355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Янис Яунсудрабинь » Белая книга » Текст книги (страница 14)
Белая книга
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 01:32

Текст книги "Белая книга"


Автор книги: Янис Яунсудрабинь


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

КРАСНЫЙ ПЕТУХ

Это был вовсе не тот «красный петух», которого подпускают под стреху, а самый обыкновенный петух – на обложке книги. Он стоял на одной лапе, потому что в другой держал книгу, и читал: АЗ-БУ-КА. Он появился у меня так неожиданно и исчез так быстро, что я только диву давался.

Я сидел на земляном полу посреди батрацкой и городил из деревяшек загон для своего стада. Коровы мои в точности походили на пустые катушки от ниток. Катушки эти достались мне от хроменькой родственницы, портнихи в имении. На дворе за окном береза покачивала редкими сохлыми листками, у них даже не хватало сил оторваться от веток. Рябина у колодца стояла голая, только кое-где крупные гроздья ягод, будто жаркие угли, пылали в сером пепле неба. Скворцы и вороны еще не успели их склевать.

Все женщины собрались дома. С полевыми работами управились – можно заняться домашними делами. И вот, когда всяк занялся своим делом, отворилась дверь, и в комнату шмыгнула старушка, сгорбленная, вся обмотанная платком, как нищенка.

– Здравствуйте, люди добрые! – сказала она.

– Здравствуй, здравствуй! – сказала мать.

Нищенка ступила шага два и присела у печки на лавку, куда опрокидывали ведра для просушки.

Я прервал свою работу, подошел к маме и, не мигая, уставился на старушку. Потом, сдвинув у матери платок с уха, потихоньку спросил, кто это такая. Мама склонила голову набок и пожала плечами, из чего я заключил, что она не знает.

Некоторое время все молчали. Старушка копошилась в своем платке – не то хотела развязать его, не то затянуть покрепче, и тут же, будто что-то вспомнив, вытащила из-под платка измятую книжку.

– Ну, пострел, глянь-ка, – сказала она. – Сколько дашь за находку? Да разве тоже по дорогам книжки раскидывать? Подобрал бы коробейник либо цыган – и прости-прощай твоя книжица.

Мама подошла к старушке, взяла у нее книгу. Понятно, и мне надо было поглядеть, и я, держась за материну юбку, подошел поближе и, задрав голову, старался рассмотреть, что же там такое.

– Нет, милая, у нас такой книжки никогда не бывало, – сказала мама, полистав страницы. – Где ты ее нашла?

– Да вон там у мосточка, близ вашей поскотины. Как упала она стоймя, так и стоит в траве. Гляжу, гляжу – никак, книжка. Подошла, нагнулась – книжка и есть. Так не ваша, стало быть, ну, ну… А только куда мне эту забавку девать? Дочкины дети большие, меньшой уже в школу ходит. Он у нас читать мастер – что горохом сыплет. Хоть ты ему Библию дай – любое место, куда пальцем ткнешь, отбарабанит. На что мне книжка? Ты, дочка, бери для своего пострела. Пора ему грамоте обучаться. Сколько годков-то?

– Скоро пять сравняется.

– Ишь, рослый. А я думала, семь. Бери, вот тебе азбука.

Гостья протянула мне книжку.

Я с радостью схватил подарок и чмокнул жилистую руку старушки.

Она тоненько засмеялась.

На первой странице я увидел красного петуха с книгой в лапке. Ах, как он бойко ее читал! Только жаль, что полхвоста петушиного оторвано. А над петухом выстроился целый отряд красных букв: «А», и «О», и «Т»! Я их все опознал. Я сам удивился, как это я так сразу сумел! Я дернул мать за фартук и радостно крикнул:

– Это не азбука, а настоящая книжка!

– Он уже буквы знает, – пояснила мать, а гостья кивнула головой.

– Ты смотри, милая, как бы умок же повредил. Уж больно мал.

«Как это умок повредить? И что это такое – «умок»?» – размышлял я и больше не слушал, о чем толковали мать со старушкой.

– Далеко ли идешь? – спросила мама, когда гостья поднялась.

– Да в Чертову корчму тащусь, к дочке.

– Так это ж к Чинкуриене?

– Ну да! Чинкур-то мне зять.

