355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Янис Яунсудрабинь » Белая книга » Текст книги (страница 15)
Белая книга
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 01:32

Текст книги "Белая книга"


Автор книги: Янис Яунсудрабинь


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

Мне помнятся только вечерние сумерки. Утренние сумерки я видел считанные раны, да и то спросонья, едва разлепляя глаза. По утрам взрослые все спешили. Будто пчелы из улья, вылетали они за дверь – и кидались и разные стороны, всяк к своему делу.

Летом от вечерних сумерек мне было мало проку. Летние ночи короткие, чуть стемнеет, люди спешат на боковую, чтобы телу дать отдых от сегодняшней работы да набраться сил для завтрашней. Мне хотелось подольше посидеть вечерком на камне у клети, послушать стрекотанье медведок, но мама загоняла меня в постель.

По-настоящему сумерничали мы зимой, когда люди от скуки не знали, куда себя деть. Солнышко чуть выглянет из-за сосен по-над Заячьей горкой, покрасуется короткое время, дотянет лучи до наших окошек и снова нырнет за сосны.

Тут женщины сразу подхватятся, накинут свои белые шубейки и уйдут в хлев обихаживать скотину. Если мужчины бывали дома, то и они шли следом. И я оставался один-одинешенек, словно бы в затонувшем замке. Окна сплошь заросли толстой ледяной коркой, сквозь которую ничего не разглядеть. Да и вовсе не верилось, что на дворе еще брезжит свет, напротив, казалось, будто это по окнам мазнули зеленой или алой краской, и светятся они лишь в моем воображении.

Какое-то время сидел я на месте, сжавшись в комок, но вскоре меня одолевала скука. Не сбегать ли в сени, глянуть, может, мама идет домой. И я кидался туда, но, чуть приоткрыв дверь, сразу отскакивал.

Кружа, как птичка ореховка, прямо на меня летело белое облачко.

Я захлопывал дверь и бегом бежал на кровать: ноги стыли, мне было страшно.

Но тут один за другим возвращались домочадцы, и каждый прихватывал с собой охапку бодрящего морозного воздуха. Большая комната наполнялась паром и гомоном… Немного погодя все расходились по своим углам «солнышко провожать», хотя оно уже давно спряталось.

Порою мы сумерничали, негромко переговариваясь, очень долго, покуда заиндевелые окна не заиграют белыми, желтыми, зелеными искрами. Мы знали тогда: на смену вечерней заре вышла луна.

А какими разными бывали эти сумеречные часы!

Иной вечер я просиживал на кровати, укутав ноги одеялом, а подле меня, подложив руку под щеку, лежала мама. Я то и дело пригибался, заглядывал: спит она или нет. Нет, она не спит. Глаза открыты, темные, круглые, глубокие!

Другой раз наша Катрэ учила меня считать до ста.

А то, бывало, подойду к Хавронье-Лизе. Та сразу ставит меня к себе на ноги и качает. Покачавшись, я забираюсь к ней на колени, и мы скачем верхом. Сперва потихоньку-помаленьку – шагом, шагом… Но конь припускает рысью – быстрей, быстрей! А там уж – зубы стиснешь, дух затаишь и… галопом, галопом, галопом! Колени Лизы подкидывали седока высоко, я не успевал упасть на них, как вновь подлетал вверх, и если б Лиза не придерживала меня за локти, я бы шмякнулся об пол, как пучок ботвы.

Иной раз я подсаживался на край плиты к хромому Юрку, и он мне что-нибудь вполголоса рассказывал. Из всех мужчин в доме с ним, с единственным, я любил посидеть вместе, хотя трубка его до того смердела, что хоть нос затыкай.

Сумерки людей преображали, и чудилось мне, будто все выглядит по-иному. Тот, кто не нравился мне днем, в сумерки оказывался мил и пригож. И я шел к старой морщинистой Дауниене – от ее неопрятной клетчатой юбки днем меня воротило – и ластился к ней.

– Батюшки! Не иначе – кошка! – будто с перепугу вскрикивала она и брала меня на свои клетчатые колени. Теперь мы с ней делались лучшими друзьями.

