Текст книги "Повести"
Автор книги: Янка Брыль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
4
Мартын Хомич был в свое время кавалером на все Углы и околицу. Леня помнит его – гладкого здоровяка с георгином на шапке, за ремешком, в сапогах-«дудках» с такими тугими голенищами, что, не разувшись, говорили, не присесть бы даже в крайности. Мартын славно пел, плясал, веселил людей острым словом. Зато до работы был не больно охоч. Родители померли один за другим, и он, старший в семье, остался хозяином. Был еще брат, безропотный работяга, и четыре сестры. С таким штатом можно было позволить себе и кавалерское волокитство, и панский досуг. В случае нужды мог Мартын и захворать. Натерев скипидаром руки и ноги – от мух, он после праздника спал почти весь день, а вечером выходил на улицу, опять готовый петь и отплясывать. Летом двадцатого года Красная Армия погнала легионеров Пилсудского на запад, и, когда здесь, над Неманом, ненадолго снова установилась советская власть, с Мартыном произошел необыкновенный случай… Да что там говорить об угловском Хомиче! Такого не бывало, должно быть, с тех пор, как свет стоит: к мужицкому сыну прислали сватов с панского двора…
Росицкий не удирал из Устронья никуда – ни на восток от вильгельмовских солдат, ни позже – на запад – от большевиков. А соседка его, пани Струмиловская, не успела сбежать в Варшаву к сыну, и Советы застали ее в милом Юзефове в окруженном лиственницами беленом доме. Со старой пани жила ее единственная дочка, которую из-за военного лихолетья и неказистой внешности не удалось выдать замуж. И вот, чтобы уцелеть, мамаша решила сделать отчаянный ход дочерью: взять ей в мужья деревенского хлопца. Сватовством занялась угловская Симониха, которая и в ту пору все еще терлась возле панов. Коли уж брать в дом мужика, так хоть видного. Симониха посоветовала Мартына. «Хлопец, ей-богу же, чисто панич, глянешь – воды напьешься!.. Прихрамывает малость, так это не изъян, а ранили его на николаевской войне. Пройдет со временем!..» Обе пани знали его и сами. Молодая поревела немного и самоотверженно согласилась. Но тут – уж вовсе неожиданно – получили от жениха «брысь!». Он захохотал и сказал Симонихе: «Передай своим сухоребрым, что менять рублевого на копеечную пока не собираюсь. Пусть ищут другого дурака…» Паненке подыскали потом панича, а Мартын, хотя и женился, как говорили, «по любви» – за неделю до рождения первого ребенка, – жил и дальше по-своему: баловал с бабами, а больше бахвалился.
Осенью тридцать девятого года Хомичу было уже за сорок. Однако он не пропускал ни одной вечеринки в панском доме, куда, между прочим, вместе с молодежью ходили и женатые. Танцевал, правда, реже. Ну, отгрохает иной раз «барыню», а не то, если хорошенько попросят, так вдвоем с ловким да веселым Стасем, работником Струмиловских, спляшут «козу» – забавный танец, который заставлял девчат, хохоча, прикрывать глаза неплотно сжатыми пальцами. А так Мартын поет, брешет с хлопцами, щиплет девок, «веселый, жизненный дядька».
На первой же вечеринке в панском доме Хомич отозвал Леню в угол и сказал:
– Паненку Чесю бери танцевать. Что ж она будет сидеть так – одна?
– Ничего, посидит, – с ходу ответил Леня первое, что подвернулось на язык. А потом, как бы оправдываясь, добавил: – Я по-пански, чего доброго, не потрафлю.
– Она же, браток, что тот белый налив, ажно светится!.. Из вас пара, браток, лучше не придумаешь!..
Лене исполнилось тогда девятнадцать. Хлопец был не только ладный, но и «отесанный»: книжки читал, устраивал в деревне любительские спектакли, кончил все-таки семь классов. И только недавно отведал, как сладко целоваться с девушками. И эти случайные, мимолетные поцелуи были, как и он сам, чистыми, веселыми – от избытка сил.
