Текст книги "Сны Персефоны (СИ)"

Автор книги: Яся Белая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

А в это время – Психея боролась за право быть с любимым Эротом на Олимпе. Правда, Персефона искренне не понимала, что нашла эта чудесная девушка – она успела с нею познакомиться – в юном зазнайке и маменькином сыночке. Одного взгляда на капризного избалованного Эрота было достаточно, чтобы понять – он ни капельки не любит Психею. Но Психея была готова на что угодно, даже унижаться перед Афродитой, лишь бы быть с Эротом. А ревнивая богиня Любви всё никак не могла успокоиться – придумывала для невестки задания одно страшнее другого.

И вот Психея – тоненькая веточка с глазами в пол лица и русыми волосами ниже колен – оказалась у входа в Аид: свекровь отправила её за водой из Стикса[2].

Танатос тогда чуть с ума не сошёл: хотел быть рядом и опасался, что его заметят. Ведь если раньше, будучи смертной, Психея не могла видеть его – только чувствовать холодное дыхание гибели. То теперь, став женой Эрота, побывав на Олимпе, она вполне могла разглядеть бога Смерти и испугаться – ведь он так уродлив. Поэтому он старался на расстоянии скользить за ней незримой тенью, направляя, помогая, страхуя. Хотя сложно оставаться незаметным, когда твои крылья звенят – градом по железу.

А потом Персефона услышала зов – он никогда прежде не просил о помощи: «Царица, защити её. Мне – нельзя. Она чувствует меня».

Она помогла – ей нравилась Психея.

Провожая Психею со склянкой, в которой плескались черные воды Стикса, Персефона сказала, пожав той руку:

– Ты всегда можешь рассчитывать на меня.

– Спасибо, – тихо ответила Психея и вскинула на неё свой проницательный взгляд. – Тебе не страшно здесь: темнота, чудовища, холод?

– Нет, – честно ответила Персефона. – Там, где есть любовь, отступает тьма, прячутся монстры и всегда тепло.

– Любовь? – удивилась Психея. – Разве она возможна в Подземном мире?

Персефона сжала её ладони, заглянула в глаза, коснулась душой души: услышь! пойми! почувствуй! ты же такая мудрая!

Но всё же сказала:

– Ты даже не представляешь, как подземные умеют любить. Это, как семя, которое из мрака грядки тянется к солнцу, ликует, поёт, отдаётся целиком.

Глаза Психеи – прозрачные озёра с рассыпанной по дну галькой – распахнулись, в них дрожали чистые слёзы понимания и восторга.

– Я вижу это в тебе – любовь. Даже на Олимпе такой нет.

Персефоне хотелось крикнуть: «Так не уходи, и у тебя будет такая. Ты станешь единственной и самой нужной!», но она знала: Танатос никогда не простит, если она откроет Психее правду о его чувствах. Осталось только крепко обнять на прощание хрупкую, но такую сильную душу, и отпустить.

С Танатосом Персефона старалась тогда не пересекаться: не знала, что скажет ему.

Впрочем, бога Смерти почти всё время не было в аиде – он носился над землёй, собирая свою скорбную жатву. С особенным наслаждением срезал пряди у поэтов, воспевавших вечную любовь и сочинявших сказки о Красавице и Чудовище.

Психея пришла ещё раз.

Персефона, памятуя уроки Гекаты и заглядывая в свитки из Звёздного Чертога, создала крем, сохранявший вечную красоту. Конечно же, об этом прознала Афродита и отправила невестку за чудо-притираниями к самой Персефоне, видимо, надеясь, что та не вернётся: на поверхности Кора и Психея не очень показывали, что знакомы и дружны.

В этот раз Психея уже не боялась спускаться в Подземный мир – знала, что Персефона не откажет ей.

– Представляешь, – лепетала она, помогая Персефоне растирать порошки и травы для крема, – когда я шла сюда, на меня вдруг повеяло холодом, но холод этот был… тёплый. Странно, правда.

Нет, совсем не странно, подумала Персефона. Теперь понятно, зачем на днях Танатос одалживался у Аида шлемом-невидимкой.

– А потом я услышала голос – такой печальный. Он сказал мне, что нужно взять с собой медовую лепёшку – для Цербера, и два обола – для Харона. И вот я здесь.

