Текст книги "Сны Персефоны (СИ)"

Автор книги: Яся Белая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

И, обнявшись ещё раз, они расстались.

Кора спустилась в Подземный мир, сделавшись вновь Персефоной, и стала с нетерпением ждать случая – наведаться в библиотеку Тота.

Но вместо этого – весь мир дождался другой вести…

Влетел испуганный Гермес, без приветствий осушил кубок и выпалил на одном дыхании:

– Гестия исчезла.

– Как? – спросил Аид, и Персефона заметила, как его тонкие пальцы сомкнулись на древке двузубца.

– Точно не рассмотрел. Сначала – изумрудный, как глаза твоей царицы, свет, потом какие-то тени, а потом – и она сама истончается в тень и растворяется. Всё улыбалась, исчезая.

Персефона невольно коснулась кулона на шее – нет, всё в порядке, огонёк горел и грел.

– И что сказали на Олимпе? – голос Владыки холодел и набирался ярости.

Гермес пожал плечами.

– Кажется, даже не заметили. А некоторые, как Дионис, даже обрадовались. Место же освободилось! В Дюжине! И поспешил занять её трон.

Персефоне сделалось дурно: сменить богиню семейных очагов и домашнего уюта на бесшабашного бога вина и веселья? Это же всё равно, что вынуть душу и вставить на её место колокольчик!

Персефона загрустила, а Аид – разбушевался. Тогда-то она и поняла, что больше всех на Олимпе Аид любил и ценил кроткую Гестию. Персефона не ревновала, она понимала мужа.

В тот вечер, сидя у мужа на коленях и тихонько всхлипывая, она поведала ему странную историю, рассказанную тётушкой. А потом они вместе много веков подряд искали Хлою. Но нигде не было и упоминаний о такой богине. В некоторых культах так называли Деметру, а в других – и саму Кору, кто, как не она – «молодой побег». Но никто и нигде не упоминал о юной девушке с волосами цвета лунного серебра и глазами, как васильки.

Даже ветры, которые когда-то рассказали о ней Гестии. Впрочем, они были слишком легкомысленны, чтобы помнить так долго. Даже Гестия уже выветрилась из их памяти.

А Кора, бродя по цветущим лугам, любуясь стрекозами, выращивая новые диковинные цветы, часто вспоминала слова тётушки о любви, как крыльях бабочки. Как девственная Гестия познала эту мудрость?

Кора задавала этот вопрос вселенной, но та молчала. Лишь кулон на шее тихо сиял, грел и берег любовь и счастье в её семье…

_____________________________________________

[1] Бог плодовитости, сладострастия и чувственных наслаждений. Изображался, как правило, с сильно эрегированным фаллосом огромных размеров. Считался сыном Афродиты и Диониса.

[2] Имя Хлоя в дословном переводе означает «зеленеющая», «молодой побег».

… кажется, я провалилась воспоминания. И когда выныриваю из них, встречаю заинтересованный взгляд Гермеса. Так учёный смотрит на неизвестную ему доселе животную особь, смотрит и думает: как бы половчее препарировать.

– Давно у тебя это? – спрашивает он с деланным волнением.

– Что? – не совсем понимаю я.

– Такие вот зависания. Провалы.

– А…это… началось пару недель назад. Но знаешь, мне всё чаще начинает казаться, будто я в каком-то фантасмагорическом сне. И он – всё никак не заканчивается.

– Сон разума рождает чудовищ, – великомудренно заявляет Гермес и возвращается в своё кресло, откуда продолжает пристально рассматривать меня поверх очков.

Я хмыкаю в ответ на его заявление.

– Это – любимая фраза Тота, – объявляю. – Он, правда, обычно ещё добавляет: «Но гораздо хуже, когда чудовище видит сны».

– Так один смертный художник назвал свою картину[1], – небрежно бросает Гермес и берётся за книгу сказок. Правда, не открывает, а барабанит тонкими пальцами по переплёту. – Глядя на людей, он мог видеть истинную сущность человека – один походил на свинью, другой – на осла.

– Должно быть, он был из тех, кто увидел в Тоте ибиса.

– Не думаю, что смертные способны разгадать истинную природу бога. Они и свою, человеческую-то, угадывают плохо.