Сумерки словно созданы для рассказов про сны, привидения да разные приключения, которые довелось пережить нашим старикам. Каждый вечер старики сызнова хаживали дорогами прошлого – зрелости, молодости и даже детства. Так ясно, так живо рассказывали они, что я будто своими глазами видел все, о чем говорилось. И все тяжелые работы я будто делал вместе с ними. Вместе с дедом ездил в Ковно, в Витебск и Вильну продавать от имения водку. Мы везли на телеге огромную сорокаведерную бочку. А ночью, непроглядной осенней ночью, мы, бывало, собьем маленько один обруч, буравчиком просверлим крошечную скважину и потягиваем из бочки через соломину. А затем залепим дырку дегтем с колеса и подгоним обруч на место. Кто мог знать, что мы, по осеннему гололеду едучи, не застыли, как ледяшки, оттого лишь, что сами сподобились себя угреть?

А сколько в имении было других работ! Особенно памятна молотьба ночью на току в риге. Молотили мы дробно, в лад. Шестнадцать работников, по восьми в ряду. У нас, у мужиков, дубовые цепы так и свистели, так и жужжали, вроде как ребячьи костяные жужжалки, ну а женщины били полегоньку, лишь бы в лад – хлоп-похлоп, хлоп-похлоп!

А то навоз вывозили – весь загон у нас ходуном ходил: лошадей, телег, народу – битком. Я вставал на кровати и прямо-таки тешился теплом летнего солнца, пряным запахом хлева.

А вот мы далеко, в чаще Залвиетского леса. Снег глубокий, сыпучий, лошади по брюхо продираются, пока не добредут до места. Мы валим высокие сосны – на бревна для хлева. С треском и грохотом рушатся деревья. Тррах! Сухой снег дымным облаком взвивается в воздух и тотчас, искрясь и мерцая, слетает наземь. Мороз трескучий – на деревьях лопается кора, хлеб в торбах застывает камнем, мы рубим его топором, а когда жуем – хруст стоит. Подле нас лошади, накрытые тулупами, хрупают овес. Морды у них в сосульках…

Чем больше сгущались сумерки, тем чаще в рассказы стариков пробиралась небыль, и так неприметно для себя мы попадали в другой мир. И нередко рассказ обрывался вспышкой огня. Кто-то в своем углу со страху поспешал зажечь лучину.

Огонь все изменял в мгновение ока. Прогонял таинственные чары. Затонувший замок поднимался из глуби вод, обернувшись батрацкой с закоптелыми стенами. На лицах снова проступали морщины, слова делались резкими, движения суетливыми. Я тоже спрыгивал с кровати или отходил от теплой плиты и принимался за работу.

По вечерам мне велено было сидеть на припечке возле вязанки сухой березовой лучины и зажигать новую лучину, когда старая догорала.

НОВЫЙ ГОД
 
Ныне снова мы встречаем
Божьим словом Новый год,
На него мы уповаем,
Пусть он счастье принесет.
 

Это мы пели каждое новогоднее утро. Пели и молились богу, как положено доброму крещеному люду. Зато накануне мы бывали сущие язычники. И бог у нас был другой, и другая вера. И всем верховодила тогда Лайма[18]18
  Лайма – богиня счастья в латышском фольклоре.


[Закрыть]
. Она обитала в воде, на дне плошки, ловила своими ловкими руками серебристое жидкое олово, которое мы на нее лили, и каждому вылепляла счастье – кто какое заслужил.

Еще с рождества я начал припасать олово: обошел всех домочадцев, и мне, можно сказать, повезло. Хозяйка дала оловянную ложку без ручки, дядя – ободок от фарфоровой трубки, а Катрэ – две оловянные пуговицы. Ну, теперь-то хватит на всех.

– А сковородка? В чем будешь растапливать? – спрашивает мама.

Сковородки у меня нет. И вот как-то я поковылял в своих деревянных башмаках по протоптанной в снегу дорожке в кузню. Хозяин ковал железо, увидал меня в дверях и говорит:

– Ну, парень-паренек, моего паренька не видал?

