Текст книги "Юдифь и олигофрен"

Автор книги: Ярослав Ратушный

Безумный психиатр

Несмотря на позднее время, на набережной было людно, из ночных баров и дискотек доносилась модная музыка. Мы взяли такси и поехали за город – в дом для умалишенных.

– Слушай, Марк, у меня блокауты, – пожаловался я, когда машина начала петлять по темной горной дороге.

– Давно? – профессиональным тоном спросил он.

– Несколько дней.

– Не говори об этот Тимуру.

– Почему? – удивился я.

– Человек с амнезией всегда под подозрением, – объяснил Марк. – Если хочешь, можно попробовать гипноз.

– Отвали, – сказал я, вспомнив, что его чуть из института не выгнали за эстрадный номер «пловчихи». Он ставил четырех девушек на стулья и внушал, что они должны подготовиться к заплыву в бассейне. Девушки нагибались, комично поправляли несуществующие шапочки и разводили руками. Публика была в восторге, но однажды Марк не удержался и дал старт. Две пловчихи довольно сильно расшиблись, поскольку думали, что идут на рекордный заплыв.

– Можно ли под гипнозом убить? – спросил я, чувствуя тошноту на крутых поворотах.

– Только теоретически. Очень сложно заставить человека делать то, что он действительно не хочет. Попробуй внушить стыдливой девушке, чтобы она публично разделась. Впрочем, она разденется, если будет думать, что находится в своей ванной.

– Точно так же можно заставить дать яд под видом лекарства или выстрелить из настоящего пистолета, внушив, что это игрушечный.

– У тебя извращенное воображение.

– Почему ты не сказал про внутренний голос? – вмешался в разговор второй.

– Не твое дело.

– Боишься самому себе сознаться, что у тебя раздвоение личности?

– Заткнись! – мысленно крикнул я, и он замолчал.

Мы подъехали к расположенной в предгорье больнице.

Почти во всех окнах горел свет. Кабинет Марка был обставлен современной белой мебелью. На столе стоял мощный компьютер.

– У меня есть интересное дельце, – весело сказал он. – Парень зарубил топором отца.

– Очень интересно, – фыркнул я.

– Нет, ты послушай. Отец воспитывал его с младенчества, а мать он никогда не видел. Я стал ее разыскивать и выяснил, что она родила близнецов. Одного оставила мужу, а с другим уехала в Караганду. И что ты думаешь?

– Он ее убил, – догадался я.

– Тяжело ранил, – радостно сообщил Марк, – но тоже топором. Представляешь, братья не знают о существовании друг друга, а через семнадцать лет в один и тот же день заболевают острой шизофренией и бьют своих родителей по голове. В Германии можно было бы написать докторскую диссертацию, а у нас рассматривают только типичные случаи.

– Да, – задумчиво произнес я, – это, пожалуй, интересней, чем у Достоевского.

– Хочешь познакомиться с Раскольниковым? – спросил он и нажал кнопку селектора.

Вскоре дюжий санитар привел бледного долговязого парня. Его рябое лицо было неподвижным, а взгляд таким отрешенным, что казался отраженным во внутрь глаз, где терялся в темноте бессознания. Отцеубийца был явно погружен во внутренние переживания. Я мысленно его ощупал – топора не было.

– Где твоя мать? – спросил Марк, оседлав заваленный бумагами стол.

– Дома, – ответил шизофреник глухим безжизненным голосом.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– Неделю назад. Она сказала, чтобы я вымыл руки.

– У тебя были грязные руки?

– Они и сейчас грязные, – сказал парень и стал рассматривать свои пальцы.

– А отец?

– Мама сказала, что он умер еще до моего рождения.

– Ты знаешь, что у тебя есть брат?

– У меня был брат, но я его убил за то, что он хотел изнасиловать мать.

– Как это случилось? – спросил Марк, закуривая и протягивая пациенту пачку сигарет.

– Спасибо, я не курю, – сказал он. – Я все отлично помню и понимаю. Зачем вы привели следователя? Я не убийца, я только хотел спасти мать.

– Почему ты решил, что я следователь? – заинтересовался я.