– Тот любит говорить, что смертные сочиняют наши истории, и мы потом в них сами верим.

– А вот это – не исключено. Когда Прометей украл огонь и наделил им людей, они научились нашему, божественному искусству, – создавать миры. Ты никогда не думала, что смертные могли придумать нас? Замечала, как разнятся, порой, наши истории? Сколько вариаций имеет один и тот же миф?

Киваю: о, да, с той поры, как Тот сказал мне об этом, думала и часто.

– Они наделили нас функциями, они придумали нам внешность, – продолжает он, и я снова соглашаюсь: да, и такие мысли приходили в голову. – И мы поверили. Мы примерили придумку, и она нам понравилась. Но то – лишь личина, одежда, маска. Думала ли ты, каковы мы, если нас от всего внешнего освободить?

Пожимаю плечами: нет, этим вопросом не задавалась.

Гермес же подаётся вперёд, ловит мой взгляд и, удерживая его, говорит таинственным шёпотом:

– А что если там, под красивой внешностью, мы лишь чудовища? Жуткие монстры? Знаешь же, у многих народов считается, что простой человек не может видеть настоящий облик бога. Возможно, облик просто настолько ужасен, что бедняга не может созерцать его.

– И как же нам самим увидеть себя настоящих? – спрашиваю, холодея.

– Во снах, – произносит он, и меня вдруг пронзает догадка.

– Мы чудовища, которые видят сны, – шепчу, уставившись перед собой, внутри бурлит удивительная смесь страха и восторга.

– Именно!

– А разве в любви мы – не настоящие? Разве не в ней звучат истинные струны души?

Он криво усмехается:

– Брось, чудовища не могут любить. Поэтому им и нравится прибывать в том иллюзорном мире, что создали для них смертные. Прятаться за теми масками. Там – мы почти человечны. Там мы подвержены страстям, как люди. Там мы понятны себе…

Я тоже хочу понять. Очень хочу. И то, зачем он затеял этот разговор? И то, к чему клонит?

– Давай вернёмся к началу, – пытаюсь вырваться из тех философских дебрей, куда он меня завёл: – С какой целью ты спросил: давно ли я стала проваливаться в видения и сны?

– Мне нужно было узнать.

– Но зачем?

Он мягко улыбается, но есть в этой гипнотической улыбке что-то недоброе, так, наверное, удав приветствует кролика, перед тем, как его съесть.

Гермес встаёт, подходит к столу, на котором, среди книг и письменных принадлежностей покоится кадуцей. Берёт его, и меня завораживает вид двух переплетающихся змей. Словно, двойная спираль ДНК. Видела её изображение и в свитках Звёздного Чертога, и в лабораториях, где трудились Афина и Прометей.

Бесконечная спираль, нить жизни, подлинная история и память.

Гермес шагает ко мне, осторожно касается своим жезлом, способным усыплять и мягко, почти нежно говорит:

– Просто мне нужно, чтобы ты увидела ещё один сон, моё чудовище…

И меня будто смывает волной отлива.

Во тьму, в вязкий туман, в забытье.

Где теряешь себя, забывая имя и дом.

Где нет чувств, а поэтому никогда не угадать любовь…

_________________________________

[1] Имеется в виду офорт Франческо Гойи.

Сон девятый: Один секрет на двоих

… миры разные.

Одни похожи на кольца змей, другие – на раскинувшую крылья птицу. Эти кипели и бушевали, те – немели во льдах. Некоторые рождались в невыносимо-ярких вспышках, а какие-то – гибли, теряясь во тьме.

Она не могла оторвать взгляда от разворачивающейся грандиозной картины. Дыханье спирало, сердце билось с перерывами. Восхищение и страх играли сюиту на струнах души… Юная богиня трепетала, чувствуя себя причастной к высшему таинству – сотворению…

Тот стоял рядом и держал её за руку. Не будь его рядом, Персефона бы упала. Ощущения слишком переполняли её – пугающие, тёмные, слишком большие, чтобы вместить в себя. И в тоже время – ошеломляюще-радостные: так ликует мать, прижимая к сердцу только что родившегося младенца.

– Это ты наснила их.

Голос бога мудрости тих, но жёсток. Однако когда Персефона взглянула в глаза Тота – в них за жёлтой радужкой клубился живой и тёплый огонь, как в кулоне Гестии, что висел у неё на шее.

