Текст книги "Сны Персефоны (СИ)"

Автор книги: Яся Белая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Но она думала о другом – о некрасивом брошенном муже самой красивой и ветреной богини Олимпа.

– Бедный Гефест, – пробормотала она.

– Ты лучше бы себя пожалела, – сказал Гермес. – Киприда в гневе страшна и способна на любую подлость.

Кора мотнула головой – рыжие волосы живым пламенем разлились по хрупким плечам и узкой спине, ниспадая до самых бедёр, окутывая её тонкую фигурку, словно медный пеплос.

Глаза Гермеса вспыхнули, он подался к ней, зашептал страстно:

– Один поцелуй, Кора, и я всё улажу.

Она отшатнулась:

– Убирайся. Не пытайся узнать, как в гневе страшна Весна. Тебе не понравится.

Он ушёл, унося в глубине карих глаз затаённые обиду и злость.

Они спелись и придумали, как ей отомстить.

В этот раз ей снова пришлось задержаться – на две недели: Афродита и Адонис играли свою импровизированную свадьбу, и все боги должны были явиться, чтобы порадоваться за них.

Деметра, глядя на молодую пару, которую осыпали цветами и подарками, умилялась:

– И почему я отказала Аполлону, когда он просил твоей руки? Вы были бы не менее красивой парой.

Кора лишь закатывала глаза.

– То есть, Гефеста тебе не жалко и не осуждаешь Афродиту.

– Нет, красота – к красоте. А Гефест – многого захотел. Как и твой «этот»…

Кора фыркнула и пошла прочь. Ей пора возвращаться домой. Только откуда ей было знать, что Гермес успел раньше.

… На сей раз Персефону снова никто не встречал. Но она больше не злилась, она улыбалась: наверняка, Аид готовит ей сюрприз. И поэтому, наспех кивая свите, которая выползала из углов приветствовать царицу, она мчалась вперед, к их дворцу из черного мрамора, который давно стал домом… Настоящим домом.

Однако во дворце его не было, и Персефона, подавив дурное предчувствие, направилась в зал судейств. Владыка действительно оказался там – сидел на троне, сжимал двузубец и в глазах его полыхала ярость и клубился мрак. Непроницаемое мрачное выражение лица говорило о том, что он собрался судить, и пощады подсудимому не видать.

– Хорошо отдохнула, жёнушка? – начал он приторно-льстивым тоном, который немедленно разозлил Персефону.

– Без тебя я не отдыхаю по-настоящему, мой царь, – сказала она, поклонившись.

– Вот как, а мне показалось, что как раз без меня и отдыхаешь. От меня, – голос сочился таким ядом, что Персефоне стало страшно – не отравиться бы.

Он стукнул по полу двузубцем, и перед изумлённым взором царицы возник уже знакомый ей туман – как над котлом Гекаты. И она вскоре чётко разглядела на нём картинку, от которой похолодело всё внутри: саму себя в объятьях Адониса, придающуюся любовным утехам на цветущем лугу.

Аид спустился с трона и теперь громадой всего Подземного мира нависал над ней:

– Что ты теперь скажешь на это, лживая дрянь? – прорычал он, хватая её за плечо так, что едва не хрустнула тонкая кость, и встряхивая, как куклу. – Что скажешь?

Персефона вскинула голову, проглотила злые слёзы, встретила и выдержала взгляд.

– Скажу, что ты пожалеешь, – горько произнесла она. – А теперь смотри, Владыка, смотри, как ты умеешь. Я открыта для тебя, – и широко распахнула свои невозможно-зелёные глаза.

Пусть он видит, что в биение её сердца – его имя, что в токе её крови – только он. Что она живёт и дышит, потому что где-то там, в глубинах Подземного царства, её ждёт тот, кто бесконечно любим и дорог.

Всю свою любовь, всю нежность, всю тоску по нему Персефона вложила в этот взгляд.

Аид вламывался в её сознание грубо, не обращая внимания, что она едва держится, с трудом вынося такое вторжение, что из тонкого чуть вздёрнутого носа к припухлым ярким губам бежит ихор…

– Владыка, – раздалось сзади (голос явно принадлежал Гермесу, уплывающим сознанием уловила она), – воспоминания можно подделать…

Аид не оторвался от неё, не обернулся, просто ударил на звук – раздался крик, кто-то изрядно приложился об стену…

А потом другой голос – приторно сладкий, Адониса, – прервал:

– Прости, Владыка…

Тогда-то Аид отвлёкся, а она рухнула на руки подбежавших Гекаты и Гипноса.