– Вы только посмотрите на него, – сердито буркнул шизофреник, не поворачивая головы.

– Расскажи о брате, – попросил Марк, переглянувшись со мной.

– В чужом городе ходили злобные люди. Они могли схватить меня в любой момент, поскольку я не такой, как все. Мне стало страшно, хотя враги были слишком заняты своими делами, чтобы обращать на меня внимание. Я немного успокоился, пока не увидел на большом щите портрет мамы. Она была полуголой. Тогда я понял, что ее уже поймали, и побежал домой.

– Откуда ты знал, где твой дом, если был в чужом городе? – спросил Марк звонким голосом. Его глаза заблестели от удовольствия.

– Я шел по запаху, – не задумываясь, ответил шизофреник, – а в комнате сидел отец.

– Он же умер?!

– Вот именно! Я сразу понял, что это брат, который принял вид отца, чтобы отнять у меня мать. Теперь вы понимаете?

– Да, теперь я понимаю, – задумчиво произнес Марк и кивнул стоящему в стороне санитару.

– Спасибо, – сказал парень и победоносно посмотрел на меня ожившими глазами.

– Ты знаешь, что в древности рождение близнецов считалось признаком величайших несчастий? – спросил я, когда сумасшедшего увели. – Многие народы убивали одного или обоих братьев, а иногда и мать.

– Меня интересует психиатрия, а не мифология.

– У тебя очень вредная работа. Ты не думаешь, что постоянное общение с сумасшедшими отравляет психику?

– Еще как отравляет, – согласился он, укладываясь на диван, – но дело даже не в этом. Главное, что психиатры ненормальные изначально, поэтому выбирают такую профессию, чтобы, прежде всего, разобраться в собственных проблемах. Ладно, пора спать.

«Какой странный парень», – подумал я, лег и сразу заснул после такого интересного дела. Я брал интервью у двух известных психиатров, и оба производили очень тяжелое впечатление. Один из них каждые пять минут сильно дергал меня за рукав и, приблизив лицо, спрашивал: «Ты понял?». Другой утверждал, что слышит специфический шизофренический запах, который издают его пациенты. А Марк чуть не придушил меня в юности.

Я взял лежащую на столе связку ключей и тихо вышел из комнаты, ибо почти протрезвел и чувствовал себя довольно уверенно, хотя события плохо вязались друг с другом. Почему Марк потащил меня ночью на работу и показал сумасшедшего убийцу? Вряд ли это было причудой пьяного психиатра. Еще будучи студентом, он рассказывал, что шизофреники видят в родителях враждебных существ, которые приняли любимый образ.

Я представил, как долговязый парень бежит по чужому городу, чтобы прижаться к последней надежде – предавшей его матери, но застает вместо нее оборотня, принявшего отцовский образ. Впрочем, версия о близнеце могла быть инспирирована Марком. Сомнительно, что подсознательная обида на отца, лишившего ребенка матери, могла спровоцировать убийство. Истинная причина гораздо темнее и глубже. Душевнобольные могут чувствовать нечто такое, что остается скрытым для нормальных людей.

Судя по всему, я находился в административном корпусе. Открыв дверь первым попавшимся ключом, я пошел по длинному застекленному переходу. За следующей дверью находилось лечебное отделение. Прогулка превращалась в опасную авантюру. Я вспомнил про пистолет. Не хватало, чтобы меня поймали в дурдоме с оружием, но возвращаться не хотелось, поэтому я пошел дальше через большой пустынный холл. Желание курить заставило остановиться возле туалета. Дверь загородил мерзко улыбающийся псих.

– Занято, – сказал он, искривив губы. – Ты новенький?

– Я хочу курить, – объяснил я.

– А хочешь, я тебе стихи прочитаю? Называются «Письма из больницы».

– Много у тебя писем? – спросил я с глубоким сомнением.

– Пока восемь, но я прочитаю только первое, – быстро произнес он и начал декламировать, чуть подвывая окончания.

 
«Перепончатые звонкие тарелки
полетели, превращаясь в уток
И холодный сгорбленный желудок
требовал стакана или грелки
 
 
А вдали – за окнами и в марте,
в самом гиблом непотребном месте,
городок нахохлился без чести,
не имея прозвища на карте.
 