Книжник и библиотекарь, Тот всегда верно подбирал фразы.

Нет-нет, не они тебе приснились, а именно – наснила: породила своими снами. Все эти фантасмагорические миры.

– Они не все приятные. Некоторые – так и вовсе чудовищные, – Персефона кивнула на один мир: огромный, безглазый, зубастый шар. Он норовил сожрать то мир-змею, то мир-птицу. Клацал голодно и зло двумя рядами громадных и острых, как кинжалы, зубов.

Тот пожал плечами:

– Сон разума порождает чудовищ. А сон чудовища – вот такие монструозные миры.

– Значит, я чудовище? – было не очень приятно осознавать это.

– И ты, и я, и Аид, и Сешат. Все мы. Богов придумали люди, потому что слишком боялись нас подлинных, нашей чудовищной сущности.

Персефона взглянула на свою руку и вдруг с удивлением заметила, что нежная молочно-белая с чуть золотистым отливом кожа исчезла, рука стала тёмно-серой, пальцы удлинились и закончились когтями. Такими удобно раздирать плоть.

Персефона шарахнулась, упёрлась в смуглую каменную грудь Тота. Он обнял, поддержал, взволновано заглянул в лицо.

– Не бойся. Твоя кожа – бела и нежна, а руки – прекрасны и достойны резца скульптора. И запомни: мы видим то, что хотим видеть. Так удобнее. А потом – это же в нас начинают видеть и другие. Поверь: гораздо приятнее видеть в тебе юную Кору, чем – Персефону, Несущую Разрушения. Люди выберут первое. Но…

– Но? – подхватила Персефона, Богиня Подземной Весны.

– Да, есть «но…»

Она вопросительно приподняла тёмно-рыжую бровь.

– Однажды людям надоест придумывать нас. Вернее, по закону о рациональности, захочется, чтобы дароедов было меньше.

– Дароедов?

– Ага. Смотри, – он повёл тонкой длиннопалой ладонью.

И Персефона увидела: над каждой страной – свой пантеон. Сотни, тысячи богов. Они воюют меж собой, женятся, ссорятся, любят. Им, по сути, нет дела до несчастных смертных, которые снизу жалобно взывают к ним. Разве парящему в небе орлу интересна букашка, ползущая в траве? Но все эти боги ждут даров. Каждый – своих. И, не получая, гневаются, насылают беды, грозят казнями.

– Видишь, сколько бесполезных дароедов. Однажды людям надоест, – с философским смирением констатировал Тот.

– И что тогда? – почему-то ей стало очень страшно. А тут ещё зубастый мир сожрал-таки змею и погнался за птицей, клацая мощными челюстями.

– Придёт Единый, а нас – забудут. Наши личины, маски, наше божественное «я», останутся в людских творениях: в стихах, в прозе, на картинах. Люди по-прежнему будут упоминать муз. Но никто не станет возносить нам даров.

– И тогда?..

– Тогда мы и станем настоящими – чудовищами, суть которых – пожирать и убивать, чтобы выжить.

Зубастый мир догнал птицу, полетели в стороны огненные перья, запылали окрест планеты. Птица не сдавалась, хоть и была обречена. Мужественно билась с неведомым монстром: грозно клевала, громко кричала, пытаясь отогнать прожорливый мир. Но напрасно – он безглаз и не имеет ушей. Он умеет только жрать, и останавливаться не думает.

Тот склонился к уху Персефоны и прошептал:

– Никому не говори, о чём слышала сейчас. Это будет наш секрет – один на двоих.

И в голосе его звучало несвойственное лукавство. А красивое тонкое лицо плыло, смазывалось, стекало, как мокрая глина, обнажая безглазую клыкастую морду…

… просыпаюсь от собственного крика.

Афродита, сидящая на краю моей кровати, даже подскакивает. Геба роняет миску с какими-то притираниями, и те разлетаются пахучими брызгами.

Комната, в которой я прихожу в себя, другая, не библиотека. Эта больше напоминает картинку из журнала об интерьерном дизайне. Множество оттенков сочетаются удивительно органично, вливаясь один в другой. Позолота и гнутые ножки гармонируют с грубым деревом и прямыми линиями. Комната светла и уютна. Этакая девичья мечта. Не моя. Мне всегда нравились помрачнее: и мужчины, и обстановка.