– Так, так, так…

Мама вывела гостью, хотела показать, как лучше пройти, а то после проливных дождей все лесные ручьи разлились.

А я уселся на пол и стал разглядывать книжку. Сердце от счастья стучало где-то под самым горлом. У меня книга! Своя! Я перелистал ее всю – картинок больше не было. Эх ты, обманщик, эх ты, драный хвост! Потом принялся читать: бэ-а-ба, мэ-а-ма…

Складывается!

Перевернул страницу: тэ-шэ…

Как же так? Не складывается. Пойду-ка я к Лизе.

И я пошел к Лизе, которая нынче с матерью моей была не в ладах. Я спросил, знает ли она грамоту, а знает, то пусть меня поучит.

Лиза взяла книгу, другой рукой обняла меня и стала учить читать. Но тут отворилась дверь, вошла мать, и моя учительница поспешно отпихнула меня, так что я чуть не упал.

Мать сердито прикрикнула:

– Чего шатаешься по чужим углам?

Она села за прялку. Я приткнулся с краешка рядом с ней и жадно впился в свою азбуку.

Когда у меня зарябило в глазах, я спросил:

– А зачем тут спереди петух стоит?

– Показывает ребятам, чтоб читали так же, как он.

– А кто не станет читать?

– Того петух клюнет.

– Значит, он живой?

– Один, что ли, петух на свете? Вон как давеча тебе макушку ободрал.

И правда, в позапрошлое воскресенье, как только дядя меня остриг, я нагнулся подобрать волосы, чтобы кинуть их в плиту, и тут вдруг рухнул на пол от страшного удара в голову. Когда пришел в себя, голова моя была перевязана. Наш большой петух обе шпоры всадил мне в макушку. Вспомнив про это, я струхнул. Может, он наказал меня за то, что я с ленцой грамоте учился? Вот и досталась мне первая трепка. Нет уж, больше этому не бывать. Надо стараться изо всех сил.

Домой воротились мужчины. Каждому хотелось посмотреть подарок, послушать, как он мне достался.

– А! Стало быть, это она и есть! – воскликнул батрак Петерис.

Оказывается, они с дедушкой после пропашки клеверного поля ехали домой, и повстречались им двое школяров. Ребята спрашивали, не подобрали ли они по дороге азбуку. «Только и делов вашу азбуку читать!» – отвечали наши. И мальчишки ушли. А завтра, коли встретятся, надо будет сказать.

Меня словно холодной водой окатили. Неужто правда? А я-то думал, что никто не смеет отнять у меня книжку. Я же старушке руку поцеловал за подарок, и целых три страницы одолел! Нет, не отдам азбуку, пусть мальчишки хоть мать приводят.

В потемках я сунул книжку под сенник, под самую середку, куда мама никогда не добиралась, если что-нибудь искала.

Поутру, только развиднелось, вошли в избу два мальца, один побольше, другой помельче. Маленький говорил, а большой только подпирал косяк, заливаясь горючими слезами. Наша кровать стояла у двери, и я обоих мог как следует разглядеть. Они пришли за азбукой. Рева был сын Чинкуриене из Чертовой корчмы и владелец азбуки, а меньшой – сын Анны из Гравишей, Видно, зря вчера бабушка нахваливала своего внука. Хорошо еще, что он узнал от нее, куда подевалась книжка. Отец попотчевал его березовой кашей, и теперь школяр стоял и лил слезы молча, будто ему рот завязали.

– Что ж ты, этакий дылда, все азбуку долбишь? – спросила мама.

– У него голова слабая, – отвечал Аннин сын.

– Отдаааайте-е-е! – завыл дылда.

Мама принялась искать книжку, но та пропала.

Может, на окне?

Может, на шестке?

Может, за кровать завалилась?

Мама зажгла лучину, осмотрела весь угол. Нигде нет! Как в воду канула.

– Может, ты, Янчук, куда задевал? – спросила она, глянув на меня.

На ее вопрос я неуверенно помотал головой. Я хорошо знал, что неправду говорить – грех, но головой-то помотать можно, я ведь не вымолвил ни словечка!

Мать приподняла мешки в изголовье, пошарила за сенником в ногах… И там ничего, только варежки да носки.