 
Маша, забери меня отсюда,
очи жжет постылая остуда,
здесь такая липкая посуда,
что главврач созрел для самосуда.
 
 
Опустились, опустели нравы, —
лечат нас за рубль, а это жутко.
В дебрях одичавшего желудка
копошатся жабы и удавы.
 
 
Санитар мне рассказал, как другу,
что его жена идет по кругу
познавать любовную науку,
а ему все сны ложатся в руку
 
 
Пропадать за грош кому охота,
и в палатах стало очень тихо.
Молодая рыжая врачиха
будет нас лечить для хозрасчета.
 
 
Ну а хуже, что в теченье суток,
в центре площади, на ветхом пьедестале,
Медный всадник давит на педали
и стреляет самых светлых уток».
 

– Молодец, не ожидал, что так сильно написано, – похвалил я.

– Тебе правда понравилось? – спросил поэт, зардевшись от удовольствия.

Я кивнул головой и стал ждать, поглядывая на освещенную спальню, похожую на огромную казарму, где на поставленных ровными рядами кроватях спали больные. Во всех комнатах горел яркий свет. Через некоторое время из туалета вышли двое парней. Один из них, который постарше, выглядел настоящим уголовником, другой был робким юношей с невинным слегка припухшим лицом. Их довольные улыбающиеся физиономии выглядели очень похабно.

«Трахались они что ли?» – подумал я и закурил сигарету, морщась от резкого дезинфекционного запаха. Вскоре в туалет вернулся робкий юноша.

– Извините, – сказал он. – Вы произвели на меня большое впечатление своим красивым и спокойным лицом. Можно закурить?

– Сейчас дам, – сказал я и полез в карман за пачкой.

– Не бейте меня! – заорал юноша, отшатываясь и закрывая лицо руками.

– Я не буду тебя бить, – как можно спокойней произнес я, – а хочу дать тебе сигарету. Возьми.

– Спасибо, – сказал он, всхлипывая.

– Можно я прочитаю второе письмо? – попросил поэт.

– Валяй, – позволил я, – но учти, что я не переношу поэзию в больших дозах.

– Только это – и все, – обрадовался он и начал читать с большим воодушевлением.

 
«Маша, ты помнишь, на рваном рассвете
меня увозили в машине с крестом
Не смея проснуться, плакали дети,
и ты задыхалась искусанным ртом.
 
 
А я хотел к вам прижаться теснее,
чтоб слезку лизнуть на родимых глазах.
Но санитары мне дали по шее,
а я бледнолицему вылущил пах.
 
 
Как он согнулся, сложился паскуда,
и к уху пополз улыбавшийся рот.
Самый гуманный апостол – Иуда,
запомни, любимая, – Искариот.
 
 
Предал, конечно, но сколько их было —
карих, зеленых, стальных, голубых глаз,
а меня конопатый верзила ударил
костлявым коленом под дых.
 
 
Как навалились, в дороге смиряли
и еле живого, но все ж довезли.
А Медный всадник давил на педали,
и тени слоились в багровой пыли.
 
 
И к мутным оконцам нахлынули лица,
и ветер понес неприкаянный прах.
А 37-й все длится и длится,
ибо в генах запекся обугленный страх».
 

Я наградил поэта сигаретой, подождал пока он жадно затянулся, похлопал по плечу и пошел по широкому коридору. С обеих сторон спали больные, один из них лежал с открытыми глазами и производил жуткое впечатление. В самом конце отделения находилась комната для персонала, где широкоплечий дежурный читал маленькую книгу. Я прошмыгнул мимо и попытался бесшумно открыть дверь. Ключ, как назло, не подошел. Наконец врата ада отворилась, и я услышал дикий крик, заставивший меня быстро войти, захлопнуть дверь и оглядеться.