Я, наконец, фокусирую взгляд на богине Любви. Она тоже – как с обложки дорогого журнала, но только в этот раз – мод. Изящный блестящий топ, приталенный светлый пиджачок, модные обтягивающие джинсы, туфли на высоченной шпильке, браслеты, кольца, бусы и, конечно же, золотой пояс. Она без него никуда.

Мне даже становится неловко, что я всё ещё кутаюсь в байковый халат Гермеса. Поэтому натягиваю плед едва ли не до ушей.

Афродита фыркает:

– Зачем так орать?! – и отбрасывает за нежное розовое ушко золотой локон. – Я чуть не поседела.

– Просто там Тот… – поясняю, но голос хрипит и не слушается.

Ко мне кидается Геба. Она в своём скромном строгом платье и лёгких балетках выглядит простушкой на фоне роскошной Афродиты. Но ей и не надо: она – юность. Геба услужливо протягивает мне стакан воды. Видимо, привычки божественной официантки въелись намертво, хотя после замужества Геракл не позволял ей больше быть виночерпием на пирах Олимпийцев. Пью жадно, не обращая внимания на струйки, бегущие по подбородку шее. И наконец могу продолжать:

– Тот растёкся, как мороженое на солнце. И проступила такая жуткая рожа.

Афродита смотрит на меня сочувственно – в кои-то веки.

– Знатно Гермес тебя приложил. Я уже всыпала ему, чтобы не размахивал кадуцеем налево-направо.

– Где он? – интересуюсь, делая попытку встать.

Афродита укладывает меня обратно – и откуда столько силы в таком хрупком создании? – и ворчит:

– Кто – Гермес или кадуцей?

– Первый, – всё-таки подчиняюсь Афродите, потому что от резкого подъёма ощущаю сейчас лёгкое головокружение.

Богиня любви пожимает точёными покатыми плечиками:

– Он нам не отчитывается.

– А кому отчитывается? – хватаю её за руку и вглядываюсь в густую синеву самых больших на Олимпе глаз. У меня начинает зреть некая догадка, и очень хочется её или подтвердить или опровергнуть.

– Да что ты мне допрос устроила на манер своего муженька? – возмущается Киприда, выдёргивая из моего – впрочем, очень слабого – захвата свою ладошку с идеальным маникюром.

– То есть, он похитил вас, запер здесь, а вам и всё равно, что происходит и какую игру он ведёт?

Геба почему-то опускает голову. Афродита же округляет глаза, отчего они становятся ещё больше, чем обычно.

– То есть, ты думаешь… все вы там, – она машет рукой куда-то себе за спину, – думаете, что нас похитили и насильно удерживают здесь?

Теперь приходит моя пора удивляться и округлять глаза:

– А разве нет?

– Ты полагаешь, можно похитить и силой удерживать великих богинь?

Похитить можно, я лично знаю одного похитителя. А вот удерживать – вряд ли. Мой личный опыт говорит: насильно можно только погубить или сломать. Меня отпустили, чтобы не допустить ни того, ни другого. В моё первое похищение…

А вот второе… Перед глазами снова зелёная вспышка, ощущение глухоты и полного бессилия. И слова – холодные, правдивые, страшные – камнями в воду: «Теперь ты исчезнешь…»

– Богиню можно лишить её божественной сущности, и тогда она станет не сильнее обычной смертной женщины.

– Так вот что он с тобой сделал! – в её глазах – настоящее сострадание. Афродиту подменили?

– А с вами разве не то? – перевожу взгляд с одной на другую.

Геба по-прежнему рассматривает что-то у себя под ногами, а Киприда нервно теребит край своего жемчужно-серого пиджака.

– Нет, – наконец, говорит она, будто извиняясь передо мной, за то, что со мной обошлись столь жестоко, – нам сделали предложение, о которого мы не смогли отказаться…

– И кто же? – интересуюсь, чувствуя, как в груди сжимается сердце.

Она уставляется в стену и произносит, не глядя на меня:

– Ты ведь помнишь то позорное бегство в Египет?

Мотаю головой: слышала, но не участвовала, а мать – не особенно распространялась, когда вернулись.

