Текст книги "Нацизм. От триумфа до эшафота"
Автор книги: Янош Бачо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
«Народ господ» за работой
На Восточном фронте происходит странный процесс. Германский генеральный штаб заявляет о постоянных победах, о все новых и новых наступлениях, а для немецких солдат все более неощутимыми становятся «победы»… Чем больше продвижение вперед, тем тяжелее становится положение и тем бесперспективнее конечная развязка. Где-то произошла какая-то большая, непоправимая ошибка – это уже чувствуют многие, в одинаковой мере «вверху» и «внизу».
И это относится не только к чисто военно-стратегической оценке обстановки, но и к будущему «использованию» оккупированных территорий. Наконец, крупные капиталистические заправилы германского империализма не для того осуществили новейший «дранг нах Остен», окрещенный «планом Барбаросса», чтобы кормить и снабжать всем население, а как раз наоборот, им были нужны здешние неисчерпаемые сырьевые ресурсы и рабочая сила.
Пресловутый имперский комиссар Украины Эрих Кох, которого впоследствии польский суд приговорил к смерти, это и заявляет в те дни в публичной речи, произнесенной в Киеве: «Мы – народ господ! Мы должны сознавать, что даже самый простой немецкий рабочий в тысячу раз ценнее с расовой и биологической точек зрения, чем здешнее население. Я выжму из этой страны даже последнюю каплю. Я не для того пришел сюда, чтобы раздавать благословение. Население должно работать, работать и снова только работать. Мы пришли сюда не для того, чтобы раздавать манну…»
Однако имперский комиссар оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг считал бы более целесообразным, если бы это выжимание происходило так, чтобы у русского населения оставалась работоспособность. Об этом он сразу же направляет памятную записку Гитлеру, который с целью «изучения» передает ее Гиммлеру. Однако вездесущего начальника СС не интересуют «экономические размышления» Розенберга. Поэтому он чернит Розенберга перед фюрером, затем созывает своих генералов и сообщает им свое мнение обо всем этом «свинстве Розенберга»: «Мне совершенно безразлично, как живут русские или чехи. Живут другие народы зажиточно или околевают с голоду – это интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам в качестве слуг в интересах защиты нашей собственной культуры. Свалятся ли от изнурения при рытье противотанкового рва десятки тысяч русских женщин – меня это интересует лишь с той точки зрения, будет ли готов противотанковый ров для Германии».
Одним словом, Гиммлер не разрешает влиять на себя и увести себя на «ложный путь», но чтобы предупредить дальнейшие «придирки» со стороны Розенберга, вызывает к себе заместителя начальника гестапо Мюллера, которому дает указание о «более скромных» методах.
Мюллер немедленно направляет циркуляр в подразделения лагерей, в котором предупреждает о том, что впредь «запрещается осуществлять казни в лагерях или в их непосредственных окрестностях. Если какой-нибудь из лагерей находится вдоль границы польского генерал-губернаторства, то военнопленных, подлежащих казни, нужно отвозить по возможности с целью осуществления казни на бывшую советскую территорию».
Хотя охрана пленных организована с истинно немецкой тщательностью, при таких перспективах побеги значительно увеличиваются, ведь военнопленным нечего терять. По инициативе ОКВ тогда появляется пресловутый приказ под условным наименованием «Кугель-Эрлас», который предписывает, как быть с теми, кто попытается бежать из этого ада.
«Всякого пленного офицера или сержанта, задержанного при бегстве – независимо от того, идет речь о побеге во время перевозки, об индивидуальном или массовом побеге, – нужно передавать СД с обозначением «III степень». О задержанных при бегстве нужно докладывать как о «бежавших и пропавших» армейским органам учета военнопленных. Также нужно обращаться и с их почтой, в случае заинтересованности Международного Красного Креста нужно давать точно такой же ответ. Полицейские органы передают задержанных беглецов в концентрационный лагерь Маутхаузен. Во время перевозки – но не по дороге к железнодорожной станции, если это может видеть общественность, – пленных нужно заковывать в кандалы. Командованию лагеря Маутхаузен нужно сообщить, что передача пленных происходит в рамках приказа «Кугель-Эрлас». ОКВ попросили предупредить лагеря военнопленных, находящихся в их ведении: в интересах маскировки задержанных беглецов снабжать направлением в Маутхаузен не непосредственно, а передавать их местным органам полиции для пересылки».