Вопил очень большой и сильный мужчина, привязанный к кровати зелеными ремнями. Он пытался выгнуть свое могучее тело, и время от времени издавал невероятно громкий пронзительный вопль, на который никто не обращал внимания. Обстановка отличалась разительно. Если в первом отделении почти все спали, то здесь пациенты, наверняка перепутав время суток, бодрствовали, словно днем. Они сновали в узких проходах между беспорядочно расставленными кроватями, занимались своими делами, разговаривали друг с другом, сидели или лежали, погруженные в свои мысли. Ко мне резко направился парень с еврейской внешностью.

– Ты грузин! – угрожающе сказал он, приблизив немного выпуклые глаза и занося кулак. – У моей мамы был один такой, поэтому я не люблю грузин.

Никто бы не удивился, если бы я вынул пистолет и всадил парню пулю в лоб. Это действие вполне соответствовало обстановке. Удивлялись бы доктора и санитары. Я нырнул под руку буйного сумасшедшего и, легко избежав удара, вышел на свободное пространство. На беднягу налетел похожий на него родственник или одноплеменник. Ловко скрутив полотенце в жгут, он погнал антигрузина, сменившего агрессивность на полную покорность, сильными ударами по спине в глубь помещения. В отделении было много совсем молодых ребят. Ко мне подошел человек средних лет.

– Кто вы по профессии? – спросил он, наморщив непомерно высокий лоб философа.

– Журналист, а что?

– Хорошо хоть не писатель. Вы знаете, что земля – это вселенская помойка, куда со всего космоса сбрасывают духовные отбросы.

– Какое отношение к этому имеют писатели? – осторожно спросил я.

– Они более тонкие, чем другие люди, – объяснил доморощенный философ, – поэтому сами отравляются космической грязью, а потом отравляют своими книгами других. Вы точно не писатель?

– Нет, – сказал я как можно тверже.

Привязанный мужчина заорал снова. Когда крик утих, я лихорадочно открыл дверь и вернулся назад, где столкнулся с дежурным, который держал в руке «Цветы зла».

– Не спится? – ласково спросил любитель Бодлера. – Может, дать таблетку?

– Спасибо, – отказался я, – лучше попробую сам заснуть.

– Правильно, – похвалил он и пошел читать яркие тягуче стихи, а я вспомнил фотографию поэта с грустными все понимающими глазами и скорбными складками возле рта. Я почувствовал острую жалость к этому человеку, который страдал так сильно, что обвинял в своих бедах не только Бога и государство, но и собственную мать. Возле туалета стоял сочинитель больничных писем.

– Читай последнее письмо, – обреченно сказал я, почувствовав неизбежность судьбы.

– Оно очень грустное, – предупредил поэт. – Может быть, лучше прочитать предпоследнее?

– Давай, – согласился я, и он начал декларировать громким подвывающим голосом.

 
«Как нам хорошо живется, Маша,
на обед картошка и компот,
а на ужин гречневая каша
плюс уколы в зад или в перед
 
 
Помогает лихо терапия,
зазубрил дословно назубок,
Что я не бунтарь и не мессия,
а помог электро-тро-тро-шок
 
 
А врачи у нас такие, что не худо
называть их честью города.
Стала чище, праздничней посуда,
появилась теплая вода.
 
 
Пустяки, а все ж приятно глазу,
все в заботах – непомерный труд
Пусть у нас не все свершится сразу, —
мы поймем, и нас тогда поймут
 
 
А вчера сказали – на поправку
дело движется, и скоро я домой
попаду, как только справят справку,
с обновленной чистой головой.
 
 
Но в пылу восторгов и полемик
я забыл про грозный пьедестал:
Медный всадник – местный академик —
дядя Павлов, – я о нем писал».
 

– Ну, ты даешь, – удивился я, – с такими мыслями, действительно, нужно выписываться.

– У меня последнее письмо грустное, – начал оправдываться поэт, но замолчал, заметив вошедшего в туалет уголовника.

– Где ты был? – спросил он. – Я тебя искал по всему отделению. Какие у тебя проблемы?

– Провалы в памяти. А у тебя?

– У меня только одна проблема: надоело сидеть в тюрьме.

– Скорее всего, ты ошибся, – сказал я, – они могут держать тебя сколько захотят.

– Я могу уйти, когда захочу, – сказал он, улыбаясь.

– Врешь, – не поверил я.