Персефона наложила крем в миленькую коробочку, украшенную жемчугом и перламутром – символами Киприды, родившейся из морской пены и прибывшей к берегу в огромной раковине.

– Вот, возьми.

Психея радостно обняла её и спросила:

– В чём секрет твоего крема, что даже сама Афродита захотела его?

– Я добавляю туда по капельке своей красоты, – лукаво заметила Персефона.

Психея хихикнула:

– Это сколько же её у тебя, если ты становишься только краше!

– Тсс! – Персефона приложила палец к губам. – Афродите смотри не проболтайся.

Психея посерьёзнела и кивнула: они обе в полной мере испытали на себе, что значит кому-то тягаться красотой с Прекраснейшей.

Персефона проводила новую знакомую до самого входа в Подземной царство, и тут девушка замерла, поражённая красотой цветка, росшего каменистой скудной почве. Огромный, алый, как кровь, венчик сиял изнутри тысячами тычинок-звёзд, изящный стебель, покрытый волосками, грациозно клонился. Казалось, цветок тихонько звенит.

– Это твоё создание? – спросила Психея, завороженная красотой растения.

– Нет, – покачала головой Персефона, – он вырос из слёз чудовища, обретшего душу.

– Разве чудовища плачут? – удивилась Психея.

– Верно, не плачут, но глаза у них – кровоточат. На самом дне. Там, где в зеркалах внутреннего мира отражается сердце. Вот из этой крови и рождаются такие удивительные цветы.

– Можно мне взять его? – спросила Психея.

– Конечно, – сказала Персефона. – Мне кажется, чудовище было бы радо, узнав, что он у тебя. Береги его, как душу.

Психея осторожно сорвала прекрасный цветок и унесла с собой.

Больше они с Персефоной не виделись.

Говорили, Психея вполне счастлива с Эротом, и у них даже родилась дочь. Психея стала бессмертной – сам Зевс принял её в пантеон.

Тот брак, скреплённый узами Гименея, был в буквальном смысле заключён на небесах.

А ещё говорили, что в спальне Психеи стоит в простой вазе удивительный неувядающий цветок, алый, как кровь, и мерцающий, как мириады звёзд, печальный и прекрасный, рождённый из слёз чудовища, обретшего душу…

______________________________________

[1] Смерть не означает физическую кончину, а свидетельствует о завершении определенного этапа в жизни, переходе на новый уровень. Вероятно, подобное изменение скажется на мировоззрении, заставит иначе смотреть на многие ситуации.

[2] Стикс (др. – греч. Στύξ «чудовище») – в древнегреческой мифологии – олицетворение первобытного ужаса и мрака, из которых возникли первые живые существа, и персонификация одноимённой мифической реки в Подземном мире.

Те события проносятся в голове, как на очень быстрой перемотке. Так, что начинаю хватать ртом воздух, цепляясь за рукав Аидова пиджака.

Нынешняя же невеста тихо взрыкивает, дематериализует своё оружие и шагает к непрошеной гостье, которая сейчас опасливо прижимается к стене, с ужасом оглядывая всех нас.

– Ой, я не вовремя, – бормочет она. – Простите… не знала…

И как-то совсем скисает, сильнее прижимая к себе пресловутую коробочку из-под крема.

– Сегодня моя свадьба, – говорит, наконец, Афина, приближаясь к ней, – и я не потерплю больше постных мин. Мне хватает и двух, – она кивает себе за спину, где маячат шкафоподобные фигуры Гефеста и Геракла.

Приобнимает Психею за плечи и ведёт в пиршественную залу, точнее, в обычную столовую научного института, временно переоборудованную в оную.

Мы все следуем за ними.

Я отмечаю, что Психея сейчас похожа на испуганную земную библиотекаршу: строгий серый костюм с прямой юбкой до колен, простая белая с чёрную полоску блуза и туфельки-лодочки. Прическа – узел на затылке, из которого выбилось несколько русых локонов. Вид совсем не праздничный.

Афина усаживает её по правую сторону от себя, рядом со мной, и Психея даже осушает одним махом бокал вина, отчего её и так огромные глаза становятся и вовсе размером с блюдца.

Мы всё смотрим на неё, явственно понимая – празднику пришёл конец. Хорошо, что Афина не злится. Мудрая, она всегда правильно расставляет акценты.