Удивительно, что об этом ужасном приказе об убийствах, в осуществлении которого в какой-либо форме участвуют почти все организации насилия, на Нюрнбергском процессе никто даже и знать не хотел. В том числе и сам Эрнст Кальтенбруннер, который после Гиммлера был самым могущественным человеком в главном имперском управлении безопасности и поэтому в силу необходимости должен был играть немалую роль в этом деле, что и выяснилось в ходе перекрестных допросов.
Вот несколько выдержек из процесса:
«ПРОКУРОР: В связи с концентрационным лагерем в Маутхаузене перед судом лежит документ, о котором мы бы хотели знать и ваши взгляды. Речь идет о пресловутом приказе «Кугель-Эрлас». Когда вы об этом получили сведения?
КАЛЬТЕНБРУННЕР: Сам я не знаком с этим приказом. Впервые я услышал о нем в конце 1944 года или в начале 1945-го от Фегелейна, бывшего офицером связи Гиммлера при Гитлере. Уже само название «Кугель-Эрлас» было для меня неизвестным, поэтому я спросил Фегелейна, что оно означает. Он ответил, что это условное наименование одного из приказов фюрера, который связан с определенным видом военнопленных, но больше, сказал он, он сам не знает. Я не удовлетворился этим разъяснением, поэтому еще в тот же день связался по телеграфу с Гиммлером и попросил его ознакомить меня с приказом «Кугель-Эрлас». Через несколько дней после этого по поручению Гиммлера у меня появился Мюллер и ознакомил меня с приказом, который, однако, исходил не от Гитлера, а от Гиммлера и в котором Гиммлер писал, что этим путем пересылает мне устное распоряжение Гитлера.
ПРОКУРОР: Прошу вас, отвечайте недвусмысленно: вы знаете так называемый приказ «Кугель-Эрлас» или нет?
КАЛЬТЕНБРУННЕР: Я уже сказал, что я этого приказа не знаю.
ПРОКУРОР: Вы давали предписание, которое дополняет этот приказ?
КАЛЬТЕНБРУННЕР: Не давал.
ЭЙМЕН: Были ли вы знакомы с Иозефом Нидермейером, подсудимый? С Иозефом Нидермейером?
КАЛЬТЕНБРУННЕР: Нет, не помню, чтобы я его знал.
ЭЙМЕН: Хорошо. Тогда, возможно, этот документ восстановит вашу память.
Абзац первый:
«С осени 1942 года и до мая 1945 года так называемые тюремные бараки в концентрационном лагере в Маутхаузене были под моим надзором».
Абзац второй:
«В начале декабря 1944 года так называемый «Кугель-Эрлас» был показан мне в политическом отделе концентрационного лагеря в Маутхаузене. Это были два приказа, и под каждым из них стояла подпись Кальтенбруннера».
У главного эксперта Гиммлера по убийствам даже не нашлось что сказать, поэтому он промолчал. Однако у отдельных старых членов офицерского корпуса вермахта этот циничный приказ об убийствах, попирающий международное право, как видно, не встречает должного понимания, поэтому 18 октября 1942 г. Гитлер вынужден отдать дополнительное распоряжение всем фронтовым штабам.
«За невыполнение этого приказа, – пишет Гитлер, – буду предавать военному трибуналу всех тех командиров и офицеров, которые прекратили выполнение этого приказа, или не сообщили его в подразделения, или же выполнили его способом, противоположным приказу». Генерал Йодль сразу же приложил к распоряжению Гитлера предписание о проведении приказа в жизнь, в котором, в частности, устанавливается: «Имена тех офицеров и унтер-офицеров, которые проявляют слабость, беспощадно нужно докладывать или в данном случае нужно немедленно привлекать их к строгой ответственности. Поскольку целесообразно задерживать отдельных беглецов-военнопленных для допроса, то они также подлежат расстрелу сразу после допроса».
При виде такой дьявольской злобы в человеке невольно возникает вопрос: неужели не нашлось ни одного человека, хотя бы среди военных руководителей, который – если уж и не из соображений человечности, то хотя бы из соображений лишь чисто международного права – протестовал бы против выполнения такого приказа. Нет, не нашлось. Даже в ходе самых тщательных розысков материалов Нюрнбергского процесса такого человека найти не удалось. Сам главнокомандующий сухопутных сил фельдмаршал Вильгельм Кейтель тоже дает жалкие ответы, когда в связи с этим он подвергается допросу на Нюрнбергском процессе. А именно:
«ПРОКУРОР: Разве вы тоже одобрили и нашли правильным приказ о расстрелах?
КЕЙТЕЛЬ: Я не мог ничего сказать против него, с одной стороны, боясь угрозы наказания, с другой стороны, потому, что и так я не смог бы его изменить без личного указания Гитлера.
ПРОКУРОР: Ну, и вы считали правильным этот приказ?
КЕЙТЕЛЬ: По своим внутренним убеждениям я не считал его правильным, но, после того как он был отдан, я не мог ему противиться.
ПРОКУРОР: Но ведь вы были фельдмаршалом, выросшим на традициях Блюхера, Гнейзенау и Мольтке. Как вы могли беспрекословно терпеть, чтобы молодых людей убивали одного за другим?
КЕЙТЕЛЬ: Причины, по которым я не выступил против приказа, я уже перечислил Сейчас я уже не могу изменить этого. Эти вещи произошли, и я знаком с их последствиями.
ПРОКУРОР: Вы были генерал-фельдмаршалом, Кессельринг, Мильх и другие – то же самое. Как оказалось возможным, что из вас, которые были в таких чинах и могли оглядываться на такие военные традиции, не нашлось никого, кто был бы достаточно храбр, для того чтобы выступить против убийств, выполненных с таким хладнокровием?
КЕЙТЕЛЬ: Я не выступил против. Большего в связи с этим сказать не могу, а от имени других делать здесь заявление не могу.
ПРОКУРОР: Ну, тогда перейдем к другому вопросу. Помните ли вы, что вы велели задерживать на Восточном фронте также французских солдат, воюющих на стороне русских? В связи с этим вы отдали следующее приказание, зачитываю: «Серьезное следствие против членов семей французов, воюющих на стороне Советов, которые могут находиться на территории оккупированной Франции, установило бы, что члены семей помогали известным лицам в бегстве из Франции. Нужно принять серьезные меры. Необходимые приготовления сделает ОКВ в сотрудничестве с соответствующим командующим во Франции и находящимися там подразделениями полиции и СС. Подпись: Кейтель». Вы можете вообразить что-нибудь ужаснее, чем выступать военным насилием против матери только потому, что она помогла своему сыну, чтобы он дрался на стороне союзников своей родины? Можно представить более гнусную мерзость?
КЕЙТЕЛЬ: Я много всякого могу себе представить, учитывая, что я сам потерял двух сыновей в этой войне.
ПРОКУРОР: Обвиняемый! Поймите, наконец, разницу между моим и вашим пониманием! Потерять детей на войне – это ужасная трагедия. Но выступить военным насилием против матери, сын которой желает сражаться на стороне союзников своей родины, – это гнусная мерзость! Не понимаете? Первое – ужасная трагедия, второе – гнусная мерзость, вершина жестокости. Это большая разница.
КЕЙТЕЛЬ: Я сожалею, что отдельных родственников сделали ответственными за преступления их: детей.
ПРОКУРОР: Я не желаю здесь терять время, чтобы глубже проанализировать суть вашего выражения «преступленье». Но я протестую против применения выражения и отклоняю его».
Тайна Катынского леса…
Счастливая звезда Гитлера уже начинает склоняться к закату, когда – или, может быть, именно поэтому – нацистская пропагандистская машина ошеломляет мир огромной сенсацией: в Катынском лесу, расположенном вблизи от Смоленска, наткнулись на братскую могилу 10 тыс. польских офицеров, которых якобы убили советские власти.
Что же, собственно, случилось в Катынском лесу?
Летом 1942 года немецкая организация принудительного труда «Тодт» возводила постройки в окрестностях Смоленска. Среди подневольных рабочих было и восемь поляков, которые от проживающего там некоего Парфена Киселева слышали, что вблизи находятся таинственные общие могилы. Затем в один прекрасный день, когда охрана стала немного слабее, поляки нашли указанное место, раскопали одну могилу, затем снова забросали ее землей и поставили над ней простой деревянный крест. После этого долгое время никто не заботился об этих могилах.
