после.

Горячий, нежный, рассыпчатый рис, – его бы, стиснув в руке, запихивать комьями в глотку, а не обсасывать по зернышку. И куропачье жирное крыло – оно тает во рту! Подлива – пахучая, пряная, но без острых специй, противопоказанных Сабаху. Разохотившись, он уже не мог оторваться от блюда и, махнув рукой на все страхи, очистил его до дна…

***

– Нет, так недолго и свихнуться! – Омар Хайям зашвырнул циркуль и линейку в дальний угол. – Друг Васити, скажи, чтоб нам принесли барана, целиком зажаренного на вертеле. И чесноку, и перцу, и разной острой травы для приправы. И вино, побольше вина! Я выпью пять чаш.

Он выпил десять. И побрел, шатаясь, искать крапчатую служанку. Искал и читал стихи:

Пред взором милых глаз, огнем вина объятый,

Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!

В десятом кубке, ей-же-ей, немного проку:

Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый. Но не нашел ее. И лег спать огорченный.

…Так что же Меликшах? Сытый, умиротворенный, Хасан выпил чашу вина, взял светильник и проник в сокровищницу, откинув настенный ковер и открыв длинным витым ключом железную дверь.

Золото делает хворых здоровыми. Даже Омар Хайям, самый бескорыстный человек в Иране, напишет в своей «Наврузнамэ»: "Золото – эликсир солнца. Его лицезрение дает свет глазам и радость сердцу, делает человека смелым и укрепляет ум, увеличивает красоту лица, освещает молодость и отдаляет старость. Золото лечит любую рану".

***

Казна Хасана Сабаха совсем не походит на сокровищницы индийских сказок, где в глубоких волшебных пещерах, ослепительно сверкая, рассыпано грудами золото, серебро вперемешку с алмазами, жемчугом и бирюзой. Это просто глухое, без окон, помещение, – грот, вырубленный внутри утеса. Ценности здесь заботливо уложены в сундуки и корчаги. Каждый сундук тщательно заперт и поставлен у стены на другой, каждая корчага засмолена, опечатана. У скупого царя византийского нет, пожалуй, в казне такого порядка. На полу – полушки медной не увидишь.

Хасан, чуть пьяный от легкого вина, спустился, мутно улыбаясь, по каменным ступеням к сундукам, склонился к зеленому, самому ближнему. Здесь дар Меликшаха. Открыл, торопясь, задыхаясь. Отраженный свет полыхнул из сундука, будто не золото в нем, а груда пылающих углей. И в золотом этом зареве Сабах стал еще больше походить на индийского истукана – на золотого истукана, сошедшего ночью в храме со стены. Даже борода у него сделалась золотой.

Хорошее золото, чистое. И это-лишь первый взнос! Нет, все-таки надо ладить с Меликшахом. В хранилище еще немало места…

Сабах, блаженно облизываясь, сунул правую руку в груду монет. И дико вскричал, будто в руку ему вцепилась кобра! Страшный, с лицом, слева от нижней челюсти к правому виску, передернутым болью, рыча сквозь косо сцепленные зубы, он скорчился над сундуком, стиснул, шалея, горсть монет и прижал их к животу.

Монеты со звоном посыпались сквозь желтые скрюченные пальцы. Хасана вырвало прямо в сундук. Боясь умереть в одиночестве над этими мертвыми сокровищами, он, чуть отдышавшись, тихо побрел наверх. И сундук зеленый Хасан не закрыл, и монеты, что раскатились по подземелью, так и остались лежать, где какая, покрутившись, легла.

Он кое-как запер дверь, дополз до тахты. Раб, явившись на слабый зов, поднес господину кальян с хашишем. От ядовитого дыма лицо у Сабаха сделалось вовсе шафранным. Зато боль в животе притупилась.

Но совсем она его еще не отпустила. И соответственно ей слагались его размышления. Хасан – из тех, кто из-за своей изжоги способен сжечь родное селение. Нет, Меликшаха не следует трогать. Но в страхе надо держать. И посему – сделать ему предупреждение. Он выпил чашу холодной воды, настоянной на сырых рубленых яблоках, сказал рабу:

– Где Змей Благочестия?

– Я здесь, наш повелитель!