– Пойдем, покажу, – кивнул головой уголовник и, подойдя к двери, легко открыл ее металлической расческой.

– Спасибо, – сказал я, – пойду погуляю.

– Ты серьезно? – удивился он. – Если они тебя поймают, то будут до смерти колоть сульфой! Только не говори, что я открыл.

Я вернулся в административный корпус, где долгое время блуждал в поисках кабинета Марка. Устав от бесплодных скитаний, я прилег на стоящий в коридоре диванчик и уснул, несмотря на электрический свет. Мне приснился Кривой, чье лицо едва просматривалось под невероятно длинными, немытыми, покрытыми перхотью патлами и густой бородой, заканчивающейся чуть ли не под глазами.

Когда мы сидели и разговаривали о французских сюрреалистах, в камеру вошли два дюжих санитара. Один из них выбил ногой единственный стул, на котором я сидел. Другой схватил Кривого и привязал его зелеными ремнями к стулу. Они достали электрические машинки, издававшие громкое жужжание, и стали его стричь. Бедняга издавал громкие вопли, ибо палачи в белых халатах вырывали целые клоки волос, быстро и ловко делая свою работу. Когда стрижка закончилась, то оказалось, что под плотным волосяным покровом скрывался не Кривой, а мой близнец. Он встал и беспрепятственно вышел из камеры, а я остался, отчетливо осознавая, что на мне висит пожизненный срок за убийство. Меня разбудил Марк, вид у него был весьма недовольный.

– Куда ты ходил ночью? – строго спросил он.

– Гулять, – ответил я спросонок.

– А ключи зачем брал?

– Отвали! – разозлился я, почувствовав головную боль.

– Дай хоть в туалет сходить.

– Ладно, – неожиданно легко согласился он, – пошли завтракать.

– Почему Кривой сидит у тебя? – поинтересовался я, когда мы выпили кофе с коньяком, съели несколько галет и с удовольствием затянулись первой сигаретой.

– Он загрыз напарника по камере.

– Не понял?!

– Набросился на одного парня и загрыз насмерть.

– Разве это возможно? – потерянно спросил я.

– Сейчас все возможно, – усмехнулся Марк. – Пойдем, поговорим с твоим невинно осужденным.

Мы вышли во двор и пошли к стоящему особняком двухэтажному корпусу. Солнце еще не успело прогреть свежий утренний воздух, и он с шумом и присвистом врывался в прокуренные легкие, заставляя дышать глубоко и увлеченно. Птицы, освоившие местные деревья, переговаривались звонкими пронзительными голосами. Я почувствовал некоторый заряд бодрости, который вскоре улетучился, как только мы вошли в здание, где душная атмосфера сразу напомнила о похмелье.

Корпус, судя по внешнему виду, был новым, но внутри пахло затхлостью. На втором этаже находились лаборатории, процедурные комнаты и кабинеты врачей. На первом этаже – многочисленная охрана, а в подвале – особо опасные преступники, проходящие психиатрическую экспертизу.

– В хорошее место ты меня привел, – сказал я приятелю, услышав его объяснения.

– Ты же сам хотел поговорить с Кривым.

– Разве? – удивился я.

– Опять амнезия? – улыбнулся Марк. – Хочешь еще кофе?

– Давай, – согласился я, обдумывая события последних суток, пробегающих в памяти смутной вереницей образов.

– Здорово мы вчера погуляли?

– Нормально, – сказал он. – Сколько раз зарекался не пить в будние дни, не помогает.

– Ты что, спиваешься?

– Проблема не в этом, – заговорщицки тихо произнес Марк. – Я тебе расскажу одну вещь, только обещай, что это останется между нами. В этом городе происходят очень странные вещи. Вот ты, например, рассказываешь про блокауты, а помнишь, как Тимура хотел пристрелить? Ты же не настолько агрессивный, чтобы убить своего друга, да еще в присутствии охраны. Я с тобой не первый раз пью.

– Ты что телепат? – насторожился я. – Я не собирался в него стрелять.

– У тебя рука пошла назад.

– Откуда ты знаешь про пистолет?

– Подумаешь, тайна, – фыркнул Марк и достал из стола бутылку коньяка, – мне Тимур рассказал. Ты имеешь дело с профессионалом. Конечно, мне кажется, что тебя подослали ко мне, но я понимаю, что это не так.

– Послушай, – очень серьезно сказал я. – Во-первых, меня никто не подсылал. Во-вторых, я надеялся на твою помощь. Со мной происходит что-то странное в последнее время. Я думаю, мне подсыпают наркотики.

– С какой целью?

– Может быть, они хотят, чтобы я что-то забыл или, наоборот, вспомнил.

– Типичный параноик, – сказал Марк, – но я в этом не виноват. Ты ничего не понимаешь, когда поймешь, будет поздно. Смотри, я тебя предупредил, хотя это бесполезно.

– Я тебя тоже предупреждал не приближаться к мечети, – неожиданно брякнул я.

– У тебя очень хорошая память, – задумчиво произнес Марк. – Что ты знаешь о мечети?

– Я просто почувствовал, что там опасно и попробовал тебя остановить.

– Что мне там угрожало?

– Это было всего лишь ощущение. Кроме того, я видел девушку с окровавленными руками.

– Не знаю, на кого ты работаешь, – сказал Марк, – но мне кажется, что тебе вскоре придется раскаиваться.

– Ты сам собираешься сегодня работать? – спросил я, заметив, что он вновь намеривается выпить.

– Да-да, – спохватился Марк, – пойдем, покажу тебе Кривого. Только не подходи близко к решетке, а то он и тебя загрызет. Кстати, ты обращал внимание, какие глаза у тигров в зоопарке.

– Иногда мне хочется выпустить их на волю, – сказал я.

Ангел смерти

Я вышел на балкон и огляделся. Все же наша земля чертовски красива. Если смотреть с моря, то видишь подпирающие небо горы, нависшие над городом черной изрезанной зубцами стеной. А если смотреть со стороны гор, то видишь бесконечное синие море, которое загадочно сливается с горизонтом. Издалека все кажется привлекательным, особенно панорама бухты и старого города. Однако вблизи картина меняется. С таким же успехом можно рассматривать в лупу лицо «мисс вселенной» и видеть лунообразную, покрытую оспинами поверхность. Впрочем, девушки у нас действительно красивы. Большее количество сногсшибательных красоток на одной улице можно увидеть только на Приморском бульваре в Одессе.

Бешеное солнце и морская вода оказывают влияние даже на импотентов, замечающих приятное шевеление в штанах. В их глазах появлялся давно утраченный блеск при виде толпы снующих по городу свободных женщин, чьи лица отмечены печатью обреченной измены. Даже плешивые и пузатые главы семейств, а также почтенные матери, иногда даже бабушки, испуганные приближением климакса, превращаются в похотливых павианов.

Когда начинает темнеть и благословенная прохлада опускается на город, люди чуют приятную тяжесть в низу живота, заставляющую женщин вилять бедрами, а мужчин непристойно раскачивать зад. Конечно, можно говорить о магии местности и о колдовской силе природы. В диком лесу дышится вольнее, чем в парке, а купаться в открытом море намного приятней, чем в ванной. Разве можно сравнить привычный секс в супружеской кровати, с любовью на природе или, скажем прямо, на земле, которая не только дает дополнительную силу своим детям, но и расцвечивает ощущения сотней различных нюансов.

В нашем дворе жил Кривой, прозванный так, поскольку его ноги были разной длины, и он ходил странной порхающей походкой. Родители мальчика также отличались от прочего населения. Мать – броской, несколько вульгарной красотой, а также дерзостью, с которой она крутила роман с путейским обходчиком Васей. Отец – необыкновенными голубыми глазами, излучавшими доброту и всепрощение. Кривой был изгоем, но ему завидовали, ибо в его квартире на стене, покрытой зеленым ковром с оленями, висело большое двуствольное ружье.

Вася был крупным самцом, который сочился мужской силой еще не ослабленной от постоянного пьянства. Он любил ходить по двору голым по пояс, чтобы все видели на его мускулистой груди татуированный женский профиль, а на левом предплечье – меч, обвитый змеей. Вася гордился романтической памятью о зоне, где он отсидел два года за поножовщину. Нравы были легкими, но следовало соблюдать условности. Открытая связь вызвала резкое осуждение соседей.

