Текст книги "Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии"

Автор книги: Ясунари Кавабата

Соавторы: Орхан Памук,Кэндзабуро Оэ,Нагиб Махфуз,Рабиндранат Тагор,Дмитрий Воскресенский,Майя Герасимова,Наталия Колесникова,Валерия Кирпиченко,Мария Репенкова,Гао Синцзянь
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

К образу прорицателя Орхан Памук вернулся вновь после окончания работы над романом «Безмолвный дом», вооружившись уже совершенно иными, новыми для себя принципами постмодернистской философии и поэтики. Рассказывая историю создания романа в послесловии к «Белой крепости», Орхан Памук по-модернистски играет со своим наивным читателем, что-то преувеличивает, что-то не договаривает, иногда специально вводит в заблуждение. Он намеренно настраивает читателя на развлекательно-несерьезное прочтение романа: «Я говорил себе: „Почему бы мне не написать что-нибудь короткое, для разнообразия, между большими романами, скажем, какую-нибудь новеллу с захватывающим сюжетом, которая, пока я буду писать ее, развлечет меня и поможет мне отдохнуть?“ Так я снова решил писать про моего прорицателя и с упоением погрузился в чтение научных книг по астрономии»[230]230
  Там же, с. 299.


[Закрыть]. В послесловии Орхан Памук подробно останавливается на тех книгах, которые он проштудировал для придания, как он говорит, «выразительности» повествованию. По сути же, он перечисляет цитируемые дискурсы, встречающиеся в перекодированном виде в романе: это и «Наука во времена Османской империи» Аднана Адывара, и османские трактаты вроде «Аджаип-уль Махлюкат» – «Ужасные существа», описывающие удивительных и неизвестных животных, и «книги путешествий» Эвлии Челеби, и работа профессора Сюхейли Юнвера «Стамбульская обсерватория», из которой Орхан Памук узнал о знаменитом османском астрономе Такиеддине-эфенди, попытавшемся однажды рассказать о кометах султану, и знаменитый исторический трактат османского средневекового историка Наимы, и книга неизвестного испанского автора, побывавшего в плену у турок, и мемуары барона Вратислава, бывшего в XVI в. рабом на османских галерах. Орхан Памук не скрывает, что многие детали своего повествования он заимствовал не из источников, современных событиям «Белой крепости», а из свидетельств, относящихся к другим эпохам: панорамные сцены Стамбула, фейерверки и ночные развлечения – из работ Антуана Галлана, леди Монтагю, барона де Тотта; любимых львов падишаха и его зверинец – из книги Ахмета Рефика; польский поход османской армии – из «Дневника осады Вены» Ахмета-аги; описание мер, принятых против чумы, – из «Турецких писем» Гельмута фон Мольтке, а Белую крепость, в честь которой и был назван роман, – из иллюстрированной гравюрами книги Тадеуша Треваньана «Путешествия по Трансильвании», где автор приводит хронику крепости и упоминает, что герой романа одного французского писателя, европеец, поменялся местами с бербером-двойником[231]231
  Памук О. Другие цвета, с. 304.


[Закрыть].

В послесловии Орхан Памук делает вид, что откровенничает с читателем, якобы доверительно признаваясь ему, как в дальнейшем развивался образ прорицателя в его художественном воображении: «Позднее мне пришло в голову, что прорицатель мог узнать о науке от кого-то с Запада. Самым подходящим персонажем для этого мог быть раб – их целыми кораблями привозили в Стамбул из дальних стран. Так появилась почти гегельянская история взаимоотношений хозяина и раба. Я полагал, что мой хозяин и раб должны будут рассказывать друг другу обо всем, учить друг друга, что им нужно будет подолгу разговаривать; я задумал, что они будут жить на темной улице, в одном доме и в одной комнате, на глазах друг у друга. И вдруг духовная связь этой пары и напряжение между ними стали главной темой моего романа. Внезапно я заметил, что не могу отделить Ходжу от его итальянского раба даже зрительно. Так родилась идея об их внешнем сходстве – возможно, из-за мгновенной заминки моего воображения. С этого момента мне уже было легко и не требовалось столько усилий, чтобы перейти к известной для сокровищницы мировой литературы теме о близнецах или двойниках, меняющихся местами. Так моя история внезапно приобрела совершенно иную форму – то ли из-за проблем с ее внутренней логикой, то ли из-за инертности моего воображения»[232]232
  Памук О. Другие цвета, с. 301.