Я же не свожу взгляда с коробочки, которую Психея сейчас ставит рядом с собой на стол. Ту, которую я некогда передавала ей с кремом для Афродиты, украшали жемчужины и перламутр. На этой же – поблёскивают изумруды и хризолит, мои камни.

Психея ловит мой взгляд, судорожно сглатывает – наверное, сильно смущают бедняжку устремлённые на неё пристальные взгляды.

Хорошо, что, когда взывала сигнализация, Загрей и Макария выпроводили смертных: уж не знаю, какие предлоги нашли, остаётся надеяться – уважительные. Но это хорошо, потому что происходящее ныне точно не для посторонних – людских – глаз и ушей.

– Это Гермес, – тихо произносит Психея. – Он прислал меня. Афродита, – всхлип, – у него в плену.

За прошедшие тысячелетия они успели не только примириться, но и подружиться. Психея делала Афродиту более душевной, Афродита же учила свою бывшую невестку (с Эротом они всё-таки расстались; впрочем, попытка наладить отношения с Танатосом тоже не увенчалась успехом) раскованности и уверенности в себе. И сейчас Психея нешуточно переживала за подругу.

– Он не сказал мне – зачем она ему? Он только просил передать тебе, – пристальный взгляд на меня, – эту коробочку и сказал, что ему нужна твоя красота. Но в этот раз он настаивает на личной встрече, чтобы получить её.

Повисает тишина, все переваривают услышанное.

Первым молчание нарушает Аид.

– Этого следовало ожидать, – говорит он. – Было только вопросом времени: когда именно он протянет свои загребущие руки к Персефоне.

Со всех сторон согласно поддакивают. Афина даже сочувственно накрывает мою ладонь своей: мол, держись, подруга, если что – мы рядом.

Аид, между тем, продолжает:

– Пугает другое: теперь он вышел в открытую. Даже посла направил. Это новая тактика. И она мне ой как не нравится.

Да уж, мне тоже не очень нравится смена действий со стороны того, когда прозвали богом Хитрости. Гермес явно что-то задумал, и мы пока не можем определить – что именно.

– Аид, – встряёт Гефест, – а давай я к нему. Под иллюзией. А потом – того-этого, бока намну. Перья у его сандалий прорежу. У меня к нему счёт давний, ещё за мои щипцы.

И показательно так разминает плечи и шею, выхватывая прямо из воздуха свой бессменный всесокрушающий молот.

Афина хмыкает:

– Тогда уж лучше я. Моя иллюзия точно дольше продержится. И бока намять Гермесу не хуже твоего смогу.

Психея качает головой:

– Нет, никаких иллюзий. Не выйдет. То место… ну где он держит Афродиту и…других, наверное… там не держаться иллюзии. Он просил так и передать. Знал, что вы будете предлагать, пытаться сделать всё, чтобы уберечь Персефону.

– Верно, того, кто владеет кадуцием,[1]иллюзией не проймёшь, – словно извиняясь, что вклинился в разговор, вежливо уточняет Прометей.

– Какая бы защита там не стояла, её можно взломать, – робко подаёт голос Загрей и смущается, когда все взгляды обращаются на него, – теоретически… – уже не так уверено заканчивает он.

– Вот и займись. Практически, – строго и немного разражено распоряжается Аид.

Загрей мотает головой:

– Невозможно. Мне надо знать хотя бы, что ломать. Какие-то координаты, хоть что-то…

Он теряется совсем, заметив как недоволен отец. Я едва ли сдерживаюсь, чтобы снова не встать между ними – мы семейные ссоры на публику не выносим. У нас тут не ток-шоу Гименея.

– Где находится база Гермеса? – уточняет Аид, оборачиваясь к Психее.

Она ёжится от его взгляда и пожимает плечами:

– С виду – обычный дом. На каком-то острове. Мы разговаривали в большой комнате, в библиотеке. Там с четырёх сторон были окна, и везде – море, насколько хватает глаз. Он сидел в кресле, вертел в руках какую-то книгу.

– Какую именно, не запомнила?

Психея напрягает лоб, вспоминания, потом её личико озаряется:

– Вот! – вскидывает вверх тоненький пальчик. – Сказки народов мира.