– А ты не врешь? – спросила она снова.

Я сел в кровати и этак неопределенно покрутил головой, чтобы непонятно было: «да» или «нет».

– А ну, отвечай! Язык проглотил?

Теперь испарилась последняя надежда на то, что книжка останется у меня.

– Да… – боязливо выдавил я.

– «Да!..» Что ж ты молчал, пока я все углы перерывала?

Звонко щелкнула оплеуха, и я заревел. Порывшись под сенником, я вытащил злополучную азбуку. Книжка выскользнула у меня из пальцев и, прошелестев страницами, упала на пол.

– Ишь, змеюка, куда запрятал! – Долговязый мальчишка живо смахнул слезы и подхватил пропажу.

Это был мой первый и последний петух, моя первая и последняя азбука. Потом мне снова пришлось читать только церковный песенник. Буквы там были крупные и читались легко. Но вскоре подошло время, когда мне довелось прочесть кое-какие сказки и увлекательные рассказы про черных и краснокожих людей, про страшных убийц и призраков. Какое это было чудесное чтение! Целые вечера при свете лучины просиживал я за книжкой. Дедушка плел корзинки. Бабушка, мать и девушки-батрачки пряли. Иной раз и хозяйка, сидя за прялкой, слушала меня. Дядя резал ложки, хромой Юрк чинил свои вечно дырявые рукавицы. Все они со вниманием меня слушали, порой переговаривались – правда ли то, что я прочел, может ли такое быть.

Я, понятное дело, обижался. Конечно же – все правда. Разве станут вранье печатать в книжке?

ПОД БЕСКРАЙНИМ НЕБОМ

С приходом лета, когда на лугу запестрели ромашки, похожие на желтые колесики с белыми, будто выскочившими из них спицами, а в поле рожь заиграла золотыми подвесками, небо словно бы слилось с землей. Я лег на спину у межи, зажмурил один глаз, а другим стал присматриваться: вот оно, вот! По склоненным колосьям катится белое облачко, как мягкий комок шерсти. Рукой подать!

Я вскочил на ноги, хотел схватить – не тут-то было. А мне показалось – оно так низко!

Но только началась косовица, небо сразу поднялось. Я бродил по гладкому, как столешница, лугу, и было мне как-то неприютно-одиноко, не то что прежде, когда вокруг колыхались травы, цветы.

Весь воздух жужжал и звенел, но редкая пчела или бабочка садились на землю. Лишь красные муравьи торопливо сновали по исхоженным кочкам.

А как стали убирать и копнить рожь, небо поднялось еще выше. И косы звенели гулко, будто под огромным сводом.

За работой парни и девушки громко перекликались, а мне чудилось, будто звуки – все-все до единого – глохнут и всяк слышит только себя. Мне было велено сидеть возле бабки и сторожить полдник, чтобы собаки не поели хлеб, не вылакали из горшка простоквашу.

Я сдвинул в бабке один сноп и мигом очутился в удобной избушке с гладкими глянцевыми стенами. Я все время перемещался в ней, усаживался лицом к косцам, ведь в той стороне больше можно было увидеть и услышать.

А наскучит земля, ее приглушенные звуки, блеклые краски, у меня есть небо, хоть до него так далеко. Стаи сизых и белых облаков порою меняли ход, сталкивались, теснили одна другую, а иной раз вся эта мешанина застывала сине-белой грудой и до того напоминала мыло, что я стал мудрить, как бы мне его достать. Вот бы хорошо! Матери не надо будет тратить лишние деньги да еще потом долго сушить мыло на печке. И можно бы этим мылом холсты отбеливать. Почему у коробейников его так много? Стало быть, изловчились, сумели достать. Может, въехали на Извозную горку, да и отрезали от неба, сколько хотели. Вон оно какое там низкое, опустилось до самой земли. А рано поутру и поздним вечером они, верно, отрезают себе красного мыла… О своем открытии я даже оповестил взрослых, но они ничего не поняли и только смеялись.

Когда убрали рожь, взялись за лен.

Люди, словно большие пестрые птицы, пригнувшись, копошились на зеленовато-желтом поле, а вечером, по дороге домой, пели грустные песни.