Естественно, к нам доходили отрывочные сведения. Говорили, что отец Кривого импотент, отсюда его вселенская доброта и отчаянное распутство жены. Когда она забеременела и ходила, поглядывая на всех гордым и счастливым взглядом, общественное мнение было на редкость единым: ублюдок от Васи. Боюсь, что я приложил руку к смерти обходчика. Мы во всем подражали взрослым, поэтому я решил обсудить с приятелями щекотливую тему.

– Видели, какой у матери Кривого живот вырос? – спросил я, и все захихикали, показывая руками явно преувеличенную величину.

Я оглянулся и заметил, что бедняга стоит в окне и видит, как мы смеемся над его матерью. Вскоре мне стало скучно, и я пошел домой читать увлекательные греческие мифы. Меня поразило, что боги похожи на наших соседей, такие же мелкие, похотливые, вечно пьяные, мстительные, завидующие не только друг другу, но и людям.

Жестокие и несправедливые боги не терпели соперничества даже в игре на музыкальных инструментах, искусстве ткать и в рождении детей. Олимпийцам было мало вечного праздника с нестареющими богинями, поэтому они хищно высматривали с облачной высоты самых красивых женщин и порождали от них толпы героев, таких же ненормальных, как они сами. Мне стало смешно, что Эдип, которому было суждено убить отца и жениться на матери, разгадал пустяковую задачку Сфинкса, построенную на том, что человек будет думать о чем угодно, кроме самого себя.

На улице прозвучали два глухих хлопка. Я не реагировал, поглощенный человеконенавистнической мифологией, однако вскоре раздались крики, как при землетрясении, и топот бегущих по лестнице ног. Когда я увлеченный общей тревогой выбежал на улицу, Васю уже выносили из туалета. На его залитой кровью груди темнели два пятна с неровными краями, откуда булькала и сочилась уходящая из него жизнь. Васины глаза были закрыты, а на шее мелко дрожала тонкая синяя жилка. Стоящего в стороне Кривого никто не трогал, хотя ружье сразу же отобрали.

Собралась довольно большая толпа. Нас, малолетних, пытались отогнать, но мы возвращались и долгим пытливым взглядом смотрели на умирающего обходчика. Наконец, прибежала с работы мать Кривого. «Сыночек, что ты наделал?» – спросила она, схватив его за плечи. Он, конечно, молчал. Тогда она пробилась сквозь толпу к любовнику и, упав прямо на него, громко завыла при всем народе. Говорили потом, что Кривой предупреждал мать, что убьет Васю, но она не поверила. По малолетству его не судили. Ходили слухи, что парень год пролежал в специальной клинике для придурков.

Трудно сказать, почему власти обрушились на малочисленную и совсем не влиятельную секту сатанистов, которую возглавил Кривой, вернувшийся в город после многолетнего отсутствия. Он проявил неплохие организаторские и дискуссионные способности, без особого труда соблазнив несколько десятков молодых людей экзотической мишурой обрядов, сексуальными оргиями и поверхностными парадоксами. Сатанисты существовали всего пять месяцев, пока не были обвинены в убийстве девушки, найденной с разрезанной грудью и вырванным сердцем. Жертва была известна как наркоманка и активная сатанистка.

Экспертиза установила наличие спермы во влагалище и в анальном отверстии. Следствие было шито белыми нитками и могло развалиться в любую минуту. Однако у обвинения был свидетель, член секты, как я подозреваю, засланный в нее заранее соответствующими органами. Он показал, что сатанисты долгое время планировали совершить человеческое жертвоприношение, чтобы ускорить приход антихриста на землю. К тому же нашлись люди, видевшее девушку накануне смерти вместе с Кривым, который не имел убедительного алиби. Этого оказалось достаточным, чтобы обвинить его в убийстве.

