Текст книги "Белая книга"

Автор книги: Янис Яунсудрабинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

РАСПОТЕХА

Когда мама еще была молодая, в их волости жил старик, которого все звали «Распотеха». Сотни раз слышал я, почему его так прозвали, но готов был про это слушать еще и еще. Особенно если иной раз заставят делать какую-нибудь скучную, однообразную работу, которая мне, ребенку, быстро надоедала. К примеру, когда мама сматывала пряжу для отделки варежек. Мне приходилось держать моток цветных ниток на руках, а мама сматывала их в клубок. Скучнее работы не придумаешь. Мама, бывало, сидит на своем черном стуле, у которого в спинке вырезано сердечко, а я стою перед нею, расставив ноги, и еще шире – руки, с распяленным на них мотком ниток, будто меня превратили в какой-то чурбак, сновалку или мотовило, которые можно вертеть как вздумается. Я даже порою поскрипывал, но маме и в голову не приходило смазать меня сальцем.

– Держи крепче! – только и крикнет, и я подымаю уставшие руки и развожу пошире.

– У меня же руки болят! – хнычу я.

– Ишь, неженка!

– Так ведь устали…

– Не прикидывайся! Нитки не отпускай!

– Тогда расскажи про Распотеху.

– Да уж сколько раз рассказывала.

– А я позабыл.

– Учись запоминать, что услышал. Ладно, расскажу, но больше не проси.

Я-то помнил этот рассказ, с первого и до последнего слова, но мне нравилось слышать его из материных уст, получалось, будто я мысленно ей подсказываю. И мама начинала:

– Давным-давно у Варны в Маркаданах ходил в пастухах один паренек. Уж и не знаю, откуда он у них такой взялся и как его звали, но только был он озорник и неслух. Как-то раз в обед – дело было под осень – велит хозяйка пастуху отвести козу на Кундаратский хутор к их козлу. Парень ворчит, ерепенится. Но хозяин обматывает козе вокруг рогов повод, сует пастуху в руку и приказывает не мешкать, воротиться поскорее, чтобы скотину выгнать ко времени. Делать нечего, пришлось идти. Вот дошел он до Кистеров, а там в саду наливные яблоки…

Тут мама заметила, что я глотаю слюнки, примолкла на миг, засмеялась.

– Ну да, – продолжала она, – такие приманные яблоки, что не мог он дальше ни шагу ступит!.. Но долго думая привязал козу к столбу изгороди на прогоне, а сам щель в ограде проделал и шмыг в сад. А кистер на крыльце сидит и вдруг слышит – вроде коза блеет. Схожу, думает, посмотрю. Иисусе Христе! На прогоне белая коза! В самый полдень! Кистера то в жар, то в холод бросает: поди знай… рядом кладбище… Но как увидел, что коза привязана, осмелился подойти. Коза как коза. Что за диво? «Эй, – кричит, – кто тут?» Никто не откликается. Нет так нет, уведу-ка, думает, к себе во двор. Стал ее отвязывать, а паренек испугался и как заорет с яблони:

– Не трожь Маркаданову козу!

Кистер с перепугу угрем юркнул в ту самую щель, что парнишка проделал, – садом домой скорей добежишь. И месяца еще не прошло, как схоронили на кладбище Маркаданову матушку, вот отчего на кистера такой страх напал. Но за оградой он оглянулся: коза стоит на месте и блеет без перестану. А парень увидал, как кистер в щель пролез, и не удержался, прыснул. А когда старик остановился, парень подумал, что все равно заметили, терять нечего, и давай кричать во весь голос:

– Эх, хорошо на кистеровой яблоньке! Распотеха!

Обернулся кистер и, увидев озорника, рассвирепел:

– А ну слезай, поганец! Пуц таузен![15]15
  Черт побери! (нем.)


[Закрыть]

Но парнишка рвет яблоки да хохочет. Поплевал кистер на ладони – и к нему. Забрался на нижний сук, а парень с ветки на ветку и вместе с градом яблок наземь. Запихнул еще несколько яблок за пазуху и шмыг через щель на прогон, отвязал козу и горушкой бегом домой. А кистер, сидя на нижнем суку, только крикнул да руками развел. Ну а прозвище «Распотеха» осталось за тем пареньком на всю жизнь до самой старости.