Но на следующее лето на эти могилы обращают внимание волки. В феврале 1943 года охотники – следуя по волчьим следам – обратили внимание на земляные насыпи в молодом хвойном лесу между деревней Гнездово и Катынской железнодорожной станцией. Весной раскапывают могилы руками советских военнопленных. В могилах – разложившиеся трупы 4183 польских офицеров, расположенные в двенадцать рядов друг на друге. Немецкая пропаганда начинает говорить «о более 10 тыс. поляков, убитых Советами».
Как только позволяют условия, немецкие власти во главе с имперским руководителем здравоохранения Леонарде Конти привозят на место международную следственную комиссию. Ее члены состоят из бельгийского, болгарского, датского, финского, итальянского, хорватского, голландского, чешского, румынского, швейцарского, словацкого и венгерского профессоров медицины. Все они известны одним и тем же: своими нацистскими чувствами и открытой дружбой с немцами. За исключением единственного швейцарца, все они являются гражданами оккупированных или союзных с немцами государств, одно существование которых, хлеб, работа и даже личная безопасность их самих и их семей зависят от благосклонности немецких оккупационных властей. Хортистскую Венгрию, напавшую на Советский Союз, представляет, например, общеизвестный германофил и открытый фашист профессор Ференц Оршош.
Это только несколько слов о «беспристрастной международной следственной комиссии», которая 30 апреля 1943 г. устанавливает, что расстрел поляков произошел в марте или в апреле 1940 года, то есть в то время, когда лагерь польских офицеров еще находился под контролем советских властей.
А теперь посмотрим факты и заслушаем свидетелей. Прежде всего бросим взгляд на то, каким образом проходило тогда, в 1943 году, расследование так называемой «международной комиссии врачей». Заслушаем одного из наиболее известных членов комиссии, болгарского профессора медицины д-ра Маркова. 19 февраля 1945 г. он явился в софийский суд и дал добровольное свидетельское показание о том, что «членов комиссии постоянно окружали люди гестапо и они в конце концов были вынуждены подписать коммюнике, опубликованное впоследствии в печати».
Гул неожиданности пробегает по залу заседаний, когда немного позже профессор Марков появился в качестве свидетеля перед Международным Военным Трибуналом в Нюрнберге и там тоже подтверждает свое заявление.
Вот несколько отрывков из диалога советского прокурора Смирнова и профессора Маркова.
«СМИРНОВ: Я прошу вас ответить на следующий вопрос: когда и в каком составе эта так называемая «международная комиссия» выехала в Катынь?
МАРКОВ: Эта комиссия прибыла в Смоленск вечером 28 апреля.
СМИРНОВ: Сколько раз члены комиссии были непосредственно у массовых могил в Катынском лесу?
МАРКОВ: Мы были в Катынском лесу два раза, а именно 29 и 30 апреля, в первой половине дня.
СМИРНОВ: Сколько часов вы каждый раз были непосредственно у массовых могил?
МАРКОВ: Я считаю, что не больше трех-четырех часов каждый раз.
СМИРНОВ: Я прошу вас ответить на следующий вопрос: свидетельствовал ли судебно-медицинский осмотр трупов о том, что они находились в земле в течение трех лет?
МАРКОВ: По моему мнению, эти группы находились в земле гораздо меньше трех лет. Я считал, что труп, который я вскрыл, находился в земле около года или полутора лет.
СМИРНОВ: В практике болгарских судебных медиков принято, чтобы при освидетельствовании трупа составленный по этому поводу судебными медиками акт заключал в себе две части: описательную часть и выводы.
МАРКОВ: В нашей практике, так же как и в практике других стран, насколько мне известно, это делается так: сначала дается описание и затем – заключение.
СМИРНОВ: В составленном вами протоколе вскрытия трупов есть заключение или нет?
МАРКОВ: Мой протокол о трупе, вскрытие которого я произвел, состоит только из описательной части, без заключения.
СМИРНОВ: Почему?
МАРКОВ: Потому что из бумаг, которые были даны нам, я понял, что нам хотели заранее внушить, что трупы находились в земле три года.