Бледнее стало солнце. Порыжелые обочины канав утром покрывала роса, ее крупные зерна не исчезали до вечера. Какой-то непонятный страх донимал меня. Я часто подбегал к работавшим на поле людям, громко с ними заговаривал. Иногда лен с поля возил мой дедушка. Он подсаживал меня на тяжелый воз, и мы ехали в загон. Там батраки работали на обрубке льна. Возьмут пучок льна и об острое лезвие косы – чик! Пучок мигом укорачивался. Потом лен несколько раз прочесывали, пока не отпадут все головки. С легким присвистом пучок льна перелетал в кучу к дружкам, которые дожидались, когда их свяжут в снопики и свезут в мочило.

Я сидел в затишке под горой льняного семени и вслушивался: однообразное шуршание льна о щетку то и дело перекрывал звук удара о косу – жесткий, короткий звон.

Но вдруг возникли совсем иные звуки: яркие, словно бы осенним солнцем переполненные, они постепенно набирали силу.

Батраки прервали работу, закинув головы, вглядывались в небо из-под руки. Да, журавли улетают в теплые края. Так высоко летели они, что казались не больше ласточек. У меня вдруг остро заныло сердце, и я бы заплакал, не будь рядом парней.

– Цепью! Цепью! – кричали вдали пастухи. Но серая нить уже таяла в небе.

Я взмахнул руками. «Почему у человека нет крыльев? – подумалось мне. – Почему он не может взлететь в небо и умчаться в теплые края, когда земля здесь стала голая, а небо все отдаляется, все раздается вширь?»

И вот наступила пора, когда колосья на ячменном поле поникли, как головы сонных стариков, а овсяное поле походило теперь на шаль с едва заметным узором и зелеными каемками. Прошло немного времени, и желтые скирды стали застить синюю даль. С утра и до темна скрипела фуры. Я расхаживал среди возчиков, в руке – толстая березовая хворостина, в кармане – полно мышей.

– Слава богу! – воскликнул хозяин, когда на пригорке увязали последний воз.

Я огляделся. Коровы и овцы торопливо семенят по просторному полю, изредка тычась мордами в колючую стерню. Вдали на краю земли спят угрюмые леса. А выше? Там ни единого заслона, ни границы, ни предела.

Все пригорки, все желтые рощи и кучки серых построек кажутся мелкими, игрушечными. А этот последний воз с воткнутыми в него вилами, стертыми за лето добела, этот гнедой коняга, и его хозяин, и девушка-батрачка с граблями через плечо, и я со своими мышами в кармане – все мы едва приметны. Что ни делай – кричи, плачь, буянь, – никто не услышит, не заметит, так все кругом оцепенело, отдалилось.

Прошло еще несколько дней, переполненных тишиной, и я почуял близость неизбежной перемены. Дольше терпеть не хватало сил, сердце будто висело на ниточке: вот-вот оборвется.

И правда, она пришла. Однажды утром я увидал, что пустые поля застланы сверкающим белым покрывалом. Когда я выбежал во двор, мягкие пушинки все еще неспешно слетали вниз, липли к рукам, лицу, к моим босым ногам. Небо опять опустилось низко-низко. Временами оно наваливалось на самые приземистые крыши. И я перестал быть одиноким и маленьким. Напротив: я чувствовал, как наливаюсь теплом и зреющей силой.

ЗИМА

Мама справляла мне лишь самую необходимую одежку, поэтому дружить с суровой зимой я не мог. Я смотрел на нее со стороны: из окна либо когда на минутку выбегал во двор. И все же я наблюдал ее день за днем, час за часом, так же пристально, как и лето, когда с утра до вечера бывал на воле.

Ах, какими крупными хлопьями иной раз валил снег, будто кто-то там, в вышине, припасал их для особых случаев. Смотришь: все столбы изгороди на прогоне уже в круглых белых шапках, а ветви на деревьях разбухли и побелели. И вдруг снегопад унимался. Расступались облака. Открывалось желтовато-розовое небо, а земля казалась еще краше, потому что она была светлее неба. Облака уплывали прочь. Ветер стихал. Солнце сияло ярко-красное, и снег пытался ему подражать. Потом солнце закатывалось. Снег и вовсе преображался: он бывал голубой, мерцающий, как волны, но вскоре угасал. Холодало.