Клубок смотан. Руки мои опустились.

Как быстро!

ОТЫНЬ ИЗ ДАЛЬНЕЙ ШКОЛЫ

У учителя из дальней школы была черная кобыла, и все четыре ноги у нее были в белых «чулочках». Очень занятно это выглядело, когда она трусила рысцой: издали посмотришь – будто резвятся четверо белых щенков.

За лето я видал эту черную кобылу раза два. Она была очень смирная. Я подходил, гладил ей бока, мягкую шелковистую морду.

Говорили, что она слепая. Значит, меня она не видела ни разу.

С сыном наших хозяев Янисом, который был старше меня на восемь лет, мы дружили, даже очень дружили. Но стоило приехать в гости учителеву Отыню, дружба наша кончалась. Янис, бывало, тотчас обует сапоги, наденет шерстяные штаны, новый кафтан – словом, расфрантится вовсю. Ну, а я оставался, как был, в залатанной фуфайке, в холстинковых портках, босиком, с потрескавшимися ногами.

Янис с Отынем катали по крыльцу клети пушечное ядро, а я торчал на дровокольне и перекладывал полешки: только бы поглядеть оттуда, как ребята играют. А если подбирался к ним поближе, то Янис потихоньку бранил меня:

– Чего лезешь? Гостя постыдился бы! Глянь, фуфайка у тебя какая.

Немного погодя я подошел к ним без фуфайки, но и рубаха моя Янису не понравилась.

– Катись-ка ты отсюда!

Отынь разглядывал меня, словно диковину. А сам он походил на общипанного цыпленка: ноги длинные, голова большая, рот махонький, глаза что плошки и высоко над ними черные брови скобочками.

– Хи! Хи! – смеялся он мне вслед.

Чего ж ему не смеяться? Вон какие у него красивые башмаки, длинные черные носки, синие короткие штаны с золотыми пуговками у колен, синяя матроска и шапка с золотыми буквами на околыше.

«Погоди у меня!» – подумал я и пошел в нашу клеть.

Не прошло и минуты, как я уже сидел на лавке у стены дома – прямо напротив хозяйской клети и в полный голос читал сказки из школьной хрестоматии. Ну-ка, головастик, попробуй так! Но Отынь будто и не слыхал моего чтения.

Тут из дома вышла хозяйка:

– Чего это ты причитаешь, как нищий литвин?

Батюшки! Какая муха их всех укусила? Мои родичи сегодня тоже все то и дело привязываются:

– Не путайся под ногами! Не лезь! Мурло утри!

Хозяйка погладила Отыня по гладкой голове и сказала Янису, чтоб повел гостя в сад. Пусть погуляют, может, какие ягоды поспели. И Янис с Отынем пошли в сад, взявшись за руки, как братья.

Я отложил книжку в сторону. Читать мне расхотелось, на сердце у меня было тяжело.

Немного погодя Янис и Отынь вернулись во двор. В руках у Отыня был длинный стебель любистка с желтыми цветочными метелками. Ребята уселись на крыльце клети и принялись мастерить водяное ружье.

Как только оружие было изготовлено, Отынь побежал его опробовать к коровьему корыту у колодца. Ай да крепкая струя! И Отынь ну пулять в воздух, по веткам осины, по окошкам. Вот это была стрельба! Я смотрел, смотрел и, не вытерпев, попросил Яниса, чтоб и мне сделали такое ружье.

Нельзя, сказал он, так весь куст оборвем… Ну тогда хоть дали бы из их ружья стрельнуть разочек.

– Слышишь, Отынь, – обратился Янис к своему маленькому приятелю и глазами показал на меня, – он тоже стрельнуть захотел. Ну-ка, дай ему!

– Сейчас! – отвечал Отынь и набрал полный ствол воды.

Ружье он держал наизготовку, будто вот-вот выстрелит. У меня промелькнуло в голове, что этак недолго и вымокнуть, но, обманувшись его серьезным видом, я протянул руки к ружью и… принял весь заряд в лицо.

