Текст книги "Челленджер (СИ)"

Автор книги: Ян Росс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Возможно, родителям казалось, что они произвели потомство от избытка счастья и любви?! Чёрта с два! Всё это ложь! Во-первых, давайте не путать гормональную эйфорию юношеской влюблённости и сексуального влечения со счастьем. А во-вторых, большинство людей становятся родителями в довольно раннем возрасте, ещё мало что осмыслив, а потом уже не до того. В этом-то, в сущности, и дело. Так механизм и работает. Ибо нефиг, меньше знаешь – крепче спишь. К чему шевелить мозгами? Айда плодиться!

Это не сознательное решение, а стадный инстинкт, слепое следование общественным конвенциям. Целостному человеку нет нужды перекладывать ответственность на других, чтобы найти оправдание собственному существованию и бороться со страхом и одиночеством. Но к чему брать на себя непосильный труд, когда так удобно спрятаться за лицемерной ширмой социальной нравственности и морали?

И ещё раз, кто сказал, что дети хотят быть цветами жизни? Готовы ли они ценой собственных страданий скрасить старость дедушек и бабушек и удобрить останками почву для будущих поколений? Ведь их родители не готовы! И вы не готовы! И я тоже не готов! Мы все не готовы! Просто у нас уже нет выбора…

Помимо того, дети – идеальная отмазка для неприметного индивидуума. Помогает создать иллюзию, что ты что-то сделал и чего-то стоишь. Кем бы ты ни был, пусть самым последним ничтожеством, а произвёл потомство и опля – ты отец или мать. Звучит весомо и позволяет успешно отгородиться от собственной никчёмности. Тебе причитается хвала, почёт и уважение, да и перед собой легче оправдаться. И потом, оглядываясь назад, можно говорить, что делал всё ради детей, жертвовал карьерой, стремлениями, творческими порывами, которых, возможно, и в помине не было…

В общем, дети крайне удобны во многих отношениях, не говоря уже о своекорыстных соображениях заблаговременно заручиться опорой в старости, низводящих потомство до уровня тягловой силы. Но это уже столь невообразимые высоты эгоизма, что кружится голова, представляя пирамиду истлевших костей, уходящую фундаментом во мглу истории, на коей покоится наше общество. Как бы то ни было, вдумайтесь: сколько кругом людишек, кроме этого папства и мамства, ничего из себя не представляющих! А мы гладим их по головке и приговариваем – молодцы, ничего страшного, не из вас, так хоть из ваших детей что-то выйдет…

И снова эта извечная убаюкивающая иллюзия счастливого будущего…

На самом деле, избежать этой доли невероятно сложно. Это ловушка. Мы назвали её красивым выражением – инстинкт продолжения рода, и сняли с себя ответственность. Инстинкт – и мы не при чём. А по сути, это слабоволие.

Сложно остаться чистым. Одного осознания мало. Это действительно ловушка, и прехитро сконструированная. С возрастом всё труднее устоять перед соблазном переложить часть ответственности на своё чадо. Человек, который пытается оставаться осознанным и не забывается работой или религией, с годами становится более и более одинок. И на горизонте всё явственней маячит малоприятная финишная прямая. «А что может быть хуже смерти? Одинокая смерть!» – кричат ему отовсюду.

И если удаётся оставаться искренним с самим собой, и не искать спасения за счёт чужих страданий, и не рожать детей, – на тебя начинает давить социум, друзья и родители, которые так хотят внуков. Человечество со всей многовековой историей, культурой и ценностями смотрит с укором и вопрошает: «Как же так?! Почему ты не произвёл потомства?!». И нет тут ничего странного, ведь адепты моей точки зрения вымирают в первом поколении. Осознал, не продолжил род и всё, твоя точка зрения гордо умерла вместе с тобой.

А выживают малодушные подлецы с гнусной идеологией, из которой, как лопухи из навоза, эти ценности и произрастают. И они смотрят с укором и говорят: «Как же так!». И этому конструктивному, в эволюционном смысле, мнению крайне сложно противопоставить свою упадническую философию. И может показаться, что они правы. Но на самом деле, все неосознанно хотят перемазаться кровью и страданием будущих поколений и забыться… забыться… забыться…

Они не просто хотят, им жизненно необходимо, чтобы ты тоже поскорее перемазался кровью и не совал им в рожу оскорбительные обвинения.