Поздним вечером выйдем мы с матерью во двор, а небо сплошь усеяно голубыми огоньками бессчетных звезд. Глянь! И на снегу вон сколько крохотных звездочек! Нагибаюсь, ищу, хватаю рукой… Исчезли! Пожалуй, скорее ухватишь одну из тех, на небе.

Иногда морозы стояли долго. Я только на миг выскакивал во двор и стремглав летел в дом. Но еще свирепей мороз поутру. Вдохнешь холодный воздух – в носу иглами колет. Окна замораживало снизу доверху. Покамест варили обед, они оттаивали, и с них текло, но когда теплый пар улетучивался, а плита остывала, они снова зарастали причудливыми цветами, которые немного погодя превращались в снег.

Под вечер, случалось, подымался лихой буран.

Ночь напролет он выл и свистел вокруг нашего ветхого жилья, будто просился в дом. По всей батрацкой привольно разгуливал ветер, и мы накрывались с головой, чтобы спрятаться от него и чтобы не так слышен был жуткий вой метели. А наутро проснешься – тишина… И в комнате вроде не холодно. Окна оттаяли. Как хорошо!

Но когда собирались пойти в хлев кормить скотину, оказывалось, без раскопок из дому не выбраться. Метель трудилась так усердно, что успела возвести белую стену и сровнять сугроб с крышей. Мы брали лопаты и прорывали ход, по которому выбирались из заключения.

В низинке на лугу близ бани всегда застаивалась вода. Когда она превращалась в лед – эх и веселая начиналась жизнь! Частенько на гладкий наш каток сбегалась целая ватага школяров. Они катались по льду, распластав руки, как крылья, шумели, толкались. Тогда я обувал свои деревянные мокроступы и ковылял до угла хлева; оттуда можно было поглазеть на веселую возню мальчишек. Голые ноги мерзли, но домой идти не хотелось, покуда не спохватится мать.

Когда наши парни ехали в лес, они иной раз подсаживали меня на дровни, и мне удавалось прокатиться. Вот это было славно! Санки под гору ехали сами. Лошадь, не чувствуя тяжести, бодро вскидывала голову и летела как ветер. Что-то внутри у нее словно бы пощелкивало от этого легкого радостного бега, и я тоже прищелкивал – языком…

Суровой зимой хуже всех жилось птицам и лесным зверюшкам. Синицы сновали от окошка к окошку, будто просились в дом. Нахохленные воробьи на куче хвороста поклевывали березовые почки. Даже вороны шастали по двору и все норовили прихватить брошенную собаке кость или выплеснутый с грязной водой обмылок.

После рождества на хутор наведывались зайцы. В лунный вечер мы видели из оконца за печкой, как они петляли вокруг кустов и не боялись даже прискакивать к самой избе. Мы, бывало, постучим в окошко, и косой улепетывает.

А иногда глубокой зимой случались чудеса. Вдруг видишь – за одну ночь луга и поля стали пестрые. За избой тяжело шумят березы. Воздух налился влагой, и в низине лед блестит, как зеркало. Каждый куст, каждая малая веточка отражаются в нем. А когда снова подмораживало, бывала такая гололедица, что и шагу не ступишь, если не вбить гвозди в каблуки деревянных башмаков. Дорожку к колодцу приходилось посыпать золой, не то девушки с коромыслом на плечах никак не могли подняться на горку, а все соскальзывали вниз.

– Ну зачем она нужна, эта зима? – как-то спросил я у хромого Юрка. – Летом хорошо, тепло, на выгоне полно всяких ягод, на лугу можно найти пчелиные соты, на болоте – утиные яйца.

– Ты пойми, – отвечал мне Юрк. – У каждого дня есть своя ночь, так и на каждое лето есть своя зима. Всему нужен отдых. Ты ведь днем бегаешь, возишься? А вечером тебе охота спать. Летом всякое растение, всякое дерево цветет, а потом дает ягоды да яблоки – словом сказать, работает. Но ему тоже надобно время на отдых. Не могут они цвести и плодоносить без передышки. А отдохнут, выспятся, увидишь, как они весной примутся за работу.