[Закрыть].

Отныне игра с читателем, с самим собой и с текстами своих произведений становится для Орхана Памука-постмодерниста главным делом творчества. Иногда он откровенно пишет об этом: «Основное преимущество работы писателя, если он одарен воображением, заключается в умении, как ребенок, отвлекаться от мира и забывать о нем…; в умении играть – словно игрушками, правилами обычного мира, и, ощущая наивную радость и свободный полет воображения, все-таки испытывать чувство ответственности – ведь через некоторое время в этом мире окажутся читатели. Писатель может играть весь день, но в глубине души он понимает, что должен быть серьезней всех. Именно ему дано видеть суть вещей – так, как видят только дети. И, устанавливая правила своей игры, он чувствует, что читатели тоже поддадутся притяжению его правил, языка, предложений, притяжению рассказа и последуют за ним. Быть писателем – это значит заставить сказать читателя: „Я тоже хотел бы сказать именно это, но не мог бы выразить так просто“»[233]233
  Там же, с. 19–20.


[Закрыть]. Игра является одним из столпов, определяющих постмодернистское мировидение Орхана Памука, который оказался у самих истоков турецкого постмодернизма.

Постмодернизм в турецкой литературе возник намного позднее, чем на Западе, что, пожалуй, можно объяснить прочной позицией в национальной словесности второй половины XX в. реалистической, социально заостренной литературы. Притом что турецкий модернизм или «буналым эдэбияти» («литература кризиса», «отчуждения»), который корректнее рассматривать «как литературу модернистского типа, как типологическую вариацию модернизма»[234]234
  Утургаури С. Н. Турецкая проза 60–70-х годов. Основные тенденции развития. М., 1982, с. 171.


[Закрыть], заявил о себе в 50-е гг. минувшего века в творчестве таких писателей, как Гювен Туран (род. 1944), Саадет Тимур (1926–1985), Неджати Тосунер (род. 1944), Лейла Эрбиль (род. 1931), Бильге Карасу (1930–1995), Селим Илери (род. 1949) и др., и уже к концу 60-х гг. практически «сошел на нет», «растворился» в реалистической литературе, сохранив элементы модернистской поэтики. Несмотря на несколько пренебрежительное отношение к модернизму, сам Орхан Памук, как и другие постмодернисты – Назлы Эрай (род. 1945), Хильми Явуз (род. 1936), Латифе Текин (род. 1957), Муратхан Мунган (род. 1955), Бильге Карасу, Ильхан Октай Акар и др., – заимствовал у литературы «буналым» идею самоценности искусства, повышенный интерес к работе над языком.

Нельзя преуменьшить и того влияния, которое оказало на турецких постмодернистов творчество талантливого турецкого романиста Огуза Атая (1934–1977), в частности его роман «Дисконтактные» («Tutunamıyanlar», 1971 г.), новаторский характер которого расценивался турецкой критикой «как явление, не имеющее корней в национальной почве»[235]235
  Taner L, Bezirci A. Seçme Romanlar. İstanbul, 1980, с. 295.


[Закрыть]. Необычна архитектоника романа – события, «проходящие» через двойной фильтр рассказчика и «записывающего», соединяются по принципу ассоциативно-логических связей, а также сами образы героев, сознание которых порой «расколото», «фрагментарно» и не способно восстановить в единое целое реальность. Всё это позволяет турецким постмодернистам говорить о том, что Огуз Атай подготовил для них благодатную почву. Так, Хильми Явуз подчеркивает, что «в творчестве Огуза Атая ирония становится лекарством от сознания „потерянности“ и нерешительности, присущей героям. Однако силу, разрушающую и лишающую личность стержня, открыли мы, постмодернисты, высмеявшие уже саму иронию»[236]236
  Soruşturma. Edebiyatımrzda bir Postmodern durumdan söz edilir mi? – Varitk. Edebiyat ve Sanat dergisi. İstanbul, 1992, Aralık, c. 15–16.