А дилемма донельзя проста. Надо выбрать между собственным нынешним страданием и будущим страданием другого. Вот только сделать честный выбор и следовать ему совсем не легко.

И мне кажется, что в свете всеобщего безумия, малодушного, подлого предательства собственных детей и бесшабашного заклания будущих внуков и правнуков, гораздо честнее глушить страх спиртом и наркотой. И следующий стакан я выпью за вас, бездетных наркоманов и алкоголиков. Я хочу верить, что мне хватит воли достойно умереть рядом с вами. Всеми забытым и заброшенным, во мраке и холоде одиночества. Изуродованным морально и физически, но хоть немного чистым душой.

* * *

Ещё по стаканчику? Стопроцентная гарантия! Два глотка и сутки счастливого анабиоза! Ваше здоровье, дорогие мои! И долгих лет жизни!^[37]

* * *

Три недели ухнули в никуда. Днём я работал в тупом остервенении, а потом приезжал в тот же мотель, пил, курил и заваливался в постель. Ночевать у друзей я прекратил. Пропало всякое желания видеть, а тем более слышать кого бы то ни было. Не хотелось, чтобы кто-то жалел, утешал или отвлекал меня от погружения в сладкие глубины депрессии.

Вечера я убивал в ближайшем пабе. Садился в дальнем краю стойки, и бармен без лишних разговоров приносил мне первый стакан. Он хваткий малый и сразу усёк, что меня лучше не трогать. На выходные я возвращался домой. Задраивал окна, чтобы солнечный свет не резал воспалённые глаза, и закидывался кислотой. А на отходняках – валиум и четыре банки пива, и ещё таблетку, чтоб поскорее забыться и уснуть.

* * *

Алекс трижды назвал меня папа.

Мысль останавливается на этой фразе. Это настолько больше того, что умещается в сознании и дано выразить словами, что мне нечего добавить.

– Папа, – говорит Алекс, беря меня за руку.

– Папа…

– Папа…

* * *

Маэстро, ещё стакан! Я СКАЗАЛ ЕЩЁ!!!^[38]

* * *

Я переел трипов^[39]. Меня плющит. Не спится. За окнами раскисла сизая муть. Светает. Беру травы и выползаю на улицу. Только в такое время, пока солнце ещё не встало, пока не навалился изнуряющий зной и тучные обыватели ещё не выползли из своих логовищ, я отваживаюсь выбраться наружу.

Выхожу, взрываю джойнт и вяло плетусь, куда глаза глядят. Странный монотонный стук привлекает внимание. Я останавливаюсь. Передо мной голый деревянный столб телекоммуникаций. Для устойчивости он привязан тросом. Неясно, как этот архаичный образчик доисторического зодчества пережил эпоху оголтелой модернизации. Чтобы металл не перетирал древесину, под петлю троса хозяйственной рукой подложена жестяная прокладка.

На узле, скрепляющем петлю, сидит дятел. И долбит. Его голова как раз напротив центра жестяной заплатки. Долбит не дерево, а металл. Чувствуется, что устроился он всерьёз и надолго. Это зрелище завораживает меня. Дятел остановил свой выбор не на одном из вязов, во множестве растущих вдоль улицы, или хотя бы на любой другой точке опорного столба. Нет, он облюбовал именно самый центр добротной металлической поверхности.

– Трааа-та-та… Трааа-та-та… Трааа-та-та…

Размерено, методично, с неубывающим воодушевлением.

– Трааа-та-та…

И так битый час. Он колотит, а я смотрю.

– Трааа-та-та…

Вот кто отлично усвоил метафорический смысл образа Сизифа. Воистину, успех есть переход от неудачи к неудаче со всевозрастающим энтузиазмом, как говаривал товарищ Черчилль.

Проходят люди, задирают головы, дивятся на дятла, потом на меня, недоумённо пожимают плечами и идут дальше. А я залип. Сижу в оцепенении и гляжу.