Афродита же продолжает:

– Смертные в своих мифах плетут, будто мы убегали от Тифона… Но ведь Тифона к тому времени давно повергли. Мы убегали от кое-кого пострашнее.

– От кого же?

Она не отвечает: берёт мою ладонь и прикладывает к своему лбу, пуская в воспоминания…

…Афродита истерила.

Легко сказать: бери только самое необходимое! Это ему просто: схватил свой любимый молот и готов! А ей?!

Богиня Любви металась по общей спальне их с Гефестом дворца. Муж сидел на краю кровати, – огромной, неуклюжей, как и её хозяин, – и терпеливо наблюдал за сборами. Афродита же старалась в сторону постели не смотреть: именно здесь они с Аресом предавались любовным утехам, когда Гефест набросил на них свою сеть и выставил на посмешище всего Олимпа. Только высмеяли его самого. А некоторые – даже позавидовали Аресу. Гермес и вовсе, хохотнув, сказал: «Хотел бы я занять его место».

Только вот Арес после этого случая значительно охладел к богине Любви – да ну их, этих замужних! – и стал бегать за противной Никой!

Афродите же пришлось мириться с угрюмым, хромым, уродливым мужем.

Гефест простил, он всегда прощал, только ей самой в этот раз было как-то не совсем приятно находиться рядом с ним. Гложило то, чего она раньше не чувствовала, – стыд и вина.

И вот теперь это заявление Гефеста: «Собирайся, мы уезжаем. Олимп в опасности. Нужно переждать. Бери только самое необходимое». И всё – никаких объяснений! Как тут не нервничать!

Афродита сгребала всё подряд: хитоны, украшения, баночки с кремами, гребни… Вещи вперемешку летели в сундуки – золотые, инкрустированные черепахой, усыпанные жемчугом и лазуритом. Уже шестой по счёту сундук… А самого необходимого – ещё на дюжину!

– Это всё? – устало поинтересовался Гефест, наблюдая за попытками жены закрыть набитый с верхом дорожный ящик.

Афродита зло дунула на золотую прядку, которая так и норовила упасть на лицо, повернулась, подбоченилась и заявила:

– Ты издеваешься?! – в голосе прорезались нелюбимые ею визгливые нотки: так было всегда, когда она паниковала. – Лучше бы помог!

Гефест вздохнул, встал, легко затолкал внутрь вещи, грозившие выпрыгнуть, захлопнул крышку и замкнул витиеватую, самолично выкованную застёжку. Потом взвалил сундук на плечо, будто тот – ничего не весил, другой рукой – сгрёб жену за тоненькую талию и сказал:

– Идём, Дит, больше тянуть нельзя.

И пока она пыталась возразить, что с одним сундуком никуда не поедет, ей нагло заткнули рот грубым поцелуем, а потом – пространство завертелось вокруг. И в себя она пришла, задыхаясь от возмущения, уже в Египте. Великая эннеада,[1]собравшаяся встречать олимпийцев, смотрела на гостей без должного почтения. Исида так и вовсе скривилась, увидев её. Афродита лишь фыркнула: и вот с ней, с этой чернушкой, меня сравнивают! Вздёрнула точёный носик и крепче прижалась к мужу.

Гефест сейчас являл из себя ту самую каменную стену, за которую так хочется спрятаться. И окидывал всех взглядом из серии: только рыпнетесь в её сторону – узнаете, каков вес моего молота! И, как ни странно, самой Афродите, возможно впервые в жизни, не хотелось, чтобы кто-то рыпался.

Египтяне однако отмерли, проявили чудеса гостеприимства, расселив олимпийцев в собственных дворцах и палатах. Конечно, не полностью дворец отдавался в распоряжение, а лишь несколько комнат или этажей, но всё же лучше, чем ничего.

Они с Гефестом остановились у Осириса с Исидой.

И Афиродита, едва разобрав вещи – что там разбирать?! Гефест ей ещё ответит за такое унижение! – наспех переодевшись, отправилась искать Геру. Нужно было срочно выяснить, что вообще происходит, иначе её голова грозила лопнуть, как дурачина Мом, искавший в ней недостатки.