Неожиданный совет Хомича заставил хлопца покраснеть, он почему-то засмеялся, а потом сказал:
– Подумаешь!.. Что у нас, своих девчат нету? А почему же ты, дядька, сам к паненке в приймы не пошел?..
– Чудак! Я тебе жениться велю, а?.. Покажи паненке, что наша взяла. Кому же и поговорить с нею, как не тебе! Чего ты, браток, испугался? Ты что думаешь – она не живой человек? У нее природы нету?..
В следующее воскресенье Хомич опять отозвал хлопца в угол.
– Я этому хлюсту Зигмусю буду зубы заговаривать, а ты иди, бери ее танцевать. Раз, другой, покуда малость обнюхаетесь, и тогда – с глаз долой. А там уж сам разберешься…
За эту неделю Леня изрядно разгорелся от первого разговора с Хомичом: хлопец не спускал глаз с гордой красавицы паненки, не переставал думать о ней, так что слова Мартына на этот раз почти не удивили его. Однако на грубость этих намеков он ответил:
– Бреши ты, дядька, со своим Зигмусем про что хочешь!.. Хоть про зайца, хоть про медведя! А мы и сами знаем, что нам делать.
Краснея от волнения и решимости, Леня заказал музыкантам свой любимый вальс «Березку». Старая пани играла им на рояле только поначалу, теперь они чаще всего нанимали известных на всю околицу братьев Толстиков – скрипка, гармоника, кларнет и бубен с погремушками. Набравшись духу, Живень подошел к Чесе.
Она стояла среди стайки молоденьких девчат, выделяясь в этом свежем букете не только своей белой кофточкой и плиссированной синей форменной юбкой, – как назло, паненка была краше всех своих деревенских ровесниц.
С кавалерским фасоном и с ребячьей застенчивостью Леня отвесил поклон и, подняв глаза, смешался от той почти обыденной девичьей улыбки, какой ответила ему неприступная в те времена, когда она мчалась на своем велосипеде, королевна. Даже как будто обрадовалась – кто там сразу разберет.
Ночью, когда возвращались в Углы, Хомич выбрал подходящую минутку и спросил:
– Ну как, сладко?
– Отвяжись ты, дядька Мартын, не меряй всех на свой салтык!..
– Видал, каков! Хоть бы спасибо сказал. Шиша бы я тебе ее уступил годиков этак пять назад!..
– А ну тебя! Плетешь…
У Лени кружилась голова от первой любовной чарки, которая пьянит еще до поцелуя. Уже той скупой, привычной близости, которую дает танец, ему хватило сегодня до счастливой, мучительной истомы. И заматерелый цинизм Мартына, приманчивый и липкий, как мед, уже не соблазнял, не раззадоривал, а просто злил, казался неуместным и грязным. И некому было по-дружески сказать: «Как бы ты, хлопец, не втюрился сдуру всерьез!..»
Пришла наконец и следующая вечеринка. И Леню уже ничуть не интересовало, забавляет Хомич Зигмуся охотничьими рассказами или нет… На поклоны угловских танцоров Чеся отвечала той же простой улыбкой, охотно поднималась или шла навстречу, много, хорошо и неутомимо танцевала, с удовольствием подчиняясь команде: «В круг! Налево!» Но Лене казалось, что он здесь самый богатый, что ему она улыбается иначе и в объятиях его дышит каким-то совсем иным – трепетным теплом.
Тогда оно и пришло.
Накружившись до сладкого изнеможения в бешеном краковяке, они с Чесей очутились на крыльце. Кто вел, а кто шел – не разобраться и сейчас. Была февральская оттепель, ночь. Пока они почувствовали, что на дворе еще зима, пока вспомнили, что их тут может кто-нибудь увидеть, простояли там больше, чем от танца до танца, успев за эти несколько минут… нацеловаться до того, что в глазах потемнело. Вышло все это так неожиданно просто: он невольно обнял ее теплые округлые плечи, прикрытые той самой беленькой форменной кофточкой, она тоже, видно, невольно прижалась к нему, а губы их, словно после долгой мучительной разлуки, встретились сами. Оторвавшись от него в первый раз, она – в безнадежно замкнутом венке его рук – успела только тяжело перевести дыхание и попытаться, но тщетно, сказать что-то… Однако она не только позволяла целовать себя – сама ловила губами его губы, даже успела верхнюю укусить и унять острую боль еще незнакомой Лене жадной, уже искушенной нежностью долгого, нестерпимо сладкого поцелуя.