– Трааа-та-та…

От долгого смотрения вверх немеет шея, а ему хоть бы хны, он невозмутимо продолжает свой труд.

– Трааа-та-та…

Спустя некоторое время перемещаюсь на соседний пригорок. Боясь надолго терять дятла из поля зрения, очередной косяк я скручиваю на ощупь.

Это же я. Я! Только я способен отыскать в современном мегаполисе чудом уцелевший деревянный столб. Только я мог удумать основательно засесть напротив жестяной заплатки. И долбить. Долбить. Годами. Несмотря ни на что – ни на здравый смысл, ни на боль в распухшем клюве. И окружающим всё понятно. Они даже будут делать робкие попытки вразумить меня. Куда там! Я буду колотить, пока не рухну вниз в полном изнеможении. Но песнь мою не задушишь, не убьёшь! Я отлежусь, отдышусь и полезу долбить дальше.

Сколько таких столбов в моей жизни… Тьма тьмущая. Дремучие леса. И каков результат? Да, конечно, я неизменно доказываю, что у меня отменный клюв, упорство и целеустремлённость. А что в остатке?

– Трааа-та-та…

Куда ведёт мой путь? К чему я прилагаю целеустремлённость? Каков смысл моих титанических усилий?

– Трааа-та-та…

В остатке – боль, эмоциональное похмелье и тошнота. Одиночество, сублимируемое в пустые металлические звуки доведённой до маразма, наивной мечты. Разочарование, стыд и самобичевание.

– Трааа-та-та…

И потом скитания, омерзительная жалость к себе и в итоге новый столб и новая жестяная поверхность.

– Трааа… та… та…

* * *

Маэстро, до краёв!.. Не то расплескаю!

* * *

Вера – идеальная секс-игрушка, созданная и отточенная под меня. Она истошно кончает от любого моего проявления. От прикосновения, от звука моего голоса и даже от того, как я испражняюсь.

Однажды мы были в Барселоне. От непривычной пищи у меня случился запор, и я проторчал на толчке минут сорок. Когда я, весь потный, наконец выбрался оттуда, она, разрумяненная, валялась на кровати, тяжело дыша. Вера призналась, что слушала моё дыхание пока я тужился, и это так её завело, что она кончила пять раз подряд.

Вне постели она абсолютно отморожена. Не то чтобы черства, нет, – она будто сделана не из плоти, а из стекла. Она обитает в другой плоскости, где не существует понятий совести и морали. Я убеждён, что таких людей существовать попросту не должно. Будь моя воля, я бы её казнил. Отрубил голову, и ничего бы во мне не шелохнулось.

Она с преданностью собаки исполняла любую сексуальную прихоть. Стелилась под меня с тотальной, неистовой самоотверженностью, искренне и по-настоящему. И настолько же искренне и по-настоящему ни на йоту не шла навстречу в любой иной сфере взаимоотношений.

Наши редкие встречи ради демонических соитий тянулись долгие годы. В перерывах мы не виделись и не общались. Последний раз это было полтора года назад. В промозглый вечер поздней осени я написал ей: «Хочу выебать тебя под сенью нашей синагоги».

У неё были светло-голубые глаза и ангельское личико, лучащееся трепетным простодушием. При этом более бесчеловечной особи я никогда не встречал. Её жестокость порождалась не злобой, а непониманием и наивным любопытством, как безжалостность неумелых детских пальцев, ломающих крылья насекомого.

Я ненавидел её всем естеством, до хрипа и скрежета. Она была мне морально отвратительна, как не могут быть отвратительны любые телесные уродства, и даже хуже, гораздо хуже, как не бывают отвратительны пришельцы из иных миров в фантастических фильмах ужасов.