Из-за черной шелковой завесы, расшитой золотыми листьями, вывалился, опираясь на костыль, человек, совершенно необыкновенный с виду. Казалось, сшили его из разных кусков, второпях подобрав на поле боя от кого что пришлось: отдельно голову, глаз, тулово, руку, ногу. Вкривь и вкось по его лицу, шее и телу, обнаженному до пояса, расползались глубокие зубчатые рубцы от старых ран. Однажды их подсчитали, оказалось пятьдесят четыре.

Хасан сделал движение бровью. Раб исчез. Калека, бросив костыль, легко и ловко опустился на черный, с желтыми цветами, мягкий ковер.

– В подъемнике скрипят колеса. И внизу, и здесь, наверху. Трудно смазать? Рабы обленились.

– Скоты! Я их сейчас…

– Зачем? Не так уж их много у нас. Побей, – ну, слеп" а, для устрашения. Пообещай смазать колеса их кровью-.

– Может, Рысбека пустить на смазку? Сколько жира в нем. Хе-хе! Он внизу уже всем надоел.

– Да, назойлив сельджук! Назойлив и глуп. Потомуто и назойлив, что глуп. Но не смей его трогать!

– Что же с ним делать, с ним и его людьми? За что и чем их кормить?

– Овечками, которых они же сами и пригнали. Не обижай их. Пока. Пусть несут службу в дозоре на дальних подступах к Аламуту. Посмотрим после, что с ними делать. Кто от нас в Исфахане?

– Влюбленный Паук.

– Негоден, сменить, отозвать.

– Будет сделано, наш повелитель.

Тут боль как-то сразу отпустила Сабаха. О блаженство! Есть, значит, счастье на свете. И Хасан подумал с грустью: о чем он хлопочет? Зачем и к чему? Что толку в этой кровавой игре ради денег? Но у него уже не было сил и охоты докопаться до ясного ответа самому себе, зачем, и к чему, и что толку.

– Нет, оставь его, – передумал Хасан. – Это может вызвать у визиря подозрение. Один из дворцовых служителей вдруг исчезает. Почему? И как мы сумеем пристроить на его место другого? В Исфахане все теперь настороже. Нет, оставь. Пусть наш человек посмотрит: нельзя ли купить их нового звездочета.

– Велю.

– Сколько у нас молодцов, прошедших девять ступеней посвящения?

– Пятнадцать, наш повелитель.

– Их надо беречь. Для иных, более важных затей. Нам пока никто не угрожает, правда? На сей раз нужен кто-нибудь попроще, – чтобы сделать султану предупреждение. Ну, скажем, прошедший пятую ступень. Неприметный с виду, но крепкий, проворный. И хитрый, конечно. Особенно хитрый.

– Есть подходящий.

– Кто?

– Скорпион Веры.

– Хорошо. Сойдет. Переведи его в "обреченные".

– С пятой ступени – сразу в "обреченные"? – удивился подручный.

– Да! – Сабах вновь схватился за живот и завыл, испуская пену, сквозь косо сцепленные зубы:– Ды-ы-а-а! Приготовишь, покажешь мне… он… о-о-у…

***

– Приметы?

– Особых нет. Лицо простое. Обыкновенное. Все – как у всех. С виду он совсем зауряден.

– Почему же ты думаешь…

– Глаза! Глаза… слишком умные.

– Экий болван! Каждый встречный с умными глазами – злоумышленник?

– Нет, конечно. Я… неверно сказал. Не то, что бы слишком умные, а есть в них что-то такое… слов не найду, скрытность, затаенность. Ну, чует мое сердце, есть в них что-то опасное. Его светлость может мне поверить. Утверждать, что он злодей, я, конечно, не смею. Кто его знает. Мое дело – обратить на него ваше проницательное внимание.

– Где ты его засек?

– В Бушире, у моря.

– Как, если человек из-под Казвина, он может оказаться в Бушире, минуя Исфахан?

– Ну, это просто. По западной дороге. Каэвин – Хамадан, Ахваз – Абадан, морем – в Бушир, чтобы запутать след и зайти к нам с юга, через Шираз.

