Текст книги "Воронка. (СИ)"

Автор книги: Яна Розова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ АЛКОГОЛИКА ПАШКИ СЕДОВА

Глава 1. Доброе утро, Китай!

Пашка открыл глаза и тут же их закрыл снова. Еще до первой попытки увидеть свет божий, он понял, что вчера перепил. Это было нормально. Перепил и еще перепью. Прямо с утра и начну.

Прямо с утра он начинал уже не первый год. Второй, если быть точным. Получалось неплохо, резвенько. Пашка частенько вспоминал своего любимого литературного героя – небезызвестного графа Де ля Фер, Атоса в просторечии. Бедняга, напиваясь, вел долгие беседы о повешенных. Алкоголь ему забвения не приносил. А вот Паше приносил и еще как. Самое главное, удавалось убивать дни с утра и до самого вечера, проводя их будто бы под анестезией. Водочная анестезия купировала тяжелые спазмы памяти, норовящей выбросить в пустое гудящее сознание все эти горящие клочья воспоминаний. Пошло оно все к черту! Не хочу.

Только вот утром голова гудела, а сердце подло норовило пропускать удары. Это было неприятно физически, а вот никаких тяжелых мыслей не навевало. Здоровье Павлу было ни к чему. Сегодня та же самая свистопляска! Паша приподнялся с дивана, на котором спал одетым и, не сумев сразу одолеть гравитацию, остался сидеть. Он покачивался и позевывал, растирая пальцами веки. Руки, на которые он смотреть не любил из-за покрывавших кожу шрамов от глубоких ожогов, пахли рыбой и это было странно. Где это он рыбой угощался? И на какие такие шиши? Денег у безработного Пашки было только на дозу и скромную закусь к ней.

Наконец он встал и поплелся в туалет. Там, над раковиной висело круглое зеркало. Оно, издеваясь, отразило мятую рыжую морду с заплывшими красными глазами и торчащими в разные стороны вихрами. По поводу своей непослушной шевелюры Седов не раз досадливо поговаривал: хоть бы облысеть скорее!

– О! – Паша издал этот простейший звук, потому что произносить слова казалось ему слишком тяжелой нагрузкой на мозг и органы речи. Вообще-то, звук выразил примерно следующее: «Ну, какие же мы сегодня хорошенькие китайчики!».

Полез под душ, подставил опухшую рожу свою под прохладные струи, фыкнул, похлопал себя по плечам. Нащупал на полке шампунь, подаренный доброй и брезгливой Ежевикой, вымыл голову. Вылез, обернул тощие чресла провонялым полотенцем и, подчиняясь ободряющему влиянию душа, протянул руку к бритвенному станку.

В этот самый решительный миг Павел ощутил как вернулась его давняя близкая подруга. Она плюхнулась тяжелой задницей ему на плечи и поймала протянутую к бритве руку за мокрое запястье. Близкую подругу звали Лень, еще ее можно было бы назвать Апатией, но это было бы слишком пышно.

– К черту бритье… – проворчал Пашка на упрек, посланный ему его собственным отражением. – Не жениться же собираюсь, а только опохмелиться.

С тем и направился в кухню. Там принялся искать бутылку. Стерва пропала куда-то, смылась, сама собой выпилась и выбросилась в мусорку. Вот же хрень! Неужели к ларьку придется тащиться? В таком-то китайском состоянии?!

Раздосадованный отсрочкой счастья Пашка тихо, но смачно выругался и потопал в комнату. По дороге он взял из ванной свои штаны и сбросил с бедер полотенце. А, войдя в комнату, только и смог процитировать самого себя: «О!», потому что на кресле сидела незнакомая девушка. Правду сказать, это была не совсем цитата, потому что на этот раз «О!» выражало: «Вот вам и с легким паром! Квартирой, что ли, ошибся?». Гостья, вызвавшая такую бурю эмоций хозяина, выглядела ничем не лучше Пашки – помятое личико и глаза-щелочки, но зато была одета. Пашка выпрыгнул из комнаты в коридор и заскакал на одной ноге, пытаясь натянуть штаны.

– Извините! – крикнул он по направлению к комнате. – Но как вы вошли?

– Я не вошла, я проснулась, – хрипловато возразила гостья. И только услышав звук ее голоса, Пашка припомнил все.

