Текст книги "Сны Персефоны (СИ)"

Автор книги: Яся Белая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Немудрено, что Гермес, который буквально нависает над ней, уперевшись руками по обе стороны её бедёр, прямо-таки искрит от желания.

Вслушиваюсь в их разговор.

– … сказки оказались более действенными. Мифы, знаешь ли, поизносились. Да и общественная мораль несколько изменилась. Хотя… архетипы, безусловно, мифологические остались.

– Какие, например? – она слегка подаётся вперёд, и их лица почти соприкасаются. Идеально красивые лица. Безупречные, какие и должны быть у богов.

– Красавица и Чудовище.

Афродита немного бледнеет. Ещё бы – ведь эта история появилась на свет, благодаря дрязгам в её семье.

– Знаешь, – говорит она, – я совсем ничего не смыслю ни в сказках, ни в мифах, ни в этих… как его… архетипах… метафорах… эпитетах… С этим – к Сешат, милый.

Она невинно хлопает длиннющими ресницами, а сапфирной бездне глаз прыгают бесенята.

– Мы же не за этим сюда пришли, – тянет она чуть обиженным тоном гламурной кисы, – помнишь, ты мне кнопочку обещал показать?

Кладет ладошку ему на плечо, дует прелестные губки, делает милую капризную мордашку.

– Обещал – покажу, – выдыхает он ей на ухо. – Могу прямо сейчас.

Изящная мужская ладонь с тонкими длинными пальцами скользит вверх по стройной женской ножке, выше и выше, замирая на тыльной стороне бедра.

– Показать? – выдыхает он.

– Да, – почти стонет ему в губы она.

Я оглядываюсь: кадуцей рядом, у левой руки Гермеса. Без присмотра! Неразумно так раскидывать божественные артефаты.

И поскольку ребята сильно увлеклись поиском совсем не той кнопки, хватаю атрибут Гермеса (а он тяжёлый, хоть и кажется на вид лёгким) и обрушиваю его на затылок главного вора Олимпа. Тот оседает, утыкаясь лицом в живот Афродиты.

Та легко сталкивает его на пол и зло уставляется на меня (я, к тому времени, успеваю снять флёр):

– Зачем ты влезла?! Мы были так близки!

– Угу, – отзываюсь, – я заметила.

Она спрыгивает с пульта и оглядывает бесконечные ряды кнопок.

– Что теперь делать будем? Как мы её найдём?

Пожимаю плечами – об этом не подумала, но способ, которым мы хотели раздобыть данную информацию, скажем так, дал сбой…

Нет, Дит, безусловно, не дура, но… имеет ряд слабостей. Особенно, в передней части тела.

Но нам на выручку неожиданно приходит Сешат.

– Девочки! У нас получилось! Вы как-то разомкнули контур! Я услышала Тота! – раздаётся у нас в головах. То, что Афродита тоже слышит – вижу по изменившемуся лицу. Мы – боги, нам не нужны специальные средства связи для общения. Но удивляться тому, что конкур оказался замкнут на самого Гермеса, будем потом, сейчас нужно послушать Сешат. Она дело говорит: – Кора, попробуй связаться с кем-нибудь из своих.

Закрываю глаза, мысленно представляю его себе в мельчайших подробностях – чуть сутулый, в растянутом свитере, рожки в волосах – и произношу, вкладывая всю тоскую по нему, нерастраченные любовь и нежность:

– Загрей!

Через несколько мучительно долгих мгновений приходит желанный ответ:

– Мама?

И вскоре – на всех экранах – лицо моего сына. Замечаю круги под глазами, красные белки, всклоченные волосы – наверное, не спит и просиживает за компьютером. Совсем Аид его не бережёт! Увижу – пришибу!

Загрей улыбается, машет Афродите.

Та колдует над Гермесом – капает ему на губы голубым веществом, что спрятано в её изящном кулоне.

– Доламываем защиту, – сообщает Загрей довольным и немного плотоядным тоном, – и будем вас вытаскивать оттуда.

– Нет, – мотаю головой, – только Гебу и Сешат. У нас с Афродитой тут ещё пара дел.

– Мам! – возмущается сын.

– Не спорь, – резко обрываю я. Афродита закатывает глаза: мол, ну и дети пошли. Она шепчет красивое заклинание, и Гермес поднимается вверх: он теперь спит, довольно крепко и блаженно улыбается.