Вера – это то, что сейчас нужно. Вера – это в самый раз. Я беру мобильник, нахожу номер и набираю сообщение:

Motel 6, 1041 Alameda, SJ. room 9. ^[40]

Отсылаю, расплачиваюсь и отправляюсь в номер. Через час раздаётся стук. Дверь не заперта, я отзываюсь и она входит. У меня спирает дыхание от похоти, ненависти и предвкушения. Она приближается медленно, словно по зыбкой поверхности, неотрывно смотря своим рыбьим взором. На её лице – робкая улыбка покорности, а в подрагивающих уголках губ играет азарт торжества: «Ты снова позвал меня». Я выжидаю с полминуты цепенящего молчания и резко разворачиваю её к кровати. Опускаясь на колени, Вера быстро расстёгивает ремень, стаскивает джинсы и, выгибаясь, призывно обнажает белые ягодицы. Я швыряю недопитый стакан о стену и вхожу в неё под звон осыпающихся осколков.

* * *

Вкус Веры необходимо срочно залить спиртом. Маэстро, медицинский спирт в студию. И К ЧЁРТУ СТАКАНЫ!!!

* * *

Сальная стойка с расплывшимися пятнами от стаканных донышек. Я снова в пабе, уже другом. Трава кончилась, и я собираюсь как следует надраться. И вот, ставя предо мной вторую рюмку, смазливая барменша затевает пустопорожний трёп.

– Ты как, в порядке? – игриво спрашивает она.

В порядке ли я? Да что там, я в полном ажуре! Оглянись вокруг, дурёха, разуй глаза, как тут вообще может быть что-либо в порядке?! Я выпиваю и жестом показываю налить ещё.

– А чем ты занимаешься?

– Я инженер, – огрызаюсь я, решив, отделавшись коротким ответом, пересесть за дальний столик. – Разрабатываю меди… цинское… обо…

Я затрудняюсь выговорить конец фразы. Мысли начинают отслаиваться от речи. Трещина в сознании разрастается, змеясь рваными краями, меж которыми разверзается головокружительная пропасть. Становится сложно произносить слова, окружающая действительность наваливается с невыносимой подробностью, заостряясь пронзительной чёткостью восприятия. Напряжённые мускулы сдавливает тисками липкого страха. Я встряхиваю головой, силясь отогнать наваждение, открываю рот, но сказать ничего не получается.

– Ты точно в порядке? – нервничает размалёванная девица.

Я захлопываю рот и утвердительно киваю. От волнения её голос становится визгливым. Я озираюсь, прикидывая, как бы поскорее свинтить от этой истерички, выйти на улицу, отдышаться и прийти в себя.

– Всё о'кей? – верещит смазливая сучка. – Может, вызвать врача?

Я отрицательно мотаю головой, и в проплывающей перед глазами пелене чувствую, что начинаю отслаиваться от собственных мыслей. Они текут всё медленней и прозрачней. Какое-то бесконечно тянущееся мгновение я с неземной отрешённостью наблюдаю их со стороны, словно облака под тёплым ветерком. Но тут небосвод раскалывается вспышкой молнии, и меня пронзает первобытный звериный ужас.

Всё исчезает, и последний вопрос пытается уцепиться за ускользающее сознание: кто же тогда тот я, который останется, если… Но вот и он затухает. Звенящая тишина повисает в густом беспросветном вакууме. Единственный звук, который я слышу, или, скорее, ощущаю, это удары собственного сердца. Глухие и гулкие, словно сквозь толщу воды.

Я делаю отчаянную попытку подняться. Картинка начинает съезжать куда-то в сторону. Слабеющие пальцы цепляются за край стойки. Срываются. Я задеваю соседний стул, он медленно заваливается набок, а я падаю назад. Перед глазами плавно проплывает полоска огоньков над стойкой, их отсветы в бокалах на навесной полке, потом потолок, и я проваливаюсь в пустоту. В бездну.

Глава 14

Древний поэт сказал, что любое повествование подобно ткани, растянутой на лезвиях точных прозрений. И если мои прозрения в оркскую душу точны – а они точны, – то в этом не моя заслуга.

Виктор Пелевин

Я бросаюсь животом в белую, мелкую, как пудра, пыль. Хорошенько извалявшись, перекатываюсь на спину. Под радостный смех окружающих вожу по песку руками и ногами, и мне немного неловко, но тоже весело. Зачерпнув, вскакиваю, подбрасываю горсти песка вверх и в стороны и, замерев, наблюдаю, как оседает белёсое облако. Наконец-то я добрался сюда.