Когда она очнулась в спальне, рядом сидела только Трёхтелая.

– Он никогда себя не простит, – грустно произнесла она. – И скорее сдохнет где-нибудь, чем явится тебе на глаза, после того, что сделал и наговорил.

Но Персефоне было всё равно – предательство любимого, его недоверие, злые слова сломили её. Она могла только лежать и смотреть в потолок.

– Я принесу тебе чего-нибудь выпить, – произнесла Геката.

Персефона ухватила её за одну из шести рук:

– Яду. Способного убить богиню.

– Да вы сговорились! – взорвалась Геката и вылетела прочь.

И тогда-то Персефона услышала, как воет холодное черное отчаяние, как скулит безысходность, как мечется и плачет раненная любовь.

Казалось, весь мир припадал к ней и умолял…

Зачем? Ей было уже не нужно. Он сам растоптал и угробил её. Теперь ему, подземному, её не возродить.

В этот раз Персефона таяла даже быстрее, чем тогда, после похищения.

Иногда ей хотелось встать, найти его, обнять и сказать, что он – глупец, но она – простила его. Давно простила. Но сил не было. Стоило приподняться, как начинала кружиться голова, и она вновь падала на подушки.

Однажды сквозь дымку бессознательности она услышала голоса.

– Что будешь делать? – спрашивал строгий женский.

– То, что должен был с самого начала, как увидел её, – отвечал мужской – глухой, сиплый, полный боли, – отпустить и никогда не марать собой.

– Ты дурак, ты же не сможешь без неё. Ты сломаешься, а сломанных этот мир сжирает на раз.

– Мне всё равно. Пусть так. Чем понимать, что я погубил нечто настолько прекрасное. Что я поверил в ложь, а не в её любовь.

Он говорил с таким жаром, что Персефона чувствовала: говорившего сжигают стыд и ненависть к себе.

Её бережно подняли на руки, прижали к груди, а потом голос сверху произнёс:

– Вынесу её на поверхность и дам ей воды из Леты. Пусть забудет этот ужас, меня и всё, через что ей пришлось здесь пройти.

Потом сознание улетучилось, и она погрузилась в небытиё. Когда очнулась – ощутила, что лежит на чём-то мягком и душистом. Приподнялась, увидела цветущую полянку вокруг себя. Всё остальное пространство покрывал снег. Деревья были ещё голыми, и зябко кутались в снежные шубки.

А чуть поодаль, на коленях, стоял он. Лицо бледное, запавшие глаза, заострившиеся черты.

– Я слаб… я не смог…

Она кинулась к нему, обняла, спрятала лицо у него на груди.

– Хорошо, хорошо, что не смог. Я бы не простила. Никогда.

Он мотнул головой:

– И сейчас не прощай, – и взглянул на неё глазами побитой собаки, – покарай меня, Владычица.

Она лишь сильнее обняла:

– Глупый. Какой же ты глупый! Разве я могу покарать тебя сильнее, чем ты сам себя?

Его трясло, как в лихорадке. Он бормотал что-то бессвязное, о том, что она слишком добра к чудовищу, которое причинило ей боль.

И тогда пришлось пускать в ход крайнее средство:

– Возьми меня.

Он не сразу понял, чего она хочет. А когда понял – округлил глаза.

– Прямо здесь?

– Да, я так повелеваю.

– Ты серьёзно? – всё ещё не верил он. – Я сейчас не в себе. Я могу причинить тебе боль. Буду груб.

– Причини, будь, только не умирай. Я не отдам тебя Тьме. Никому больше. Только мой.

И она утянула его на траву.