[Закрыть]. А Орхан Памук откровенно признается, что Огуз Атай рассказал ему, «как извлекать пользу из техник современного западного романа»[237]237
  Pamuk O. Öteki renkler. Seçme yazılar ve bir hik ye. İstanbul, 1999, с. 110.


[Закрыть]. Характеризуя творчество Огуза Атая, Орхан Памук подчеркивал: «Он был одним из лучших турецких писателей. Его творчество находилось под сильным влиянием европейских прозаиков-экспериментаторов, от Джойса до Набокова. Огуз Атай однажды сказал: „Я чья-то копия, но чья – я забыл“. Кажется, что истина где-то рядом, но она очень далеко! Большая часть незападного мира уже знала это. Мы знали, не сознавая этого. А теперь начинаем сознавать»[238]238
  Памук О. Другие цвета, с. 356.


[Закрыть].

Кроме того, огромное значение имела и личность Орхана Памука – человека неординарного, глубоко образованного, до тонкостей вникшего в вопросы всего постструктуралистского-деконструктивистского-постмодернистского комплекса[239]239
  Этот термин связывают с широким и влиятельным междисциплинарным по своему характеру течением в культурной жизни Запада 1970–1990-х гг., охватывающим различные сферы гуманитарного знания.


[Закрыть].

Орхан Памук, часто повторяющий, что «его мир – это мир хаотичный, темный и, конечно же, современный»[240]240
  Памук О. Другие цвета, с. 333.


[Закрыть], внес в национальную литературу постмодернистское миропонимание: ощущение хаоса, разобщенности, фрагментарности современного мира, обладающего ядерным оружием и новейшими технологиями, позволяющими манипулировать сознанием масс; мира, в котором отсутствуют какие-либо критерии ценностей и смысловой ориентации; мира, отмеченного «кризисом веры» во все ранее существовавшие духовные ценности. Поиски выхода из катастрофы самоуничтожения, к которой близко подошло расколотое человечество, Орхан Памук, как и западные постмодернисты, видит в обретении деидеологизированного миропонимания, новой социальной психологии, предполагающей способность выйти из зацикленности на Своем и встать на точку зрения Другого («Мы ищем того, „другого“, который поможет нам ощутить нашу полноту. Этот путь ведет в глубины, в сердце, к центру»)[241]241
  Там же, с. 354.


[Закрыть], в игровом освоении хаоса.

Орхан Памук стремится воссоздать хаос жизни искусственно организованным хаосом постмодернистского повествования, что проявилось на всех уровнях романа «Белая крепость» и, прежде всего, на жанровом уровне. В романе присутствует коллаж жанров.

Так называемые «второстепенные» жанры массовой литературы (приключения, сказки, трактаты, комментарии) «мутировались» с ведущим литературным жанром литературы XX в. – «романом поиска», «нравственного расследования». Подобная «мутация» определяет «двуадресность» произведения Орхана Памука, обращенного и к высокоинтеллектуальному и массовому читателю, а также гибридность произведения, в основе которой лежит двойное, а порой и тройное кодирование текста. Данный принцип находит выражение в многоуровневой организации текста, двуязычии при равноправности каждого из языков, что порождает новый литературный язык, несущий уже сам по себе идею плюрализма.

Поэтика «Белой крепости» демонстрирует отказ от поиска какого-либо ясного смысла в изображаемых жизненных положениях; внимание к нелогичному, неглавному, вроде бы к вообще необязательному; пристрастие к игре, провоцирующей самые несхожие толкования смысла любого из фрагментов и текста в его целостности; обилие реминисценций, травестию штампа, бесконечное пародирование банальностей; страсть выстраивать из готовых блоков всё новые и новые сочетания.

Орхан Памук считает, что противостоять всеобщему хаосу может лишь смех. Писатель не призывает бороться с современным расколото-разрозненным миром, он демонстрирует необходимость научиться жить в этом мире, отстранившись от болезненного восприятия происходящего при помощи всепроникающей иронии.