– Все может быть. Надо проверить. Сам разберусь. Я оденусь простолюдином, пойду, погляжу. А ты беги, предупреди звездочета и всех там других, чтобы меня не величали светлостью, яркостью и прочее. Скажем, я – руководитель работ. Будь со своими людьми поблизости,

Незаметный, в простой, но чистой одежде, визирь, уходя в Бойре, приказал начальнику стражи пока что никого не впускать во дворец без его личного указания. И не вьшускать. Никого. Даже султана.

***

Пятый постулат. Ох! Пятый, распятый, растреклятыи постулат. Чертов старик Эвклид, заварил кашу. Пусто у Омара в голове. Едва пригреешь мысль, с натугой вымучив ее, – тотчас же спугнет кто-нибудь. Он сидел на ветру, постелив кошму на камень, и следил за работами в Бойре. Никогда, наверное, здесь не было так шумно, как теперь. Жители Бойре ломают хижины, сносят камень к подножью бугра. Сколько слез у них пролилось, уговоров для них понадобилось, чтобы склонить их к этому.

– Ты хочешь оставить нас зимой без жилья? – кричал староста с яростью. – А еще – ученый…

Ах, эти "а еще!" А еще – поэт… А еще – ученый… Будто у поэта или ученого только и забот, чтобы всем, кто ни есть, угождать.

Омару не терпелось поскорее начать великую стройку.

– Вас в Бойре всего-то сто пятьдесят человек. Поставим тридцать суконных шатров, все в них разместитесь.

– Мы не бродяги, чтоб жить в шатрах!

– Курды живут круглый год и довольны. В них теплее, просторнее, чем в убогих ваших лачугах, где вы ночуете вместе с овцами и козами.

Омар попросил у визиря толику денег в счет годового жалования и послал гонца в Нишапур, в отцовскую мастерскую. Посланец привез один шатер. Вместе с печальным известием, что Ибрахим совсем отстранился от дел, мастерская хиреет, мать просит найти хорошего управляющего.

Зачем ей мастерская? Через нового порученца он велел старухе продать ее и переехать с Голе-Мохтар к нему в Исфахан. Не едет. Не может, видно, покинуть свой дом любезный, – наконец-то заполучив его назад. Ну, мать – бог с нею. Она никогда не была ему другом. Ни ему, ни Ибрахиму. Он не хочет оставить сестренку. Ладно, Омар сам поедет в Нишапур и все уладит.

А для жителей Бойре поставили тридцать добротных тюркских войлочных юрт. Юрты понравились жителям Бойре. В них уютно, тепло. Но больше всего, конечно, им понравилось то, что царский звездочет считается с ними. Жилье им дал, работу и кормит хорошо. Ведь другой бы прогнал их вон без разговоров. Но спасибо ему почемуто они не сказали.

Нет, он не должен сам заниматься досадными повседневными мелочами. Они отвлекают его от раздумий. Ему нужен добрый помощник, умный и дельный руководитель работ.

Итак… ну-ка вспомним Аристотелево четвертое исходное положение, – без него Эвклида не одолеть.

"Две сходящиеся прямые линии пересекаются, и невозможно, чтобы две сходящиеся прямые линии расходились в направлении схождения".

Значит… два перпендикуляра к одной прямой… не могут пересекаться, так как в этом случае, – Омар наклонился, набросал острием ножа чертеж на мерзлом белом песке, – они должны пересекаться в двух точках по обе стороны от этой прямой. Отсюда следует, что два перпендикуляра к одной прямой не могут сходиться.

Далее. Эти два перпендикуляра…

– Дозвольте обратиться, ученый друг? – услыхал он над ухом чей-то вкрадчивый голос. Вскинул глаза: Абдаллах Бурхани. Совсем захирел, несчастный. Чем он болен? Эти два перпендикуляра не могут и расходиться, ибо должны б тогда расходиться друг от друга по обе стороны от этой прямой. – Не гневайтесь, что оторвал вас от ваших мудрых размышлений. Но дело мое не терпит отлагательства. Это дело государственной важности. – Поэтому… как же им, этим двум перпендикулярам… не находиться… – Оно, да будет вам известно, ученый друг, имеет прямое отношение к вашему Звездному храму.

– Да? – очнулся Омар.

Бурхани извлек из-за пазухи тугой белый свиток.

– Потрясенный… великим замыслом царя царей Джелаледдина Абуль-Фатха Меликшаха – да не иссякнет над ним покровительство божье! – возвести небывалую в веках и тысячелетиях обсерваторию…

– Бывало, все бывало, – зевнул Омар.

– Разве? Но в нашей стране…

– Было и в нашей стране, – вздохнул Омар. – Все было.

– Хм. Я, тем не менее, охваченный ярким пламенем неугасимого восхищения, осмелился сочинить по сему блистательному случаю касыду. Но, поскольку плохо разбираюсь в звездах, и поэт я, честно сказать, в сравнении с вами ничтожный, то решил отдать оду на ваш беспристрастный суд. Не сочтет ли наш высокоодаренный друг за не слишком великий труд перелистать ее и, где нужно, внесети поправки своей благословенной рукою? Ваш смиренный раб был бы век благодарен. И в случае чего…

– В случае чего?

– Ну, мало ли что! Мы все – под богом и царем. – Он протянул свиток Омару.

Будь это шестью-семью годами раньше, Омар непременно полез бы в драку. Чтоб не мешал думать. Но теперь он серьезнее, спокойнее. Если и злее, то основательно злее, упорнее. В глазах – внимание, пытливость. И не может он обидеть человека хворого.

Он только и сказал с неловкостью:

– Почему здесь?

– А где же вас еще можно застать? Зайдемте в шатер.

В шатре Омар развернул свиток и пробежал глазами посвящение:

"Во имя аллаха милостивого, милосердного, к которому мы обращаемся за помощью!

Хвала и благодарение всевышнему богу, который… озарил страны ислама прекрасной справедливостью и совершенньм благородством…

…справедливейшего царя, благороднейшего султана, великого и справедливейшего эмира вселенной, победоносного победителя…

…М-да-а…

…славы царей других народов…

…повелителя страны тюрков…

…Ирана и Турана…

…покровителя… ох… веры, защитника людей, сияния державы, блеска религиозной общины… ы-ы… убежища народа… красы царства… а-а… венца царей тюрков… ф-фу… столпа мира и религии… и-и…"

Господи, помилуй! Омар с вожделением взглянул на костер, пылавший в шатре. Нет, зачем же. Он видел в Самарканде, как делают бумагу. Тяжелый труд.

– Все хорошо, – вернул он свиток Абдаллаху. – Превосходно. Не нужно никаких поправок.

– Но вы не соизволили дочитать? – удивился Бурхани.

– Зачем? И так все ясно. Можете смело поднести касыду его величеству султану Меликшаху. Он вас достойно наградит. – Омар ощутил дурноту. Его охватил неясный страх. Будто в шатер на миг заглянула смерть.

Что происходит на свете?

Из чтения умных книг – а прочитал он их много больше, конечно, чем сей славный "эмир поэтов", – и сурового опыта у него сложилось представление о жизни как о вещи серьезной, именно серьезной, с непроглядно глубоким содержанием. Где же она? Вокруг себя он видит иную жизнь. Не жизнь, ту – высокую, а ее нелепое подобие.

Которая же из них настоящая, та или эта? Где суть, а где – ее отражение?

Никому на земле нет пощады, ни малым, ни старым. Человек, рождаясь не по своей воле, и живет не так, как хочет. Мечется, бьется, точно затравленный, пока не зачахнет. Зачем? Население изнемогает от поборов, вымирает от скудной еды и неведомых болезней. И все – в угоду богу, которого славит с пеной на губах. Какой в этом смысл? Куда уж серьезнее…

А Бурхани пишет хвалебные поэмы.

Может, это и есть то настоящее, чему положено быть? А он, несчастный Омар Хайям, со всеми своими раздумьями, со своей обсерваторией, звездами, алгеброй, геометрией и прочей заумью, – он-то и есть шут, одержимый, вредный мечтатель, оторванный от подлинной жизни и мешающий ей идти своим путем?

Может, ей нужнее Бурхани?

Может, ему, Омару, и впрямь надо руки отсечь, чтоб не мутил воду?

Но ведь алгебра, геометрия, физика, метафизика и вся прочая заумь – они ведь тоже есть.

Как же их увязать, то и другое, как совместить несовместное?

– Победоносный победитель говоришь? – пробормотал он, как пьяный. – Повелительнейший повелитель Справедливейший справедли… тель. Ну, что ж. Сойдет! Раз уж это кому-то нужно. Ступай, приятель.

– Но тут еще… о звездах, о небесах, – не отставал Бурхани.

Ах, о звездах? Ну уж, нет! Хватит. Уж звезды-то вы не трогайте. Это не ваше поле. Тут весь его бунтарский дух, который позже назовут, жалея, невыносимо дурным, скверным нравом, шибанул Хайяму в голову. Осел ты этакий! Я тебе покажу.

– О звездах? Которые ты, конечно, сравниваешь с алмазами в шахской короне? О небесах? Бескрайних, конечно, как справедливость справедливейшего из справедливых? Тьфу! Что тебе в звездах, собачий хвост? Разве можно писать такую дребедень в наше жуткое время? Добро и зло враждуют, мир в огне…

– А что же… небо?

– Небо – в стороне! Проклятия и радостные гимны не долетают к синей вышине. Ясно? Прочь отсюда, о стручок, увядший, не успев созреть.

Бурхани, подхватив и скомкав развернувшуюся ленту злополучной касыды, весь в слезах, дрожащими губами:

– Хорошо… я пойду. Но ты еще пожалеешь! Я доложу кому следует. Шейх уль-исламу – главному наставнику в делах веры…

– Хоть самому сатане! Поэт – бунтарь, учитель, обличитель, это понятно. Поэт-доносчик– таких еще не бывала

От касыды Бурхани у него, похоже, приключилось размягчение мозгов. Омар не мог, хоть убей, восстановить ход своих рассуждений о перпендикулярах – и чуть не заплакал от ярости.

Скрипя зубами, он налил, выпил чашу вина. Чуть отошел, успокоился. И пожалел, что обидел Абдаллаха. Больно вспомнить, как у него дрожали губы. Разве он виноват, бедный "амир аш-шаура" – князь поэтов, что от природы бездарен?

Нет, конечно. Но зато он виноват в том, что берется не за свое дело! Для чего ты пишешь? Для самовыражения? Изволь. Если есть, что выразить. Для самоутверждения? Ради денег? Если так, ты мошенник. Стихи надо писать лишь тогда, когда хорошо понимаешь: если ты это не скажешь, люди останутся в чем-то обездоленными.

Бездарность-преступление, если она сопряжена с властью. Бездарный полководец, вместо того чтобы разбить вражье войско, путем дурных, бессмысленных приказаний губит свое. Бездарный поэт – вреднее: это он делает людей болванами, охотно выполняющими дурные, бессмысленные приказания глупых начальников.

Прохиндеи! Трах в прах вашу мать, как говорит Ораз. Всякий убогий стихоплет почему-то думает, что поэзия – поле, которое все стерпит: и пшеницу, и полынь. Нет, не стоит их жалеть. И сей прохвост хотел прокатиться на нем, подкупив обещанием помочь "в случае чего". Знаем мы вашу помощь! "В случае чего" ты первый швырнешь в меня камею"

О люди! Почему вы так назойливы?

Ну, Бурхани можно понять. У него семья, дети. Их надо кормить. А ремесла другого не знает. Вчера явилась в слезах жена: "За что вы преследуете моего мужа? Он есть перестал, он ночей не спит". Скажите, я его преследую! Хе.

И тут его с пронзительной ясностью осенило: ему никогда не следует жениться. Чем жена может помочь ему в его размышлениях? С тех пор, как христиане растерзали гречанку Ипатию, ученых женщин на земле не стало. Она не даст ему думать! Изведет его своей пустой болтовней. Но если бы только это водилось за ними. Болтливость – не самый страшный грех жены. Она способна на кое-что похлеще. Нет уж! Увольте. У него есть жена, одна на всю жизнь – наука, она никогда не надоест, не изменит ему. Поэзия? Она тоже входит в науку, составляя с нею целое – душу Омара. Разве можно отделить от цветка его запах?

"Поэтому… как же им, этим двум перпендикулярам…"

Э! К бесу… Он вышел из шатра и увидел сверху, с бугра, вереницу людей и повозок, приближавшуюся к Бойре. Значит, глашатаи не зря едят свой хлеб: отовсюду к Исфахану уже потянулись землекопы, каменотесы, древоделы. Пойду, решил Омар, к вновь прибьшшим и погляжу – может, средь них попадется хоть один толковый человек.

***

Народ подобрался не совсем удачный.

Человек в простой, но чистой одежде, никому из пришлых не знакомый, – похоже, руководитель работ, вместе с царским звездочетом дотошно и нудно опрашивал каждого, кто он, откуда, что умеет делать. Землекопы. Возчики. Ну, ладно, эти смогут хоть камень ломать и возить.

– Экий сброд! – рассердился руководитель работ. – Здесь, видите, всюду камень. Нам с камнем работать. Каменотесы есть среди вас?

– Есть! – выступил из толпы рослый крепкий юнец в меховой шапочке, с переметной сумой через плечо.

Ага, тот самый: осведомитель указал на него визирю глазами. Да. Все как у всех. Два уха, два глаза, нос, две дырки в носу. Обыкновенное лицо с пухлым детским ртом, обветренное, простое. И глаза как глаза: никакой в них особой хитрости. Вполне простодушные, честные.

– Как зовут?

– Курбан, сын Хусейна.

– Родом?

– Из Тебриза.

– Сейчас откуда?

– Из Бушира.

– Где Тебриз, а где Бушир. Ты как туда попал?

– Искал работу. Хорошую работу.

– Что, в Тебризе нет хорошей работы?

– Есть. Я служил у мастера Абу-Зейда. Он стар, ворчлив и завистлив. Слишком долго держал меня в учениках.

– Да, за старыми мастерами это водится.

– А я уже сам могу держать учеников. Рассорились мы. Ну, я и ушел. В Тебризе мне проходу нет. Подрабатывал на разных стройках. В Бушире узнал – в Исфахане нужны каменотесы.

– Покажи руки. Курбан показал.

– Да, похоже, ты каменотес. И хороший?

– Вроде неплохой.

– Можешь доказать?

Курбан, спокойно и уверенно:

– Могу.

– Сейчас?

– Хоть сейчас. – Он оглядел груду белых камней, снесенных к подножью бугра, согласно кивнул сам себе, сказал: – Пусть мне дадут болванку.

– Эй, тащите! – приказал "руководитель работ". "Сейчас посмотрим, какой ты каменотес, чем натер мозоли на руке: рукоятью тесла или рукоятью меча".

Принесли болванку – грубо обрубленную глыбу. Курбан провел пальцами по шершавому ноздреватому камню, сказал весело и пренебрежительно:

– Э! Легкий камень, мягкий. Я его с закрытыми глазами могу разделать. – Он снял с плеча суму, опустился на корточки.

– Что там у тебя? – насторожился "руководитель работ".

Кое-кто из людей, его окружавших, придвинулся ближе.

– Тесло.

– Мы найдем тебе тесло.

– Какой же путный мастер работает чужим теслом? – удивился Курбан.

Он достал из сумы, порывшись в ней, свинцовый карандаш, медный угольник, бечевку с узлами. И увесистое тесло с толстой крепкой рукоятью, оплетенной давно залоснившимся ремнем, с хищным поперечным лезвием, острым как нож.

Да, это был инструмент мастера, отполированный до ясного блеска его мозолистой рукой. Ладный, удобный, сам ложащийся в ладонь. Им хоть камень теши, хоть бороду брей. Его хочется держать у груди, как дитя. Великолепное орудие труда.

– Я к нему привык, не могу без него, – улыбнулся Курбан светлой улыбкой. – Оно понимает мою мысль, мой глаз, мою руку.

– Ты запаслив, – прищурился визирь. – Неглупый, видать, человек.

– Я каменотес, – произнес Курбан, не поднимая глаз от сумы, в которую укладывал назад запасные чувяки, шерстяные белые носки, какие-то тряпки, что вынул перед тем, доставая тесло. Попутно отломил от черствой лепешки кусочек, отправил его в рот.

– Эй, принесите ему поесть, – распорядился визирь.