Она отдавалась, растворялась, терялась в его движениях – ненасытных, грубых, беспощадных. Так было надо, чтобы он понял – она вся для него: максимально раскрыта, принимает так глубоко, обвивает ногами, чтобы не сбавлял темп. Чтоб знал – для неё существует только он один. Её крики, наверное, слышали и на Олимпе: то были крики торжества жизни над смертью, правды над ложью, силы над бессилием… Тогда-то в её чреве и зародился самый драгоценный плод, который убедил мужа в том, что для неё существует только он, – их сын, Загрей…

_________________________________________________

[1] В древнегреческой мифологии могущественный и чудовищный великан, порожденный Геей и Тартаром; чудовище с сотней драконьих голов, человеческим туловищем до бёдер и змеями вместо ног; олицетворение огненных сил земли и её испарений, с их разрушительными действиями (имя Тифон одного корня с глаголом τύφω, что означает «дымить, чадить»).

[2] Река плача и слёз в Подземном мире.

[3] Один из эпитетов Афродиты.

Я помню, как поймала потом, вернувшись на поверхность, Адониса и с наслаждением всадила ему в сердце железный шип своей чёрной розы. Он – бог, и это не могло его убить. Но помучило знатно. Я тогда с наслаждением смотрела, как широко распахиваются, такие же зелёные, как и у меня глаза, как с красных губ капает ихор, как тонкие пальцы скребут траву, и чудовище во мне ликовало и злорадствовало. Мне не было ни капельки жалко этого глупца Адониса, и очень хотелось, чтобы он выучил урок – с подземными шутки плохи. Он выучил и оббегал меня потом седьмым небом.

А Аид после того случая придумал и активировал свою систему отслеживания.

– Я много думала, зачем они это сделали с нами? – говорю, глядя снизу вверх в лицо мужа. Когда он со мной – черты его смягчаются, морщины разглаживаются, и он выглядит даже моложе Зевса и Посейдона. Те, на своих владыческих престолах, да и после – изрядно погрузнели, обрюзгли, а мой – всегда в отличной форме, подтянутый и стройный. – Мне всегда приходило в голову только одно – зависть. Но чему они могли завидовать? Ведь многие наоборот ужасались моей судьбе? Моя теория давала сбой. А ты что скажешь?

– Любовь, моя Весна, – отзывается он, целуя меня в макушку. – Они завидовали нашей любви. Они вообще завидовали способности любить. И не только нашей. Афине с Прометеем тоже досталось.

– Странно, ведь весь Олимп только и кричал о любви. Бесконечные любовные истории.

Аид хмыкает:

– О любви не кричат, Весна моя. О ней шепчут на ушко, – он наклоняется к моему уху и щекочет его горячим дыханием, – о том, как кто-то маленький и очень сладкий совершенен, о том, что нет никого лучше в целой вселенной.

Слова сопровождаются поцелуями, а его чуткие сильные пальцы скользят вдоль моего позвоночника. Я млею и таю.

– Любовь – это таинство, – произносит он, слегка прикусывая мочку и посылая по телу рой сладких мурашек, – только для двоих. Те, кто выставляет чувства напоказ, никогда не любили. Знаешь, адепты Единого придумали для таких очень мудрое определение – фарисеи. Только этому – лицемерить – люди научились задолго до прихода Единого. От наших.

Мне очень трудно воспринимать информацию, плавясь в его объятиях. У Аида такая изощрённая пытка – ласкать меня и рассказывать при этом нечто важное.

А он – прокладывает дорожку поцелуев – от ушка к ключице. Прикрываю глаза и склоняю голову, подставляясь под ласки.

Аид продолжает:

– Они-то и пустили слух о том, что любовь – это слабость. Чтобы люди боялись любви, боялись казаться слабыми. Но на самом деле любовь – это великая сила, равной которой просто нет. Любовь – упорядоченный Хаос, из него рождаются миры. Тебе ли не знать этого, Весна моя? Ты же смогла заставить цветы расти под землёй. Не будь в сердце Прометея любви, выдержал бы он тысячелетия мук на скале?

Я пытаюсь собрать расплывшиеся в кисель мысли и говорю:

– То есть, Гермесу нужна Афродита…

– … чтобы создать красивую сказку о любви для смертных. Очередную иллюзию. Потому что если этого чувства нет в сердце самой Богини Любви, то разве смогут они поведать людям о нём настоящем?

– Что же нам делать теперь? – бормочу я, зарываясь в его объятия от дурных мыслей, что роятся сейчас в голове.

– Играть. Делать вид, что мы ничего не знаем и не подозреваем. А когда они расслабятся, поверив, нанести решающий удар.

Киваю: умно. Впрочем, как всегда у моего стратега.

– Во что будем играть?