Юрк был прав. Я тоже чувствовал, что зима больше предназначена для сна, нежели для бодрствования, и терпеливо сносил ее скуку, дожидаясь весны и теплого лета.

ЛЕВ

«Здравствуй, Лев! Как живешь?» – Лев рычит и встряхивает гривой». Так начинается рассказ про льва в старой книжке для чтения. Дети спрашивают могучего зверя, а он им отвечает на чистом латышском языке. Но уж если лев сумел превратиться в человека, то Екапель, сын нашей соседки Кибилдиене, и подавно мог превратиться во льва. Слабосильные заморыши обычно любят бахвалиться и строить из себя героев. Как раз таков был и наш Екапель.

Мальчишка лет двенадцати, черноглазый, черноволосый, с длинным тонким носом, острым, как птичий клюв, Екапель был довольно рослый, но зато худой, как щепка.

Когда он здоровался со мной за руку, я пожимал четыре хлипких косточки – Екапелины пальцы. Он и ведра воды не мог дотащить из колодца; если мать, случалось, наказывала ему смотать шерсть, он растягивался на кровати и, болтая ногами, объявлял:

– Не мужская работа!

Я привык слушаться матери с первого слова и поэтому, когда заходил к соседям, где жил Екапель, всегда дивился выходкам этого неслуха.

– Екапель, сбегай, принеси мне клетчатый передник, на коновязи висит…

– Кому говоришь-то?

– Ну сходи, сынок, экий ты лентяй!

– Ах, лентяй? Раз лентяй, так чего посылаешь?

– Бесстыдник! А ну, живо! Ей-богу, палку возьму!

– Думаешь, испугался?

И я с ужасом вижу в руках у Екапеля нож, которым режут хлеб. Он размахивает им и смеется:

– Ты меня стукнешь, а я тебя зарежу!

– Да ты что – рехнулся? – кричит мать и выбивает нож из рук сыночка.

Ну, думаю, теперь Екапель заревет, но тот преспокойно подымает с пола свое оружие и чмокает его.

– Ножичек мой миленький! – причитает он. – Ну чего с тобой эта баба сделала?!

– И что только из этого пария выйдет! Не приведи господь! Был бы отец жив, может, он бы с тобой управился, – вздыхает мать и сама идет за передником.

При всем при этом мы с Екапелем отлично ладили. Хоть и был я еще совсем мелюзга, но уже знал на память несколько заповедей, и это меня необычайно возвышало в глазах Екапеля. Всякий раз, как мы с ним встречались, он заставлял меня их повторять.

– Может, осенью меня к пастору поведут, – говорил он, – не придется лишнего учить.

Я повторял для него заповеди по два, по три раза, но голова Екапеля их не принимала. Вот если б на елку залезть, или бересты надрать, или на ольховом стволе вырезать крестики и лесенки, – дело другое, а вызубрить заповеди – для Екапеля задача непосильная.

– Да… Кабы не делилось на две части, кабы не эти вопросы: что сие? – жалобился Екапель.

– Тогда бы ты ничего не понял, – пояснил я.

– А чего там понимать? – пренебрежительно фыркал Екапель. – Отбарабанить, и ладно. Барином так и так не буду.

Летом мы с Екапелем часто играли на нашем выгоне. Мать не отдавала его в пастухи на соседские хутора, боялась, сынок выполнит угрозу и сбежит от хозяйки на другой же день. И мы с ним рыли колодцы, строили шалаши, метали бабки, и время летело как на крыльях.

Пришла зима. Осенью все раздольные пойменные луга были мокрые. Мороз превратил их в зеленоватые ледяные равнины. Я выбегал во двор босиком и, перескакивая с ноги на ногу, жадно заглядывался на гладкий лед. Сколько раз видел я, как важно там катается хозяйский сын Янис на самодельных коньках. Но не было у меня ни коньков, ни обувки. Я надеялся, что к рождеству получу в подарок деревянные башмаки. Но до рождества было еще далеко…

Однажды воскресным утром в нашу батрацкую через высокий порог перевалила целая орава мальчишек: были там и Петерель, и два брата Лиелумы, и Британов Адам, и мой приятель Екапель. Они пришли вызволить меня из неволи и взять с собой на болото на льду покататься.