– Нет, не сейчас, – отказался каменотес. – Поем – отяжелею, в сон потянет, будет уже не тот глазомер. – Он сбросил кафтан, поправил широкий кушак, закатал рукава рубахи.

– Замерзнешь.

– Согреюсь.

Курбан легко подхватил громоздкий, кем-то уже до него давно откиркованный камень, поставил его удобнее, выше, на другие камни. Бечевкой измерил болванку, сделал на ней отметки свинцовым карандашом.

В долине дул режущий ветер. Множество людей, ежась и кутаясь в халаты и шубы, молча стояло вокруг и, бессознательно завидуя Курбану, любовалось им, его крепким, хорошо сбитым телом, уверенным взглядом, неторопливыми точными движениями.

Все как у всех, но есть в нем некое превосходство перед другими. И все его чувствуют, это превосходство, даже визирь и царский звездочет, но не могут еще постичь, в чем оно состоит. Курбан поплевал на руку, взял тесло. И на миг непроницаемо-спокойное лицо с бровями, сошедшимися над переносицей, с впалыми щеками, буграми желваков на крепко стиснутых челюстях, приняло какоето жадное, даже хищное выражение.

– Без воды работаешь? – ехидно сказал визирь, старавшийся подловить пришельца на какой-нибудь мелочи. – Я слыхал, каменотесы, прежде чем рубить камень, обливают его водою.

– Летом, – пояснил, не глядя, Курбан – снисходительно, как ребенку-несмышленышу, отрывающему взрослого от работы наивными вопросами. – А сейчас-то у нас вроде зима? Камень и без того холодный. Вода замерзнет на ветру, лед будет только мешать. Горячей водой поливать – кто и где ее столько накипятит? И все равно будет застывать. Обойдусь.

Вот оно! Вот в чем его превосходство над ними. Это превосходство человека, умеющего то, чего не умеют другие. Превосходство человека, отлично знающего свое дело.

– Камень тесать – не щепку строгать, – сказал Курбан дружелюбно. – Долгое дело. Заскучаете.

– Давай, давай! – поторопил его визирь.

– Во имя аллаха милостивого, милосердного! – Пронзительно звякнула сталь о камень. Курбан осторожно нанес несколько пробных ударов – и тесло застучало размеренно, четко, как пест на водяной рисорушке. Зачарован тут каждый – у всех на глазах корявый каменный брус выравнивается на одном конце, точно продолговатый кусок брынзы, обрезаемый ножом.

Затаили дыхание жители Бойре, – им предстоит учиться этому ремеслу.

– Каково? – кивает виэирь звездочету.

Для него и Омара постелили на камень толстый войлок, развели костер. Даже он, сановник, погрязший в дворцовых дрязгах и презирающий чернь с ее убогой жизнью, не безучастен к чуду мастерства.

***

Омар же – тот уже видит геометрически правильный четырехугольник. И четырехугольник этот ложится в его мозгу на бумагу, образованный двумя перпендикулярами равной длины, восставленными к одной прямой, и боковыми отрезками. Затем он мысленно делит четырехугольник осью симметрии на две части…

Курбан, разгоряченный, вытирает полою рубахи пот с лица и шеи, колдует с угольником над камнем и приступает к другому концу болванки.

…Та-ак. Сделаем первое предложение. Верхние углы четырехугольника равны между собой. Второе: перпендикуляр, восставленный в середине нижнего основания этого четырехугольника, перпендикулярен к верхнему основанию данного четырехугольника и делит верхнее основание пополам…

Оба предложения складываются у него в голове томительно медленно, трудно – будто он намерен их сделать не кому иному, как царице и жене визиря, – так что проворный Курбан успевает вчерне обтесать другой конец камня и берется за боковую сторону.

…Дальше – сложнее. Верхние углы четырехугольника прямые. Но это надо доказать! Допустим, они тупые или острые. Нет, тут без бумаги не обойтись. Он вынул из-за пазухи тетрадь. На листке чистой бумаги возник торопливый чертеж. Уже четыре смежных четырехугольника, и от точек ДС опускаются вниз отрезки, образующие острые углы… Так, так. Хорошо. Попробуем перегнуть чертеж… Омар вырывает лист из тетради. Нет, получается нелепость с тупыми и острыми углами! Прямоугольник все-таки существует…