От своей шутки Отынь пришел и невыразимый восторг, помчался к корыту, перезарядил и двинулся на меня. Я бежать. Я кружил и кружил по двору, и Отынь не мог в меня попасть. Это походило на забавную игру, и я даже развеселился. Но тут Отыню стал помогать Янис. От двоих мне было не удрать. И хоть я, вбежав на крыльцо клети, кричал им, что тут мой дом и что тут в меня стрелять нельзя, Отынь знай бегал к корыту да поливал меня из ружья с головы до пят. Но вот я увидел, что Отынь напускает в ружье грязную воду из коровьего следа и тотчас направляется ко мне.

– Дудки! – крикнул я и кошкой прыгнул ему навстречу. Он и опомниться не успел, как ружье со свистом вылетело у него из рук.

На какой-то миг Отынь оторопел, высоко вздернув бровки, потом лицо у него сморщилось, как у старика, и он заревел. Он ревел громко, а порою даже будто тихонько ржал, как жеребенок, и у всех вызвал к себе горячее сочувствие.

А меня, понятно, ругали: ишь, недотрога, каплей воды его не облей. И мать меня нещадно выпорола. Она обжигала мне спину березовым прутом и при каждом ударе приговаривала:

– Ну, будешь еще? Будешь?

Но я, стиснув зубы, молчал. Я знал твердо, что никогда не позволю обливать себя грязью.

КЛАДОИСКАТЕЛИ

Вдоль берега Салате верст на пять тянулась гора. Кое-где вершина ее так сужалась, что пройти по гребню можно было лишь в одиночку, тропкой. Высокую эту гору в нескольких местах прорезали крутые лощины. Ручьи петляли в них меж болот. Таким образом, вся гора как бы делилась на отдельные холмы, и каждый из них имел свое название: «Кладбищенский», «Скрузанский», «Радыньский».

На этом Радыньском холме, по слухам, и был зарыт клад.

Однажды, откуда-то издалека, приехали незнакомые господа, испросили у хозяина разрешение и несколько дней кряду ковырялись на верхушке холма.

Спрашивается, чего они там ищут? Известное дело – клад. Так слух о кладе облетел округу с быстротой молнии. Все были того мнения, что господа клада не нашли, потому как уехали налегке, без тяжелой поклажи. Тут и люди разумные тоже подались на Радыньский холм, кто ополдень, а кто ночью. Иные приходили только посмотреть, а большинство с лопатами.

Раз такое дело, бабушка моя тоже подхватилась: она была не из тех, кто усидит дома.

– Пошли! – сказала она мне в первый же дождливый день. – Сегодня там никого нет, при народе стыдно. Вдруг да нам с тобой привалит счастье…

Никто из домашних не должен был знать, куда мы идем. Мы прихватили корзины и пошли в лесок, будто по грибы. Корзины мы спрятали в густых елках и в обход, стороной, направились к холму. Нелегкий это был для меня путь, да еще под дождем по бездорожью. Мы шли межой вокруг поля, капли с мокрых колосьев заливали мне глаза. Ни укрыться, ни осмотреться – бабушка очень спешила. Чтобы она хоть немного замедлила шаг, я с ней заговорил:

– Бабушка!

– Тише ты! Чего орешь?

Я ведь окликнул ее потихоньку, так чего она сердится? Кое-как нагнал ее, уцепился за юбку и шепнул:

– А денег там много?

– Кто его знает, – отвечала бабушка, утирая концом платка мокрое лицо. – Может, горшок, может, сундук, а может, чулок либо кошель, но сколько-нибудь да есть, раз господа ищут. Может, их деды при хранцузе попрятали, а нынче они по семейным бумагам напали на след, разузнали: там-то и там-то закопаны.

– А что, если мы откопаем?

– Дай-то бог…

– Но деньги ведь господские?

– Потому и пробираемся потихоньку. Кто нас в этакий проливень увидит…

– А что на эти деньги купим?

– Купим хутор и станем хозяйствовать.

– Ой! И у нас будет свой яблоневый сад?

– Молчи! Раскричался!