Афродита кладет ему в руки кадуцей и магией вытаскивает из комнаты.

Мы остаёмся вдвоём с Загреем.

Несколько секунд я борюсь с собой, но потом всё-таки спрашиваю:

– Как отец?

Загрей хмыкает:

– Кто ж его разберёт. Замкнулся в своей броне. Это у тебя были ключи от всех его тайников. А для других он вечно в режиме «не-подходи-убьёт». Холодный, злющий… На всех рявкает…

– Знаешь, – говорю, – он отправил мне букет… Буквально через несколько часов после того, как я ушла.

Сын невесело улыбается:

– Думаю, я тогда погорячился. Он же любит тебя.

Судорожно сглатываю – Загрею необязательно знать, как ранят и цепляют меня эти слова.

– А вот я не думаю. В букете была записка – стихи. Строфа из песни Орфея. Аид всегда цитировал её, когда я уходила наверх.

– Интересно… – Загрей реагирует вовсе не так, как я ожидала.

– Интересно? – почти возмущаюсь я.

– Да, – говорит сын. – Было же что-то ещё?

– Сообщение на голосовую почту.

– Сейчас поищу…

– Что? – удивляюсь я.

– Сообщение!

– Но как?

– У нас же твой телефон на прослушке. Через «С.О.Б.»

О предвечный Хаос! Этот негодяй и сына втянул! Видно ли дело – собственную мать прослушивать.

– Вот это?

Он кликает по файлу, на экране бегут рванные волны, а голос – холодно чеканит мой приговор: «Хорошо, что ты ушла… Ты мне надоела…»

Каждое слово – удар ножа. Я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть.

Загрей подаётся вперёд:

– Мама! Мамочка!

Вдох-выдох, я спокойна, не надо сына нервировать, ему и так не сладко.

– Всё хорошо, дорогой, – вымученно улыбаюсь я. – Что скажешь?

– Скажу… что странное сообщение… оно – явно смонтированное… из разных кусочков. Долго рассказывать: в общем, у меня тут такая программа, она разбирает на составные части, вычленяет тональность и прочее…

– И чтобы это могло значить? – спрашиваю, хотя уже начинаю догадываться сама.

– Шифр, – озвучивает мою догадку сын. – Звенья головоломки. Если ты правильно соберешь, то поймешь, что происходит на самом деле. Это – подсказка тебе.

Хороша подсказка! Ещё парочку таких – и от меня не останется и следа. Но… это же Аид! У него всегда и всё – жестко и бескомпромиссно. Только так и можно в его мире.

Значит, будем разгадывать ребус.

– Мам, – нежно говорит Загрей, – я буду рад ошибиться на его счёт. Потому что если то, что он мелет в этом сообщении правда… то я не знаю… урод он редкий тогда, и не отец мне.

– Я тоже буду рада ошибиться, – печально заявляю я.

– Мамуль, отключаюсь. Защиту взломали, ставим портал, будем вытягивать девочек…

Любимое изображение исчезает.

И тишина вокруг вдруг становится… громкой и осязаемой.

Голос в ней – что камнепад:

– Ну, здравствуй, Весна. Долго же ты шла ко мне.

Оборачиваюсь – высокий тонкокостный старик, одетый в классический белый костюм, стоит в дверях. Руки в карманах, перекатывается с пятки на носок, рассматривает меня, как диковинную зверюшку.

Пожимаю плечами, говорю честно:

– Я вообще не хожу к незнакомцам.

– Тогда давай знакомиться, – он переступает через порог, и комната внезапно становится тесной, меня давит и гнёт гигантской силой. Но я всё-таки ещё могу дерзить:

– Зачем?

– Потому что мне нужно показать тебе все лики любви, пока ты не перестроила этот мир.

Он делает ещё шаг ко мне, и мы оба проваливаемся в черноту…

_______________________________________

[1] Слово «Аид» в дословном переводе означает «невидимый», «незримый».

Сон тринадцатый: Зашифрованные чувства

Она больше не боялась не темноты, не тумана с картинками, не даже безымянности и забвения. Теперь она умела с ними справляться.

Поэтому сейчас её глаза быстро привыкли к непроглядному мраку вокруг – и двигаться стало легче. Так же просто она миновала изменчивый туман. А вот с именем было сложнее. Приходило много и разных, и все были её. Она могла отозваться на любое из них – на Кору, Персефону, «мою Весну», но почему-то чувствовала – это будет неправильно, выведет не туда. И ждала, когда её окликнут тем самым именем, что сейчас более всего нужно.