Слов, кажется, не было совсем.
…На этом все оборвалось: через несколько дней Леня ушел в Красную Армию.
Казарма. Полигон. Война. Фашистский лагерь. Побег. Почти сразу – партизанский лес.
Среди образов, что вспоминались на чужбине, рядом с девчатами, с которыми он целовался когда-то от полноты и радости жизни, стояла она – самая прекрасная, самая сладостная, самая желанная. Иногда – близкая, а иногда и очень далекая. Казалось даже порой, что все это просто мимолетное чувство, которое можно испытать и к другой девушке, была б она славной да пригожей.
5
Осенью сорок третьего года на южной окраине Налибоцкой пущи темной ночью была обстреляна разведка одной из партизанских бригад в неожиданном месте и неизвестно кем… Сережу Чембровича прошило пулеметной очередью. Навсегда умолк и весельчак, плясун и песельник Стась Клос, бывший работник панов Струмиловских, подростком приехавший сюда из-под Сувалок в поисках хлеба. Командиру разведки Адаму Буховцу разрывная пуля перебила в запястье правую руку. Лене только шею обожгло: словно кто-то провел под ухом раскаленным прутом.
Сережу и Стася похоронили в той деревне, где стояла первая бригадная застава, и дали ротой прощальный залп.
Буховцу хирург Гольдберг отрезал – без всяких, разумеется, наркозов – остатки развороченной кисти. Коренастый, подвижный Адамка попросил перед тем стакан первача и только стонал, пока его держали – втроем. Их аптека в то время, после долгой блокады, совсем обеднела. Гольдберг подумал немного и засыпал рану солью. Адама заперли в землянке разведчиков, потихоньку забрав оттуда все, что могло послужить оружием. Он там кидался и рычал, стиснув зубы, лишь поначалу, покуда немного не привык. Через неделю начал выходить, держа свою «ляльку» на перевязи в теплом вязаном платке. Еще через неделю он, чертяка, снова командовал, правда, не выезжая в район, а лишь ставя задания своему временному заместителю – Лене.
Как-то заместителя одного, без разведки, вызвали пз района в лагерь. В землянке начштаба сидели: сам хозяин, бывший секретарь сельсовета Коля Голос, начальник особого отдела Зимин и Адам Буховец.
Разговор с Леней начал Зимин, несколько мрачный и грубоватый товарищ из парашютистов, которого у них недавно прозвали «Есть сведения».
– У тебя, Живень, были в свое время связи с помещиками Росицкими. Есть сведения, что связи даже довольно тесные.
Стройному белокурому красавцу в лихо затянутой ремнем шинели это явно не понравилось. Раньше они по службе не сталкивались, ничего плохого Зимин ему не сделал, Живень знал его издалека, по должности, однако обращался по званию, как будто только при нем не мог забыть, что сам он сержант, а у того – шпала на новой гимнастерке.
– У меня, товарищ капитан, были с ними такие же точно связи, как и у каждого в нашей деревне. Мы ходили туда, в панский двор, на гулянки.
– А ты подумай, Живень, припомни.
– Я уже давно подумал.
– А все же есть сведения, что ты…
– Да ну тебя, Иван Кузьмич, – засмеялся начштаба. – Давай сразу, не волынь. Дело, Живень, вот какое. Есть сведения, как справедливо говорит Зимин, что вас в ту ночь обстреляли аковцы, легионисты «Жбика»[41]41
Жбик – дикая кошка (польск.).
[Закрыть]. Значит, сам знаешь, пана Струмиловского. Лучше всего накрыть бы их, сукиных сынов… Но есть другой приказ. Вот теперь ты, Иван Кузьмич, и давай.
Зимин начал «давать», основательно и монотонно, с нерушимым спокойствием глядя на разведчика:
– Нам приказано наладить связь с отрядом «Жбика» – Струмиловского, с целью помочь ему встать на правильный путь. Учитывая, что в этих местах часть католического населения либо фактически является, либо называет себя поляками, работу эту следует считать весьма ответственной. Учитывая твое, товарищ Живень, знание польского языка и связи с помещиками Росицкими…
– Я повторяю, товарищ капитан, что у меня с ними никаких связей нет и не было.
– Есть совершенно точные сведения, что таковые…
– Погоди, Кузьмич, – перебил Зимина Буховец. – Леня, это я сказал ему, что ты когда-то тискал ихнюю паненку. Ту белявенькую, как ее там – Яня или Франя?..
– Ну, ты, Адам, мог бы и больше понимать! Какие ж это, к черту, панские связи!..
– А ты не ершись так, недотрога. Тебя никто не собирался упрекать, нам это для дела нужно. Ты не фыркай, а слушай. Тоже мне мужик!..
– Да уж и не баба. И не люблю, когда со мной как с маленьким. Давай, товарищ капитан!
Зимин, не меняя спокойного выражения лица, продолжал:
– Теперь, когда ты, Живень, кое-что припомнил, пойдем дальше. Используя, как я уже говорил, знание языка и то, что мы не без основания назвали связями, ты должен добраться если не до самого «Жбика»-Струмиловского, так до его заместителя Зигмунта Росицкого, известного тебе брата той паненки. Он, говорят, пропал. Не пропал: есть точные сведения – в банде. Обращаю также твое внимание на их шурина Щуровского. Задание: установить связь, хорошенько изучить их настроение и в подходящий момент предложить перейти к нам, пока не поздно, искупить свою вину в борьбе с нашим общим врагом. Вопросы есть?
– У меня не вопрос… Я думаю, товарищ капитан, не подхожу я для этого дела.
– Почему?
– Здесь бы какого-нибудь поляка или хотя бы католика. А то так они мне и поверили… Вот если бы Стась был жив. Пускай из батраков, однако ж поляк. Это для них очень важно.
– Ты, Живень, не отвиливай. И одолжения нам не делай. Был бы у нас тут поляк, мы б с тобой разговора не заводили.
– Ну, ладно. Хотя не рад, как говорится, да готов. Если надо. Только вопрос у меня, товарищ капитан. Вы считаете, что они нас тогда обстреляли?
– Такие сведения имеются. Но ты, Живень, забудь об этом на время, держи свои нервы в руках. Тебе доверяется нешуточное дело. Еще два слова: для конспирации…
…Так Лене довелось встретиться с Чесей почти через четыре года после поцелуев на крыльце.
6
Из восьми человек разведчиков Леня взял с собой одного Хомича: он местный, да и знакомый в этой семье. Остальных хлопцев оставил на всякий случай на хуторе у большака, в двух километрах от Горелицы, где стоял гарнизон полицаев. В мокрой тьме, уныло хлюпая по глубокой грязи, проехали они с Мартыном вдоль своих Углов, где их, после того как забрали семьи в пущу, не так уж тянуло остановиться. С большака двинулись вниз, в долину, больше ощупью, наугад, потому что не различить было даже лошадиных ушей. И тут, на этой так хорошо знакомой дороге, Хомич начал, как всегда:
– Ну, тебе, браток, вестимо… Она засиделась там в ожидании божьей милости. Живое к живому тянется. А на какую холеру я там сдался? Был бы хоть жив старик, Ян Янович, так побрехали бы малость, а то…
Леня молчал.
Он, конечно, не рассказал никому из своих друзей, ставших недавно его подначальными, ни о задании, ни даже о том, что ему было известно, выражаясь по-зимински, о положении в поместье на сегодняшний день.
Они дошлепали до крыльца и остановились в мутном свете, сочившемся из большого окна. Лошадей привязали к забору, и Хомич, клюнув раз-другой толстыми пальцами в стекло, пробасил магическое в те времена:
– Эй, хозяин, открой!
– Так что разговор с ними поведем только по шерсти, – твердо, шепотом промолвил Леня, первым направляясь к двери.
Отворила она.
– Ах, это вы, товарищи, – сказала по-русски, почти естественно выказывая радушие, которое было теперь кое для кого средством самозащиты. И сказано это было просто товарищам партизанам, так как ни Лени, ни Хомича она сперва не узнала.
– Добрый вечер. Чужих нет? – привычно спросил Леня, первым входя из темного коридора в освещенную комнату.
– Нету, нету, товарищи дорогие, – уже совсем сладко пропела стоявшая у стола высокая полная женщина, в которой Живень не сразу признал Ядвисю. Впрочем, он очень давно ее не видел. В тридцать девятом она сюда из города не показывалась.
Чеся, вошедшая следом за Хомичом, узнала Леню и еще раз – уже по-белорусски – сказала:
– Ах, гэта вы!..
Теперь удивление прозвучало вполне искренне. Она подошла и протянула руку. Пожимая ее, хлопец успел не только разглядеть паненку, но и почувствовать, кажется, в теплой силе маленькой ладони то давнее, только зародившееся, что некогда, особенно сразу после разлуки, волновало его ночами… Она была одета по суровой моде военного времени: свитер и юбка, вязанные из некрашеной шерсти. Подумал даже: «Сама вязала или кто-нибудь из наших угловских девчат?..» Эта широкая юбка и облегающий, с высоким воротом, свитер не столько скрывали, сколько подчеркивали ее красоту. На коричневый свитер свободно падали золотистые волосы. А большие голубые глаза под тонкими черными бровями смотрели сейчас на Леню только удивленно.
– Видно, и не ужинали еще, товарищи? – пропела Ядвися.
– Спасибо, не беспокойтесь.
– А чего тут «не беспокойтесь»? Это ж не кто чужой – свои люди, соседи. Чеся, займись, кохане, гостями, а я быстренько…
Она вышла, должно быть, на кухню.
– Садитесь, проше, – обратилась к ним Чеся.
Леня шагнул к ближнему стулу, сел, снял мокрую пилотку. Черт возьми! Почувствовал себя не по-солдатски неловко за свои заляпанные грязью сапоги, будто он и в самом деле пришел сюда со шляхетским визитом.
– Садитесь, проше, и вы… Кажется, пан Мартын?
– Дзенькуе, пани. Я цалу дрогу на кобыле сидел. Однако и еще присяду.
Хозяйка вежливо усмехнулась и села против них.
Наступила довольно тягостная пауза.
– Что ж это вы, товарищи, так долго к нам не заглядывали?
Пустые, чтоб только не молчать, слова.
– Все некогда. Да и неблизко! А меж тем думалось не раз.
Отвечает Хомич, упершись локтями в колени, обеими руками обхватив ствол винтовки, на которой висит, изредка роняя на пол каплю, мокрая кепка. А Леня молчит и мучительно ищет, с чего начать, как заговорить о главном…
Это не смущение или недостаток опыта. В душе партизана борются два чувства. Первое, вовсе здесь излишнее, невольное: слепая страсть внезапно вынырнула, казалось, из полного забвения и снова юно зашумела у него в крови… Но она заглушается слишком еще живым воспоминанием… Немой хрип Сережи и теплая, липкая кровь его сердечного друга, которую Лёнины руки будут помнить всю жизнь!.. Глаза Алеси, Сережиной сестры. Как она плакала!.. Голос Стася, всегда веселый, так забавно коверкавший белорусские слова, так неповторимо звеневший в их белорусско-русско-украинской среде, и в душной землянке, и под высокими соснами, когда Стась затягивал одну из своих любимых родных песен и поглядывал с улыбкой на Леню или Сережу Чембровича, ожидая подмоги, радуясь, что есть кому по-польски подтянуть…
«А что, если Зимин не зря, не по догадке сказал, что нас тогда обстреляли они – представители вот этих ясновельможных?»