– You ain't a virgin anymore!^[41] – кричит чувак в шотландской юбке.

Чувствуется, что это старожил, – всё знает и понимает. И хоть это странно и несколько настораживает, он ждёт меня и очень рад видеть. Мне вручают железный прут, и я со всей дури бью в импровизированный колокол из газового баллона, подвешенного к пирамиде спаянных рельсов.

– Welcome home!^[42] – он обнимает меня и хлопает по спине.

Я бью ещё и ещё. Все вокруг орут и смеются. Пыль смывает первое смущение. Я прохожу через ворота, на которых тоже выведено «Welcome Home», и двигаюсь вглубь территории. Предстоит найти своё место. На билете адрес и карта раскинувшегося амфитеатром палаточного города Black Rock City, а на незанятой площади написано непонятное слово «Playa».

* * *

Очнувшись в машине скорой помощи, ещё бухой и злой как бес, я вскочил, содрал присоски ЭКГ и потребовал выпустить меня. Санитары наклонялись и увещевали, пытаясь уложить обратно, однако попадание в больницу мне никак не улыбалось. На перекрёстке я вырвался, распахнул двери и, пошатываясь, перебежал на другую сторону. Они истошно орали вслед, но было уже поздно.

Припав к стене, отдышался и оглядел пустынную улицу. Внезапно меня окликнул парень, будто соткавшийся из ночной мглы. Он был не особо приметен, но сразу чувствовалось, что свой. Подойдя, он протянул непонятный листок, закурил, выпустил дым и сказал: «Думаю, тебе сюда». Сказал и пошёл дальше. Я взглянул на зажатый в руке флаер с яркой эмблемой и надписью "Burning Man^[43] 2015".

А впервые я услышал об этом эвенте при ещё более чудных обстоятельствах. Будучи студентом и исследуя окрестности Сан-Хосе, меня занесло в Redwood Park – заповедник калифорнийских мамонтовых деревьев, достигающих стометровой высоты. Нагулявшись по изрытым узловатыми корнями тропам, мне стало любопытно, каково остаться одному в ночном лесу. Найдя ручеёк, струившийся меж гигантских стволов, я устроился на берегу и, дождавшись сумерек, пустился в обратный путь.

С собой была вода, зажигалка и карта, казавшиеся вполне приемлемым малым джентльменским набором ночного путешественника. На третьей попытке рассмотреть карту зажигалка разлетелась на куски, тут же затерявшиеся в опавшей листве, и наступила полная темнота. Высоко над головой кроны исполинов смыкались в сплошной навес, не пропускавший лунного света. Проскитавшись всю ночь в кромешной мгле, я чудом вышел на сторожку лесника, оказавшегося преинтереснейшим типом. Мы быстро поладили, и за чашкой липового чая он поведал про свою первую поездку на Burning Man.

Надо было срочно что-то предпринимать, и парень из ниоткуда, вручивший флаер, подсказал мне верный ответ на незаданный вопрос. Две недели спустя, побросав в машину палатку и консервы, я устремился в Неваду. И вот я в пустыне. Только-только забрезжил рассвет, и всё тонет в молочной дымке, сквозь которую маячат шпили пёстрых шатров. И зычно гудит колокол. От этого звука и общего бесшабашного настроения спадает усталость и отступает барьер скованности.

* * *

По дороге я почитал про этот «Special Event»^[44]. Ответ на вопрос «What is Burning Man?» начинался со следующей фразы: «Объяснять, что такое Burning Man человеку, никогда не принимавшему участие в этом событии, подобно попытке описывать радугу, слепому от рождения». Я пролистал к страничке под заголовком «Ten Principles»^[45]. Наиболее значимыми были, пожалуй, следующие:

Gifting – Burning Man посвящается акту дарения. Ценность подарка является абсолютной и не зависит от реальной стоимости.

Radical Self-Expression – Радикальное самовыражение рождается из уникальных личностных переживаний и является даром окружающим.

Immediacy – Непосредственность, важнейший аспект нашей культуры, стремящейся к преодолению барьеров, стоящих на пути к осознанию внутренней сущности, участию в жизни общества и контакту с природой.