Мы перешли Салате вброд. На другой стороне был голый, общипанный скотиной луг. Бабушка опустила высоко подоткнутый подол. Я почуял, что ей не по себе, и у меня тревожно застучало сердце.

– А вдруг это нас черт приманивает? – прошептал я.

– Да мы же днем пошли! – успокоила меня бабушка и перекрестилась.

Я последовал ее примеру, и мы двинулись прямиком к горе с кладом.

Бабушка просчиталась, подумав, что в такой день на горе никого нет. Напротив! Вершина холма была усеяна людьми. С шутками, со смехом все копали землю. Даже сам хозяин трудился в поте лица. А дождь поливал; у Радыня с носа, с верхней губы, с подбородка срывались крупные капли. А он отряхнется и опять роет. Хотя по уговору, кто бы ни выкопал деньги, половина причитается хозяину. И все ж Радынь сам хотел попытать счастья. Как знать, может, именно его лопата ткнется о крышку сундука…

Бабушка слыхала, будто клад запрятан в таком месте, откуда видать петуха на церковной колокольне, что стоит на Заячьей горке. Мы взобрались на холм и стали приглядываться, высматривать. Вот он, петух! А вокруг нас все изрыто, яма на яме. В иных все еще копошатся люди, роют глубже и глубже.

В одну из пустых ям забралась моя бабушка. В руках у нее оказался длинный прожигальник, которым она в кладовой колола крыс. Теперь она истово тыкала им в песок, а когда истыкала все дно ямы, не поздоровилось и стенам. Может, клад совсем неглубоко зарыт? В военную-то пору у кого есть время глубоко закапывать… лишь бы от врага укрыть.

На дне третьей ямы бабушкино орудие ткнулось во что-то твердое. Бабушка глянула на меня из ямы и ткнула прожигальником вблизи того места. Опять твердо! Поколотила – глухой звук. Бабушка метнула на меня взгляд, что-то прокудахтала, как курица, и упала на колени. Она швырнула мне наверх одеялко, которым прикрывалась от дождя, и взялась за работу. Откуда ни возьмись, в руке у нее очутилась старая кельня. Ею она орудовала, как лопаткой. Я вскакивал на ноги, садился на землю, ложился ничком, опять вставал на колени: где уж тут усидеть! Вдруг бабушка крикнула:

– Вот он!

Я подскочил. Вот тебе и на!

– Принимай денежки! – И бабушка вышвырнула из ямы плоскую плитку известняка.

Бабушка силилась улыбнуться, но лицо у нее словно окаменело. Она еще несколько раз потыкала железным прутом стенки и вылезла на свет божий.

– Наработались? – смеялись люди, когда мы проходили мимо.

– Видно, клад нашли, раз так скоро улепетывают! – крикнул кто-то нам вслед, но мы не ответили.

Дождь унялся. Тучи распадались. Меж белесыми глыбами тумана временами открывались синие бездны, и наконец в одной из них засияло солнце. Мокрая спина моя сразу согрелась. Потеплело и бабушкино лицо.

– Распоследняя дурость, – сказала она, – искать клад. Это ж для пустоплясов работа. Может, те деньги давным-давно выкопаны. А может, никто их и не зарывал. Чего люди не повыдумывают, по белу свету шастая, а мы сразу – деньги! И Радынь хорош! Копался бы лучше на своем болоте, может, чего и выкопал бы.

«Ну, ну, – думал я, – это ты, бабушка, себя утешаешь. Спустя время небось опять захочешь попытать счастья».

БРУСНИКА

Не всегда нам с бабушкой удавалось ходить по другие ягоды, но только закраснеется брусника, мы отправляемся на богатую добычу. И досуга ведь стало больше: сено скосили, рожь в бабках, лен вытеребили и обработали.

Мы ходили по ягоды не ради потехи, а ради заработка. Собранную бруснику высыпали на простыню, денька два держали на солнце, чтоб зеленушки подрумянились, потом пересыпали, чтобы отвеять прихваченные листочки, и шли продавать.

Еще загодя бабушка наказывала мне обойти все соседские болотца. Там брусники повсюду бывало вдоволь, но ее обирали пастухи или сами хозяева для своих нужд, и всякий раз нам приходилось выискивать места подальше.

– Надо бы до Примбула дойти, – однажды сказала бабушка.

Ну что ж, я в любое время готов идти с ней куда угодно, хоть и очень трудная это работа – собирать ягоды весь день напролет. Сунули мы по белой торбе в карман, подхватили по лукошку и пошли. Мы всегда дожидались погожего дня, потому что в хорошую погоду ягоду рвешь куда разборчивей. Бабушка знала, в каких болотах нет змей, туда мы ходили босиком, а то в обувке натопчешься по мокроте, и ноги попреют.

Так вот, дошли мы в тот раз до Примбула. Все тут было такое чудное. Посреди болота торчал бугор, будто дно перевернутой плошки, и его окаймляла низкая, тонкая полоска луга. В сырое лето на ней увязали по колено. Но мы перебрались через нее и попали на мшарник; там меж высоких кустов ивняка попадались редкие березки, сосенки и кудрявые заросли голубики. А под нею во мху рдели глянцевые грозди брусники. Мы прихватили тут и там по горстке и пошли искать место побогаче. Примбульское болото нам показалось бедно.

– Подадимся-ка и на гарево близ Чертовой корчмы, – сказала бабушка, – там есть маленькие болотца, и в них иной раз можно набрать.

– Пошли через луг, – откликнулся я.

Бабушка высоко подоткнула юбку и пошла, а я, закатав штаны выше колен, поспешал следом; вскоре мы вышли на Ритескую луговину, что по другую сторону болота. Мы шли по выгонам мимо пастухов, на нас с лаем кидались собаки. Но у бабушки был хлеб, она, ласково приговаривая, бросала собаке кусочек, и та мигом превращалась в друга.

Мы забрели в одно из болот у Чертовой корчмы.

– Смотри, чтоб тихо! – стращала меня бабушка. – Вот он, хутор. А кашель нападет, ложись, лицо в мох уткни и прокашляйся.

Она провела меня к краю болота и в подтверждение своих слов показала на хуторские постройки.

Я и вовсе струхнул. Сквозь кусты я увидал новый дом под белой щепяной крышей. На дворе девушка вытягивала из колодца ведро и негромко напевала. Так близко! Сердце у меня дрогнуло, я отпрянул и тотчас забрался подальше в болотце.

Брусники тут была тьма-тьмущая. У бабушки от волнения глаза разбегались. Она рвала ягоды обеими руками и все сердилась на меня за то, что я такой копотень: она три лукошка набирает, покуда я одно. Бабушка даже позабыла, что рядом хутор, и бранила меня в полный голос.

Ее понукания порядком мне надоели, да и спина у меня заныла, поэтому я собирал ягоды и вовсе не спеша. Тогда бабушка попробовала добром:

– Вот насбираем побольше и пойдем в село… Там какой-нибудь хозяйке снесем, она тебя в сад пустит, на вишни лазать будешь, яблок поешь вволю.

Ну, это другой разговор. Дело у меня разом пошло быстрее. Теперь и я радовался, что тут такая пропасть брусники. А попадались места, где и спину гнуть не надо было: стой в рост возле пня да собирай горсть за горстью прямо в лукошко. Понятно, ягоды покрупнее и поспелее сами просились в рот, но все же под вечер торба моя доверху наполнилась, и я очень даже гордо нес ее на палке за спиной.

Когда мы вошли в клеть, наши женщины, а пуще всех хозяйка, прямо-таки зашипели от зависти, с бабушкой хозяйка даже разговаривать не стала.

В другой раз мы отправились на Иждельское пастбище. Пришлось обуваться, потому что место это считалось самым змеиным в округе. Идти надо было далеко, я очень устал, но делать привал на дороге мы боялись: змеи – это куда страшнее, чем тот хутор близ Чертовой корчмы. Там хоть можно было растянуться на влажном мхе, распрямить спину, а тут?

– И на людей они кидаются? А убежать от них можно? – опасливо спрашивал я у бабушки и все думал про змей.

– Их не тронешь, так и они уползут восвояси.

– Уползут?

– А как же! Ног-то у них нету. Не знаешь, что ли? В раю змей Еву обманул. Вот господь его и наказал: раз, говорит, ты такой злодей, я тебе ноги оторву, чтобы ты передвигаться не мог, а то ты мне весь свет перепортишь.

– Но змея все равно передвигается!

– Коли ног нету, так за долгие годы наловчишься и без ног передвигаться. Видал, как червяк ползает?

– Но человека змея ведь не догонит, правда?

– Еще как! Разозлишь ее – она сунет кончик хвоста в пасть, выгнется колесом и покатится вдогонку, да так быстро, что никуда от нее не спасешься.

– А я – на дерево?!

– А она за тобой…

Эти разговоры до того взбудоражили мое воображение, что я всякую минуту ожидал страшной беды. Прыгнет с кочки лягушка, ступишь ногой на конец палой ветки, так что другой конец подскочит кверху, и орешь дурным голосом.

А когда я пригнулся, чтобы насбирать под густой елкой брусники, которой там было полным-полно, и оттуда вдруг вымахнул тетерев, то я от ужаса упал вверх тормашками и опрокинул лукошко с ягодами.

Нет, больно уж страшно в этих местах, и я поклялся себе ни за что в другой раз сюда не ходить. Но «в другой раз» что-то словно бы гнало и манило меня, я обувался и опять семенил за бабушкой следом.

Очистив собранную бруснику, мы принимались думать, кому ее сбыть. Первым долгом мы умывались, одевались опрятно и – опять в дорогу. А нынче куда? В том-то и дело, что, выходя с хутора, мы часто и сами не знали, какой хозяйке выгодней нести ягоды.

– Пойдем в Саукаяни, – как-то предложил я, – там дом каменный.

– Что ты, к таким скупердяям? – перебила меня бабушка. – Одной рукой дают, другой норовят отнять.

– Ну, пошли в Калнакрогу!

– А те сами бедняки. Из скупердяя хоть что-нибудь выжмешь, а что с нищего взять?

– Тогда пошли к соседям в Квичи.

– И верно, пошли, – вроде бы соглашается бабушка, но, чуть помедлив, говорит: – Нет, сходим-ка лучше к Понтагам. У Квичей пшеница еще на поле, а Понтаги на днях уже смололи.

И мы сворачиваем к Понтагам.

Бабушка несет на плече две тяжелые котомки с брусникой, одну – спереди, другую – на спине, и знай кряхтит. Да и моя ноша тяжелеет с каждым шагом. К концу пути мы часто снимаем торбы, ставим их наземь и отдыхаем.

Зато у Понтагов все пошло хорошо. Нас напоили чаем, угостили блинами. Потом меня пустили вместе с девчонками в сад рвать вишни, подбирать под яблонями опадыши, лакомиться крыжовником и красной смородиной. Из сада мимо клети мы побежали к речке, бродили по воде, ловили ладошками мальков. Все время мы были чем-то заняты, но вроде бы ничего еще толком не повидали, ничего не успели, вдруг слышу – бабушка зовет: пора домой.

– Так скоро! – невольно вырвалось у меня.

Грустный вошел я в клеть, куда хозяйка повела бабушку, чтобы чего-нибудь насыпать нам в котомки. Одну она заполнила пшеном, другую мелко просеянной пшеничной мукой.

Хозяйка положила мне на голову руку и спросила:

– Ну, а в твою торбу чего насыпать?

Я прикрыл глаза рукой и опустил голову.

– Может, серого гороха?

Я все молчал.

– Что-то он у нас в нынешнем году очень твердый уродился, – сказала хозяйка, – может, в дурной месяц посеяли… Лучше я тебе конопельки насыплю. И нести будет легче.

Хозяйка доверху насыпала мне в торбу конопли, а я ей, как положено, поцеловал руку.

Мы возвращались домой той же дорогой, с теми же тяжелыми котомками на плечах. Мы обменяли свой товар, и притом с большой выгодой. Бабушка моя кряхтела и охала пуще прежнего, но, когда присаживалась отдохнуть, лицо ее сияло.

– Ну, теперь, почитай, до самого рождества хватит, – говорила она и жесткой рукой своей гладила тугие белые торбы.