– Кажется, Афина и Тей хотели свадьбу.

– Вечер, – поправляю я.

– Пусть – вечер. Сделай им.

– Я же не Гименей[1], я флорист.

– Найди Гименея. Пусть думают, что мы заняты пустяками.

– Разве это не будет – пиром во время чумы?

– А он нам-то как раз и нужен: запутать, замордовать, увести… Стигийских подключим. Они умеют.

И я крепче прижимаюсь к мужу, потому что меня обдаёт прохладным дыханием туман.

«Эй, – говорит он, – беги, прячься, рвись. Тебе всё равно не уйти. А если ты остановишься – я разобью твоё сердце. Как ты будешь бегать тогда?»

И смеётся – холодно и противно.

Туман на шаг впереди нас. Он умеет заставить даже богов поверить в иллюзию.

Но у нас есть оружие – любовь. Она – тот острый нож, что порежет студень тумана на куски…

_________________________________________

[1] В древнегреческой мифологии божество брака, собственно олицетворённая брачная песнь.

Сон пятый: Узами Гименея

Зал освещён софитами так, что виден только центр сцены – тёмно-синий круг, на котором золотыми буквами написано: «Замуж не напасть». В круге стоит очень красивый юноша модно одетый, сжимающий в руке микрофон, замаскированный под факел.

Ведущий: Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте, дорогие друзья. И вновь в эфире шоу «Замуж не напасть» и его ведущий Гименей. (Одобрительный гул невидимой толпы). Сегодня у нас особенный гость – богиня Весны Кора, прямиком с Олимпа. Встречайте (Крики и аплодисменты).

Входит девушка лет 20-22х. Невысокого роста, хрупкая, одета в строгую белую офисную блузу и узкую тёмно-серую юбку-карандаш, на ногах – туфли-лодочки на шпильке. Ярко-рыжие волосы собраны в скромный узел на затылке, лишь несколько непокорных локонов обрамляют лицо. Из украшений у неё только тонкая серебряная цепочка с хризолитовой подвеской-каплей и серебряное обручальное кольцо. Девушка проходит на середину сцены и садится в высокое кресло. Прожектора моментально выхватывают её.

Ведущий: Радуйтесь, Кора.

Кора: И вам не хворать, уважаемый Гименей.

Ведущий (радостно): Спасибо, что согласились поучаствовать в моём шоу. Ведь с вами связана одна из самых романтичных историй во всей мифологии.

Кора: Я бы не хотела обсуждать это публично.

Ведущий: Уже поздно – вашу историю обсуждают несколько тысяч лет. Именно она легла в основу всем известных сказок – «Красавица и Чудовище», «Аленький цветочек».

Кора: Вы плохо осведомлены в мифологии, Гименей. «Красавица и Чудовище» – совсем про другую пару.

Ведущий (в студию): Становится всё интереснее. (К Коре) Вы расскажите нам эту, безусловно, занимательную историю?

Кора: Нет, она касается Танатоса и Психеи[1]. Думаю, вам лучше спросить у него самого.

Ведущий (вздрагивает): Вы предлагаете мне призвать в эту студию Танатоса?

Кора: Да, ведь ему в жертву приносили Психею. Так что он расскажет правдивее всего. Из первых уст, так сказать.

Ведущий (нервно улыбаясь): Ладно, обойдёмся без истории из первых уст и вернёмся к вашей. Вы же не станете отрицать, что именно после того, как Аид похитил вас и увёз в своё Подземное царство, хорошие девочки стали влюбляться в негодяев, считая их романтичными?

Кора: Аид не был негодяем, а за всех хороших девочек я отвечать не могу.

Ведущий: Но ведь именно ваш случай стал, пожалуй, первым в истории принуждением к любви?

Кора (усмехается): К любви невозможно принудить. Может быть, я вас удивлю, но любовь – это сложный психофизиологический процесс, подразумевающий рассудочность и добровольность.

Ведущий: Своими рассуждениями вы лишаете столь прекрасное чувство ореола спонтанности, внезапности.

Кора: А вы путаете похоть и желание с любовью. Любовь – рассудочна, безрассудна – страсть. Любовь – это ответственность, а для этого необходим трезвый сознательный выбор. Тогда любовь становится силой, которой нет равных.