Гера нашлась на одной из веранд дворца Атума,[2]любезно приютившего их с Зевсом. Владычица стояла, держась за резной парапет, и глядела вдаль. Солнце путалось в тёмных волосах, вплетая в них золото и немного меди. Белый хитон подчёркивал идеальную величественную фигуру.

– Радуйся, Зигия,[3] – робко начала Афродита, подходя к ней.

Вообще, они с Герой друг друга не то чтобы не любили, но вежливо недолюбливали. Но Гера все же понимала, при этом, что богине Браков сложно обойтись без помощи богини Любви. И даже в личных отношениях с Зевсом пользовалась услугами Афродиты. Та же, в свою очередь, всегда могла рассчитывать на помощь и поддержку Владычицы. Ссориться им было нельзя. Приходилось держать нейтралитет.

– Радуйся, Киприда, – отозвалась Гера, и в голосе её звучали грусть и усталость.

– Почему мы здесь? – начала Афродита без обиняков.

Гера пожала плечом. На молочно-белой коже красовался едва заметный длинный шрам – бичевание кнутом из драконьей кожи не проходит бесследно даже для богини.

Афродита сглотнула и отвела взгляд. Ей не хотелось вспоминать те события, потому что невольно накатывала жалость. А жалости – простой, бабьей, слезливой – Гера не терпела. Ей полагалось величественное сочувствие. Но сочувствовать, особенно – величественно, Афродита не собиралась.

Гера же, продолжая смотреть в пространство, устало проговорила:

– Я не знаю, тебе лучше спросить об этом у Зевса с Посейдоном. Вон они, – царица Олимпа кивнула в сторону большого зала, откуда доносились мужские голоса, спорящие на высоких тонах, – грызутся за сферы влияния. Если они у нас теперь будут, эти сферы…

– И всё-таки, – настаивала Афродита, – ты знаешь больше, чем мы все! Скажи!

– Да что тут говорить, – зло выпалила Гера, – кажется, тирания Зевса надоела людям, – она злорадно прищурилась: ничего, мол, будет и на моей улице праздник! – смертные призывают новых богов. Вернее, бога. Они зовут его Единым.

– Единым? – недоумённо произнесла Афродита. – И как же он справится со всем, что мы делим между собой? Разве возможно вместить в себя сразу столько сутей?

Она мотнула головой, чтобы отогнать видение, в котором Единый пожирал их всех, как Крон – своих детей.

– Люди помогут ему своими молитвами. Он станет очень сильным.

– И поэтому мы убежали? – Афродита не понимала: с этим Единым разве нельзя сражаться? И не таких повергали, когда вставали вместе, спиной к спине. И титанов, и гигантов, и Тифона.

Гера хмыкнула, но скорее печально и как-то обречённо.

– Наверное, мы бежим от себя. Потому что понимаем: нам нечего противопоставить ему.

Продолжать Гера не стала, развернулась, зябко передёрнув плечами, хотя воздух вокруг был по-настоящему раскалённым, и пошла в сторону большого зала, где всё ещё кипел спор царственных братьев. Оставив Афродиту таращиться в свою ровную спину и хлопать глазами.

Что ж, с Герой не вышло. Значит, будем допрашивать мужа.

Тут оказалось проще: достаточно было, услышав тяжелую поступь колченогого бога, соблазнительно прилечь на ложе, чуть оголив стройную ножку, томно похлопать ресницами, позволить бретельке сползти чуть больше дозволенного и вот уже…

Гефест, шумно дыша, опустился на колени у ложа. В глазах горел чистый огонь восхищения и того желания, которое возносит, а не унижает женщину, показывая ей: для меня – ты единственная, других не существует.

Он осторожно взял в руки изящную маленькую ступню и прижался губами к точеной щиколотке, а потом – начал целовать каждый пальчик, нежно всасывая один за другим по очереди…

Афродита прикрыла глаза, наслаждаясь изысканной лаской. Мало кто на Олимпе мог вообще представить, насколько нежным и при этом чувственным умеет быть, казалось бы неотесанный и грубый на вид Гефест.

Она поднялась, села, запустила пальчики в его густую тёмную шевелюру, нашла губы и поцеловала сама.

Главное, чтобы не взбесился от радости.

Но нет, отстранился. Смотрит насторожено. Не поверил.