Аид реагирует моментально – связывается по голографу с Тотом. Египтянин явно недоволен тем, что его отрывают от любимых свитков, наверное, воспринимает этот звонок, как очередной свадебный розыгрыш. Даже хмурится сначала, но когда Аид ему спешно и доходчиво объясняет ситуацию, проникается и говорит:

– Постараюсь перелопатить все сказки и понять, что именно он там вычитал. Нам сейчас нужна любая информация.

Аид благодарит, отключается и переводит своё внимание на Прометея.

– Тей, мы можем вычислить остров, на котором одновременно находится четыре бога? Двое из которых – из греческой Дюжины?

Прометей кивает:

– Конечно, там наверное сильно нарушен энергетический фон.

– Могу попросить тебя заняться этим прямо сейчас?

Тей кидает вопрошающий взгляд на Афину. Та – лишь машет рукой: мол, уже привыкла, вся моя жизнь – война.

Прометей говорит:

– Тогда я твоего сына прихвачу?

Аид произносит, чуть склоняя голову:

– Почту за честь, – но выглядит это как «буду премного благодарен, если пристроишь к делу этого оболтуса». Уж я-то мимику мужа изучила отлично, и подтекст его слов знаю наизусть.

– Интересно, а как Гермес предлагал Персефоне встретиться, если никто не знает его место нахождения? – Афина, оставшаяся без брачной ночи, немного зло иронизует.

– Он сказал, что ей достаточно будет коснуться коробочки, – Психея кивает на «посылку», доставленную мне, – и подумать о нём.

– Портальный ключ, – говорит Аид и тут же овладевает коробочкой. – Занятно. Это технология Звёздного Чертога. Игра становится всё интереснее.

Он берёт коробочку, крутит её в руках, а потом, с догадкой, мелькнувшей в глазах, нажимает какую-то кнопочку. Изящная крышка взлетает вверх, и на стол падают два золотых кольца и красные ниточки – те самые узы Гименея.

Если это предложение, то Гермес явно опоздал на несколько тысяч лет. Я собираюсь рассмеяться, но давлюсь смехом, когда вижу, как бледнеет и оседает на стул Аид.

Игра, действительно, становится всё интереснее. Только мы по-прежнему не знаем правил…

_____________________________________

[1] Кадуцей – греческое слово, означающее «посох вестника», считалось, что с его помощью Гермес мог погружать в сон или, наоборот, возбуждать к деятельности, примирять. Представляет собой посох, который обвивают две змеи – современный символ медицины.

Сон шестой: Розы сорта «Амнезия»

– Мама, мама, а какой цвет у лжи?

Маленькая рыжеволосая девочка потянула за подол красивую молодую женщину. Та занималась обрезкой цветов – великолепных цветов кофейно-сиреневого оттенка. Женщина срезала очередную ветку, уколола тонкий палец и ойкнула.

– Ну ты и выдумщица, Кора, – усмехнулась она, – у лжи не бывает цвета.

– А у любви? – девочка внимательно заглядывала в лицо матери – ей важно было знать ответ.

Женщина задумалась, заворожено смотря на каплю ихора, бегущую по белому изящному пальцу, и сказала:

– Любовь, дитя моё, может быть любого оттенка, какого ты захочешь. Для кого-то она кроваво-алая, для кого-то – нежно-розовая, а иному покажется сиреневой.

– А чёрной? – девочка чуть наклонила голову набок.

– О нет, дитя, черной бывает только смерть. Черный – цвет сгоревшей головешки. Разве в ней зародится жизнь? А любовь – это всегда жизнь…

Девочка кивнула, согласившись: маме виднее – мама великая богиня Жизни.

– И всё-таки, – упорствовала она, – а ложь?

– Ложь бесцветна, прозрачна. Она может замаскироваться под любое чувство.

– И под любовь?

– Под неё – в первую очередь, Кора, – со вздохом сказала женщина и вернулась к обрезке. – Иди побегай, Афина с Артемидой искали тебя.

Девочка убежала на поляну, туда, где неподалёку от тенистого грота расположились подруги.

Одна – сероглазая – играла с совёнком: учила его клевать мясо. Другая – с серо-зелёными глазами и каштановыми волосами – лежала на траве, раскинув руки.

Кора плюхнулась с ними рядом:

– Мида, Фин, скажите какого цвета ложь?

Обе девочки рассмеялись.

– Скажешь тоже, Кора, – Артемида вытерла глаза, на которых выступили слёзы от смеха. – Цвет лжи?