Также на Burning Man нет денег и всего с ними связанного. Мероприятие проводится без посредничества спонсоров, коммерческих операций и рекламы.

* * *

Только я принялся ставить палатку, из соседнего лагеря выкатилось несколько гавриков, облачённых в звериные шкуры, и предложили помощь. Казалось, они вот-вот бросятся обниматься, но я ещё не был готов к такой всеобъемлющей любви и старался держать дистанцию. Добродушно расхохотавшись, они потоптались, наперебой приглашая заглядывать в гости, и вскоре отчалили.

Покончив с обустройством, я отправился на разведку. Город Black Rock City раскинулся на плоской равнине, окаймлённой далёкими холмами, тонущими в зыбком утреннем мареве. Неодолимо влекло к центру, куда сходились раскинувшиеся веером улицы. Вдоль них тянулись ряды шатров и остовы строящихся сооружений. Навстречу из облака пыли выплыл… диван. На нём восседала тусовка с кальяном. Пока я огорошенно взирал на это дело, диван плавно повернул за угол, а их предводитель в белых штанах, при виде которых Остап Ибрагимович Бендер-бей наверняка удавился бы от зависти, помахал на прощание соломенной шляпой.

Я развернулся и чуть не врезался в метровое крыло бабочки, прикреплённое к трёхколёсному мопеду, на котором ехала парочка в костюмах молодожёнов. Невеста заверещала и осыпала меня ворохом конфетти. Только я отряхнулся, как передо мной выросло что-то невообразимое и уставилось единственном глазом сквозь циклопические очки в полосатой оправе. Гологрудая девица высунулась из-за загривка чудо-зверя и заголосила оперным вокалом. Я решил, что стоит свалить с проезжей части и прекратить хлопать ушами. Появление пятиметрового розового слона с зонтом воспринялось уже гораздо спокойней.

Сойдя на обочину, я оказался в разношёрстной толпе. Кого тут только не было! Девочка в кожаном корсете, высоких шнурованных сапогах, мехах и цветастых перьях. Синекожий Нептун с белоснежной бородой, в золотой тунике, с посохом и ракушками в волосах в обнимку с не менее синекожей русалкой. Сказочные феи, мохнатые чудики всех цветов и оттенков, пришельцы из космоса, дамы и кавалеры во фраках эпохи возрождения, воины и воительницы из будущего в сверкающих стилизованных латах, рептилии, лилии, египетские императрицы, жар-птицы и древние жрицы. Множество полуголого народа, разрисованного причудливыми узорами. Разнообразие и самобытность костюмов превосходили самое пылкое воображение.

Я замечаю на земле тряпичного человечка. Наклоняюсь и подбираю. Фигурка одета в радужную майку. Поднимаю глаза и вижу перед собой его точную копию, вернее, того, чьей копией является он – жонглёра в такой же футболке и котелке. Он ловко ловит кегли одной рукой и протягивает мне вторую. Я кладу человечка в раскрытую ладонь. Жонглёр отвешивает поклон, расстёгивает большой карман на груди и кивком предлагает проверить содержимое.

Я запускаю руку и достаю фигурку в докторском халате с бутафорским калькулятором. Та-а-ак… допустим первый человечек смахивает на него – тут всё ясно, но второй-то, как мог настолько совпасть? Заметив моё замешательство, парень тычет пальцем в фигурку, потом в меня и хитро подмигивает. Я киваю, затем ещё раз киваю, спохватившись, кланяюсь в знак благодарности и озадаченно бреду дальше.

Миновав множество загадочных препятствий, я всё же добираюсь до центрального шатра и, найдя свободное место, ложусь перевести дух от обрушившихся впечатлений. Девочка с соседней подушки протягивает чашку масалы^[46] и предлагает сделать массаж. Это явный перебор, я восхищаюсь тем, как бесхитростно она это делает, и одновременно чувствую, насколько не готов к такому уровню непосредственности. Хочется куда-то спрятаться и на время оказаться в привычном мире. Но тут появляется ансамбль дервишей и, устроившись неподалёку, принимается играть убаюкивающую суфийскую музыку. Я успокаиваюсь и незаметно засыпаю.