– Что случилось, Дит? – спросил между тем взволновано. Сел рядом, из-за чего кровать жалобно скрипнула.

– Мне страшно, Гефест, – она прижалась к нему, склонила голову на грудь, вся сжалась. Её тут же сгребли в охапку, закрывая от бед и напастей. – Почему мы убежали? Что происходит? Ты обещал рассказать.

Чуть больше слёз в голос, можно и глазками поблестеть. Вот, всегда действовало, и теперь тоже – её целуют, баюкают, бережно кутают в одеяло.

– Не переживай, Дит, это – мужские игры. Не для такой нежной девочки, как ты. Отдыхай, развлекайся, найди друзей.

Она прохныкала и потёрлась щёчкой о волосы у него на груди, топорщившиеся из-под сбившегося хитона.

Но Гефест свёл густые брови к переносице и сжал губы в тонкую линию. Он умел быть грозным, и Афродита не стала испытывать терпение Ананки. Просто увлекла мужа на ложе любви. И Гефест доказал ей, что то был правильный выбор.

Утром, разомлевшая от тех нежностей, что ей наговорил Гефест, уходя куда-то по важным делам, и его горячих поцелуев – самая красивая! самая желанная! самая лучшая! – Афродита, улыбаясь сияющей пустоте в голове, бродила по окрестностям владений египетских богов.

Спустившись к ручью, чтобы освежить лицо – ну и жарко же здесь! как бы ни испортилась её безупречная кожа! – она не сразу заметила старика, сидящего у самой воды на камне. Он невинно болтал босыми ногами с узловатыми пальцами, чуть задевая прозрачные струи.

Лишь когда Афродита совершила омовение, и тонкая одежда, намокнув, обрисовала изящные совершенные формы, незнакомец позволил себе привлечь её внимание, закашлявшись.

Афродита вздрогнула и отпрыгнула, инстинктивно прикрыв руками облепленную мокрой тканью грудь.

Старец хохотнул, хрипло и как-то каркающее.

– Что ты, девонька! Меня ль бояться? Прелесть твоя, конечно, велика, но ласкать столь юную особу я могу разве что взором.

Взор этот, правда, был неприятный – выворачивал наизнанку, вспарывал душу. Острый, а не масленый, какими обычно смотрели на неё боги и смертные.

– Кто ты такой вообще? – возмутилась Афродита, задирая тонкий носик.

– Считай, друг или советчик. Тот, кому жалко, что такая красота, как твоя, сгинет, пропадёт.

– И чего это она сгинет? Я в ближайшее время умирать не собираюсь.

– Ты же умная, девонька. Слыхала, наверное, скоро Единый придёт. И тогда всех нынешних богов забудут. А без подпитки людскими воздаяниями, что станет с твоей красотой?

Афродита вздрогнула: ей не хотелось думать – что станет.

– И как же быть? – потеряно произнесла она, опускаясь на камень рядом со старцем.

Дед внимательно заглянул в глаза, а казалось – в самые потаённые уголки души.

– Есть способ, но для этого ты должна пойти за мной сознательно и никому не рассказывать, что виделась здесь со мной сегодня.

Афродита кивнула.

– Тогда приходи сюда завтра, в это же время. Возьми с собой немного вещей, чтобы не вызывать подозрений.

– Хорошо, – покорно согласилась она.

Старик одобрительно похлопал её по спине, встал, сделал шаг назад и… исчез. А с ним – исчезло и наваждение.

Афродита промогалась, прогоняя остатки морока, развернулась и рванула искать Гефеста.

Муж, словно почуяв, что с милой что-то не так, сам мчался навстречу.

Облапил по-медвежьи, прижал к себе:

– Цела! В порядке! – и поцеловал – в золотые локоны, синие глаза, алые уста.

Афродита рассказывала сбивчиво, только теперь понимая, какую жуть нагнал на неё этот старик. Хотя бы тем, что навёл на неё какой-то странный туман, в котором она была готова согласиться на всё. И как хорошо, что он, Гефест, её нашёл и не отдаст никому, не позволит сбежать.

– Конечно, не позволю. Надо будет – золотыми наручниками к кровати прикую.