Ведущий: Неудивительно, что при таких взглядах на жизнь вы несчастны в любви.

Кора (удивлённо): Кто вам это сказал?

Ведущий: Ваша мать. (К студии). Встречайте, ещё одна наша гостья – богиня Плодородия Деметра…

На этом месте я обычно просыпаюсь. И так знаю, что скажет мама.

… шоу Гименея, когда я увидела его впервые, напугало меня не на шутку: люди приходят в студию и перед огромной аудиторией выворачивают себя наизнанку, позволяя обсуждать свои личную жизнь, копаться в подробностях, выискивать компроматы. Это отвратительно.

Удивительно, что Гименей, который всегда старался поддержать любовь и лад в семье, увлёкся этим разбором сплетен.

Но когда я приезжаю к нему в студию, то не могу не признать – он на своём месте и весьма этим доволен.

Он приглашает меня в кафетерий в холле, где на нас пялятся десятки любопытных глаз. Наверное, потом завалят его вопросами: кто? как? А он будет кокетливо отмалчиваться.

Гименей заправляет за ухо, в котором поблёскивает драгоценная серьга, платиновый локон, белозубо улыбается подбежавшему официанту, делает заказ, не забывая добавить:

– Даме – тоже, – хотя даму можно было бы и спросить, чего она желает сама, но, видимо, в шоу-бизнесе так непринято. И, наконец, переводит на меня внимательный изучающий взгляд. Цвет глаз у него необычный – очень светлый голубой. Как вода, просвечивающая через толстую ледяную корку. И такой же холодный. – Что привело ко мне великую Персефону?

– Да вот – свадьба намечается.

Белёсые брови моего визави взлетают вверх:

– Решила дать отворот поворот своему муженьку-перестарку? Правильно! Давно пора! Помню я вашу свадебку – весь Олимп был в шоке: богиня Весны – за царя Подземного мира.

Морщусь:

– Хорошо, что Аид тебя не слышит. Но – ещё раз назовёшь моего мужа «перестарком», я за себя не ручаюсь.

Уж не знаю, что там такое мелькает в моих глазах, но Гименей весь подбирается и примирительно вскидывает руки:

– Договорились, – и переключается на более животрепещущий вопрос: – Так что за свадьба.

– Прометея и Афины. Поженишь их?

Гименей аж присвистывает:

– А молнию не схлопочу? У меня ещё пять эфиров в этом месяце – не хотелось бы пропустить.

– Не волнуйся, Зевса не будет. Скромная церемония, только для своих.

На красивое лицо Гименея наползает уныние:

– Эх, я начинаю скучать по Олимпу. Вот где был размах! Если кто-то женится – небо несколько дней дрожит. Пьяные боги на землю валятся. Хариты стирают ноги в плясках. Вакханки срывают голос, распевая «Непристойные застольные». Вот то была жизнь!

Почему-то мне кажется: воспоминания у нашего покровителя брака плотно перемешались с представлениями о небожителях земных масс-медиа. Но свои предположения не высказываю.

– Значит, ждать тебя?

– Когда и где?

– Завтра в семь. В столовой института ядерной физики.

– Оу, – тянет он. – Такой экзотической свадьбы у меня ещё не было. А теперь, – вскакивает, – я должен спешить, бежать, лететь. Дела-дела, Персефона.

И исчезает в платиново-золотом вихре.

Я ещё несколько минут смотрю на стул, где недавно сидел бог брака и думаю: как меняет нас всех жизнь среди смертных? Или это всё-таки мы, живя бок о бок с ними, передвигаясь по одним и тем же улицам, обедая в одинаковых кафе, незримо меняем их?

Но долго размышлять некогда: мне ещё собирать для Афины букет. А значит, нужно ехать на оптовую базу, чтобы отобрать самые свежие и красивые цветы.

Букет моей лучшей подруги должен быть восхитительным. Я никому его не доверю.

* * *

Свадьба действительно очень скромная и, к тому же, несколько печальная. Гефест сидит, устремив взгляд вдаль, и только пьёт, не закусывая. Из-за чего лоб Прометея нет-нет да и пересекает морщинка: переживает за друга, понимая, как тому тяжко любоваться на чьё-то счастье, когда собственная жена – пропала в неизвестном направлении.