* * *

Пробудившись, я сразу отправился дальше. Кругом всё столь ново и красочно, что жаль каждую минуту. Хотелось наверстать упущенное и поскорее вновь окунуться в сказочный праздник жизни.

Нигде подолгу не задерживаясь, я переходил с места на место, и любопытство гнало меня вперёд и вперёд, но к вечеру еле-еле успел обследовать малую толику – несколько кварталов одного из шестнадцати секторов. На внутренних улицах находились тематические шатры, где разыгрывались представления, от которых завораживало дух, и в большинстве из них я оказывался не просто зрителем, а участником, несмотря на первоначальную отчуждённость, невольно втягиваясь в происходящее. Выбравшись из безумного места под названием «Sexual Miseducation Clinic»^[47], я подвёл удручающие итоги, из коих следовало, что, как ни старайся, осмотреть всё за неделю никак не удастся, и решил перейти к исследованию незастроенной территории.

Выйдя на Плаю, направился прямиком к статуе Горящего человека, расположенной в центре амфитеатра. В сумерках перед статуей разрасталось яркое кольцо света. В его центре пылал огромный костёр, который зажигался на заре первого дня от лучей восходящего солнца и горел на протяжении всего мероприятия. Приблизившись, я увидел людей в ниспадающих до земли тогах, державших на плечах длинные шесты с масляными фонарями. Другая группа с баграми, но в тех же одеяниях, зажигала лампы от пламени костра и развешивала по шестам.

Засветив фонари, они выстроились в шеренги и под завывание волынок, бой барабанов и литавр тронулись по главной аллее в сторону Города. В центре, церемонно ступая, вышагивали люди с шестами, на концах которых пылало по шесть огненных ламп, а по бокам – их подручные, и следом – музыканты, облачённые в глухие чёрные костюмы и золотые венецианские маски.

От движущейся процессии каждый раз отделялось по две передние пары, подручные подхватывали светильники баграми и развешивали на резных столбах. Закончив, пара примыкала к концу шествия. В сгущающейся тьме волна пламени медленно и величаво накатывалась на Город. Достигнув его границы, сверкающий поток вскипел, будто разбиваясь о прибрежные рифы, и растёкся по улицам огненными ручьями.

Ночью картина преобразилась, всё залилось светом и огнём. Арт-кары^[48], освещённые зыбкими бликами, обрели экзотические очертания. Языки пламени затопили пространство, взметаясь в небо и опадая снопами искр. Посреди этой огненной фантасмагории на пьедестале возвышалась гигантская статуя Горящего человека – символа мероприятия, с широко расставленными ногами и гордо воздетой головой.

Я двинулся в обход, и навстречу выплыл пиратский корабль в натуральную величину. Казалось, я уже освоился и с размахом, и с непредсказуемостью происходящего, но от этого зрелища замер, как вкопанный. Фрегат, озарённый мириадами мерцающих свечей, медленно двигался мимо, а я стоял, задрав голову, не в силах отвести глаз. На мачтах, под парусами застыли матросы в камзолах и треуголках. Флибустьеры пели. Грудные голоса сливались в печальную торжественную мелодию, от которой кожа покрывалась мурашками.

* * *

Вернувшись под утро, я пополнил запас воды и подкрепился. Спать совсем не хотелось, – сама мысль о сне казалась абсурдной. Единственное, что действительно мешало, – это въевшийся во все поры песок. Так хотелось нормально помыться, что я, переборов смущение, отправился в соседний лагерь. Там никого не оказалось, а лезть в их душ без спросу я не решился. Впрочем, оглядевшись и смекнув, что окружающие с ног до головы покрыты налётом пыли и выглядят ничем не лучше, я успокоился и знакомым маршрутом направился к центральному тенту.

Арт-каров и инсталляций стало гораздо больше, некоторые сооружения ещё не были достроены и, несмотря на ранний час, работа кипела вовсю. Чувствовалось, что разгул нарастает, и ошеломляющие удары по сознанию сыпались со всех сторон нескончаемым потоком.