– Мама!

Темнота исчезла.

Нынче насколько хватало взгляда – разливалась абсолютная белизна. И никакого другого цвета. Даже глазам больно.

И – словно яркое пятно на белом листе – девочка лет пяти. Она тоже одета во всё белое, отчего длинные волосы, буквально укутывающие маленькое тельце, кажутся темнее самой тьмы.

– Мамочка! Ну что же ты так долго!

Теперь она идёт уверенно, приближается к малышке, берёт за руку.

И они идут рядом по бескрайней белизне.

Обе – в ослепительно белом.

– Мамочка, ты уже знаешь моё имя? – девочка вскинула вверх прелестное личико. Одинаково изумрудные глаза и у матери и у дочери дари друг другу любовь и нежность.

– Да, милая, – ответила она, – я назвала тебя Агрианома[1].

Девочка захлопала в ладоши:

– Мамочка! Как мне нравится моё имя! – и снова бросила на маму вопросительный взгляд: – Мам, скажи, а я, когда вырасту, тоже буду такой красивой, как ты?

Она нежно улыбнулась девочке:

– Что ты! Ты будешь куда красивее!

– Мама, а я выйду замуж?

Откуда у ребёнка такие мысли? Сначала же вырасти нужно!

– Конечно, милая, если захочешь.

– А мой муж будет любить меня так же сильно, как папа любит тебя?

Как хорошо, что здесь – не больно, что не перехватывает дыхание, как от удара под дых.

Можно отвечать спокойно и взвешенно:

– Я надеюсь, что гораздо сильнее.

Девочка упрямо мотнула головой:

– Нет, мамочка, сильнее уже нельзя…

Так… нужно срочно отвлекать ребёнка от таких разговоров и переключать на что-то более безобидное.

– Хочешь, я научу тебя плести венки?

Малышка посмотрела на неё удивлённо.

– Хочу… Но… здесь же нет цветов, – девочка повела рукой, – смотри: ни одного самого малюсенького цветочка нет!

И действительно – только белизна на сотни километров вокруг.

Первый цвет, что приходит в этот мир, чёрный. Он в буквальном смысле падает с неба – хотя где небо в это кромешной белизне?

С неба падали огромные чёрные, как волосы Аргианомы, градины – буквы: «л», «у», «г».

Она быстро сложила их в короткое слово «луг». И вокруг – зазеленело, запестрело, зацвело.

Малышка рассмеялась:

– Мама! Мама сколько цветов! Давай скорее плести венки! – и вприпрыжку побежала собирать цветы.

Девочка приносила матери яркие маки, строгие дельфиниумы, весёлые ромашки. А та – сплетала их в изящную композицию. Венок вышел очень красивым. Арианома, водрузив его себе на голову, радостно смеялась и кружилась среди цветов.

Мать откровенно любовалась ею.

Но вот девочка остановилась, огляделась и задумчиво приложила крохотный пальчик к губам. Похлопав зелёными глазёнками, наконец, спросила:

– Мама, а почему здесь так тихо? Нет ничего, кроме наших голосов?

И тут же сверху, теперь уже приминая цветы, упали буквы – «л», «у», «г».

И девочка, взглянув на них, воскликнула:

– Смотри! Можно же наоборот! – и сложила слово «гул».

Пространство тут же наполнилось звуками – жужжанием пчёл, стрёкотом кузнечиков, шорохом пробегающего в траве зверька…

Так – они наполняли свой новый мир красками, звуками, запахами. Много-много слов являлось им. Теперь они уже не падали тяжёлыми градинами, а обнаруживались под кустом, перекатывались галькой в ручье.

Их мир вышел красивым и совершенным.

– Мама! – радостно проговорила Агринома. – А давай пригласим сюда всех-всех! Папу, брата, бабушку, тётей с дядями… То-то нам весело будет жить!

И мать, держа малышку за руку, пообещала так и сделать: ведь последнее слово, которое они собрали, было «Любовь». И переворачивать это слово совсем не хотелось.