Афина же, прищурившись, посмотрела на небо, где важно шествовали белые овечки Нефелы, погладила совёнка, норовившего цапнуть за палец, и проговорила:

– Ложь – как радуга. Переливается и манит. А на самом деле её – нет.

– Точно, – согласилась Артемида, – ложь – как хамелеон.

Девочку удовлетворили ответы, и на сегодня она отстала от близких с вопросами. Но на следующий день, едва поднялось солнце, она вприпрыжку подбежала к матери и, поцеловав, спросила:

– Мама, а какого цвета одиночество?

– Зачем тебе, Кора, – вздрогнув, сказала та, – знать такие печальные вещи?

– Я хочу, мама.

– Хорошо, – согласилась та. – Одиночество – пепельное: цвет сгоревших надежд. Желаю, дитя моё, чтобы ты никогда не познала его…

Если бы та девочка из моего сегодняшнего сна поинтересовалась у меня: какого цвета ложь? Я бы, не задумываясь, ответила: как роза сорта «Амнезия».

Сейчас я сидела в салоне, смотрела на букет «Амнезии» и в который раз прокручивала в голове вчерашний разговор.

– …Ты не сказал ей? – Афина с явным осуждением смотрит на Аида, а я – шокировано – на них обоих.

О чём это они?

– Не сказал, – глухо отзывается Аид. Он протягивает руку, гладит красную ленточку гименеевых уз, трогает кольцо, вздыхает.

Меня словно рядом и нет. Они говорят только друг с другом. Но дальше так продолжаться не может: речь ведь явно обо мне.

– И о чём ты должен был сказать мене, дорогой муж? – я специально добавляю в голос яда и ехидства: ситуация начинает нервировать.

– О нашей свадьбе… нашем браке…

Аид не смотрит в мою сторону, буравит взглядом стол, теребит злосчастную ленту.

– И что с ними не так? – спрашиваю, холодея.

– Они – фикция, блеф. Мы никогда не были женаты по-настоящему, как боги. Нас не связывал узами Гименей.

– А кто же тогда? – свадьбу я помню слишком хорошо. И Гименей вон напоминал.

– Какой-то мелкий божок под иллюзией… – равнодушно бросает в пространство Аид, будто не признаётся мне сейчас в самой колоссальной лжи.

Судорожно вздыхаю: нож в сердце мешает сделать глубокий вздох. Перевожу взгляд на Афину. Она тоже ускользает от зрительного контакта.

– Ты знала? – удивляюсь, как ещё не шиплю от злости.

– Да, все знали. Даже настоящий Гименей, – она поднимается. – Я пойду. Дальше – сами.

И исчезает быстрее, чем я успеваю крикнуть: не бросай меня с ним! я боюсь его!

Но подруга уходит, а я, как подкошенная, оседаю на стул.

– За что? – бормочу тихо. – За что, Аид?

Он сначала тянется ко мне: по обыкновению – помочь, поддержать, но потом – отстраняется, закрывается.

– Я хотел, чтобы у тебя была свобода. Чтобы ты в любой момент могла уйти от меня, если вдруг встретишь кого-то лучше, если полюбишь другого.

– А ты меня спросил – хоть раз, Аид?! хоть раз? – слёзы начинают душить меня, – чего хочу я? Как ты мог, после того, как видел всё в мой голове? После того, как я родила тебе сына? Как ты мог не сказать?

– Потому и не сказал, – горько отвечает он. – Тогда, после той злой шутки Гермеса и Афродиты, когда я заглянул в тебя, я увидел любовь. Сплошную любовь. Столько любви, что захлебнулся ею, утонул в ней. Нас, подземных, нельзя так любить. Нам нечем заплатить за такую любовь. Я бы отдал за тебя жизнь, но, к сожалению, бессмертен.

Я фыркнула, как рассерженная кошка.

– Ложь! Сплошная абсолютная ложь! Вряд ли ты любил меня когда-либо. Любовь подразумевает доверие, честность. А ты – даже про свадьбу мне не сказал.

– Разве это имеет значение? – он вскидывает на меня больной горящий взгляд. – Разве тысячелетия вместе не подтвердили наш брак?

– Брак, которого не было! Посмешище всего Олимпа! А я-то думала: почему они все ухмыляются, когда видят меня! Ты подумал об этом?

Я вскакиваю, сгребаю кольца и ленты, прячу их назад в коробочку, ищу свою сумочку.

Аид какое-то время наблюдает за моей суетой, потом вкрадчиво интересуется:

– Что ты делаешь?

– Собираюсь, чтобы уйти от тебя, – зло отзываюсь я. – Я ведь свободна.

– Немедленно сядь, – рявкает он.

– И не подумаю. Ты мне не муж. Я не обязана тебя слушаться.

– Не муж, значит? – я чувствую, что он закипает, но останавливаться уже не собираюсь.

– Да, ты вроде бы сам это признал.

– А как же Загрей?

– А вот сейчас позовём и спросим.

На мой зов сын является моментально, и тут же, по нашим напряжённым лицам, понимает, что происходит.

Делает шаг ко мне, обнимает за плечи:

– Правильно, мама. Тебе давно следовало уйти. Он недостоин тебя.

– Эй, – пинаю его в бок, – ты вообще-то о своём отце говоришь.

– Хоть и так, – соглашается сын, – я говорю правду.

И бросает разъярённый взгляд на Аида.

– Вот и славно, – глотая слёзы, говорю я. – Тогда я могу спокойно уйти.

Направляюсь к двери, чувствуя спиной тяжёлый взгляд Аида. Умоляю мысленно: останови! удержи! твоя! Но он не двигается с места.

Уже у входа меня догоняет Загрей – видимо, что-то высказывал отцу, забирает ключи:

– Мам, не возражай, но поведу я. Ты в таком состоянии – ещё в аварию попадёшь.

Грустно улыбаюсь:

– Я же богиня, что мне с этого.

– Не важно, – отмахивается Загрей и открывает дверь «Жука» со стороны пассажирского кресла, – поведу всё равно я.

Весь в отца. Они, мои мужчины, привыкли решать за меня, что для меня лучше.

Правда, теперь у меня только один мужчина.

Утыкаюсь ему в плечо и реву – жалко, по-бабьи, с подвываниями. Он напрягается, гладит, утешает, как умеет:

– Мамочка! Ну не надо! Он не стоит! Я вот знаю, что урод, поэтому никогда не скажу о своих чувствах Макарии!

И тут меня словно обливают холодной водой:

– Даже не смей так думать! И обязательно скажи! Если не скажешь – значит, ты трус. А я точно не рожала труса!

– Хорошо-хорошо, – как-то испуганно-поспешно соглашается сын.

Он привозит меня в салон: здесь, на втором этаже, у меня маленькая квартирка – так, убежище, где я останавливалась в особенно напряжённые дни: в праздники, при крупных закупках.

Я всю ночь сижу на кровати прямо в своём нарядном хитоне, пью с горла вино и реву.

Почему? Почему он так со мной? За что?

Вновь и вновь кручу в руках коробочку: Психея сказала – достаточно коснуться коробочки и подумать о Гермесе.

Но я ни о ком, кроме Аида, думать не могу. Да и вообще в душе воет пустота. В том месте, где когда-то – только для одного мужчины во вселенной – билось сердце.

Так и засыпаю, зарёванная и в измятом платье.

А утром – уныло бреду на кухню, делаю кофе и, с ногами забираясь в кресло, осторожно пью. Я бы предпочла яд, убивающий богов, но однажды мне в таком отказали. А нынче и вовсе взять негде – Геката давно пропала из поля зрения.

И только теперь замечаю на столе букет роз. Я знаю этот сорт и очень люблю – «Амнезия». Даритель предлагает мне всё забыть? Никогда.

Слышите, розы, вы не уговорите меня.

Они кивают своими невозможными серо-кофейно-сиреневыми венчиками. Соглашаются? Отговаривают? Или это просто заглянувший в комнату зябкий осенний ветер колышет их – удивительные розы цвета лжи…

…Они лежали, взявшись за руки, отдыхая от сумасшедшей страсти, в которой заново открывали друг друга и открывались партнёру – полностью, настежь, до потаённых уголков души.

Персефона – или здесь, на поверхности, Кора? – чувствовала себя сытой и удовлетворённой, а ещё – очень счастливой. Они вместе, она любима, так будет всегда.

– Давай верить друг другу всегда-всегда? – она обернулась к мужу и провела тонким пальчиком линию – от резкой скулы к волевому подбородку.

Он перехватил её руку, поднёс к губам, нежно поцеловал:

– Всегда. Клянусь Стиксом.

Она вздрогнула – это слишком много, о таком не просила, подобными клятвами не бросаются.

Уткнувшись ему в плечо, тихо проговорила:

– Ну зачем?

– Потому что я так хочу, – бескомпромиссно ответил он. – И потому что – если снова не поверю тебе, – он взял в ладони её прелестное личико и осыпал нежными, как порхание бабочек, поцелуями, – снова предам – пусть уж лучше меня поглотит Стикс. Потому что тогда я буду недостоин жить.

– Спасибо, – восхищённо проговорила она, жарко обнимая и приникая к нему.

– За что? – удивился он.

– За то, что так любишь…

– Не благодари за любовь, Весна. Никогда не благодари.

– Тогда – за сына, – густо покраснев, сказала она, пряча лицо у него на груди.

Он замер, крепко прижав к себе хрупкое тело жены, несколько раз глубоко вздохнул и всё-таки спросил:

– За кого? – голос дрожал от волнения.

– За сына, – уже увереннее сказала она, вскидывая взгляд: нежные щёки ещё покрывал яркий румянец, но в глазах – рождались миры, взрывались сверхновые, сияли звёзды.

Он сел, запустил пальцы в волосы и тихо засмеялся.

Она тоже поднялась и обняла со спины.

– Ты уверена?

– Да, – тихо произнесла она. – Я богиня Весны – чувствую зарождение жизни. Как твоё семя прорастает во мне.

Взяла его руку и прижала к своему ещё плоскому животу.

Несколько секунд он сидел, прикрыв глаза и явно наслаждаясь ощущениями. Затем спросил:

– Но как такое возможно?

– Помнишь, тот свиток, что подарили мне Тот и Сешат?

– Конечно, он ведь сделал тебя моей Богиней Подземной Весны.

– Вот, там было написано, что если твоя и моя суть изменятся – мы зародим жизнь.

– Но разве моя суть изменилась? – удивлённо спросил он.

– Да, ты ведь сам сказал: «Я не в себе».

– И этого оказалось достаточно?

– Видимо. А ещё – твоего желания меня отпустить, перечеркнув своё счастье.

Он осыпал поцелуями каждый пальчик её маленькой ладошки.

– Это я должен благодарить тебя, моя чудесная Весна. Моя великая Богиня, сумевшая зародить жизнь во тьме.

Его дыхание сбивалось, а в глубине чёрных глаз плескалось сумасшедшее счастье.

Она склонила голову ему на плечо и сказала:

– Идём домой, я устала.

– Нет, не сейчас, – мягко возразил он. – Ты вернёшься к матери – мир определённо обрадуется ранней весне.

– А ты? – она с волнением посмотрела на мужа: бросать его сейчас, когда только вытащила из бездны отчаяния.

– Я буду ждать, – взволновано прошептал он, пряма лицо в водопаде её душистых рыжих волос, – мою царицу, мою богиню. Ждать, чтобы устроить ей достойную встречу. Ведь она принесёт мне дар, коему нет равных.

– Хорошо, мой господин, – покорно согласилась она, правда, всё-таки добавила в голос немного игривости и кокетства, из-за чего «господин» у неё вышло совсем не почтительно.

– Кроме того, – немного печально проговорил он, – мне нужно, чтобы кто-то, кому я безгранично доверяю, в ближайшее время приглядывал за Гермесом и Афродитой.

– Просишь меня шпионить?

– Самую малость, – показал он пальцами. Потом притянул к себе и шепнул на ухо: – Возможно, ты столкнёшься с дикими предположениями на наш с тобой счёт. Ничего не отрицай.

– Ты о чём? – она округлила глаза.

– Поймёшь. А теперь нам пора.

Она порывисто и нежно обняла его, а он подхватил её на руки и понёс до границы, за которой начинался её мир и куда ему было нельзя…

Они долго и самозабвенно целовались, не в силах отпустить друг друга.

Он оторвался первый и почти строго сказал, ласково отталкивая её:

– Уходи скорее, а то никуда не отпущу.

Ей хотелось сказать: так не отпускай, но она подчинилась и, проговорив одними губами:

– Я скоро, – отправилась к зеленеющему лугу, где уже ждала удивлённая мать.

… Когда в этот раз Кора посмотрела в глаза Деметре, то поняла: её нынешние крики действительно услышали и на Олимпе. Услышали и сделали определённые выводы.

Мать взяла её за руку, взволновано заглянула в глаза и прошептала каким-то благоговейным шёпотом:

– Ты всё-таки познала его!

– Кого? – поразилась Кора – своего мужа она познала уже несколько веков назад.

– Как же! – Деметра взяла её под руку, развернула к дому, видимо, чтобы разговор вышел более доверительный. – Разве не ты недавно заходилась в крике под Громовержцем?

Кора даже закашлялась:

– Откуда такие сведения?

Деметра посмотрела на неё лукаво.

– Дочка, – проворковала она, – я не первый век на свете живу, и знаю, что так яростно, мощно и беспощадно брать может только один бог…

Кора залилась краской: она никогда не обсуждала с матерью свою личную жизнь, а особенно – постель. Сейчас ей очень хотелось возразить, рассказать кой-какие интимные подробности – они обе уже взрослые женщины, матери, можно и поговорить откровенно – но вспомнила просьбу мужа и просто промолчала.

Зато на следующий день, когда мать, нарядив её словно невесту, привела на олимпийский пир, все взгляды обратились в сторону Коры с неким «пониманием». Тут уже хотелось орать на них и топать ногами. Но она впилась тонкими пальцами в заздравный кубок и с достоинством выдержала ненавидящий взгляд Геры.

Когда пьяных вокруг становилось всё больше, а шутки приобретали совсем уж сальный и отвратительный характер, Зевс подал Коре знак следовать за ним.

Пропустил в небольшую комнатку, вошёл следом и закрыл дверь.

Пока он проделывал все эти манипуляции, Кора рассматривала Верховного Владыку – так близко она ещё никогда его не видела – и думала о том, насколько же они не похожи с братом: Аид резкий, весь будто состоящий из углов, Зевс – мощный, сияющий, яркий. Взгляд открытый и повелевающий, такому хочется подчиниться. Но не её. У неё есть кому подчиняться и есть кому ею повелевать. Владыка у женщины может быть только один. Пол-Олимпа могло бы с ней поспорить, но Кора всё равно осталась бы при своём мнении.

Поэтому она сейчас гордо вскинула голову и приготовилась держать оборону.

Зевс посмотрел на неё и довольно хмыкнул:

– А ты всячески достойна его. Я не ошибся, когда сказал брату, что нашёл ему подходящую невесту.

Этот комплимент из уст верховного Владыки, как ни странно, оказался очень приятен: Кора искренне поблагодарила Громовержца – и за себя, и за мужа.

– А насчёт того, что болтают – не переживай. Во-первых, ты не в моём вкусе, это Аид у нас всегда любил статуэточки, эстет, – хмыкнул Зевс, – я предпочитаю, чтобы в женщине было за что подержаться. Во-вторых, я никогда не стану на пути старшего брата – я слишком ценю и уважаю его, чтобы там тебе о наших отношениях не рассказывали. И прекрасно знаю, что он с тебя пылинки сдувает. Но… сейчас нам нужно, чтобы некоторые из олимпийцев думали, будто Аид настолько слаб, что за женой своей уследить не может. Здесь, – он повёл рукой куда-то за пределы комнаты, – назревает нечто нехорошее, заговор.

Она вздрогнула:

– Разве кто-то настолько глуп, что может посягнуть на твой трон, великий Владыка?

Зевс развёл руками:

– Власть всегда вызывает зависть. А значит, и посягать всегда будут. Поэтому, пусть думают, будто мы с Аидом – воюем. Тогда решат, что и я слаб. И у меня нет союзников.

Кора прошлась по комнате: ей не нравилось, что разменной монетой в политических играх мужчин становятся женщины – их репутация, их гордость. Но в славах Громовержца было слишком многое похоже на правду, печальную, но правду. И она кивнула, соглашаясь.

Зевс улыбнулся:

– Ты – жена своего мужа. Ровня ему. Я даже немного завидую Аиду. Вот бы Гере твой нрав и твою рассудочность.

Кора хотела возразить: мол, мужчина воспитывает женщину, лепит её, как статую. Но решила, что слова из книг, прочитанных во Вселенской библиотеке, будут неуместны в такой беседе и промолчала.