Власти, несомненно, приложили руку к обвинению. За два дня до вынесения приговора по телевидению показали передачу о религиозных сектах, где были леденящие душу кадры. Обнаженные сатанисты танцевали вокруг лежащего на столе тела, окруженного свечами. Магистр, чье лицо было покрыто капюшоном, огромным ножом вскрыл грудь жертвы и, засунув руку во внутренности, вырвал сердце. Он откусил от него кусок и передал последователям, которые рвали зубами красный кусок мяса.

Танцующие женщины изображали экстаз и, погрузив руки в открытую рану, мазали свои тела кровью. Сцена явно была взята из малоизвестного фильма. Тем не менее, общественное мнение было настолько шокировано, что местами возникали стихийные демонстрации. Кривой был приговорен к расстрелу, а два его ближайших помощника к длительным срокам заключения. Он избежал наказания за смерть Васи, но удивительным образом ответил за преступление, которое не совершал.

Реальный Кривой мало чем отличался от приснившегося – те же нечесаные падающие до плеч волосы и густая крестьянская борода, из-под которой скалистыми островками выглядывали части лица. Вылитый Распутин, вот только ростом не вышел, хотя широкоплеч и вероятно силен. Он сидел на единственном стуле в неестественной позе, искривив ногу каким-то особым способом. У стены стояла узкая металлическая кровать, другой мебели в камере не было.

Темные напряженные глаза смотрели на меня, как на пустое место. Я даже оглянулся, но увидел каменную стену, наспех покрытую неряшливой белой известкой. Я почувствовал ноющую боль внизу живота, где стыд нашел свое материальное воплощение. Нелепое детское желание сплетничать могло послужить последней каплей, из-за которой Кривой убил человека, что решительно изменило его жизнь и, в конце концов, привело в эту камеру. С другой стороны, мне не было еще тринадцати лет, и я не мог предвидеть последствия невинного с виду поступка.

– Это чисто славянская привычка – брать на себя все грехи мира, – сказал второй.

– Может быть, еврейская? – спросил я.

Узник неожиданно поднялся, опять же удивив ненормальностью столь стремительных движений, что я не успевал разглядеть детали. Похоже, что он встал, не изменив согнутого положения ноги, и пошел знакомой с детства порхающей воробьиной походкой к большой решетке, отделяющей камеру от коридора.

– Привет, Кривой, – поздоровался я, когда он подошел так близко, что я ощутил запах давно немытого тела.

– Это ты? – спросил он после упорного разглядывания.

– Не узнал? – улыбнулся я, хотя было немного не по себе от его неподвижных, почти звериных глаз.

– Зачем пришел? – спросил Кривой, сжав решетку толстыми короткими пальцами.

– Кончай хамить, – сказал я дружеским тоном, – давай поговорим по-людски.

– А я уже не человек.

– В каком смысле?

– Смотри, – сказал он и, повернувшись, уставился на алюминиевую миску, стоящую на полу возле кровати. Вскоре она задрожала, сдвинулась рывком с места и скрылась под кроватью.

– Ловко! – похвалил я.

– Кто тебя послал? – спросил Кривой и повернулся ко мне спиной. Миска выехала из-под кровати и покатилась к его ногам. Дребезжащая в ней ложка поднялась на полметра и, повисев немного в воздухе, упала со звоном вниз.

– Впечатляюще! Может, ты мысли читать умеешь?

– Ладно, – усмехнулся он, – я и так знаю, кто тебя послал. Ты еще хуже, чем они о тебе думают.

– Будь осторожен, – предупредил второй, – этот человек очень опасен.

Кривой встрепенулся и внимательно посмотрел в мои глаза, словно почуял нечто неладное. Он взял стул и сел возле решетки. Этот лишенный всего человек имел только одно преимущество: он мог сидеть, а я должен был стоять, чувствуя некоторую тяжесть в ногах. Тем не менее, я обратил внимание на столь ничтожное обстоятельство. Скорее всего, подсознательное чувство вины заставило меня написать статью, ибо для меня было важным, что именно Кривой сидит на скамье подсудимых.

– Я видел твою статью, – небрежным голосом сказал он, словно прочитав мои мысли. – Неплохая стилистика.

– Ах ты, гад! – возмутился я. – Почему ты загрыз заключенного?