СМИРНОВ: Кстати, эти бумаги вам были показаны до вскрытия трупов или после вскрытия трупов?
МАРКОВ: Да, это было за день до вскрытия.
СМИРНОВ: Было ли вам в момент подписания обобщенного протокола всей комиссией совершенно ясно, что убийства совершены в Катыни во всяком случае никак не ранее последней четверти 1941 года и что 1940 год во всяком случае исключается?
МАРКОВ: Да, это было для меня ясно, и именно поэтому я не сделал заключения к протоколу, который был составлен мной в Катынском лесу.
СМИРНОВ: Почему же вы все-таки подписали обобщенный протокол, с вашей точки зрения неверный?
МАРКОВ:…Переночевав в Смоленске, мы 1 мая утром вылетели… В полдень мы приземлились на аэродроме под названием «Бела». Аэродром был, очевидно, военный… Там мы пообедали и непосредственно после обеда… нам предложили экземпляры протокола для подписания. Нам их предложили подписать именно здесь, на этом изолированном военном аэродроме. Вот это именно и явилось причиной того, что я подписал протокол, несмотря на убеждение, к которому я пришел при вскрытии, которое произвел».
С этого момента немцы организовывают настоящее паломничество к массовым могилам в Катынском лесу, частью из города Смоленска и окрестностей, частью из оккупированных или зависимых от них стран.
Гестапо устраивает генеральную репетицию в костюмах
Однако для такого огромного провокационного пропагандистского мероприятия необходима соответствующая декорация, поэтому быстро разыскиваются «непосредственные свидетели», которые под действием уговоров, посулов или угроз дали бы нужные для гитлеровцев показания.
Прежде всего предпринимается попытка в отношении некоего Парфена Гавриловича Киселева, местного крестьянина, рождения 1870 года, – ведь его хутор находится ближе всего к «месту преступления». Поэтому Киселева вызывают в гестапо и с помощью длительных пыток и тюремного заключения вынуждают его подтвердить, что польских военнопленных убили советские власти.
Однажды Киселева даже вывозят в Катынский лес, чтобы после многих проб провести своего рода настоящую генеральную репетицию в костюмах. Нацисты подводят его к людям вокруг открытых могил, показывая на которых, переводчик говорит: «Члены польской делегации». Но когда очередь доходит до того, чтобы Киселев сказал заученную ложь, происходит тягостное, с точки зрения нацистов, замешательство. «Я смешался, – показывает впоследствии Киселев, – и, наконец, сказал, что о казни польских офицеров ничего не знаю».
После этого скандального провала Киселева арестовывает гестапо. Примерно с месяц его мучают, избивают и держат в тюрьме. В это время от Киселева постоянно требуют, чтобы он повторил «перед общественностью» то, что с ним снова заучивают при закрытых дверях. «Я не вынес избиений и пыток, – показывал впоследствии Киселев, – и дал свое согласие выступить публично и рассказать выдуманную сказку о том, что большевики расстреляли польских офицеров. После этого меня выпустили из тюрьмы с условием, что, как только немцы пожелают, я выступлю перед «делегациями» в Катынском лесу…»
Переводчик учит Киселева сказать следующее: «Я живу на хуторе в окрестностях Козлиной горы… Весной 1940 года я видел, как поляков вели в лес и как по ночам их расстреливали». На этом месте на репетициях для большего эффекта всегда полагалось делать небольшую паузу и затем, глубоко вздохнув, добавить: «Это дело рук Народного комиссариата внутренних дел!»…
После подготовки, продолжавшейся несколько месяцев, Киселев, наконец, может выступить на катынской сцене. Спины делегатов покрываются мурашками и по ним пробегает мороз, когда Киселев – после соответствующей эффектной паузы – вздыхает: «Это дело рук Народного комиссариата внутренних дел». Несколько раз сцена проходит совсем хорошо, но затем Киселев путается снова и снова, пока, наконец, немцы больше не осмеливаются заставлять его выступать, потому что «свидетель» терпит крах в самые неожиданные моменты и в конце концов может испортить все дело… Значит, нужно искать новый убедительный материал, и наиболее подходящими для этого кажутся сами могилы. Наконец, «можно научить» и могилы – только нужно знать способ…