Я понимаю, что он так шутит со мной, и отвечаю, что я и есть его паренек.

– Тогда, – говорит, – живо бери молот и становись к наковальне!

В кузне мы были не одни, и при чужом я высказал свою просьбу потихоньку. Хозяин сперва отшучивался, а потом достал кусок жести и сделал мне маленькую ладную сковородку.

Я схватил ее и со всех ног бегом домой. По дороге раза два-три я терял свои деревянные башмаки. Они меня только задерживали. Кстати сказать, я уверен, что не будь у меня в детстве таких тяжелых башмаков, я в жизни пошел бы куда дальше.

В новогодний вечер, когда всю работу по хозяйству закончили, на шестке зажгли сухую березовую лучину. Ровно, без дыма, горел ее огонь, будто ясное теплое солнышко. Мало-помалу у людей развязывались языки. Старикам нашим всегда было что рассказать про новогоднюю ночь. Речь велась больше всего про волков и медведей, про метель и лютые морозы и неизменно начиналась со слов: «Брешут старые люди, будто…», но по всему видно было: сам рассказчик-то ничуть не сомневается, что рассказывает быль, да и мы, слушатели, тоже в этом были уверены и подвергали сомнению лишь то, чему верить не хотелось.

Отливать себе счастье полагалось к полночи, и весь долгий вечер мы коротали за ужином, рассказами и играми; как и на рождество, играли в кошки-мышки, в кольцо – словом, во все, что знали. А когда делать больше стало нечего, просто сидели и молча слушали, как шуршит о стекла окошек снег: на дворе сильно мело.

– Хотите узнать, кто из вас в будущем году помрет?

Вопрос этот был задан так неожиданно, что мы растерялись.

– Да, да, – продолжал тот, кто его задал, – надо незаметно выйти во двор и оттуда заглянуть в окно. У того, кому суждено помереть, не будет головы.

Я глянул на черные, оттаявшие в тепле окна и вздрогнул.

– Ну, у кого голова цела, кто пойдет смотреть? – снова с подначкой спросил тот же голос.

Нет, охотников не нашлось. Ишь чего выдумал! Из-за такого дурацкого озорства недолго и на тот свет отправиться. Разве не знают! На соседнем хуторе один старикан этак вот со двора смотрел в окно, а кто-то встал у него за спиной да ка-ак спросит: «Ну что, есть у хозяина голова на плечах?» Старик с перепугу упал, а через шесть дней помер.

– Старые люди сказывают, – начинает моя бабушка, – будто на тестя Плаценисова брата Микелиса напала лихорадка, и он пролежал в лежку целых шесть недель. Оттого что в новогоднюю ночь бегал на соседний хутор и в окне увидел, как хозяйка ходит по комнате, малыша своего тетешкает да приговаривает: ай да, ай да, тех да тех! И тут разом на Микелисова тестя напала лихорадка, да так его оттетехала, почитай, шесть недель пролежал пластом.

– Полно вам всякие бредни рассказывать, – перебила бабушку хозяйка. – Сказали бы лучше, как нашей Катрэ муженьком обзавестись.

Катрэ зарделась как маков цвет, но слушала навострив уши, когда речь зашла о женихах и невестах. Оказывается, девушке проще простого узнать, выйдет она в новом году замуж или нет. Надо сходить в овечий закут и в темноте ухватить овцу, какая под руку попадется. Если ухватишь барана – жених обеспечен.

– А как парню узнать про невесту?

– Еще того проще. Вытянуть из колоды карт даму, положить карту в изголовье. И тогда во сне суженая к его кровати подойдет.

– Да и девушкам – про женихов! Надобно повесить в изголовье кровати новехонькое полотенце. Кто во сне привидится да станет полотенцем руки вытирать, тот и суженый.

– Во сне! А вот если в новогоднюю ночь намочить рукав рубахи в кутье, а потом сквозь него посмотреть, то увидишь все хорошее и плохое, что тебе суждено.