Геракл, пришедший на праздник, по его словам «приглядывать за дочуркой», тоже печален. Видимо, вспоминает свою свадьбу с Гебой. А Макария ещё и подливает масло в огонь, прилюдно обнимая Загрея. Ох и высыплю обоим, когда домой вернёмся!

Снова переключаюсь на понурого Гефеста и думаю: наверное, лучше, что Афродиты здесь нет. Она бы оттягивала всё внимание на себя. А главной на этом вечере должна быть только Афина. И она царит: гордая, прекрасная, сияющая. В белом с серебром хитоне, с эдельвейсами в каштановых волосах. Мой бело-серо-сиреневый букет из фиалок и лилий очень под стать её образу – собранной, чистой, глубокой натуры.

Прометей не сводит с неё глаз, а я чувствую, как счастье за близких и дорогих мне людей переполняет меня.

Гименей уже провёл церемонию и умчался со словами: «Эфир! Опаздываю». Теперь Тей и Афина – законные муж и жена. Считается, что узы, которыми связывает влюблённых сам Гименей – вон они, красными ленточками мелькают у них на запястьях – нерушимы. Возможно и так. Хотя даже они не становились на Олимпе препятствием для многочисленных измен.

Но здесь не Олимп. Как шутят ребята, простые смертные, приглашённые на этот праздник: физики-ядерщики самые стабильные. И, глядя на тихий тёплый свет в голубых глазах Прометея, я соглашаюсь с ними.

Раздаётся красивая лирическая музыка – о, смертные всегда умели сочинять такие песни, что они переворачивали душу даже богам, вспомнить того же Орфея! – и сильные руки с тонкими длинными пальцами оказываются у меня на талии.

– Потанцуешь со мной, Весна? – хрипотца в его низком голосе всегда будоражит меня.

– Почту за честь, царь мой.

Я сегодня в хитоне цвета зелёного яблока из тончайшего шёлка и шифона: люблю нашу одежду, жаль, нынче нечасто представляется повод примерять её. Вместо украшений – зелёные орхидеи в волосах да тонкая серебряная цепочка с хризолитовой «капелькой». Аид надарил мне много драгоценностей – самых изысканных и элегантных. Но эта милая вещица дорога мне особо: муж тогда, скучая под землёй, попросил Гефеста обучить его ювелирному искусству и сделал её сам.

И лёгкие одежды и скромное, но милое украшение очень идут мне. Я чувствую себя, как в тот день, в Ниссейской долине – лёгкой, воздушной, чуточку возбуждённой. И причиной тому – взгляд, которым скользит по мне мой мужчина: одновременно полный голода и благоговения.

Мы танцуем, а мне кажется, почти парим над полом. Для нас никого не существует в этот миг.

Наверное, мы бы парили так и дальше, или, возможно, вернулись бы к столу, чтобы поднимать заздравные кубки в честь Прометея и Афины, и с умилением глядеть на то, как они целуются, смущаясь, будто студенты.

Но тут взывает сигнализация: объявляя нам, что кто-то проник на территорию. Мы все выбегаем в холл – Афина даже успевает материализовать своё копьё. Но застаём там всего лишь испуганную юную девушку – Психею, которая прижимает к себе баночку с кремом. За этой косметикой бедняжке пришлось когда-то – по велению злобной свекрови Афродиты – спуститься ко мне в Подземный мир.

И сейчас, глядя в её огромные серые с коричневыми крапинками глаза – словно озёра с рассыпанной по дну галькой, – я понимаю: Психея снова выполняет чьё-то поручение…

И мне, почему-то, это очень не нравится. Потому что вдруг вспоминается история про невесту в чёрном, и в ней не было ничего весёлого…

_______________________________________________

[1] По легенде Психею должны были принести в жертву Богу Смерти. Бог Смерти – Танатос.

О Психее в аиде узнали, когда смертные воззвали к Танатосу…

…То был один из удивительных дней, когда в Подземном царстве правили бал мир и спокойствие, даже, несмотря на то, что в главном зале собрался едва ли не весь двор. Аид и Персефона играли в шахматы – они узнали об этой забаве в Звёздном Чертоге и очень полюбили. Сейчас же царь сетовал на то, что его соперник – не Тот. Царица же – проигрывала и злилась.