_____________________________________

[1] Агрианома (др. – греч. Αγριανομη) – дочь богини Персефоны, супруги Аида в древнегреческой мифологии. Многие отрицают то, что Аид отец Агрианомы, т. к. был бесплоден, что не везде указывается. Поэтому в нашей версии она дочь Аида и Персефоны.

* * *

…мы стоим посреди абсолютной белизны. И поскольку на белом невозможно определить, где верх, где низ, невозможно проследить линию горизонта, то кажется, что мы внутри сферы. И трудно сориентироваться. Кажется, одно неловкое движение – и ты сгинешь в белом мареве навсегда. Или – покатишься кубарем, как перекати-поле.

– Что это? – спрашиваю я, оглядываясь.

Старик смотрит на меня немного лукаво:

– Всё, что ты захочешь, Весна.

«Весна» в его устах коробит меня, словно кто-то беззастенчиво коснулся грязными руками самого святого. А бархатные нотки, которые чудятся мне вместе с хрипловатым, чуть усталым голосом, и вовсе неуместны. Раньше они будоражили и согревали. Теперь – мне холодно, я обхватываю себя руками и, надеюсь, бросаю злой взгляд на своего непрошеного визави.

От меня зашифровали чувства, залили ориентиры белым, сбили с толку. Но я знаю, где-то там меня ждёт девочка с чёрными волосами, и я приду к ней, чего бы это мне не стоило.

А старик, между тем, продолжает:

– Хочешь, создай здесь новый мир – с лугами и лесами, полный любви и гармонии, – поводит рукой: и по стенам (хотя откуда стены у сферы?) бегут картинки – красивая молодая женщина с маленькой девочкой собирают цветы, темноволосый мужчина наблюдает за ними с нежностью, парень лет двадцати, – чуть сутулый, со смешными рожками – перебирает струны гитары, женщина средних лет с тяжёлыми золотыми косами расставляет угощения на импровизированном столе. От этого сладкого видения больно щемит в груди. Старик щёлкает пальцами. Вокруг темнеет, и Разрушительница поднимает шипастые лозы, готовая ударить. – Хочешь, создай тьму, – указывает на моё Альтер-эго собеседник. – Тебе решать, тебе творить.

Но я лишь сильнее закрываюсь от него и хмыкаю с ехидством:

– В честь чего такая невиданная щедрость?

Он пожимает плечами:

– Может быть, в честь того, что я, наконец, нашёл тебя? Ту, которая сможет это сделать?

Неубедительный аргумент, но других мне не предоставляют. Значит, будем добывать информацию сами.

– А ты тогда что будешь делать? – уточняю я. – Стоять и смотреть? Или же – пользоваться плодами моего труда?

– Не то и не другое, – говорит он. – Я буду доносить весть о тебе жителям нового мира.

Щурюсь недобро: знаем мы вас, вестников, и то, как вы вести доносите, и какие. Отлично помню, как некий вестовой донёс Аиду о моей «измене» – крутил картинки на обманчивом тумане.

– С чего ты решил, что изберу тебя в качестве своего ретранслятора? И что он мне вообще нужен?

Старик улыбается, как мог бы улыбаться дедушка – внучке:

– Затем, что Боги-создатели не могут говорить со своими творениями напрямую. Всегда нужен тот, кто будет трактовать людям волю богов. А почему я? Поверь, лучше меня никто не может этого сделать.

Теперь я уже смеюсь ему в лицо:

– Надо же какая самоуверенность!

– Это факт, дорогая.

Меня передёргивает вновь.

– Если будешь фамильярничать и дальше – мы вообще прекратим разговор.

Старик разводит руками:

– Ты сама поставила меня в тупик: как мне тебя называть. Корой[1] вроде уже не по статусу. Персефоной?.. Но так, уйдя от мужа, ты отказалась от царствования. Весной? Слишком интимно. Как же мне быть?

– Ты ведь хочешь, чтобы я создала для тебя мир? – он кивает. – Вот и зови Создательницей. Я не против.

– Договорились, Создательница.

– Хорошо, – киваю я, – и поскольку разговор будет долгим: нам бы присесть.

– Так за чем дело стало? – усмехается он. – Твори!

Ну что ж – попробуем: я представляю себе столик и пару уютных кресел. Они тут же материализуются.

Я приглашаю собеседника сесть и начинаю:

– Чтобы я выбрала тебя своим вестником, мне нужно знать кто ты и каковы твои цели? Так нам легче будет работать.