Хоть и была у нас кутья, однако заглядывать в свое будущее не захотелось никому. Все сошлись на одном: до чего же мудро определил господь – ни одной живой твари не дано знать, что уготовит ей завтрашний день. Ни рыба в воде не знает, когда ее рыбак вытянет, ни птица в небе, когда ее настигнет охотничья пуля, ни овца в хлеву, когда ее зарежут, ни человек – когда придет его последний час.

Часы за стеной пробили одиннадцать, и мы приступили к гаданью. По правде говоря, каждому полагается отлить себе счастье своими руками, но старикам не хотелось вставать с места, поэтому за них все делал я. Обеими руками я держал сковородку над огоньком лучины и наблюдал, как олово шевелится, оплывает, тает, пока не превратится в жидкость, похожую на воду. «Почему нет пару? – думал я. – Верно, еще не накалилось?»

Не держи я сковородку обеими руками, непременно сунул бы палец в расплавленный металл проверить, горячий он или нет. Вот бы и отчикало мой палец, как ножом.

Сперва мы отлили счастье хозяину и хозяйке. Всякий раз кусочек олова передавался из рук в руки всем домочадцам, ведь не всегда можно было сразу распознать, что отлилось. В иных случаях приходилось поломать голову, покуда додумаешься, что же такое вышло.

Часто мнения не совпадали, и тогда разгорались жаркие споры и стычки, как и на этот раз из-за хозяинова счастья: одни считали, что отлился конь, значит, в новом году будут у хозяина добрые кони, другие уверяли, что отлился молот, значит, у хозяина в кузне будет дело спориться.

Ну, а хозяйке отлился ключ, мы это увидели все, как только вынули отливку из воды. Моему деду отлился стул, бабушке – курица, матери – ломоть хлеба, мне – книжка, Катрэ – колечко, а хромому Юрку – гроб…

– Что? Гроб?!

Еще чего не хватало. Юрк такого и слышать не желал. Попробуй втолкуй ему, что этот кусочек олова – гроб. Все снова разглядывают Юрково счастье и заключают, что это грохот, через который вывеивают полову. Вот это другой разговор! И Юрк успокаивается.

Часы бьют полночь. Мы изрядно утомились за долгий вечер, а потому гасим лучину и отправляемся на боковую. Вскоре все стихает, лишь по углам слышится мерное сонное дыхание.

Рассказы, гаданье, поздние посиделки только от меня одного отогнали сон. Я ворочался с боку на бок и даже разок-другой подымал голову, из-за материного плеча смотрел в окошко.

На дворе светила луна, но ветер все не унимался. Я еще немножко полежал с открытыми глазами. Слышу – в дальнем углу тоже кто-то не спит. Кто же там шевелится? Это Катрэ вешает в изголовье белое полотенце.

ВОЛЧОК

Одна из самых увлекательных зимних игр – запускать волчки. Понятно, взрослым такая игра кажется скучной, чересчур однообразной, ну а меня, почти окоченевшего, головокружительный танец волчка согревал и, стало быть, помогал коротать унылую, мрачную зиму.

Обычно волчки у нас мастерили из концов катушек, и пускать их можно было только на столе. Такой волчок был и у меня. Его сделали из бабушкиной шпульки, и он был целых полтора вершка в поперечнике. Видали бы вы, как резво и с каким достоинством кружился он на гладкой столешнице. Если кому приходило на ум тронуть его пальцем, волчок просто-напросто отталкивал палец и преспокойно продолжал крутиться. И все же мог ли он сравниться с настоящим волчком, у которого большая круглая голова и длинная ножка! Это же совсем другое дело!

Я выпросил у бабушки пряслице от старой прялки и из его чудесных узорных загогулин понаделал целую стаю волчков. Работал я ножом без черенка, моя ладонь покрылась мозолями, но охота пуще неволи, ведь игрушками мне приходилось обзаводиться самому. Поэтому я и не хныкал. Только гляну на ладонь, вздохну – и опять за работу. По правде сказать, взрослые охаивали мои волчки, дескать, они у меня увечные, будто их собаки обгрызли. Так разве ж у меня справный ножик?

Сделаю я волчок и принимаюсь обстругивать сухое тонкое полешко, ведь надо еще выстругать дергалку. Это проще простого. Обстругаю поровнее березовую лучину, отрежу от нее колышек длиной в ладонь, и еще остается на ось для волчка. Потом снимаю со стены шило и буравлю в конце дергалки отверстие, через которое надо продеть бечевку.

Ба! Да где ж она, бечевка?

И бечевку приходилось вить самому. Бабушка давала мне пакли из своих запасов, и я принимался вить. Баловство с ножом – это еще куда ни шло, но спокойно смотреть на такое витье дедушка не мог. Вить веревку – не забава, а настоящая работа, коли взялся – делай как следует.

– Разве так вьют? – однажды гаркнул он на меня до того громко, что я весь съежился под ворохом пакли, а крючок вывалился у меня из руки.

Дед поднял крючок, взял в свои толстые пальцы мою поделку и сунул мне под нос.

– На что она такая годна? Тут кишка комариная, а там узлы с воробьиную голову. Не видел, что ли, как люди веревку вьют? Глаз у тебя нету? Вытянется нить, подсунь крючок под мышку, а другой рукой прихвати еще клок, а коли чересчур толста, оторви лишек и вытяни.

Так он меня наставлял, и дело пошло куда лучше, хотя он все время выказывал недовольство и частенько метал на меня грозные взгляды. Я свил отдельные нити в одну и, выравнивая, провел по бечевке рукой. Не очень ровная она получилась, но зато мягкая, как мне и нужно было. На одном конце я завязал узел; второму концу полагалось быть гладким, чтобы ровнее наматывался на ножку волчка. Обмотку эту я делал с великим старанием. Начинать надо было с конца и наматывать до самой головки, потом продеть конец через дырку в дергалке, приложить к ней ножку волчка, указательным пальцем правой руки слегка придержать, а левой изо всей силы рвануть. Фьють! Бечевка, мгновенно разматываясь, раскручивала волчок, и тот, освободившись от нее, соскакивал наземь и ну кружить да подпрыгивать, покуда от усталости не закачается и не перекувырнется. А как упадет – тотчас завертится в другую сторону, чтобы раскружить вконец одуревшую голову.

Начну запускать волчок и никак не могу остановиться, с каждым разом забава эта увлекает меня все больше и больше. От хозяйского Яниса я слыхал, что земля вертится. Получается, будто у меня теперь вроде бы свой земной шар. А что, разве волчок не такой же круглый? И вертится он так быстро, что кажется – неподвижно стоит на месте.

А как он временами завывает, мой малышка-волчок, ни дать ни взять – настоящий волк! Сперва громко, пронзительно, а потом все басистей и глуше. Так ветер завывает под дверьми и окнами в сырую непогодь.

И чего только не приключалось с волчком, когда я его запускал. Иногда он с воем запрыгивал под кровать, стукался там о деревянные башмаки, о корзину, о топорище или о посудину с ворванью и чуть живой выкатывался обратно. Я жалел его, бережно брал в руки, заботливо обматывал бечевкой ножку и опять запускал. Теперь он кружил по батрацкой, будто искал место получше. Кажется, вот в этой ямке пристроится, ан нет – выскакивает из нее и кружит дальше. А с какой легкостью отпихивал он на пути мелкие щепки или мусор. И как ловко выплясывал вокруг ножек стула, ни разу на них не наткнувшись! Плавно обойдет одну ножку, обогнет другую, а потом опять воротится на середину. Но вот его собственная ножка заскакивает в какую-то выбоину, и там волчок застревает, крутясь на месте, точь-в-точь как ястреб в летнем небе, и поглядывает на ножки стула, вокруг которого умудрился так ловко протанцевать. Иной раз попадалась волчку на пути ямка с водой, и он, стремглав прокружив по ней и расплескав во все стороны, превращал воду в дождевую пыль. Но когда случалось ему плясать близ бабушкиной прялки и наскочить на пучок пакли, мой танцор застревал в ней и тихонько заваливался набок. Но иногда он бывал совсем дурной. Запущу его, а он не кружится. Куда там! Упадет набок, а потом с отчаянной скоростью покатится колесом к противоположной стене, стукнется об нее и тотчас начнет судорожно дергаться и вертеть свою единственную ножку вокруг головы.