…Сидя на своем обычном месте возле барной стойки, Павел чувствовал себя в своей тарелке. Сегодня был вторник и он был здесь, потому что именно во вторник посетителей в «Бригантине» набегало меньше обычного. Вторник и четверг – дни, когда Паша напивался в «Бригантине». В остальные вечера он напивался на своей кухне. Посещения замызганной забегаловки, в которую превратилась «Бригантина» при нынешнем владельце, считались выходом в люди. Надо было иногда рассеивать тошнотворное ощущение, что в мире ты остался совсем один. Нет, не один! Ходят еще тараканы после ядерной войны.

Вот, Вовка, бармен. Он очень рукастый тип. Умеет и немытый стакан клиенту подсунуть, и «Отвертку» на дешевой водке замешать. Вовка никогда не будет в накладе и ни в чем не прогадает. Хозяин «Бригантины», конечно, бестолочь, но о шашнях бармена вполне информирован. Он с огромным удовольствием вытолкал бы мерзавца вон, но Вовка, по совместительству, занимал пост зятя хозяина крупнейшего в городе оптового склада алкогольной продукции. Ссориться с ними, с Вовкой и его тестем, было ни к чему.

А вот еще ядерный таракан: Саша Кумаров. Давненько его тут не было видно! В последний раз Пашка отдыхал с Кумаровым еще летом. У мужиков было кое-что общее: оба одинокие и пьющие. Но находились и принципиальные различия: Кумаров искал компании, а Пашка – никогда. Кумаров объявлял себя жертвой обстоятельств (безработицы и развода), Пашка же, наоборот, винил во всем произошедшем лишь только одного Павла Петровича Седова. Кумаров бил себя в грудь, обещая «им» «еще показать себя!», Павел молчал – он уже показал, а теперь его все и так устраивало. К тому же, Саша не замечал этих самых различий, принимая Пашку за себе подобного и делясь с ним всем своим «жизненным опытом» как с равно пострадавшим.

Некоторое время назад Саша Кумаров куда-то подевался. Ходили слухи, что он бросил пить и ходит на какие-то «собрания». Но, видно, «собрания» те были малоэффективны, в смысле противостояния зеленому змию, и в этот вторник Кумаров украсил собой один из свободных столиков «Бригантины».

– Сашок появился, – с ухмылочкой сказал Вовка то ли сам себе, то ли все-таки обращаясь к Паше. – Но странный! Пиво пьет, мрачный такой.

Паша машинально оглянулся на Кумарова и был пойман Сашкиным цепким взглядом. Кумаров помахал ему, приглашая подсесть за столик. Причин отказываться не нашлось. Вздохнув тягостно, Павел принял приглашение.

– Слышь, Паш! – сказал Саша после всех приветствий. – Ты как? Работу не нашел?

– И не искал, – ответил Седов. В качестве закуски к пиву у Сашки на столе лежала здоровенная, остро пахнущая жирная вяленая рыбина. Рыбина была нарезана толстыми розовыми ломтями и ее возбуждающая вонь напомнила Пашке, что до смерти хочется есть. – Я отгрызу? – полувопросительно сказал он.

– Угощайся, – небрежно кивнул Кумаров. – Я сам теперь только рыбу ем. От мяса меня, короче, воротит. – Вспомнив о мясе, Сашка скривил губы. Павел вцепился голодными зубами в волокнистую рыбью плоть, а Саша отпил пива и начал общаться: – Ну да! Где тут приличную работу найдешь? Одно фуфло. Платят копейки, а пахать надо день и ночь…

Паша мало слушал его. Ему было не интересно. Он налегал на рыбу, пил свою водку и ждал блаженного мига забытья. Сегодня, видимо из-за рыбы, заполнившей желудок, блаженный миг не торопился прийти пораньше. Более того, Кумаров уже прилично нагрузился, а Паша только стал ощущать некую обманчивую легкость существования. Все это время Саша усиленно «общался», а когда стало ясно, что он серьезно пьян, «общение» перешло на самые заоблачные темы.

– Прикинь, – почти интимным тоном говорил Сашка, – говорят, что оттуда не возвращаются. Но я же вернулся! Я, короче, точно помню: не дышу, страшно, дергает всего и – хоп! – сердце остановилось. И стало темно так, нет, вроде, ничего. Потом провалился я, не стало… Мне, короче, скорую вызвали, те увезли меня в морг. – Услышав слово «морг», Паша недоверчиво наморщил нос и прислушался. Кумаров продолжал бубнить: – Ты, слышь, я же там был! ТАМ! Это клево… Опять туда хочу, тоскую я, тоскую! Вот сюда пришел, чтобы маленько забыться. И чего там делать надо – все за это сделаешь! Даже такое, чего потом рассказать не можешь и ночью не спишь. И за то, что еще дали пожить и за то, что теперь ничего не страшно! Чего же бояться, если смерти не страшно?! А что тут… Чего терять-то! Вот пошли со мной, короче, сам увидишь! Там все оттуда вернулись, своими глазами видели все. Но у каждого свое… Короче.

Дальше его речь и вовсе напоминала набор бессмысленных звуков, выражавших различные эмоции: потрясение (о-о!), восхищение (ах!) и тоски (ох!). Паша поднялся из-за стола и потащил Кумарова на улицу. Там он поймал частника, назвал примерный адрес Сашки и сунул водителю пятьдесят рублей. Довезет – не довезет?! Да ладно…

Паше смертельно хотелось достичь, наконец, нирваны. Уже вечер, поздно, а он ни в одном глазу! Как-то мало хмель берет. Неужели гад Вовка водку разбавляет? Вернувшись за стойку, Паша затребовал у бармена запечатанную пол-литра и налил себе полную рюмку. Опрокинул в рот, мотнул головой для наилучшего усвоения продукта и налил еще.

Вот тогда-то и заметил ее. Девушка сидела за барной стойкой справа от него и курила, беспокойно разглядывая в зеркале за стеллажами с бутылками отражение бара за своей спиной. Она была худенькой, с длинными волосами, густыми, ухоженными и светлыми. Паша невольно приметил ее одежду – дорогие тряпки, сразу видать! Перед девушкой стоял бокал для мартини, уже пустой и оттого какой-то никчемный.

К своей радости Паша обнаружил, что начал хмелеть. Дальше он что-то пропустил, потому что следующий кадр, выплывший на утро в памяти, запечатлел ее лицо совсем близко. Они уже познакомились и разговаривали о чем-то вполне интересном даже и для Паши. Кажется, она рассказывала, как однажды напилась текилой в баре с мужским стриптизом и укусила танцора за…

– А самое смешное, – говорила девушка, давясь от смеха, – что у него в плавках была мыльница, как у спортсменов! Я кусь – кусь, а зубами ухватить не могу! Но меня все равно из клуба-то поперли…

Она рассмеялась, широко открывая рот и показывая белые зубки с треугольными неровными клычками, придававшими ее веселому оскалу немного опасный вид. Опасный, но сексуальный. Паша засмотрелся на эти клычки и на розовое горлышко и влажный живой язычок. Внезапно девушка дернулась, перестав смеяться. Смех так быстро сменился страхом, что показалось, будто в эпизоде вырезали несколько кадров.

– Ты чего? – спросил он.

– А… показалось…

Она снова улыбалась, прикрывая напряжение наигранным весельем.

Дальше Паша, испытывая туманное возбуждающее притяжение, стал травить скабрезные анекдоты, тайно размышляя как бы затащить новую приятельницу в свою постель…

Похоже, ему это удалось, поскольку она сидела на кресле в его комнате. И не удалось, поскольку он проснулся один на диване, одетый притом.

– Можно мне воспользоваться вашим душем? – церемонно спросила узкоглазая с перепою красавица.

– Да, конечно, – Павел потоптался в дверях, пропуская ее в коридор. Когда гостья закрыла за собой дверь ванной, опомнился: – Постойте! Полотенце!

Опохмел пришлось отложить. Надо бы поскорее выпроводить ее отсюда! Вот напоить кофе и выпроводить. Без кофе неудобно. Проходя мимо зеркала в прихожей, Паша увидел в нем себя, еще слегка раскосого, и усмехнулся:

– Доброе утро, Китай!

Глава 2. Старая актриса

Славяна Владимировна Ожегова всегда любила воскресенья. В годы ее молодости воскресные спектакли собирали аншлаги. Славяна сердцем помнила эти воскресные спектакли: особое настроение – чуть более торжественное, чуть более легкое, чем в будни. Ей часто снились сны, когда она стоит в свете рампы, а за световым полупрозрачным, но таким плотным, занавесом – лица! Они смотрят на нее с восторгом, с обожанием, иногда даже со страстью. И страсть эта в раной степени относится и к Славяне Ожеговой и к ее Джульетте, ее Катерине, ее Тане, ко всем созданным ею образам, всегда разным, но вечно, бесконечно, талантливо женственным, обаятельным, сильным и живым.

Старая актриса прекрасно сознавала, что ее давно забыли, а перед этим еще и записали в неудачницы! Что же, такова жизнь. В свое время Славяне надо было всеми правдами и неправдами оставаться в столице. Ей, восемнадцатилетней дурочке, предлагали небольшие роли на московских подмостках, но Артур, химик по образованию, был командирован работать на новый химический завод в Гродине. Славяна представить себе не могла разлуку с любимым мужем. Она отказалась от ролей, поругалась с мамой и поехала декабристкой в глушь.

Мама Славяны тоже была театральной актрисой, но весьма посредственной, не удавшейся. Тем не менее, профессиональное чутье подсказало ей – в дочери есть божий дар, маленькая искорка, нечто вложенное скорее молитвами родительницы, чем ее генами. И как мама хотела увидеть Славяну во МХАТЕ! Но…

В Гродине Ожегова села домохозяйкой при всегда занятом муже. Она маялась, рыдала, читала монолог Джульетты с балкона всем прохожим, ругалась с соседкой, слушала по радио театральные постановки, упиваясь голосом великой Бабановой. Как ей хотелось в Москву! Как ей мечталось на сцену! Артур считал жену слегка сумасшедшей.

– Хватит выпендриваться! – кричал он однажды утром, обнаружив, что его обувь не начищена, брюки не отглажены, завтрак подгорел, а Славяна кружится по комнате, накинув на голову кружевную пелерину, и причитает: «Отчего люди не летают?». – Ты что из себя корчишь? Артистка! Посмотрите, какая Любовь Орлова! Если ты и дальше так будешь продолжать – я разведусь с тобой! Дармоедка мне на шее не нужна!

Но Славяна продолжала. Конечно, Артур не развелся с ней. Она была такая красавица! А в шестьдесят втором в Гродине началась культурная революция: город – спутник химического завода рос как на дрожжах и вскоре превратился в областной центр, а областному центру полагался Драматический театр. Драматическому театру полагалась ведущая актриса. Талант и блестящие внешние данные Славяны Ожеговой вскоре продвинули ее на это место. И тридцать прекрасных, трудных, долгих, быстротечных, насыщенных, опустошающих, таких памятных каждой минутой, лет Славяна отдала Гродзинскому драматическому. Она сыграла все главные роли во всех постановках, она пережила трех режиссеров с их пресловутыми «не верю!» и расфуфыренными пассиями! Она унесла домой сто гектаров цветов от поклонников, она получила несколько предложений из столицы и даже снялась в нескольких эпизодических ролях в кино. Славяна была счастлива, слепо, безумно, крылато, трагически, волшебно!

…И не заметила, как из примадонны и богини превратилась в сценическое пугало. Ей было пятьдесят пять, она играла, нет, жила Офелию. После спектакля Славяна поднялась в свою гримерку, села к зеркалу, стала снимать лицо и вдруг услышала за тонкой перегородкой между своей уборной и уборной другой актрисы:

– Какой ужас! Уже и Шекспиром зрителя не заманишь! И все из-за бабки! Без слез невозможно смотреть на эту шамкающую беззубым ртом Офелию…

Это был голос Аненнковой, молодой, незаметной для примы инженю. Славяна полагала, что Ира Аненнкова спит с режиссером и оттого получает все вторые роли в постановках. Уже в трех спектаклях Ира была основной партнершей Славяны, играя ее соперниц или наперсниц. И никакой опыт, никакое актерское чутье, ничто не помогло Славяне открыть, наконец, глаза, увидеть осознать и ужаснуться: случилось страшное! Ожегова пережила свою славу, она – старая колода, лежащая на пути молодых и талантливых.

– Тише, тише! – Отозвался голос режиссера. – Она же за стеной! – И притихшая Славяна различила, как он добавил совсем тихо и досадливо: – Ну, не могу, не могу я заменить ее! Она же жена замдиректора химии. Тут такое поднимется! Нас же химия содержит. Не могу, пойми.

«Химией» в народе назывался химический завод, а «замдиректора», конечно, был Артур, постаревший, вальяжный. Теперь он гордился своей Славяной, хвастался ею, как недавно полученной звездой Героя Труда и совершенно забыл, как шпынял жену и насмешничал над ней в молодости.

Услышанный разговор взбесил Славяну. Хамы! Сопляки! Недоучки! Халтурщики! Да разве возраст помеха гению?! Да все великие актеры играли в преклонных годах! Да сами посмотрите! Ожегова вам старая? Да у Ожеговой внешность тридцатилетней! Вот что будет с этой Ирочкой через десять лет? Лицо будет как печеное яблоко, а под ее тушей будут ломаться подмостки!

Ожегова закатила грандиозный скандал. Ира Аненнкова извинилась, режиссер лебезил, но Славяна добилась-таки, чтобы всю грязь разобрали на общем собрании труппы и виноватых в оскорблении Заслуженной артистки со смаком размазали по авансцене. Тому и Артур посодействовал. Через пару месяцев ославленный режиссер уехал работать в какой-то захолустный Дворец колхозника руководителем драмкружка для особо даровитых доярок. Ира Аненнкова подалась в Москву, куда ее пригласили работать в новый театр рабочих окраин. Ой, да пусть себе топчет столицу! Ничего она не вытопчет. Хамство не поможет этой выскочке стать сколь-нибудь значимой актрисой.

После скандала Ожегова ходила с высоко поднятой головой и только совсем близкие люди знали, что она… Она… Что Славяна Владимировна Ожегова не может больше играть на сцене. Это было похоже на то, как гусеница разучилась ходить: некрашеные пыльные доски, которые Славяна никогда не замечала раньше, потому что это были мощеные улицы Вероны, Мадрида или Эльсинора, вдруг превратились в обычные тусклые деревяшки. По ним стало невозможно ходить! Бутафорские комнаты, дворцы, дворики, фонтанчики, балкончики стали для нее всего-навсего крашеным картоном, дешевым, безвкусным, никак не затрагивающим воображение.

Хуже всего были слова… Те самые слова, которые впитывались душой еще в молодости и изливались из самого сердца актрисы, выговаривались с трудом: в них не было ритма, не было смысла, не было очарования.

– Боже! – стонала Славяна по ночам, не в силах уснуть, растирая глаза, будто полные песка, но сухие как стали сухи с годами ее губы. – Боже! За что мне это? Я ли не трудилась? Я ли просила большего, чем только играть, играть, играть?! За что мне это? Боже!

Она так мучилась, что Артур предложил супруге отдохнуть на курортах, набраться сил.

– Ты такая ранимая! – сказал он. – Эти негодяи еще поплатятся за то, что причинили тебе столько невыносимой боли!

И только на курортах, попивая пахнущую тухлыми яйцами ужасную сероводородную и ужасно полезную воду, Ожегова призналась себе: она не может играть только из-за того, что все сказанное Аненнковой – правда! Уже лет восемь, как нет в местных газетах хвалебных рецензий на новую роль Славяны Владимировны, уже давным-давно не вспоминали о стареющей актрисе столичные режиссеры. Но, главное, ведь права Ира: в зале все больше пустых мест…

Тогда Славяна и решила: пора уходить. Уходить сразу, не ожидая окончания сезона, просто приехать и написать заявление. Ее тут же заменят – в театре столько молодых актрисок, нет, не актрисок, а самых настоящих актрис. И им надо играть, они хотят и достойны повторить блестящий путь Славяны.

И вот уже несколько, считать не хочется, лет старая актриса кормит у подъезда кошек и вспоминает свое прошлое и знает, что старость не имеет будущего. Артур умер, она осталась совсем одна. Мало кто заходил к недавней звезде по старой памяти, мало осталось тех, кто помнил ее на сцене. Это означало только одно – мало осталось и самой Славяны. Однако со временем выяснилось, что жить без сцены тоже можно. Грустно, конечно, но ведь Славяна прожила хорошую жизнь и ей есть что вспоминать! К тому же, как ни странно, каждую секунду появлялась какая-нибудь мелочь, которая требовала внимания и вызывала новый интерес к жизни: те же кошки – они ведь должны есть три раза в день! А единственный племянник Славяны – Пашка? Еще год назад это был совсем чужой молодой человек с непонятными интересами в жизни, с неизвестностью в будущем. А вот сегодня Славяна беспокоилась о нем, разглядев в нем нечто такое, чего не смогли увидеть другие.

«Но, видит Бог, излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодежи», – цитировала себе Ожегова, набирая в очередной раз Пашкин телефонный номер. Она всегда делала вид, будто нуждается в помощи сама, а не просто так названивает.

Племянник никогда не отказывался прийти по делу, а без повода он ни за что бы не появился в доме престарелой тетки. Он входил в комнату Славяны, вежливо улыбаясь, убеждая тетку, что все у него в полном порядке, а от самого разило перегаром и серые глаза были тусклые и пустые. Она читала в них знакомое до боли: «О, если бы моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, раствориться!» и чуткое сердце подсказывало Славяне – мальчик разрушает себя сознательно. Он хочет прекратить все намного раньше, чем это ему на роду написано. Престарелой актрисе казалось, что она снова играет в «Гамлете», спектакле, после которого наступил ее собственный крах. И Гамлет сегодня – ее Пашка и в последнем акте его пронзит отравленная шпага, а потом он скажет: «Дальнейшее – молчанье»…

Ох, уж это актерское воображение! Ох, уж эти актерские фантазии!

А сегодня воскресенье и настроение такое солнечное, особенное! Будто выходить Славяне на сцену, будто уверена она, что ждет ее аншлаг, что снова цветы, поздний ужин, улыбающийся Артур на новой двадцать первой «Волге». Но, главное, что сегодня она – Джульетта!

Воскресенье само по себе всегда лучше других дней, но в это воскресенье придет в гости к Славяне девушка. Она учится в аспирантуре и пишет диссертацию на тему… На какую тему пишет диссертацию Верочка? Ах, старая, забыла! Словом, что-то о культуре и театре Гродина в эпоху застоя. Какое же чудесное, неповторимое время был этот застой! Вернуть бы…

Верочка появилась точь-в-точь в назначенное время. Она принесла изумительный торт. Славяна очень обрадовалась торту, поскольку сладкое всю жизнь любила, но ради своей вечно девичьей фигуры постоянно уныло «постилась». Накрыли стол для чая, достали старые альбомы, где была масса, огромная масса фотографий, семейных и театральных, где лежали хрупкие пожелтевшие газетные вырезки с хвалебными рецензиями на новую роль Славяны Ожеговой, на бенефис Славяны, на премьеру спектакля с Ожеговой в главной роли. Верочка спросила о семье, о детях. Узнав, что у Ожеговой своих деток не было, искренне посочувствовала:

– Одиноко вам, наверное, сейчас…

– Вы знаете, Верочка, одиноко мне без театра. А дети… Увы, я столько раз играла материнство, что поверила, будто пережила его на самом деле. Да и племянник есть у меня, сын сестры. Он хороший мальчик, добрый. А то, что пьет… Он раньше в милиции служил, потом случилось что-то и вот, пьет теперь. Думаю, женщина его бросила. – Славяна задумалась на минуту, а потом, словно бы очнувшись, произнесла некстати: – Я ему и квартиру завещала. Вчера только оформила бумажки.

Рассказав гостье о Пашке, Славяна немного огорчилась, потускнела. Вера поспешила перевести разговор на театральные воспоминания. Славяна улыбнулась, она снова была прекрасна. Ее лицо, умевшее выразить любое из человеческих чувств, раскраснелось от удовольствия воспоминаний, от благодарности к внимательной слушательнице, от счастья быть услышанной. Верочка тоже выглядела взволнованной: она забыла про свой блокнот и про свой научный интерес, а просто слушала, широко раскрыв, удивленные глаза, в которых временами стояли самые настоящие слезы.

После чаю с тортом и воспоминаний Славяна ощутила неимоверную усталость. Глаза просто слипались, видимо, давление упало. Или поднялось. Ожегова понятия не имела чем различаются эти два состояния, поскольку неурядиц с давлением в ее скромном списке физических недомоганий не было. Ну, значит, прибавится! Сейчас только восемь вечера, а она с ног валится. И голова закружилась, и ноги похолодели. Актриса заметно побледнела. Верочка обеспокоенно взяла ее за руку, посчитала слабый старческий пульс, заботливо помогла прилечь на диван. А когда старая актриса уснула, деловито прочесала все ящики и комоды в поисках паспорта и документов на квартиру. Среди старых бумаг ей попался рулон ватмана. Заглянув туда, Вероника подняла дугой черные шелковистые брови:

– Чего это? Схема водопровода Гродина на случай ядерной войны? Интересно. Надо будет Игорю показать…

Перед уходом девушка со светлыми волосами еще раз подошла к старушке. Лицо на подушке было таким белым, что Ника испугалась, стала снова искать пульс.

– Нет, – твердила она, – нет, не может быть! Это всего-навсего меланиум, от него не умирают… Не умирают… Он обещал… Господи, она умерла!