– Я – один из демиургов Звёздного Чертога, – не без гордости говорит он.

Звёздный Чертог… Значит, мы были правы, когда решили, что предстатели оного замешаны в похищении богинь. Только вот…

– Зачем демиургу – богини?

– Как бы тебе пояснить… Все демиурги обладают способностью к сотворению. Наверное, поэтому они добры, мудры, неконфликтны. Только я вот родился… дефектным. Все мои творения выходили наперекосяк, вроде чудовищ из твоих снов.

Вспоминаю тот паноптикум, что недавно продемонстрировал мне Гермес, и невольно вздрагиваю. Как он там сказал: миры-чудовища особенно в цене. Миры-химеры. Миры-монстры.

Старик словно прочитывает мои размышления и добавляет:

– На самом деле все миры – тексты. И их легко можно изменять интерпретацией. Чуть-чуть подправил миф – и вот уже другой мир, другая вселенная.

«И мы поверим, что они – наши», – шепчет в голове голос Тота.

– Интерпретация – вот моя сила.

Страшная сила, надо признать. Оттого я и невольно ёжусь и мотаю головой:

– Всё равно ничего не понимаю. А зачем тебе тогда Гермес. Он ведь не созидатель?

Старик удобно разваливается в кресле и закуривает сигару (откуда только взял? Я ведь её не создавала?):

– Ты создала место для уютной беседы, – отвечает он на не заданный вопрос. – А уют каждый понимает по-своему. – Выпускает кольца дыма в идеально-белое небо (небо ли?) над нами. – А Гермес… Он замечательный вор и отличный коммерсант. Украсить и продать – разве это не первооснова мира?

Усмехаюсь:

– Не моего точно.

– Ты свой ещё не создала, – он сбивает пепел в чёрную пепельницу в виде распластанной лягушки, – и сразу же отвечая на незаданный вопрос. А ещё потому, что Гермес – мой сын.

Хорошо, что я в этот момент ничего не пью и не ем, потому что закашливаюсь до слёз.

– Он же всегда гордился тем, что сын Зевса. И Зевс гордился тем же.

Старик разводит руками:

– Интерпретация. Там подчистил, там подправил, там подсказал, там аэды спели… И готов миф.

Мы поверим, что они – наши.

Хорошо. Пусть. Ибо зачем ему врать?

– Но новый мир вы всё-таки не создали, и принялись за старый, за тот, что был…

– Да, к сожалению, для создания нужна любовь. А по доброй воле Афродита в своё время со мной уйти отказалась. Когда же я свёл Афродиту с Гермесом… Вышло… в общем, Гермофродит…

Да уж – невесёлая семейная сага.

– Но всё же, ты отказался от творения через Любовь? Зачем-то стал искать меня?

– Да, – кивает он, – потому что в тебе была и любовь, и красота, и вечная молодость. И даже тьма. Ты, а не она, оказалась совершенством.

– И всё же, если я откажусь, чтобы именно ты продавал и интерпретировал мифы моей вселенной, что ты сделаешь? Как заставишь?

Он пожимает плечами:

– Тогда я просто убью её.

И в абсолютной белизне перед нами появляются те двое верзил, что запирали меня в подвале. Они держат коленопреклоненную Афродиту. Её руки вывернуты назад, а огромные лапищи уродов давят на хрупкие плечи.

У меня перехватывает дыхание: мы привыкли к тому, что богиню убить нельзя, Любовь убить нельзя. Но мне демонстрируют сейчас: можно! и ещё как!

Дит вскидывает голову, и я ловлю грозный синий взгляд из-под упавших на лицо золотых прядей.

И вдруг понимаю: шантаж, угрозы – это так мелко, так по-смертному, что даже смешно.

Дефектный демиург, говоришь.

Ну что ж, кажется, ты забыл: сам только что дал мне возможность создавать законы этого мира.

А ещё, кажется, ты забыл или не учёл: Любовь – не просто богиня, она суть и основа мира. В Афродите нет красоты и юности? Ха!!! Да ты, видимо, слеп, демиург? Нет тьмы?

Вон как кривятся идеальные губы Киприды! Какое синее – тёмное – пламя мечется за опушкой длинных ресниц.

Убьёшь её? Ну что ж, попробуй.

Я тоже встаю, опускаю руки вниз – и из-под пальцев, словно хлыст, выстреливают шипастые лозы. Моя кожа больше не меняет цвет, ногти не обращаются в когти, а волосы – вон, их взвивает неизвестно откуда взявшийся ветер – по-прежнему горят огнём. Да, во мне есть тьма. Отныне я с ней одно.

Я – Персефона, Богиня Подземной весны. Я выбираю это имя.

И шагаю навстречу Афродите.

Она тоже поднимается.

Что ей, предвечной, путы смертных. Даже если они используют технологии Звёздного Чертога. Это ничего не меняет.

Любовь – ось мироздания. Не только Звёздный Чертог, вся вселенная вертится вокруг неё.

Пленители Афродиты отлетают в стороны, катятся по белизне, тихо воют. Глупцы, они недооценили ту, из-за которой вспыхнула самая известная в истории война.

А вот старик бледнеет. Он, пошатываясь, встаёт и хватается за край стола.

А мы с Афродитой берёмся за руки.

Одежды слетают с нас, теперь только золотое сияние да длинные кудри – весь наш покров.

Мы – богини, негоже нам стеснятся наготы.

Мы прекрасны, негоже прятать красоту.

Мы готовы к войне.

Весна и Любовь – рука об руку.

И идеальная белизна поглотившей нас сферы трещит по швам. Из трещин вытекает тьма. И в мир – робко, неспешно, – возвращаются краски: чёрный и алый. Они свиваются, как змеи, текут, переплетаются, ложатся в ладонь острым копьём.

Вы забыли, жалкие, Любовь может разить наповал! А весенняя буря способна смести с лица земли валуны, деревья и даже селенья.

С кем вы вздумали тягаться, безумцы!

Мы бьём наотмашь, и хохочем над неудачником-демиургом, который корчится у наших ног.

Откуда-то выбегает Гермес, пытается прикрыть собой отца, машет на нас кадуцеем.

Бледный, глаза испуганные, куда девалась былая спесь.

Воином он никогда не был.

А ещё – у него в арсенале нет собственных слов: только ворованные, только купленные, только интерпретированные…

А свои мы ему не отдадим.

Но из ворованных слов тоже способны рождаться чудовища.

Сейчас они – бесчисленные, скалясь, – обступают нас. Ядовитая слюна каплет из разверстых пастей, когти подрагивают, желая рвать плоть…

Гермес ухмыляется, уверенный в победе.

Но… у него нет своих слов.

Наши же приходят – самые важные, самые правильные, избавленные от шелухи интерпретаций, расшифрованные, понятные…

Приходят, когда уже почти не остаётся сил для битвы, когда армия монстров берёт нас в кольцо…

Мы произносим их одновременно, но каждая – со своим посылом, к своему адресату.

Всего три слова:

– Я люблю тебя… – и оказываемся услышанными.

Едва я произношу эти слова, как сильные руки обивают мою талию. Меня окутывает мощью того, кто пришёл на зов…

Одной рукой он прижимает меня к себе, в другой – сжимает двузубец.

Рядом же с Афродитой взлетает вверх тяжёлый молот, чтобы разнести вдребезги голову очередного монстра…

Это хорошо…

Хорошо, что больше не надо воевать.

Можно провалиться в блаженную тьму, чтобы прийти в себя в маленькой квартирке над флористическим салоном «Весенний сад» от горячего поцелуя и нежно-горького:

– Ну, здравствуй, Весна моя.

Тёплый, полный любви взгляд, говорит мне, что я всё поняла правильно: иногда нужно просто прочесть послание наоборот, увидеть скрытое между строк.

И тогда – расшифруешь чувства…

__________________________________

[1] Намёк на то, что имя Кора в переводе означает «дева», «девственница».

* * *

…если Аид и Тот так переглядывались, Персефона точно знала: добра не жди. Оба бога выглядели не лучшим образом – потрёпанные, невыспавшиеся, в грязных одеждах. И почему-то топтались у входа в Подземный мир, преграждая путь туда законной царице. Поэтому Персефона уперла кулачки в крутые бёдра и протянула:

– И что это значит?

Мужчины вновь обменялись взглядами, замялись, Аид потупился и запустил пятерню в засаленную шевелюру, а Тот как обычно начал уклончиво и издалека:

– Ну тут такое дело…

Персефона тихо закипала. Эти двое юлили и изворачивались, словно нашкодившие юнцы, которых за проказой поймала строгая мать.