На шее, под заскорузлым бинтом, Леня ощутил горячий шрам; след покуда еще не его пули. И вспомнил лицо, искривленное презрительной гримасой, – Зигмусь…
«Ха, черт побери!.. Не с таким же настроением браться за это задание, входить сюда своим человеком!..»
За стенкой, оклеенной рваными обоями, послышался старческий кашель.
– Пани, видно, нездорова? – с почти искренним сочувствием спросил Хомич.
– Старая, ужо, чаго ж вы хочаце? – отвечала Чеся, совсем как угловская девка.
«Как все-таки быстро и здорово схватывают люди чужой язык, когда нужда заставит! Даже тот язык, который когда-то, в свое время, они, папы, открыто презирали. Да, конечно, презирают и сейчас…»
Хомич явно собирался что-то сказать, но вдруг еще более явно насторожился. Прислушавшись, и Леня различил за стеной тихое шлепанье мягкой обуви…
Но вот отворилась дверь, и в ней, как в раме, жмурясь от света, появился человечек. В старых калошах на босу ногу, в каких-то задрипанных брюках и столь же «неприкосновенном» из-за непригодности для партизан пиджачке, давно небритый, лысый.
– Мое почтение, – поклонился он с достоинством и представился: – Щуровский.
– Добрый вечер, – буркнул Леня.
Хомич даже всем корпусом повернулся к двери. Не предусмотренный планом действий смех пробежал по губам румяного партизанского краснобая.
– Вот оно что, – сказал он. – Сходи ты, пан Щуровский, коли так, подбрось чего-нибудь нашим коням. Командирова Муха очень любит клевер. Сызмалу. Ну, а мой Комендант – что уж она, то и он при ней…
– Але ж, проше, проше бардзо, – засуетился человечек.
Это был муж Ядвиси, пан Францишек, бывший домовладелец в воеводском городе. Немцы разбомбили его дом в первые дни войны, и пан Щуровский, уже не так важно покашливая, перебрался к теще. И тут было несладко. Потомки гербовой шляхты, временно ушедшие из-под большевистской власти, все же вынуждены были работать сами на себя. Пан Францишек, единственная теперь мужская сила в имении, ковырялся по хозяйству с одной дохлой лошаденкой.
Иногда ходил он в Горелицу, где, между прочим, учились в школе его дети – мальчик и девочка; они жили там на квартире и домой, в Устронье, приходили только на праздники. Нередко ездил он и в Новогрудок, недалеко от которого тоже, между прочим, жил в своем фольварке его старший брат. Об этих его прогулках знал уже кое-что молчаливый Зимин. О самом Щуровском и о Зигмусе. От Зимина узнал кое-что и Леня.
Беседу, которая не очень клеилась, оживил приход Ядвиси. Полная, еще довольно свежая и привлекательная, она выплыла из кухни, со сладкими приговорами неся стандартное в те партизанские времена угощение: сало, хлеб, соленые огурцы и запотевшую бутылку самогона.
«Как они здорово вошли в новую роль!» – думал Леня, чокаясь с этими когда-то недоступными для него людьми. С каким-то чувством внутренней гадливости он пил холодный приторный самогон, который они гнали не только для себя, и все в нем сжималось от некой невидимой капли, от которой не уйти, которая холодным прикосновением вот-вот обожжет его, как та легионистская пуля… Ей нельзя было верить – их простоте, порожденной жаждой пережить лихолетье, уцелеть в этом потопе, где грозно встают и то и дело в кровавой схватке сшибаются одинаково враждебные для них волны. Ну нет! Панам не просто хочется пережить, уцелеть: они конечно же мечтают вернуть свое. Щуровский? Этот не представляет загадки. Старуха и Ядвися? Бог с ними. А как же она, ведь только через нее он может добраться до Зигмуся – до самого клубка! Какое участие принимает в их деле она?
«Понятно, многого мы сегодня тут не добьемся. Довольно, если проложим хотя бы первый след.
Так не сиди же ты, Живень, как пень, не береди свои раны…»
И он, встряхнувшись, включился в пустую, но необходимую им и даже веселую болтовню, которую умело завел с «паненками» и небритым паном Францишеком взбодренный чаркой Хомич.