Поэтика «Белой крепости» изначально противостоит идее однозначного прочтения произведения. Приключения венецианского купца в турецком плену, в результате которых он из раба, принадлежащего Ходже, превращается в его лучшего друга и наставника, и – более того – в приближенного самого Падишаха, составляют лишь верхний смысл текста, рассчитанный на массового читателя. Вторичные, коннотативные смыслы представлены в романе имплицитно и проистекают из ризоматического изображения окружающего мира. Термин «ризомы» разработан французскими философами, теоретиками постструктурализма и постмодернизма Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари, которые выделяют два типа современной культуры; культуру «древесную» и культуру «корневища». Первый тип культуры тяготеет к классическим образцам. Искусство здесь подражает природе, отражает мир, является его калькой, фотографией. Символом этого искусства может служить дерево, уходящее стволом в небо, а корнями в землю и являющее собой образ мира. Воплощением «древесного» художественного мира служит книга. При помощи нее «мировой хаос превращается в эстетический космос»[242]242
  Маньковская Н. В. Париж со змеями (Введение в поэтику постмодернизма). М, 1995, с. 68.


[Закрыть].

Иной тип культуры – это культура «корневища» или «ризомы». На место «древесной модели» мира (вертикальная связь между небом и землей, линейная однонаправленность развития, детерминированность восхождения, деление на «высокое-невысокое», «левое-правое») выдвигается модель ризоматическая (ризома – особая грибница, являющаяся как бы корнем самой себя). Ризоматическая культура воплощает нелинейный тип эстетических связей: бесструктурность, множественность, запутанность. Такая культура не означает, не изображает, а картографирует. Книга становится не калькой, а картой мира. Главным для читателя становится не понимать содержание книги, а пользоваться ею как механизмом, экспериментировать ею.

Восприняв принцип ризомы, Орхан Памук в «Белой крепости» разрушает все линейные связи, нарушает линейную последовательность прошлого, настоящего и будущего, вплетенных в корневище ризомы, ниспровергает идею «светлого будущего», представленного в виде «Белой крепости», которая отодвигается от человека подобно горизонту по мере приближения к ней. Именно поэтому османская армия никак не может взять Белую крепость, осаждаемую на протяжении многих лет. Более того, будущее рисуется в романе как катастрофа, спастись от которой невозможно, что полностью соответствует постмодернистскому миропониманию: неуклонное движение цивилизации к вымиранию. Даже гениальные идеи Ходжи и Венецианца, реализованные в чудо-пушке, не могут спасти турок от поражения в битве за Белую крепость. Сама же чудо-пушка бесславно тонет в болоте под облегченные вздохи янычар, называющих ее «дьявольской» и «приносящей беду».

Настоящее же время в романе обрисовано симулятивно и призрачно. В настоящем всё как во сне, в сказке. Орхан Памук часто использует прием перехода сна в реальность, а реальность – в сон. Симулятивному настоящему, из которого герои стремятся уйти, убежать, противостоит прекрасное прошлое. Орхан Памук перекодирует кораническую метафору «сада», олицетворяющего рай, прекрасное будущее, в «сад памяти», «сад прошлого». Ходжа и Венецианец часто сидят у окна и смотрят в сад, вспоминая о прошлом.

Симулятивная реальность «Белой крепости» населена симулякрами. Симулякр – термин, введенный теоретиками постмодернизма – это копия копии, причем если «копия» еще обладает сходством с «подлинником», то «копия копии» таким сходством уже не обладает. Жиль Делёз, разрабатывая понятие «симулякр», пишет, что «это изображение, лишенное сходства, образ, лишенный подобия»[243]243
  Делёз Ж. Платон и симулякр. – Новое литературное обозрение. 1993, № 5, с. 49.


[Закрыть]. Он иллюстрирует свою мысль примером из Катехизиса: «Бог сотворил человека по своему образу и подобию, но в результате грехопадения человек утратил подобие, сохранив, однако, образ… Мы стали симулякрами, мы утратили моральное существование, чтобы вступить в существование эстетическое… Конечно, симулякр еще производит впечатление подобия; но это – общее впечатление, совершено внешнее и производимое совершенно иными средствами, нежели те, которые действуют в первообразце»[244]244
  Там же.