– Ему обуться не во что, – говорит мать.

– Неужто, – спрашивает Екапель, – не найдется у деда старых деревянных башмаков?

– Батюшки! Да он же в них утонет!

– А босиком? – предлагает Петерель.

Он был младше всех, даже меня.

– Босиком! Сказал тоже! – говорит Екапель. – А в носках, это бы можно.

Меня будут возить на салазках, слезать не придется. Ну, при таком уговоре мать ненадолго меня отпускает.

– Будешь кататься, как барон! – говорит Екапель.

Мама натягивает мне на ноги штопаные шерстяные носки, а я хохочу, словно от щекотки. Потом мне надо нырнуть в ее шубейку. Шубейка куда больше меня, а рукава до половины остаются пустые. Но меня подпоясывают красивым кушаком, а на голову напяливают дедов треух. От него разит потом и табаком. Но вот меня снарядили, и мы едем на болото.

И тут Екапель превращается во льва. Все остальные должны меня везти, потому что они кони. А лев рычит, бегает вокруг них да лязгает зубами – высматривает, какую бы лошадь сожрать. Лошади ржут и лягаются.

Не подобраться к лошадям – нападем на седока! Лев зубами срывает с меня шапку и на бегу трясет ее, как кот мышь. Да еще визгливо взрыкивает, раз уж льву положено рычать. И все это он выделывает лишь затем, чтобы не тащить салазки.

Так мы весело передвигаемся с одного катка на другой, все дальше и дальше. Морозец крепкий, ребята зябнут – ведь санки сами собой скользят по гладкому льду. А мне в маминой шубейке хорошо и тепло.

Меня довезли уже до Лиелумского огорода, но в тот миг, когда мы хотим повернуть назад, как на беду, из хлева выходит сама хозяйка. Она видит, что оба ее сына катают меня на санках, и кричит им, чтобы шли домой. Мальчишки в одних пиджачках нахохлились, ежатся от холода.

– Мы не можем, – отвечают сыновья.

Братья Лиелумы сознают свой долг: сперва надо доставить меня домой. Но их мать об этом не знает. И она в сердцах приказывает им немедля бежать домой:

– Сапожки драть да обмораживаться! Я вам покажу! Уши оборву, дьяволы!

Мы переглядываемся, но тут, как видно, ничего не поделаешь. Екапель, правда, подначивает: пусть, дескать, скажут, что ей самой не худо бы уши оборвать, под платком они ей без надобности. Сыновья, однако, не решаются последовать такому совету.

– Коли они ушли, и мне надо идти, – объявляет Петерель, – а то попадет.

Его отец в Лиелумах испольщик, стало быть, для опасения у Петереля есть причина. Вслед за ним уходит и Адам.

– Чтоб тебя черт прибрал, – клянет меня Екапель, хватая веревку. – Только пикни! Волоки его теперь против ветра, как вол. Не было печали!

Все же Екапель, сердито поплевав на вязаные варежки, тащит санки. По льду сани скользят легко, но как только выезжаем на снег и полозья начинают застревать, Екапель велит мне слезть с санок.

Я себя чувствую виноватым и слезаю.

Холод мигом пробирается сквозь носки, жжет подошвы. А ходить не могу: что ни шаг – наступаю на полу шубейки и бухаюсь наземь.

– Трухляк! Как есть трухляк! – ехидничает Екапель. – Ей-ей, брошу тебя тут с салазками и кукуй…

Тут я в слезы и говорю ему, что не могу ступить ни шагу. Что же делает лев?

– А! Ты еще и реветь! Чтоб думали, я тебя обидел? Ну и пропадай здесь пропадом со своими развалюхами.

И лев бросает веревку и бежит домой, ни разу не оглянувшись.

Если бы я мог высунуть руки из рукавов, я бы развязал кушак, выбрался бы из непомерно тяжелой для меня шубы и раздетый, в одних носках как-нибудь добежал бы до дому. А тут мне оставалось лишь как барону восседать на санях, терпеливо ждать и вопить во все горло, покуда не разболелась голова. Немало прошло времени, прежде чем случайный путник, идя тропой через болото, набрел на меня и вывез на горушку.

С той поры я научился распознавать тех, кто любит рядиться в львиную шкуру.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю