Текст книги "Челленджер (СИ)"

Автор книги: Ян Росс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Потом натыкаемся на инопланетных существ. Здоровенные, в два-три человеческих роста, кошки, обступив, нависают над нами. В центре – прозрачный шар, внутри него – маленькие кошки, замерев, смотрят на больших. От этого зрелища Илюха впадает в замешательство и достаёт компас. Заметно, что его сильно накрыло. В пелене проступает зыбкая тень, из неё материализуется какой-то крендель, спрашивает про кинотеатр и некоторое время топчется рядом, в сомнении косясь на Илью. Похоже, ему что-то не нравится, и он пропадает, оставляя нас в магическом круге астральных созданий.

Мы крайне смутно представляем, в какой точке Плаи находимся, и компас не вносит особой ясности.

– Так, нам на северо-восток.

– Северо-восток? – оторвавшись от навигационных изысканий, Илья удивлённо оглядывается. – Почему именно северо-восток?

– Звучит красиво.

Аргумент вполне удовлетворяет его, и мы возобновляем странствие. После долгого перехода дорогу преграждает стена, идём вдоль неё и находим дверь, почти сливающуюся с изгородью. Проникаем внутрь и оказываемся в лабиринте. Странно, ещё вчера тут ничего не было: ни стен, ни дверей, ни кошек, ни богомола.

Блуждаем причудливо извивающимися ходами, пока не добираемся до просторной комнаты, усеянной рунами, пиктограммами и каббалистическими знаками. В центре фигура женщины-дерева из цветного стекла, её руки-кроны простираются над стенами. В углу сидят люди. Илюха подходит, но они на своей волне. Мы принимаемся рассматривать настенные письмена. Я ничего не понимаю, и Илюха не понимает, зато глючится. Впрочем, я тоже. Вскоре мне надоедает, и я предлагаю валить оттуда, заверяя, что снаружи можно поглючиться ничуть не хуже.

Мы берёмся искать выход, долго блуждаем, путаясь в развилках и тупиках и, выбравшись, оказываемся совсем не там, где вошли. Илья тотчас выуживает компас, а я брожу поблизости и натыкаюсь на приземистую палатку, натянутую вокруг берёзового ствола.

– Иди глянь, – выкарабкавшись, кивает Илья с довольно обалдевшим видом.

Я лезу внутрь и вижу вбитый в землю колышек и привязанную к нему тетрадь. Открываю и листаю усыпанные рисунками страницы, пока не дохожу до разворота с надписью крупными буквами:

In Man We Trust. ^[49]

От доносящегося отовсюду многоголосого гула, разрываемого ударами ветра, выведенные от руки слова обретают некий сакральный смысл. Кажется, вот-вот что-то произойдёт, или уже произошло.

– Ну что, видел?

– Ага.

– Круто, да?

– Ну да, круто, – отзываюсь я, стряхивая оцепенение.

Случившееся больше не обсуждается, и недосказанность увязывается за нами по пятам. Не видно даже земли под ногами, и кажется, будто мы плывём. Глаза воспаляются всё сильнее. Я, как могу, закрываюсь ладонями. Мы долго плутаем, и, ничего не найдя, утыкаемся в забор. Довольно символический, но всё же забор. Получается, вся территория огорожена. Надо же! Сперва меня коробит – с какой стати пространство ультимативной свободы обнесено решёткой? Однако, поразмыслив, становится ясно, что без неё мы бы попросту потерялись.

В этот момент из пелены выезжает мужик на велике, весь в чёрном, с разводами на лице и дьявольскими рогами. Он сообщает, что кинотеатра больше нет, и исчезает в песчаной мгле, а мы поворачиваем вспять. Странно, хотя мы не раз меняли направление, – снова палатка и опять лабиринт. Теперь всё ощущается иначе. От стен веет враждебностью. Мы не находим ни комнаты, ни людей, и, выбившись из сил, еле-еле выбираемся наружу.

Смекнув, что следуем прежним маршрутом, решаем сломать закономерность и резко меняем курс, но, вопреки всякой логике, вторично попадаем в заколдованный круг марсианских кошек. Композиция громадных неземных существ производит мрачное, завораживающее впечатление. Я чувствую себя чужаком, ставшим невольным свидетелем зловещей мистерии. Усталость и слезящиеся глаза довершают картину, и делается совсем не по себе.

Тащимся дальше, и вот – над нами снова машет клешнями огненный богомол. Полное впечатление, будто кислоту принял не только мой товарищ, а мы оба. Какофония звуков вместе с въевшимся в кожу шелестом песка опустошают сознание. Но, несмотря на измождённость и дезориентацию, в душе воцаряется умиротворение.

Становится неважно, куда идти, где моя палатка и мой дом. И я с ясностью откровения понимаю, нет, даже не понимаю, а пронзительно ощущаю, что мой дом везде, и стоит лишь отказаться от мелочей бытового комфорта, как весь мир станет моим домом. Я больше не думаю, я остро чувствую это всем телом, всем своим естеством. Мне хочется окунуться в песок и осязать его порами. Я опускаюсь на колени и загребаю пудру земли. Я уже настолько пропитан ей… Сквозь ветер доносится голос Илюхи. Он зовёт меня и, должно быть, в который раз. Я слегка прихожу в себя и снова слышу дикую музыку. Ужасающие звуки обрушиваются откуда-то сверху, будто в ночном небе над нашими головами бьются демоны.

– Нам туда, – настаивает мой спутник. – Илюха, идём.

Я стою на коленях, сквозь пальцы струится песок, и эти прикосновения ни с чем не сравнимы. Закрываю глаза и медленно мотаю головой. Илюха ещё раз зовёт меня. Он проникновенно говорит о борьбе света с силами ночи и зла, но мой дом везде, песок – моя кровь, а пыль – воздух, и мне не с кем и незачем воевать.

– Ну, я пойду? – спрашивает он, как бы ища разрешения оставить меня одного посреди пустыни.

Я киваю и желаю удачи. Обоим тяжко расставаться после породнившего нас странствия сквозь песчаную бурю, но его путь ведёт туда, а мой путь – находиться здесь. Он в последний раз треплет меня по плечу, весь подбирается и пропадает.

Когда песок высыпается из рук, я наклоняюсь и зарываюсь в него ладонями. Потом перекатываюсь на спину и погружаюсь целиком. Медленно вожу руками, и песчинки, щекоча и скользя меж волосков кожи, забираются под одежду. Это невероятное чувство, и я нежусь, как младенец, как потягивается просыпающаяся кошка, плавно вбирая щемящую истому, поглощая и пропитываясь невесомой, мерцающей пылью.

Я лежу в густом слое песчаного облака, слегка колышущегося, словно рябь на мелководье. Здесь нет ветра. Он дует над нами. Звуки тише и мягче. Они растворяются во мне и сквозь меня перетекают в землю.

Неясно, сколько длится это состояние. Мало-помалу буря стихает. Оседает пыль. Я встаю, и во все стороны льются водопады песка, клубятся и оседают, впитываясь в почву.

Оглядываюсь и вижу огни, иду на них и нахожу людей. Мне дают напиться. Тем временем вдалеке забрезжил рассвет, и я спешу к нему. Добравшись до ограды, решаю продолжать навстречу пробуждающемуся светилу и встретить восход наедине с пустыней. Примерившись, перемахиваю через забор и иду на восток.

Утомившись, сажусь и гляжу, как светлеет небо и окрашиваются золотом гребни далёких склонов, а ранние лучи, прорезавшись сквозь седую дымку, заливают светом равнину. Некоторое время я раздумываю, идти обратно или прогуляться к ближайшим холмам. Воздух свеж, на взгляд, туда не более часа ходу, и можно вполне успеть вернуться, прежде чем навалится полуденная жара.

Расстояние оказывается больше ожидаемого, и, когда я забираюсь на каменистый уступ, снова начинается буря. Днём она ещё более мучительна. Во-первых, жарко, а я не догадался пополнить запас воды. Во-вторых, ночью, сквозь пыльную хмарь, хоть иногда виднелись огни и яркие силуэты, а днём я оказываюсь окружённым однородной непроницаемой светящейся массой. Петляя по склону, я теряю ориентацию. Прислушиваюсь – ни музыки, ни каких-либо иных звуков. Всё тонет в монотонном завывании ветра и шуршании песка. Выбираю направление и принимаюсь шагать.

Спустя часа три становится очевидно, что я иду не туда. Жажда усиливается. Всё плывёт, смешиваясь в сплошное слепящее марево. Мысли плавятся от зноя и духоты, но не настолько, чтобы не понимать, что раз я не угадал месторасположение лагеря, то лишь отдаляюсь от цели, а как пережить день без воды – совершенно непонятно. При каждом шаге пустая фляга укоризненно похлопывает по бедру. Я прикидываю, где взошло солнце, уже должно быть близящееся к зениту, и меняю курс.

Бреду, как ёжик в тумане, отмеряя время и стараясь держать прямую линию. Через полтора часа, никуда не добравшись, решаю продолжать дальше. Иду, иду и упираюсь в предгорье. Некоторое время сижу на валунах у подножья, и начинаю догадываться, что, вероятно, изначально выбрал верное направление. Скорее всего, я просто не дошёл, так как в пыли двигался гораздо медленней. Собираюсь с силами и топаю обратно.

Глаза режет невыносимо. Я проклинаю своё легкомыслие и, кажется, готов отдать что угодно за правильные очки и пару глотков воды. Добравшись примерно до той же точки, беру прежний курс и заставляю себя шагать, ничего не соображая и механически переставляя подкашивающиеся ноги. Упорство в итоге оправдывается, я натыкаюсь на спасительный забор, с трудом переваливаюсь и принимаюсь скитаться по Плае в поисках людей. Никого не найдя и выбившись из сил, я опускаюсь на землю, привалившись к какому-то строению, и замираю в заторможенном оцепенении.

Понемногу сквозь шум бури прорезаются гулкие металлические удары. Сперва я не обращаю внимания. Ноги налиты свинцом. Глаза слезятся. Звуки неумолимо приближаются. Встрепенувшись, настороженно прислушиваюсь. Мало-помалу на опостылевшем однотонном фоне проступает силуэт в конусообразной шляпе, размеренно колотящий по земле здоровенной кувалдой.

Забыв усталость, кряхтя, поднимаюсь и подхожу. Здоровущий китаец с молотом вбивает колья, укрепляет шпалы и невозмутимо ворочает тяжёлые рельсы, прокладывая одноколейную железную дорогу, уходящую в никуда.

Бросив колотить, он внимательно осмотрел меня, вынул флягу, дал напиться и полил на руки, чтобы я промыл глаза. Потом, сняв свои офигенные очки, протянул мне. Они оказались что надо, с добротными, прилегающими к лицу резинками и широким стеклом. Не очки, а горнолыжная маска. Я медлил в нерешительности, но он достал другие – попроще, и нацепил на себя. Лишь тогда, ещё не веря своей удаче, я одел его маску. Выдох, вдох, и снова глубокий выдох… Мир преобразился, вот оно – истинное блаженство.

Мой спаситель рассмеялся, и я спросил про рельсы. Закинув на плечо молот, он сделал жест следовать за ним. Через метров триста обнаружился старинный паровоз с вагоном. Обойдя это диво, я присел на подножку и поинтересовался, в какой стороне лагерь. Он ещё раз осмотрел меня, будто что-то решая.

– Идём, – говорит он и, прислонив молот, протягивает руку.

Я хватаюсь, и он рывком поднимает меня на ноги. Мы идём, и я уже не слежу за направлением. За этим человеком я готов следовать куда угодно. Китаец ступает неспешно и уверенно, словно буря не является для него помехой.

Чувствуется близость Города и, хотя ничего не изменилось в окружающей непроглядной пелене, становится ощутимо легче. Вскоре мы добираемся до большого шатра, минуем толпу обнажённых людей и входим внутрь, где нам вручают жёлтые палки и угощают чаем.

– Эй, жёлтые! – откидывает полу шатра парень в шортах и шлёпанцах.

Китаец поднимается и направляется к выходу. Снаружи он начинает неторопливо раздеваться, впрочем, остальные тоже. Оставшись совершенно голым, он вопросительно смотрит на меня. Я пребываю в некотором замешательстве, но оставаться одетым средь нагих людей кажется почти непристойным. Поколебавшись, я ещё раз оглядываюсь на довольно посмеивающегося китайца и следую его примеру.

В соседнем шатре оказывается баня. Входящих для начала обливают водой, и мой вид вызывает у парня со шлангом бурный приступ веселья. Однако меня это не смущает, а душ после бури кажется райским наслаждением. Омытые, мы стоим в полумраке. На груди моего проводника фосфоресцирует медальон с эмблемой фестиваля. В дальнем углу кто-то затягивает размашистый ирландский напев. Понемногу его подхватывают ещё голоса. В горячем влажном воздухе вибрирующая мелодия крепнет и расцветает, перерастая в лихой торжественный гимн.

Под конец нас ещё раз окатывают прохладной водицей, и мы, заново рождённые, выходим, шаркая голыми ступнями по песочку. Одеваемся, сдаём палки, и проводник ведёт меня дальше. Ветер продолжает бушевать, но нам уже ничто нипочём.

Отыскав тент в виде полусферы с серебристой поверхностью, китаец двигается в обход. Вскоре он обнаруживает молнию и, приоткрыв, указывает внутрь. Я медлю в ожидании очередного сюрприза, но он протягивает руку и кивает куда-то в сторону. Я с удовольствием пожимаю сильную шершавую ладонь, и, сделав пару шагов, он исчезает в песчаной завесе.

Внутри прохладно, пол покрыт длинным бирюзовым ворсом. У стены, укрывшись одеялами, лежат несколько человек. Тихо. Лишь едва слышен шелест кондиционера. Изумительно… Хотя всё произошедшее после встречи с китайцем и так слишком смахивает на фантазию. Подобрав приглянувшийся плед и приметив уютный рукав, я заползаю вглубь. Пристраиваю под голову найденную там же подушку, сладко зеваю и прикрываю глаза. Засыпая, я вспоминаю слова об уповании на человека, и немногословного китайца, наверняка уже снова вбивающего сваи, чтобы завтра мимо кого-то проехал старинный поезд. А на подножке, поблёскивая медными пуговицами ливреи, будет стоять кондуктор… и сквозь приглушённый шум ветра я различаю далёкие удары молота, сотрясающие планету.

* * *

Мерно стучат колёса далёкого детства. Мимо проплывает берёзовая роща. Лязгая стыками вагонов, электричка прибывает к конечной и замирает. Со станции мы едем в кузове грузовика. Мой отец откинулся на брезентовый рюкзак, он грызёт травинку и, жмурясь, поглядывает в небо. Его высокие сапоги упираются в дощатый борт, а я стою рядом, вцепившись в край, и смотрю кругом.

Маленькая деревушка в пол-улицы. Отец подхватывает меня и ставит на землю. Я устал, и он ведёт меня за руку. Я всё озираюсь, пытаясь понять, откуда доносится стрёкот. Вдоль дороги – покосившийся забор с пучками примятой травы. Разбитая колея. И до боли подробный угол дома, срубленного из толстых, потемневших брёвен. Трещины, шероховатости спила и ржавая проволока на балке карниза, и тусклая лампа со скрипом покачивается в косых лучах заходящего солнца.

Мы выходим за околицу и углубляемся в лес. Папа обещал показать мне «Африку». Туда предстоит долгий путь. Чаща сменяется широкой опушкой. Воображая дремучие джунгли, я пробираюсь сквозь высокую осоку. Стрекозы взлетают, шарахаясь при моём приближении. В духоте застывшего воздуха тревожно стрекочут кузнечики. Небо разрывается сухим треском, и зычный гром прокатывается по кронам далёких деревьев. Кузнечики умолкают, и слышатся мягкие шлепки капель. Всё заполняется звоном водяных струй и шелестом листьев.

Ливень стихает, и унимается поднявшийся было ветер. Безмолвие сковывает пахучий прохладный воздух. Заросли расступаются. Мы на краю небольшого пруда. Я вижу своё отражение в хрустальной воде и рядом – молодого отца. Он вглядывается в густой бурелом на другом берегу. Он ищет дорогу, и он её найдёт. Потому что папа всегда знает, и раз обещал – непременно найдёт. Мы дойдём, обязательно дойдём, и там будет Африка. Робко пробуя отсыревшие смычки, издают короткие трели кузнечики. А я замираю в неудобной позе и смотрю на неподвижную гладь, боясь шелохнуться.

* * *

Пробудившись, сперва не удаётся сообразить, где нахожусь. Всё залито бирюзовым светом. Потирая веки, чувствую, как что-то сдавливает палец, поворачиваю ладонь и вижу кольцо. На жёлтом фоне чёрный, точно смоль, глаз Гора^[50].

Я высовываюсь из своего убежища и оглядываю пространство шатра. Тихо. В другом конце спят люди. Снова забираюсь внутрь и рассматриваю перстень. Я точно помню, что вчера кольца не было, и никто мне его не давал.

Так и не решив загадки, выбираюсь наружу. Буря унялась. В прозрачном воздухе ни малейшего дуновения. Ландшафт напоминает занесённое снегом эскимосское селение – всё белым-бело от толстого слоя пыли. Я надеваю новые очки и привычно чапаю к центральному шатру.

* * *

На закате притащился Шурик. Утомлённый долгой поездкой, он совсем не настроен на приключения. Да и вообще, насмешливо относится к рассказам об этом месте, а абсорбировать его тут насильно я не собираюсь. И вот мы в шатре у соседей. Накормив и напоив нас, они отправились на вечернюю вылазку в Город, предварительно предложив присоединиться к ним. Но мой товарищ затребовал отдыха, и мы остались.

– Как-то затянулась моя депрессия… – усмехаюсь, забивая первый с момента своего прибытия косяк. – Я здесь побродил и понял, что жизнь прекрасна и удивительна, и пора завязывать с обломовщиной.

– Тебе нужна баба, – лениво кивает Шурик, потягивая вино со льдом. – Чем Ирис-то не подходит? Судя по твоим рассказам, вы – идеальная пара.

– Блин, Шурик! "В который раз лечу Москва-Одесса?" Пойми, отношения с коллегой – это мо-ве-тон. Только офисного романа на фоне Арикова деспотизма ещё не хватало… Эдакий мазохизм с элементами жёсткой шизофрении.

– Ну, не хочешь Ирис, не надо. Хотя…

– Шурик! – грожу ему кулаком, чуть не рассыпая табак.

– Всё-всё, молчу. Забыли офисный роман, просто нормальные отношения. Но не как у тебя обычно, что-то такое… э-эм…

– На серьёзные отношения нет ни сил, ни желания. Нужны бабы, а не баба… Чуешь разницу? – я облизываю конус самокрутки. – Множественное число. Так что не вижу иного выбора, кроме как окунуться в беспробудное блядство.

– Блядство – это не конструктивно, – снисходительно молвит мой умудрённый опытом семейной жизни друг.

– Ну почему?.. В чём-то ты, разумеется, прав, но не обязательно… Надо придумать алгоритм конструктивного блядства, основанный на искренности и всеобщей любви. Разве это невозможно?

– Сомневаюсь, – тяжко вздыхает Шурик. – Звучит как какая-то несусветная чушь.

– Да ладно, – я закуриваю и с наслаждением вбираю густой едкий дым. – Неужто мы, два неглупых мужика, инженера, аналитика, в конце концов, не способны разработать конструктивную модель? Не верю.

– Ой, ну тебя…

– Шурик, ты чего? Хорош занудствовать, мы не в офисе.

Я передаю, он жадно затягивается и придирчиво осматривает самокрутку.

– Это что? – спрашивает и снова затягивается.

– Трава, в каком смысле "что"? Каннабис обыкновенус. Ты от темы-то не увиливай, ближе к телу.

– Ладно, какие у нас условия? – отзывается Шурик заметно потеплевшим голосом.

– Кхм… Значица так: в идеале, нормальному самцу, естественно, хотелось бы каждый день иметь новую, но…

– Это нереально.

– Всё реально! Хотя морока ещё та. Нужно беспрестанно… мм… охотиться. То есть: тусить, напиваться, улыбаясь выслушивать глупые разговоры, в общем, совершать массу лишних телодвижений.

– Вот видишь, может, лучше что-то конвенциональное…

– Так, опять? У нас задача создать алгоритм конструктивного блядства, давай не отвлекаться.

– О, да ты поэт! Ладно, фиг с тобой. Тогда… Кстати, а почему бы не найти одну молодую и ебливую, впарить ей идею свободной любви и…

– Не, не пойдёт, одна – слишком лично. Плюс малолетних дурочек я не переношу, да и вообще, всё равно это перерастёт в отношения.

– Тогда две. Чем плохо? Сегодня одна, завтра другая – и ты в шоколаде.

– Мм… Две, безусловно, лучше, но всё же не то. Если не та, то эта… выбор скудноват. Кроме того, может начаться нездоровое соревнование, ревность, закидоны всякие… "Почему она, а не я?"

– В каком смысле, ты что будешь им сообщать, что есть "та" и "эта"?

– А как же! Не-не, ты не понял – врать я не собираюсь. Лишняя ментальная нагрузка… Скрывать, выкручиваться и для каждой держать в голове свою версию – не, так не пойдёт. Всё должно быть честно. Каждой впаривается та же самая модель свободных отношений. Главное – чтобы они не встречались. По принципу: разделяй и властвуй!

– It won't work.^[51]

– Да ну тебя, хватит Шурикизм разводить. Тут важно, чтобы они были из разных социальных кругов или хотя бы тусовок и не пересекались. В этом плане необходима предельная осторожность. Система хрупкая и требует деликатности, местами даже большей, чем обычные отношения.

– Это бред.

– Шурик! Ёлкин дрын! Я ведь подобное уже проделывал. Ты, типа, не в курсе?! Модель несомненно шаткая, но если аккуратно… Женщины, понимаешь ли, существа загадочные…

Меня всегда поражало, что в слове «женщина» нет мягкого знака. Хотя, казалось бы, должен быть. Эта навязчивая мысль посещает меня каждый раз, как я с ним сталкиваюсь.

– Так вот, женьщина теоретическую информацию усваивает плохо. Пока ты её хорошо окучиваешь, a другие претендентки в поле зрения не роятся, – всё ништяк. Если, конечно, ты изначально такие условия поставил, и она их приняла.

– Ну-у… – лицо Шурика собирается в кислую мину.

– Бедненький, измучился? – я возвращаю ему косяк и принимаюсь делать новый. – Никаких "ну". Сконцентрируй свой могучий аналитический разум и вообрази: вот я её охмуряю, и я весь такой… мм… харизматичный и неотразимо сексуальный, и когда она уже готова, вся из себя эдакая… эм… тёпленькая, в разгаре обаяния первого флирта, сообщается радостное известие… что мол, увы, простите великодушно, я веду исключительно свободные отношения. И что? По-твоему, она уйдёт? Хуй. Никуда она не денется. Она скажет: сперва попробую, а там видно будет.

Шурик хихикает.

– А попробовав, куда она денется, – я щёлкаю пальцами и картинно развожу руками. – Короче, всё реально. Если глаза соперницами не мозолить, и если она со всех сторон удовлетворена, то до поры до времени она наша.

– То-то и оно, что "до поры до времени". Ты это, не отвлекайся, мы не в театре, – он жестом подгоняет меня, требуя ещё курева.

– Да-да, не извольте беспокоиться. А "до поры" и ладно, тех, кто не тянет эту невыносимую лёгкость бытия, исключаем из команды почётных финалисток. Нужна ведь ротация. Мы же, в идеале, хотим каждый раз новую. Так что списываем на неизбежные издержки и меняем по мере выхода из строя. Техобслуживание – ремонтец, смена запчастей и поехали дальше.

– Особенно мне нравится это "мы".

– Ага, я… как это? Пытаюсь добиться вовлечённости. Так сказать, личной ангажированности в решение поставленной задачи. А там, кто знает, может ты тоже соблазнишься. Я уже не раз намекал – эта твоя моногамия…

– Щас… – Шурик выхватывает у меня свежескрученный косяк. – Я вот чё вспомнил, где-то я читал про четыре типа женщин по Юнгу.

– О! Валяй. Чувствуется конструктивная струя. Нечего мелочиться, ваять надо на прочном теоретическом фундаменте.

Шурик откидывается на подушках и задумчиво разглядывает клубы дыма.

– Итак, – наконец изрекает он, – Юнг утверждает, что есть четыре типа женщин: Домохозяйка, Поэтесса, Амазонка и… и Жрица. Это светлые стороны, теперь, у каждого архетипа есть и тёмные: Домохозяйка – стерва, Поэтесса – шлюха и истеричка, Амазонка… мм… ну Амазонка – это само по себе, а Жрица – ведьма, она же Фурия.

– М-да, красиво излагаете. Хотя, если кроме шуток, четырёх я не потяну. Четыре – перебор с практической точки зрения. Я, само собой, половой гигант и всё такое… Но в разумных пределах.

– Впервые слышен голос разума!

– Думаю – три. Три – офигенное число…

– Ага, – хмыкает Шурик, – Святая Троица.

– Во-во, три – в самый раз. Наиболее близкое к "много", но ещё реально. Да и число хорошее. Богоданное! Аж три женских ипостаси можно совокупить.

– Слушай, совокупитель, давай хоть бога в покое оставим.

– Как скажешь, бога оставили. Будем на троих соображать: только ты, я и Карл Густав, – я вскакиваю и принимаюсь расхаживать, размахивая руками. – Не, ты прикинь: во-первых, никакого соревнования, – это тебе не та или эта. А во-вторых, даже с точки зрения геометрии – тело, опирающееся на две точки, образует неустойчивую фигуру. То ли дело три.

– Тогда точки должны располагаться на линейно независимых векторах, – резонно замечает Шурик. – Раз уж ты про устойчивость.

– Мм… Чёт с линейной независимостью ты переборщил.

– Не, это оно и есть! Мы прям по Юнгу и пойдём.

– В смысле?

– Для твоей безумной конструкции надо по одной представительнице каждого типажа.

– А-а, вот ты о чём. Почему бы нет. Как там было?

– О'кей, перво-наперво, берём Домохозяйку.

– Ой, не… Домохозяйка – это скучно. Лучше эту, как её… Жрицу или Амазонку.

– Не дури. Домохозяйка – это основа. Тебя же должен кто-то кормить… заботиться… Взгляни на себя!

Мы оба скептически осматриваем меня, превратившегося за последние дни в пустынного странника. По меркам Шурика, не говоря уже о среднестатистическом жителе Калифорнии, я выгляжу хуже бомжа-неудачника.

– М-да… кормить меня, пожалуй, не помешает.

– Отлично. Дальше можно Поэтессу, ты ведь у нас весь такой утончённый, тебе непременно нужно, чтобы кто-то припорашивал мозг рафинированной, как бы это выразиться… рафинированной лабудой.

– Угу, непременно. Поэтесса – эта та, которая истеричка и шлюха?

– А ты не доводи. Держись в рамках и всё будет пучком. У тебя ж свободные отношения, какие истерики? Одна лишняя истерика – и на выход.

– Хорошо, уломал. Берём Поэтессу.

– Спасибо.

– Ага, цени. Так, что у нас осталось?

– Дальше сложнее. Оба типажа не шибко конструктивны.

– Амазонка и Жрица?

– Ну да, даже не знаю… Скорее Амазонка.

– А Жрица? Не, так не пойдёт, где же духовность? Давай либо выкинем Домохозяйку, либо пересмотрим цифру три.

– Нет. Жрица не катит. Жрица – это ведьма и Фурия, она разметает всё в клочки. Амазонка, правда, тоже не фонтан. Будет войны затевать чуть что. Ледовые побоища. Оно тебе надо?

– А чё? Войны я люблю. Какой понт в страсти без войны?! Одной едой да лабудой сыт не будешь. Но вернёмся к Жрице. Обоснуй-ка, пожалуйста, почему Поэтессу можно держать в рамках, а её нет?

– Илюха, пойми, если блюсти конструктивность, Жрица категорически исключается. Жрица слишком похожа на тебя, и затеять с ней поверхностную интрижку не получится. К тому же, она сильный персонаж и непременно превратится в Фурию, при попытке запихать её в трёхгранную пирамидку.

– Юнг тоже придерживается такого мнения?

– Увы, дорогой. Либо Жрица, либо твоя полоумная модель.

– Ясно. Ну что ж, вот мы и определились с троицей почётных финалисток: Домохозяйка, Поэтесса и Амазонка.

– Осталось только название придумать. Конструктивное блядство – грубо и громоздко.

Зной сменился ночной прохладой, и, выбравшись из шатра, мы устроились на шезлонгах под открытым небом. Шурик притащил новую бутылку, а в холодильнике обнаружился лёд.

– А что тут думать? Так и назовём – Троебабие!

– Не, "баба" – это вульгарно.

– Зато смачно и от души.

– Может Троежёнство?

– Кто о чём, а вшивый о бане. Do I really need to spell it out for you?^[52] Троебабие и концепция брака – не-сов-мес-тимы.

– Учкуду-у-ук тры колодца-а! – внезапно заголосил Шурик. – Учкуду-у-ук…

– Ты чего?

– Тры колодца-а! – ухахатываясь, продолжает горланить он. – Защеты, защеты, на-а-ас от со-о-онца. Ты в пусты-ы-ыне спасы-ы-ытэльный круг, Учкуду-у-ук!

– Братишка, ты перегрелся?

– Это ж песня советская, – утирая слёзы, пытается отдышатся Шурик. – Учкудук – город в пустыне… как её там? А, во – Кызылкум.

– Учкудук в Кызылкум?

Мы снова начинаем давиться со смеху.

– Итак, модель «Учкудук»? – переводя дух, уточняю я.

– Ну да, отлично. И звучно, и символично. Колодцы олицетворяют… олицетворяют… источник наслаждэний, нэжности и вдахнавэния. Тры красывый женщина – тры пэрсик.

* * *

В полдень предпоследнего дня Шурик объявил, что время, отведённое на «ангажированность» в Burning Man исчерпано, и оставшаяся часть праздников^[53] должна быть посвящена семье. Несмотря на уговоры повременить хотя бы до окончания основного события – церемонии сожжения статуи, он собрался и уехал ещё засветло.

За много часов до огненного ритуала народ со всех концов стягивался к центральной площади. К моему появлению выступление факельщиков сменилось коротким затишьем, и ночную мглу разорвал свист взмывающих фейерверков. Громадные ручищи Горящего человека начинают вздыматься, и по толпе пробегает восторженный ропот. Гул усиливается и, когда фигура замирает с триумфально поднятыми руками, новый сильнейший залп заволакивает свободное пространство. Мириады искр взметаются ввысь, и вопль многотысячной толпы сливается в протяжный ликующий рёв.

Гремит тревожная, насыщенная музыка и петарды нескончаемым потоком устремляются в небо, заполняя его ослепительным заревом. В беснующейся массе людей, плотно сомкнувшейся вокруг церемониального круга, возвышаются арт-кары, освещённые бликами всполохов, будто сказочные чудища, явившиеся на шабаш. Свист, крики и музыка сплетаются в нарастающий рокот. На долю секунды всё стихает, основание постамента вспыхивает взрывом, и в ответ эхом прокатывается приглушённый стон. Огненные шары рвутся вверх, набухают и лопаются, поглощая строение. Равнина озаряется светом, ошмётки пламени разлетаются в стороны, и на фоне звёзд вновь вырисовывается фигура Горящего Человека с простёртыми в небо руками. Вспышки вновь и вновь окутывают статую и первые языки огня юркими саламандрами карабкаются по брусьям пьедестала. Все умолкают и заворожённо смотрят, как пылает символ нашего братства.

Обуглившаяся балка с хрустом срывается вниз, снова поднимается гомон, и толпа принимается вытаптывать общий ритм. В небо взвиваются десятки искусственных смерчей и, змеясь, пляшут с нами вокруг пылающего Человека. Конструкция продолжает гореть, охваченная огненным шквалом, и, когда последние обломки рушатся вниз, вакханалия достигает своего апогея – рёв пламени и грохот смешиваются во всепоглощающий пронзительный звук.

Мы – племя, сплочённое экстатическим танцем. Первобытное, животное опьянение обрушивается на плотины сознания и разносит их в щепки. Я окунаюсь в забытьё и тону в нём, сливаясь с окружающими в дикую стаю. Столп пламени высится над головами. Почва гудит от нашей поступи. В воздух, клубясь, взметается пыль и превращается в плотную завесу, будто во время песчаного шторма. Природа внемлет голосу стаи, и огонь бушует в каждом из нас. Слившись в единую первобытную стихию, мы порождаем бурю, пустыня дрожит под нашими ногами, и Земля отбивает нам ритм.

* * *

На следующий день проводится заключительная церемония – сожжение Храма. Это происходит совсем иначе – без криков и воплей. Пятьдесят тысяч человек молча смотрят, как пылающие языки поглощают святилище. Огонь медленно расползается, охватывая внешнее кольцо башен, и, прибиваемый ветром, взбирается по подвесным мосткам на центральную пагоду. В тишине далеко разносится гул прожорливого пламени и треск ломающихся брусьев, от которого почти физически больно.

В глазах слёзы, а в них блики огня. С лиц, будто озарённых внутренним светом, спали маски и проступила истинная сущность. Цветок на пиджаке парня рядом со мной выглядит как медаль, а я бы каждому вручил орден. За то, что они прошли этот нелёгкий путь и создали то, о чём я даже не мечтал, сотворив мир, превзошедший все ожидания. Они – свои, и какое счастье наконец повстречать столько близких по духу людей. Они приняли меня таким, как я есть, в песке и пыли, с моим скептицизмом и комплексами и теми же масками. Приняли, отогрели и подарили счастье, веру и надежду.