[Закрыть].

Герои-симулякры, тени, призраки, уходящие в сон, в туман, у Орхана Памука прячутся за вымышленными именами-масками (Ходжа, Венецианец, Паша, Падишах, Чужестранец). Писатель подчеркивает, что Ходжа – приемный сын одеяльщика, то есть ненастоящий сын. Герои постоянно подражают друг другу, играют друг в друга и в других, словно актеры на сцене, окончательно запутывая читателя в вопросе, кто есть кто. Игровой момент в поведении героев подчеркивают бесконечные праздники, маскарады и театрализованные представления, в которых они принимают участие.

В ризоматическом пространстве «Белой крепости» реальный и нереальный мир сосуществуют рядом. Симулятивная реальность превращается в настоящую реальность только в рассказах о ней. Герои постоянно рассказывают истории, пересказывая достижения ученых Востока и Запада, а также лучшие образцы европейской и мусульманской литературных традиций. Ходжа и Венецианец воспроизводят в рассказах свое прошлое, пытаются подчинить себе другого посредством историй. Характерно, что Ходжа и Венецианец борются и за влияние над Падишахом посредством историй и книг. Их рассказывает и пишет молодому повелителю Ходжа со слов Венецианца, который, в свою очередь, также цитирует других. Именно в этом заключается продолжение ремесла приемного отца-одеяльщика. Если одеяльщик перелатывал и перелицовывал старые куски материи, соединяя их в пестрые, разноцветные одеяла, то Ходжа переделывает истории Венецианца, приспосабливая их к османской реальности и соединяя несоединимое в литературном коллаже.

Таким образом, реальный мир для героев «Белой крепости» становится текстовой реальностью. Посредством историй не только объясняется всё, что происходит в жизни (когда закончится чума и т. п.), но и происходит сама жизнь (герои живут в историях). Текст при этом становится генератором реальности. Например, Ходжа, назначенный главным астрологом дворца, толкует сны Падишаха, и они обязательно сбываются.

Текстуализация реальности с нивелировкой, перекодированием и новой комбинацией знаков прежней культуры – неотъемлемое свойство поэтики постмодернистского произведения. Умберто Эко, сравнивая постмодернизм с модернизмом (авангардизмом), писал: «Авангардизм, открещиваясь от прошлого, разрушает образ, отменяет образ, доходит до абстракции, до безобразности, до чистого холста, до дырки в холсте, до сожженного холста… Но наступает предел, когда авангарду (модернизму) дальше идти некуда, поскольку им выработан метаязык, описывающий его собственные невероятные тексты. Постмодернизм – это ответ модернизму: раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к темноте, его нужно переосмыслить: иронично, без наивности»[245]245
  Эко У. Заметки на полях «Имени розы». – Иностранная литература. 1988, № 5, с. 101–102.


[Закрыть]. Орхан Памук раскрывает свое понимание постмодернистского романа: «С упадком искусства романа XIX века мир утратил свое единство и смысл, а предметы – цельность. Но теперь у нас есть множество фрагментов, множество текстов – маленьких и больших, чтобы писать новые романы… Я с оптимизмом верю, что, правильно распорядившись этими текстами, разрозненными картинками и историями, прошлое которых давно забыто, мы сумеем создать нечто новое… Я чувствую, что мои романы должны исследовать этот хрупкий мир, историям и фрагментам которого я собираюсь придать новую форму с новым центром»[246]246
  Памук О. Другие цвета, с. 357–359.


[Закрыть].

Главным объектом травестийного снижения и иронизирования в романе становится образ автора. Он выступает в роли своеобразного «трикстера»[247]247
  Трикстер – человек, пытающийся внушить людям что-то посредством фокусов и трюков.


[Закрыть], балансирующего между позицией гения (интеллектуала, эстета, эрудита), пытающегося втянуть своего читателя в решение интеллектуальных ловушек текста-лабиринта, и клоуна, шута, играющего масками площадной культуры. Травестирование образа автора-персонажа Орхан Памук использует для того, чтобы подорвать культ писателя-пророка, несущего людям чуть ли не Откровение Божье.

В романе «Белая крепость» многоликий автор прячется вначале под маской молодого историка Фарука Дарвиноглу (одного из героев романа «Безмолвный дом»), который находит в библиотеке провинциального городка рукопись безымянного турецкого автора XVII в., называющего себя Ходжой и «приемным сыном одеяльщика». Затем автор гримасничает под маской венецианского купца (Венецианца), попавшего в плен к туркам. А в конце романа передает повествование Ходже, выкупившему Венецианца у богатого Паши и сделавшего его своим рабом. Но в то же время многоликий турецкий «трикстер» намекает, что, возможно, Ходжа – это вовсе и не Ходжа, а Венецианец, высмеивая условность своих прежних установок, издеваясь над ожиданиями читателя, над его «наивностью», над стереотипами его литературного и жизненного мышления, ибо главная цель насмешек автора – рациональность бытия.

В послесловии к роману Орхан Памук продолжает играть «авторской маской»: «Я до сих пор не знаю, кто автор рукописи „Белой крепости“? – пишет он, – итальянский раб или его османский хозяин. Когда писал „Белую крепость“, я решил использовать свою близость к одному из героев „Безмолвного дома“, историку Фаруку, чтобы избежать некоторых технических проблем. Должно быть, Сервантес, внутренние связи с которым прослеживаются в первой и последней частях моей книги, тоже в свое время столкнулся с похожими проблемами – для написания „Дон Кихота“ он использовал рукопись арабского историка Сида Хамета Бененгели, а оставшиеся текстовые и сюжетные пустоты заполнил игрой слов, чтобы сделать роман по-настоящему „своим“. Когда Фарук, подобно Сервантесу, переписывает на современный язык рукопись, найденную им в архиве города Гебзе, что, надеюсь, вспомнят те, кто читал „Безмолвный дом“, он, должно быть, добавляет к тексту какие-то эпизоды из других книг. Для тех моих читателей, кто думает, что всё это время я сам, как Фарук, работал в архивах и рылся в рукописях на пыльных книжных полках, мне бы хотелось особо подчеркнуть, что я никогда не стремился брать на себя ответственность за действия Фарука. Для этого я заимствовал старый метод, примененный еще Стендалем в „Итальянских хрониках“…: я заставил Фарука написать вступление, в котором он подробно изложил, как была найдена старинная рукопись. Благодаря этому я бы смог в любой момент вновь использовать Фарука (а также его дедушку, Селяхаттин-бея) в какой-нибудь еще исторической книге, которую я, может быть, когда-нибудь напишу, помогая себе, таким образом, пройти весьма опасный момент – самый сложный момент исторического романа – момент вовлечения читателя в неожиданный для него костюмированный бал»[248]248
  Памук О. Другие цвета, с. 302–303.


[Закрыть].

Оценивая код «авторской маски» в своем творчестве в целом, Орхан Памук через двадцать лет после публикации «Белой крепости» напишет: «Подобно тому, как я оставил в прошлом уже написанные мною книги, так я оставил позади и призраки авторов, которые могли бы их написать. Все семь „предполагаемых авторов“, так похожих на меня, за тридцать лет познали, как выглядят мир и жизнь, когда смотришь на них из Стамбула, из окна, похожего на мое, они знают этот мир изнутри, верят в него и могут рассказывать о нем с детской серьезностью и ответственностью. Я очень надеюсь, что смогу писать романы еще тридцать лет и под этим предлогом сумею прожить другие жизни под масками других людей»[249]249
  Там же, с. 23.


[Закрыть].

Орхан Памук в «Белой крепости» выстраивает постмодернистский коллаж из известных литературных стилей, жанров, мотивов, образов, иронизируя над их условностью, развенчивая высокие духовные ценности и замещая их ценностями иного порядка. Учительскую «жизнестроительную» традицию в романе сменяет традиция игровой литературы, установка на ироничное сопоставление совершенно различного литературного материала, все элементы которого выступают как равноправные и подвергаются пародированию. Так, Орхан Памук стремится «расшатать» стереотипы сознания, что неминуемо должно привести к деилогизации умов, вскрыть относительность представлений о множественной истине, которая не сводится к какому-либо одному центрирующему знаменателю. «Кто-то сказал нам, где-то мы слышали, – пишет Орхан Памук, – что где-то далеко живет истина, и, чтобы разыскать ее, мы пускаемся в путь. Литература – журнал этого путешествия. Я верю в нее. Но не верю в то, что где-то далеко есть истина»[250]250
  Памук О. Другие цвета, с. 354–355.


[Закрыть]. «Истина, далекая, скрытая сумрачной завесой тайны истина, давно уже исчезла»[251]251
  Там же, с. 356.


[Закрыть].

В романе иронично осмысливается проблема свободного выбора, поставленная Жан-Полем Сартром, и определяющая сущность человеческой личности. Ходжа и Венецианец постоянно находятся в ситуации выбора, в которой они стремятся сохранить своё «я», свою подлинность, собственную экзистенцию. Однако какой бы выбор ни делали герои, он оборачивается для них прямой противоположностью желаемого, а собственная экзистенция теряется и замещается экзистенцией «другого».

Таким образом, если Жан-Поль Сартр и Альбер Камю призывали осознать абсурд (у них абсурд – это некая отвлеченная, дедуцированная сущность) и героически подняться над ним, совершая сознательный выбор, то Орхан Памук призывает признать полную относительность всех ценностей, принять абсурд как повседневную реальность и подняться над ним с помощью иронической интерпретации всего происходящего. Это специфическое качество памуковского художественного мира, подкрепленное разочарованием в возможностях интеллекта «решить все проблемы», признанием плодотворности иметь противостоящие точки зрения на один и тот же факт, стремлением изображать происходящее не как трагедию, а как фарс, что позволяет увидеть в авторе «Белой крепости» будущего корифея постмодернистской литературы.

Каждый из героев стремится доказать другому свое превосходство: Ходжа – превосходство хозяина положения, а Венецианец – духовное превосходство раба. При этом процесс доказательства реализуется через попытку понять «другого» и одновременно самого себя. Так, борьба за превосходство над «другим» превращается в нравственные поиски героев, в результате которых они приходят к осознанию себя равными друг другу («я» есть «ты», «ты» есть «я»).

В основе нравственных поисков героев лежит суфийское положение о равенстве всех людей перед Богом, Божественной Истиной, которая заключена в самом человеке. Орхан Памук, используя цитаты из поэмы Джеляледдина Руми «Месневи-и Маневи», деконструирует и нивелирует их. Он перекодирует положение суфизма о единстве Божественной Истины, которая постигается путем раскрытия души для Бога, с помощью расстегивания пуговиц. Одежда человечков, нарисованных на страницах старинной рукописи, состоит сплошь из пуговиц, которые призваны показать, что истина множественна, что для каждого человека существует своя истина, которая в любой момент может превратиться в не-истину. Кроме того, обилие пуговиц можно трактовать и как указание на множественность смыслов самого романа; смыслов, которые «расстегиваются», открываются по мере чтения, но которые невозможно постичь до конца, так как постмодернистский роман «открыт» (по словам Умберто Эко) для понимания.

Орхан Памук перекодирует суфийскую образность. Ходжа (в переводе с турецкого – «учитель») выступает учеником Венецианца-христианина, гяура, который является настоящим учителем и обучает Ходжу основам европейских наук, европейского миропонимания. Но по мере движения времени Венецианец всё больше входит в роль учителя, всё больше становится «другим», турком, уже не желающим возвращаться к гяурам. А Ходжа, наоборот, чем больше учится у Венецианца, тем больше становится «другим», европейцем, которому больше не хочется оставаться среди «глупых турок». Во время похода османской армии Ходжа в одежде Венецианца уходит в Белую крепость, которую долго и безрезультатно осаждали османы, а Венецианец возвращается в Стамбул, принимает ислам, обзаводится семьей. Казалось, каждый достиг желаемого. Но в ризоматическом, симулятивном мире Орхана Памука мечты достичь невозможно. Она ускользает и «мерцает» где-то вдали. Через некоторое время Венецианец начинает тосковать о своем друге, которого ему так недостает, и садится писать книгу о нем и о себе. Чужестранец, пришедший в дом Венецианца, рассказывает, что и Ходже неуютно в его новом мире, что и он очень скучает о брате.

Орхан Памук, признающийся в том, что «суфизм интересует его, прежде всего, в качестве литературного источника», добавим, в качестве источника травестийной перекодировки, «а не в качестве доктрины, дисциплинирующей душу и поступки»[252]252
  Там же, с. 318.


[Закрыть], показывает героев вечными странниками, идущими по пути обретения своей сути, истины и счастья. Они не способны вернуть утраченного собственного «я». По Орхану Памуку, становление человека не прекращается до конца его жизни, и единственная реальная цель жизненного странствия – это непрерывное саморазвитие личности, ее движение от одного свободного выбора к другому.

Орхан Памук травестирует, играет, запутывает ситуацию, подчеркивая, что мир лишен логики и цельности, что всё в нем относительно и фрагментарно. Сама же жизнь – это не объективная реальность, а лишь фантазии о жизни, произвольные, заведомо недостоверные, сопротивляющиеся любым усилиям отыскать в калейдоскопе явлений какую-то объединяющую идею, стержень, центр. Для окружающих людей, соседей Венецианца, который выдает себя за Ходжу, его личность остается подозрительной и непонятной. Многие считают, что вернувшийся из похода Ходжа вовсе не Ходжа, а переодетый Венецианец. Сам же Ходжа, выступающий повествователем в этой части романа, отвергает подозрения соотечественников, говоря, что он – самый настоящий турок, что Венецианца вообще не было, что гяур-европеец – это лишь плод его литературной фантазии, ибо Ходжа уже давно пишет книгу о Западе и Востоке.

В последующих романах – «Черная книга» («Kara kitap», 1990 г.), «Новая жизнь» («Yeni hayat», 1994 г.), «Мое имя – Красный» («Benim adım Kırmızı», 1998 г.), «Снег» («Kar», 2002 г.) – Орхан Памук активно продолжает разрабатывать технику коллажа, цитатности, интертекстуальности, отстраненности посредством языковой маски и т. п. Он всё больше ориентируется на нового читателя, принимающего правила множественности языковых игр и с удовольствием в них участвующего. Развитию постмодернистского творчества способствовала его трехлетняя стажировка в США в конце 1980-х гг. Именно в это время он изучил опыт американских постмодернистов (Томаса Пинчона, Джона Барта, Дональда Бартелми, Джона Хоукса и др.). В Америке Орхан Памук начал писать роман «Черная книга», который в 1991 г. получит престижную французскую литературную премию Prix France Culture. Позднее Орхан Памук вспомнит: «В 1985 году я поехал с женой в Соединенные Штаты – именно там я впервые познакомился с американской культурой и смог оценить ее бесконечное многообразие. Я, начинающий писатель, турок, приехавший из совершенно иной страны, был ошеломлен и раздавлен. Я растерялся, и эта растерянность вынудила меня обратиться к корням. Я понял, что именно мое поколение должно стоять у истоков создания современной национальной литературы»[253]253
  Там же, с. 464.


[Закрыть]. «Замысел романа „Черная книга“ родился из того впечатления, – продолжал Орхан Памук, – которое произвела на меня культура Америки, и моего желания стать серьезным, настоящим писателем. Я никогда не выполнял социального заказа, не хотел погружаться в проблемы современной Турции и переносить их на страницы своих произведений. Я должен был создать что-то свое, что-то абсолютно новое»[254]254
  Там же, с. 465.


[Закрыть]. По словам Памука, в «Черной книге» он решил поэкспериментировать: соединить в «дадаистский коллаж» традицию утонченной, изысканно-декоративной литературы средневековой Турции со сказаниями и легендами Китая, Индии, Персии, относящимся к памятникам устного фольклора, и перенести их в современный мир, в современный Стамбул[255]255
  Там же.


[Закрыть]. Роман «Черная книга» имел для писателя настолько важное значение, что даже свою дочь, родившуюся в 1991 г., он назовет Рюя – именем главной героини романа. В 1992 г. Орхан Памук по мотивам романа напишет сценарий фильма «Таинственное лицо», который снимет известный турецкий режиссер Омен Кавур.