Её глаза сверкнули от предвкушения, щёки залил румянец, но она сказала:

– А давай, сегодня же! – Теперь уже потемнели и налились желанием глаза Гефеста. – Что-то мне подсказывает: этот старик просто так не остановится. Он будет искать способ заманить меня, утащить в какой-то свой вымороченный мир. Да, пусть золотые наручники скуют меня, держат крепко, чтобы я не могла вырваться и уйти на его зов.

Гефест не заставил себя просить дважды: подхватил Афродиту на руки, утащил в спальню. Сделать золотые наручники да такие, чтобы не ранили нежнейшую кожу любимой жены, оказалось не сложно. А зрелище беззащитной скованной и полностью доверчивой и открытой для него Афродиты, помноженное на осознание того, что она могла ускользнуть от него навсегда, пробудило в боге-кузнице самые низменные инстинкты: никогда прежде он не был с нею так свиреп, так страстен и таким собственником. Засыпая в объятиях мужа, Афродита сказала себе, что эксперимент с наручниками стоило провести на несколько веков раньше. Тогда бы точно не тянуло на всяких Аресов.

Проснувшись утром, Гефест, не отковывая её, бросил:

– Я к Аиду. Кажется, мы кое-что не учли.

И позже, отпуская и разминая ей затёкшие запястья, передал слова Владыки Подземного мира: «Самый страшный враг – тот, кого не принимают в расчёт». И был стократно прав.

А насчёт старика оказалась права она: он действительно звал, манил, уговаривал. Но ей удавалось игнорировать, избегать, не слушать.

Она сваливалась в новые романы – с богами и смертными, провоцировала войны, гасила конфликты – в общем, было чем заняться, чтобы отвлечься.

Это продолжалось долго, пока – в сумасшедшем веке полного безбожия – у старца не нашлось, что предложить ей.

Афродита, наконец, согласилась и заключила сделку. Теперь она уже не боялась его. А если задумка выгорит – то и вовсе будет уважать. А в том, что всё получиться, богиня Любви была уверена на все сто…

_________________________

[1] Девятка главных богов в Древнем Египте, изначально возникшая в городе Гелиополе.

[2] Атум (егип. jtm(w) или tm(w) – завершённый)[1] – бог-демиург в древнеегипетской мифологии, сущность бога солнца Ра, одно из ранних божеств древнеегипетской мифологии.

[3] Эпитет Геры, означающий «устроительница браков»

Афродита резко убирает ладонь, буквально выбрасывая меня из своих воспоминаний.

А я смотрю на неё и не могу прийти в себя, в ушах всё ещё звучат слова, произнесённые голосом Аида: «Самый страшный враг тот, кого не принимают в расчёт». Златокудрую Киприду никто и никогда всерьёз не воспринимал. Да, любовные интриги она плела ловко, мстила зло, унижала качественно, но властных амбиций не демонстрировала. Да и зачем ей? Она и так – властительница дум и умов. Вернее, безумия, имя которому – страсть, похоть, вожделение. Но не любовь, напрасно люди думали, что любовь. Вот только власти и желания трона в ней не проглядывало никогда.

А Геба? О ней я вообще молчу. Кстати, её в комнате уже нет. Как и разлитых по полу следов какого-то варева, которым, видимо, пытались напоить меня.

Интересно, чем тот старик мог купить Сешат?

Сощуриваюсь, надеюсь, недобро и, припустив в голос яда, спрашиваю, хотя почти знаю ответ:

– Что он предложил тебе?

Она хмыкает и вдруг становится как-то старше и злее.

– Разделить с ним власть над новым миром. Миром, которым по-настоящему будет править любовь. Подумай, на Олимпе я всегда была на вторых ролях. Хотя моя суть – одна из самых важных. Но нет! Все считали: глупая Афродита, только и может – длинными ресницами хлопать, губки дуть да ноги перед мужиками раздвигать. А я – не такая. И я всегда ждала и искала настоящую любовь.

Смеюсь:

– Зачем тебе было её искать? Она у тебя всегда под боком – только свистни.

– Ты Гефеста имеешь в виду? – фыркнула Киприда. – О нет, для него я всегда была маленькой сладкой девочкой, которую надо беречь, спасать, холить и лелеять. Он носился со мной, как с хрустальной вазой, но никогда не видел во мне… – она запинается, не зная, как правильно выразиться.