Загрей и Макария сидели поодаль, обложившись книгами и свитками, и переводили какой-то иероглифический текст в двоичную систему, тихо хихикая и бросая на старших лукавые взгляды. Гипнос, позёвывая, мешал сонный напиток в своей неизменной чаше. Геката гадала на картах Таро, а Танатос – точил меч. Собственно, этим он занимался любую свободную минуту, как будто в мире было оружие быстрее и острее его меча. Он и сам весь – словно из металла. Не только его железное сердце и чёрные крылья. Серебристые волосы, серая кожа и серо-лиловые глаза. Взгляд холодный и острый, как отточенные лезвия. Если он и был красив, то красотой боевого клинка, мрачной прелестью закаленной стали. Но большинство его внешность скорее пугала. Даже удивлялись: брат-близнец Гипноса настолько же уродлив, насколько сам бог Сна – красив. Впрочем, Танатоса подобные суждения трогали мало.

Он рассуждал так: «Какая разница – красива или уродлива Смерть. Смерть есть Смерть». В пику Макарии.

Танатос – скромный бог: не приемлет даров, не имеет храмов, не пользуется любовью и почётом у смертных. Его боятся все – и земные цари, и сам Громовержец, хотя сам Танатос – всего лишь покорный исполнитель.

«Это всё Мойры, – обычно говорит он. – Они обрезали нить». Взблёскивает меч, падает прядь волос, отлетает, причитая, тень.

«Такая работа».

Танатос немногословен: Смерти болтливость не к лицу.

Танатос всегда холоден, сосредоточен и спокоен. У него нет эмоций.

Обычно.

Но сегодня он удивлённо вскинулся и даже заозирался.

Поражённый Аид засмотрелся, и Персефона, воспользовавшись, «съела» его ферзя.

– Смертные призывают меня.

Слова упали, словно камни в воду. Мгновенно воцарилась тишина. Гипнос перестал помешивать в чаше, Загрей и Макария – перешёптываться, а Геката и вовсе застыла, зажав в одной из шести рук аркан Смерть[1]…

– Ты уверен? – В голосе Аида чествовалась искренняя забота: он всегда переживал за каждого из обитателей своего мира. Они давно уже стали его странной, но семьёй.

– Да. Они приносят мне жертву.

– Занятно, – вмешался Гипнос: Персефоне подумалось, что тот, поди, завидует брату – его самого призывают без всяких жертв. – И что же это за дар? – бог Сна едва ли не подпрыгивал на месте от любопытства.

– Юная дева, – всё тем же ровным спокойным тоном ответил Танатос.

– О! – уже не скрывая зависти, воскликнул Гипнос. – А ты хоть знаешь, что с ней делать?

Все в зале поддержали игру: в глазах Владыки прыгали смешинки, Загрей и Макария, краснея, перешёптывались, Геката прикрывала рты ладошками. Персефона же держалась: ей ситуация не казалась смешной, скорее, она даже слегка сочувствовала Танатосу, за то, что все собравшиеся сейчас в той или иной степени намекали на его любовный опыт, вернее, его полнейшее отсутствие.

– С кем? – холодно спросил бог Смерти, никак не реагируя на смешки.

– Ну с девой же! – уточнил Гипнос.

– Смертные хотят, чтобы женился.

Гипнос раздулся от зависти так, что грозил лопнуть, как братец-Мом.

– А ты? – не унимался он.

Танатос пожал плечами: что тут спрашивать – и так ясно.

– Срежу прядь, заберу тень.

Гипнос так и застыл с открытым ртом: брат что правда не понимает, какая удача сама в руки плывёт?!

Танатос же поклонился Аиду и сказал:

– Я пойду, Владыка. Смертные должны запомнить: я не принимаю даров!

Сообщил и исчез, даже не дождавшись пока Аид согласно кивнёт.

Но когда звон от чёрных крыльев стих, царь Подземного мира затарабанил тонкими пальцами по поручню кресла.

– Не нравится мне всё это. С чего бы вдруг смертным понадобился Танатос.

Геката положила Смерть перед собой и окинула взглядом весь расклад.

– Кажется, я знаю, о чём речь. Вернее, о ком.

Все превратились в слух.

– Эта смертная девица осмелилась превзойти красотой саму Афродиту. Люди перестали приносить жертвы Киприде, забросили её храмы. Вот Прекраснейшая и гневается.