Напившись масалы, я продолжил исследование Плаи, но сначала предпринял музыкальную экскурсию. Танцплощадки были вынесены на боковые улицы. Вокруг роились клубы поднимаемой тысячами ног пыли и ощущалось густое поле мощнейшей энергетики. Впрочем, с энергетикой тут всюду здорово – как на танцполе, так и в любой точке Города постоянно омывает волнами положительного заряда.

Остаток дня я бродил по Плае. Там повстречал крылатого дракона и железного осьминога, рукотворный смерч, ковёр-самолёт и исполинского буйвола, выползающего из земли.

На закате вышел к храму – комплексу резных деревянных башен, соединённых подвесными мостами и несколько напоминающих пагоды. Отовсюду сложной тревожной мелодией лился колокольный перезвон. Присмотревшись, я заметил старинные гонги, связанные замысловатой паутиной тросов, уходящей к остроконечным сводам.

Храм переполнен людьми, они лежат на песке, сидят, свесив ноги, на внутренних балконах и молча слушают чарующую музыку. Стены испещрены надписями и фотокарточками. Это фотографии умерших и прощальные письма.

Примостившись на ступеньках между здоровенным парнем и девушкой в арабском цветном платье, шитом золотистыми нитями, я прислонился к стене и растворился в мелодии, исходящей, казалось, от самого строения. Очнувшись, увидел, что парень медленно раскачивается, закрыв лицо ладонями, а по щеке девочки, пробиваясь через покров пыли, стекает слеза. Я достал карточку с Кораблём спасения, осквернённую Ириным, теперь уже ничего не значащим «Я.Т.Т.Л.», и пристроил рядом на балку.

* * *

На третий день меня ждало новое знакомство.

– Эй, странник! – окликнул кто-то. – Куда направляешься?

Я обернулся и увидел чудака с посохом в клетчатых штанишках, которые были явно малы, в несоразмерно огромных клоунских ботинках и шапочкой турецкого подданного на рыжей шевелюре. В целом – дивный экспонат здешнего паноптикума. Его тоже звали Илья, он осведомился, где находится кинотеатр, по легенде, обретающийся в глубине Плаи. Интересно, что же происходит там, когда наяву творится такое?

Только мы двинулись в путь, мой новый приятель предлагает марку.

– Да ну, мне и без кислоты крышу сносит.

Илюха закидывается, и мы идём дальше. Темнота сгущается. Время близится к полуночи. Ветер усиливается и поднимает пыль. Вскоре мы оказываемся в сплошном тумане, столь густом, что трудно различить пальцы вытянутой руки. Сквозь белёсую поволоку проступают светящиеся полосы, украшающие куртку моего спутника, и больше ничего. Порывы ветра смешивают звуки в страннейшую какофонию.

Дышать тяжело. Пыль забивает рот, нос и глаза. Илья одевает повязку, закрывающую почти всё лицо. У меня повязки нет и, покопавшись в рюкзаке, он находит мне такую же.

Словно два аргонавта, мы движемся сквозь мерцающее звёздным светом плотное облако. Ориентиров никаких – ни статуи, видной со всех концов Города, ни храма. Куда идти – неясно. Глаза саднят, и становится очевиден мой промах. Тут носят не обычные солнечные очки, а закрытые, плотно прилегающие к лицу, как у мотоциклистов или пилотов первой мировой. Я полагал это данью местной моде, но теперь ясно, какой ошибкой было не запастись такими же. Поход превращается в пытку, но возвращаться поздно – в такой пылище лагерь не найти, да и отступать не хочется.

В какой-то момент справа принимается греметь зверская музыка – электронное воплощение адской вакханалии.

– Идём, надо разобраться с этим всем.

– Не-не, перебор.

– Ну блин, вслушайся, нас же зовут! – рвётся в бой Илюха.

– Не-не-не. Я пас.

– Ну нет, так нет, – поколебавшись, соглашается он. – Может, оно и правильно.

Над нашими головами с рёвом вспыхивает сноп огня. Илья, шедший впереди, попятился, я тоже отпрянул от неожиданности. Переждав, двигаемся дальше, и перед нами вырастает громадный светящийся богомол. Он перебирает зубчатыми клешнями и то и дело шарахает в небо вспышками пламени.