Богиня хмурила идеальные тёмно-рыжие брови и топала ножкой.

Аид прокашлялся и перебил друга:

– Давай лучше я, – проговорил он, голос при этом звучал хрипло и осевши, как будто царь Подземного мира… долго пел, вернее, орал дурным голосом… – … в общем, Весна, тут кое-что случилось… Одним словом, в Подземный мир тебе сейчас нельзя.

Персефона склонила голову набок:

– Не объяснишь ли, дражайший супруг, почему?

Она интересовалась вкрадчиво, вроде бы ласково, как делала обычно, когда очень злилась…

– Видишь ли… В общем… Одним словом… Короче, там не прибрано.

– А что же, мой царь, тот, кого зовут Безжалостным и Ужасным, не покараешь своих разленившихся слуг?.. – она бы, может, и дальше продолжала гневную тираду, но тут между Аидом и Тотом просунулась голова в венке из плюща. Голова икнула, присвистнула и расползлась в счастливой улыбке:

– О, а вот и жена домой вернулась…

Потом, прямо под ноги Персефоне выкатилось нечто, которое на поверку оказалось… Дионисом. Этого нового олимпийца считали богом вина и веселья. И он всячески старался оправдать свою репутацию гулёны и распутника…

– Так! – грозно произнесла Персефона. – Не прибрано, значит. А ну-ка с дороги! Хочу посмотреть, во что ты, муженёк, превратил наш мир, стоило жене ненадолго отлучиться.

Аид вновь переглянулся с Тотом, и оба отступили, пропуская Персефону. Шатаясь и оскальзываясь, поднялся и Дионис, тщетно пытавшийся при этом замотаться в кусок в замызганный кусок ткани, служивший, по-видимому, ему всей одеждой…

Вся странная процессия двинулась следом за царицей Подземного мира, которая пылала праведным гневом.

Неладное Персефона почувствовала сразу, как только оказалась на берегу Стикса. Перевозчик Харон сидел на берегу, свесив ноги в ужасную реку, а рядом с ним извивались в неприличном танце зеленокожие подземные нимфы…

– Эвоэ! – кричали они, дёргая старика то за бороду, то за сбитые в колтун волосы. Харон при этом блаженно улыбался.

Персефона поспешила отвести взгляд: такое ещё потом в кошмарах приснится – улыбающийся Харон!

Чем дальше она шла, тем больший размах принимала открывающаяся её взору вакханалия.

Последней каплей стала картина, встретившая её в тронном зале.

На ступенях сидел Танатос, с остановившимся взглядом, у ног его валялись собственный меч и единокровный брат, надо признать, изрядно потрёпанный. Пол был усыпан белыми и чёрными перьями.

Троица неподкупных судей – Минос, Радамант и Эак – обнимались и пытались друг у друга выяснить:

– Ты меня уважаешь?

Полуголый Загрей отплясывал что-то дикое в компании вакханок, поочерёдно притягивая к себе то одну, то другую, чтобы страстно поцеловать.

А Макария, икая и прикладываясь к амфоре, окидывала окрестности тоскливым взглядом и бормотала:

– Оставьте меня… У меня экзистенциональный кризис…

Лишь Геката оставалась здравомыслящей в эпицентре этого безумия – она развела руками, всеми шестью, будто желая показать: вот, мол, что тут творится, когда ты уходишь…

И тогда Персефона взорвалась:

– Немедленно прекратить! – воскликнула она.

И мир испуганно замер.

Остановились танцы, песни, а у некоторых даже прекратилась икота. Царица Подземного мира умела гневаться, это знали все.

– Загрей! В свою комнату! Живо!

Бедняга кивнул, икнул и исчез.

– Макария! Я тебе сейчас такую экзистенциональную трёпку устрою! Ты же девочка!

Богиня Блаженной смерти мгновенно протрезвела и вытянулась в струнку, но сделать это было непросто, потому тёмный хитон так и норовил сползти с плеча.

– Танатос! Ты-то, ты! От тебя я ждала благоразумия!

Убийца тряхнул головой и в следующую минуту воззрился на неё взглядом совершенно трезвым и острым, как отточенный меч.

Сзади раздались аплодисменты: Персефона обернулась – и увидела Аида во всём великолепии Владыки, и Тота, сияющего мудрой красотой. И следа не осталось от недавних забулдыг, которые встречали её у входа в Подземный мир.

– Браво! – сказал Аид, и в глазах его светилось восхищение. Только он умел так смотреть на неё. – Ты – истинная царица, Весна моя.

Персефона поняла, что оказалась в центре глобального розыгрыша, это злило и печалило одновременно.

Она грустно спросила:

– Так может быть, царь мой, ты объяснишь мне, что происходит на самом деле?

– Да, но не здесь, – сказал он и, шагнув к ней, наконец обнял за талию и притянул к себе: – Всё объясню, – и, подхватывая её, охнувшую, на руки, рявкнул: – Быстро привести всё в порядок. Танатос, отвечаешь лично!

Лишь Дионис, удобно устроившись на коленях молодой вакханки и демонстрируя всем своим видом, что ничего не собирается делать, грустно произнёс:

– Ну вот! А как славно всё начиналось. Аид, я же говорил тебе: давай нашлём на неё безумие.

Аид хмыкнул:

– Только безумной Весны мне не хватало, – и унёс свою царицу в комнату над виварием. Ту, где она чуть не метнула шипастые лозы в Загрея.

Тот уже ждал их здесь.

Аид бережно поставил её на пол и сказал почти строго:

– Сядь.

Персефона опустилась на самый краешек стула.

Аид сложил руки на груди и проговорил:

– То, что ты видела, было тактической подготовкой.

– К чему? – возмущение ещё не покинуло её, так же как и обида с разочарованием. – К грандиозной попойке?

– К её возможности, – сказал Аид. – Воин никогда не знает, что его ждёт, и какое оружие пустит в ход враг. Этим оружием вполне может стать вино.

– Не может стать, – вклинился в разговор Тот, – а часто становится. Недаром же говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Напоить противника – прекрасный способ выведать у него всё секреты, усыпить бдительность.

Аид кивнул:

– Каждое слово – правда. И потом – ты слышала Диониса – вино способно сделать безумным даже бога. Этому надо уметь противиться.

Персефона вдруг обмякла: стратеги и тактики не удосужились посвятить в свои игры её!

«Ты уже достаточно взрослая, чтобы принять», – всплыли в голове слова мужа, сказанные перед тем, как она в первый раз оказалась в этой комнате.

Сейчас он тоже посчитал её достаточно взрослой, чтобы понять и принять? Или – наоборот – слишком юной и глупой, чтобы посвятить в свой план? Или… она для него лишь подопытный кролик? Часть стратегии.

Стало вдруг невыносимо холодно и больно.

Тот предупредительно ретировался, а Аид – тут же кинулся к ней, обнял, спрятал лицо в волосах, лихорадочно шепча:

– Я идиот. Мне не следовало так поступать с тобой.

– Не следовало, – грустно произнесла она, ей сейчас не хотелось ни его поцелуев – таких виноватых, особенно – ни его объятий, ни объяснений.

Горький привкус предательства почему-то оседал на губах, когда их касались губы Аида. Приторно-сладко-горький аромат лжи.

Она вдруг поняла, что совершенно не знает его. Не знает, на что он способен. Кто он на самом деле? Она всегда распахивалась для него – до конца, до всех тайников души.

А он?

– Аид, оставь меня сейчас.

Он кивнул, поднялся и сказал:

– Хорошо, но только отнесу в спальню.

Она вскинула на него почти умоляющий взгляд, но Аид поспешил торопливо заверить:

– Нет, Весна моя, в спальню – лишь для того, чтобы ты могла прилечь и отдохнуть. Я не коснусь тебя, не волнуйся.

Она не волновалась: она не хотела, чтобы он касался её даже, когда нёс.

– Я сама… ладно?

Он судорожно сглотнул и кивнул.

Персефона прикрыла глаза, а когда открыла их вновь – то очутилась уже в своей спальне.

Здесь можно было броситься на кровать и разрыдаться.

Наутро, бродя по своему царству, которое снова приобрело привычный вид, Персефона не встречала ни мужа, ни сына. Они, должно быть, чувствовали себя виноватыми и старались не попадаться ей на глаза.

Зато под одним из белых тополей, что росли на берегу Озера Памяти, обнаружился Дионис. Грустный и подозрительно трезвый.

Она присела рядом и злорадно хмыкнула:

– Вино закончилось.

– Нет, – мотнул головой самый странный из олимпийцев, – желание пить.

– Да неужели? И почему же?