Персефона вспомнила, что действительно слышала нечто подобное. Но с некоторых пор, поднимаясь на поверхность, она полностью посвящала себя делам насущным в Серединном мире, и редко заглядывала на Олимп. Сплетни же, особенно связанные с Афродитой, её и вовсе не интересовали.

Аид встал и прошёлся по зале туда-сюда. Пурпурный плащ волочился за ним, как разводы крови.

– Если в этом замешана Афродита, то всё может быть ещё хуже, чем мы думаем.

Персефона вздрогнула и напряглась – вспомнила как над ней самой и её мужем подшутила богиня Любви.

– Бедный Танатос, – побледневшими губами прошептала она.

Аид тут же оказался рядом – обнял, прижал к себе, защищая.

– Что ты чувствуешь, моя Весна? – проговорил он, заглядывая в её изумрудные глаза. Там плескалась тревога.

– Афродита играет людьми, как пешками. Вечно неудовлетворённая богиня Любви! Теперь решила наказать девчонку, а рикошетит – в Танатоса.

Аид прикрыл глаза.

– Не волнуйся, Весна, у него железное сердце – золотой стреле Эрота такое не пробить.

Влез Гипнос:

– Напрасно переживаешь, царица. Даже если в него угодит любовной стрелой – брат выдернет её, как занозу, не заметит даже. Ждите, скоро явится с тенью этой девицы. Вот и оценим: так ли она хороша, или аэды снова всё приукрасили.

– Аэды не смогут описать её красоту, – раздался за их спинами холодный голос, словно зазвенел клинок, – язык смертных слишком убог.

Все оглянулись: Танатос сидел на прежнем месте, где недавно точил меч, только взгляд – невидящий, нечитаемый – был устремлён куда-то вдаль, должно быть – за пределы подземного дворца, туда, где осталась та, для прелести которой в людском языке нет слов.

– Ну и где же твоя женушка? – съехидничал Гипнос, подлетая и зависая над братом.

Танатос не поднял головы, не посмотрел на него, продолжая буравить стену. Меч, против обыкновения, лежал у него на коленях, и он впивался в своё оружие когтистыми пальцами, не обращая внимания на капающий ихор.

– С ней – Эрот. В моём замке. Он присмотрит.

– Эрот? Присмотрит? – Гипнос был почти в ярости на глупого брата. – Ты доверяешь этому пернатому, который палит по ком ни попадя золотыми стрелами? Да она же влюбится в него, ты и моргнуть не успеешь. Если уже не влюбилась.

– Пусть, – спокойно сказал Танатос. – Лучше в него, чем в меня.

Персефона съёжилась – в её ушах снова выло тёмное отчаяние, стонала безысходность, скулила невозможность что-либо изменить.

А сердце царицы сжимало острое сочувствие – Танатос, не ведавший, что такое любовь, равнодушный к красоте, сейчас выглядел обычным смертным растерянным мужчиной – бедняком, который осмелился влюбиться в дочь царя, и не знает, что теперь делать.

Она тоже не знала, как ему помочь. Хотелось просто подойти и обнять, как Загрея, когда у того, что-либо не получалось. Только Танатос не потерпит и малейшего проявления сострадания. За такое он может и убить.

Оставалось только смотреть, как бог Смерти всё сильнее запутывается в золотых сетях любви, сгорает в пламени тёмной страсти, у которой нет и шанса.

Персефоне даже страшно представить: каково это – желать и понимать, что одно твоё прикосновение принесёт гибель тому, кто дорог. Ведь смертная не выдержит касания бога Смерти.

С уст Танатоса не слетало и малейшей жалобы, ни крохотного сетования, только глаза – на самом их дне – непрерывно кровоточили. Кто сказал, что железное сердце нельзя растопить? Железо тоже плавится.

Танатос плавился и мазал, пропускал удары Судьбы. Сизиф пригласил его за стол – и Танатос разделил с ним трапезу, а в результате – оказался закованным в цепи на несколько лет. Геракл сразился с ним, чтобы вернуть прекрасную Алкесту. И Танатос, в конце концов, сдался – молодая женщина умерла за своего любимого мужа. И как Танатос не хотел показать, что ему всё равно – такая любовь тронула даже его. Он явился к Аиду и потребовал её тень, тот безропотно отдал, едва взглянув в глаза своему верному соратнику.