И чудилось мне, что волчок живой и что, смастерив его и запуская, всякий раз я отдавал ему частицу себя.

В ШКОЛЕ

Хоть и легко мне давалась грамота, но школы я боялся. И вот однажды зашел к нам на хутор учитель и спросил меня, когда же я приду в школу. Мурашки побежали у меня по спине, и я молча опустил голову. А учитель, верно, пошутил, для школы я ведь еще был мал.

Но бывали дни или, вернее сказать, вечера, когда мне хотелось пойти в школу. Я ходил туда вместе с дядей. Там собиралось много молодых парней и девушек, учитель обучал их хоровому пению.

В первый раз мы пришли на спевку пораньше, школьники еще не ложились спать. Дядя прошел к учителю, а я остался в классной, где повстречал знакомых ребят.

Классная была светлая, чистая. Под потолком горело пять ламп в стеклянных колпаках с белыми тарелками наверху.

Ребята дали мне доску и грифель, чтобы показал им, какие умею выводить буквы.

Ба! Я и целые слова умею писать! И написал: «Гол как сокол…»

Ребята удивлялись, пожимали плечами. Потом мы стали играть в крестики и нолики.

Тут в класс вошел учитель, сел за фисгармонию. Ребята встали, учитель заиграл, а они, сложив руки, запели:

 
И ночь сойдет на землю,
И сон людей объемлет,
Покоем одарит…
 

Я тоже сложил руки, но, не зная мелодии, петь не пел, а только старался повторять слова.

Учитель прочел краткую молитву, и ребята, как горох, высыпались из класса. Их отпустили спать.

Я одиноко сидел на скамье. Учитель погасил несколько ламп и подошел ко мне:

– Ну, Яник, когда придешь учиться?

Меня кинуло в дрожь… Тут, в школе, наверняка одно мученье… Только и знай – корпи над книжками с утра до ночи. Непонятно даже, как это ученики не боятся бегать и гомонить, когда выскакивают за порог школы. Этак, пожалуй, вся наука вылетит из головы…

Идет ли снег, греет ли солнышко, варят ли дома щи, оживают ли по весне мухи на стенах – для школьников ничего этого нет, а есть только парта, книжки да чернила.

Нет, в школе учиться я не хотел.

Понемногу в классную стали заходить парни и девушки.

Учитель играл на фисгармонии, и они пели, сперва по группам, порознь, а потом вместе, хором: и тоненькие голоса, и низкие.

Сперва хор пел нескладно. Учитель рассердился, стукнул по крышке фисгармонии палочкой, и она переломилась. Потом хор наладился, учитель заулыбался.

И вот однажды в школе устроили вечер. Не помню только, по какому это было случаю. Народу набралось полным-полно, и не только молодежь, но и старики. В маленькой классной дед мой сидел на парте и, возвышаясь надо всеми, пел песню: «Ай ты, рыбка моя, красноперочка…» Бабушка и еще несколько старух ему подтягивали. Пели они очень дружно, а потом, помнится, пустились в пляс.

В комнате учителя тоже было полно гостей. Я не раз проталкивался в нее поглядеть, что там делается и не ушел ли дядя. Туда перетащили фисгармонию, и Кистеров Вилис играл кадриль. Парней не хватало, поэтому за них отплясывали девушки. На голову они надели картузы – это кавалеры. И вышагивали они размашисто, враскачку, а при встрече друг с дружкой приподнимали картузы. До чего ж это было потешно!

Что и говорить, на таких вечерах школа мне нравилась, ну а в остальное время я поглядывал на длинную соломенную крышу там, за выгоном, с непонятной тревогой. Мне все чудилось, будто в школе для меня расставлены какие-то силки.

А разве не правда?

С каждым днем я все больше застревал в этих книжных силках, и так застрял в них, что и сам стал писать книги.

Но из памяти моей никогда не исчезнет старый дом, где расставлены были эти силки.

И своей книгой я приветствую того, кто первый заманил меня в них.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю