Текст книги "Красная лилия"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА IX

Возвратившись из конторы бородатого издателя, я пообедал на площади Стурторьет. Не совсем на площади, а рядом, в ресторане, где летом столы накрыты на свежем воздухе. На большом поджаренном ломте хлеба – куча очищенных, розовых и пухлых креветок под тончайшим кусочком лимона. Горку майонеза отодвинул в сторонку, но оставил веточки укропа, поданные как гарнир. Мне лень готовить себе обед дома на Чёпманторьет; летом, когда погода хорошая, я люблю посидеть на Стурторьет. Однажды там я даже сделал предложение красивой девушке. Но это другая история.

Стурторьет – сердце Швеции. Именно здесь оно начало биться, по крайней мере для меня. О, сколько событий произошло здесь! И стокгольмская «кровавая баня»: во время оной правивший тогда Швецией победоносный датский король Кристиан казнил шведскую оппозицию. В Швеции его звали «тираном», а в Дании «милостивым». Но историю всегда писали победители. В те времена площадь была покрыта медью, здесь был позорный столб, теперь сюда вернулся фонтан, гастролировавший на площади Брункебергсторг до тех пор, пока не удалось сломить сомнительные амбиции организаций, занимающихся планированием города.

Напротив – цвета жирных сливок классический фасад Биржи, где не только маклеры выделывают фортеля руками, заставляя вздрагивать и правительство, и мелких вкладчиков, но и где на верхнем интеллектуальном этаже заседает Шведская академия. За Биржей возвышается терракотовый бастион Большой церкви. Из башни раздался звон двух ударов медного колокола и прокатился над черными крышами, на которых ворковали голуби. Более семисот лет назад там была основана первая сельская церковь. Самым почитаемым святым здесь был Николай Мученик, и его именем освящена церковь. Покровитель и защитник мореходов и детей, он стал потом рождественским гномом и Санта-Клаусом. К нам эта традиция дошла из Малой Азии, где, как считалось, он был епископом. Его культ распространился по всему Западному миру, а в Англию он пришел в образе Вильгельма Завоевателя. Около церкви на большом склоне стояла его большая статуя, у которой раньше перед выходом в море осуществлялись жертвоприношения.

С этой старой церковью, как и с площадью Стурторьет, многое связано в истории Швеции. Здесь короновались и королева Бланш из Намюра, имя которой звучит в устах любой матери, качающей на коленях свое дитя, и Магнус Эрикссон[9]9
  Король Швеции.


[Закрыть]. Свою первую проповедь на шведском языке в эпоху Реформации прочел здесь Олаус Петри[10]10
  Шведский просветитель, переводчик Библии.


[Закрыть]. «Улоф в корзине» звали его непочтительные горожане. В этой церкви короновалась и стройная ясноглазая Карин Монсдоттер в бархатной мантии, расшитой жемчугом, стоя рядом со своим супругом Эриком XIV – гениальной, но трагической фигурой в кровавом спектакле королевского рода Ваза в эпоху Ренессанса. Словно предвещая ему судьбу, подслеповатый канцлер Нильс Юлленшерна в разгар церемонии из дрожащих рук выронил королевскую корону. Прежде чем он был убит собственным братом, здесь, на тех же хорах, ему было объявлено о потере права на корону и пожизненном заключении. Много лет позже, в день летнего солнцестояния, здесь короновалась другая королева, Кристина. Сначала она проехала через Триумфальную арку на площади Густава Адольфа с литаврами, барабанщиками и государственными советниками в каретах, запряженных шестерками лошадей, и со всеми государственными регалиями: скипетром, мечом, ключом и булавой. Сама Кристина в платье, усыпанном жемчугами и брильянтами, ехала в карете, запряженной шестью белыми с серебряными подковами лошадьми. У церковных ворот ее встречал архиепископ. Здесь короновались и Бернадотты; из-под старых сводов церкви телевидение вело прямую передачу на весь мир, когда июньским днем венчались ныне здравствующий король Карл Густав и королева Сильвия.

Но не только королевские судьбы связаны с этой старой церковью. Стриндберг сделал в ней интересную находку: маленькую коробочку с осколком кости, завернутым в кусочек льняной ткани и пергамент. Пергамент гласил, что осколок кости – реликвия, поскольку принадлежала святому Ёрану, покровителю Стокгольма. Фрагмент борьбы Ёрана с драконом был запечатлен в превосходной статуе Нотке внутри церкви. Тот же самый фрагмент борьбы изображает статуя на Чёпманторьет, только в бронзе. Но с реликвиями и мощами следует быть осторожным. Я улыбнулся, вспомнив о бедренной кости святого Кристофера. В Вене, в соборе Стефана, ей поклонялись столетиями, пока не выяснилось, что она принадлежала мамонту.

Сейчас, правда, все реликвии находятся в музеях и архивах. Новые времена пришли со своим добром и злом. Я смотрел на дома, окружавшие площадь. Новая чума – опустошения, вызванные раком атмосферы, – оставила свои следы, хотя еще не столь глубокие, как в остальной Европе. Загрязненный воздух, загазованность, сернистое окисление способствовали коварному разрушению: выветривающиеся песчаные фасады, коррозия железных и бронзовых скульптур. Множество свидетельств этому я обнаружил, когда спускался к табачной лавке, чтобы купить газету «Экспрессен». Исчезает красивая роспись над порталом старого серо-красного дома. Ее не спасает даже написанный по-немецки псалом, гласящий о Нем, «который должен исцелить».

Я рассеянно листал газетные страницы. Внутриполитическая жизнь едва шевелилась в отпускном безветрии. Осенние выборы отбрасывали тень предстоящих баталий на теплый летний день; результаты нового опроса общественного мнения производили впечатление, что оппозиция плетется в хвосте. Но толкование этому, как и всегда, давалось разное. Секретарь социал-демократической партии радостно пояснял, что повышение на один процент в пользу его партии свидетельствует о попутном ветре, значит, призывы дошли до избирателей и находят одобрение. Его буржуазные коллеги говорили об ошибочности отбора, об отсутствии обоснований. «Главное – сами выборы» – заявляли центристы, а умеренные поддакивали им: «Временное колебание общественного мнения следует рассматривать в перспективе». Коммунисты недовольно намекали на манипуляции в формулировке вопросов, ставящие небольшие партии в неблагоприятные условия. Народная партия, наоборот, была довольна, что удалось консолидировать силы перед осенней борьбой. В центре страницы я увидел фотографию. Прямо на меня смотрел Андерс Фридлюнд. «Мы победим», – радовался он, улыбаясь объективу. – «Если тенденция сохранится, осенью верх возьмем мы».

«Возможно», – подумал я и отпил глоток тепловатого пива. «Политика – искусство возможного». Впереди еще несколько месяцев. Предвыборная кампания едва началась, и многое может случиться.

Размышляя, я отложил газету и заказал кофе. Связан ли Андерс как-нибудь с убийством Густава Нильманна? Мемуары должны были выйти в начале сентября. Всего за несколько недель до выборов. А что сказал Лассе Сандберг? Что-то вроде того, что он хотел издать книгу прямо перед выборами, чтобы внести свою политическую лепту. Сделать так, что полетят некоторые головы. Может, Андерсу и пришлось бы оказаться на плахе? Неужели мемуары содержали что-то такое, что могло проколоть фридлюндский предвыборный баллон и спустить его обратно на землю? Или даже взорвать? Да, многое поставлено на карту для того, кто мечтает стать премьер-министром. Но я отбросил эту мысль. Нет, Андерс не мог быть замешан в чем-нибудь серьезном, ему нечего бояться мемуаров Густава. Швеция – небольшая страна, и такого рода тайны быстро стали бы достоянием общественности. Да и были ли у Густава основания устраивать скандал вокруг своего друга? Нет, все это притянуто за уши.

Можно ли сделать такой же вывод в отношении всех остальных? Не опасался ли чего-нибудь Йенс Халлинг? Или старый генерал? Не говоря уж о Сесилии или ее друге. Нет, все это нелепо и отпадает. Те немногие, кого я встретил в кругу друзей Густава, не настолько интересны, чтобы быть обладателями мрачных тайн, которые заставили бы облизываться издателей, жаждущих душещипательного чтива. Я не позволил фантазии увести меня в сторону. У такой личности, как Густав Нильманн, большую часть жизни находившейся в лучах прожекторов общественности, неслыханно много контактов. Его убийца должен явно обитать где-то далеко от Аскерсунда, а мотив убийства – куда более утонченный, чем страх быть разоблаченным в его мемуарах. А тот факт, что я встретил группку людей вместе с Густавом на обеде накануне его убийства, вовсе не означает, что они – потенциальные убийцы.

Пообедав вечером у Клео и фру Андерссон – фрикадельки с картофельным пюре и тонкие ломтики свежемаринованных огурцов, – рано утром следующего дня я вновь отправился в Тиведен. Несмотря на открытое окно, в машине было жарко и душно, как перед грозой, когда я, пристроившись за бесконечными караванами смердящих дизельных грузовиков и качающихся «дачах на колесах», продвигался по узким извилистым дорогам, где запрещены обгоны и ограничена скорость после Мариефреда и Стрэнгнэса. Приближаясь к Аскерсунду, изнывая от жары и в дурном настроении, я свернул с главной дороги. Через несколько сот метров неожиданно сверкнул дорожный указатель: «Пляж – 400 м». А я никуда не спешил, меня никто не ждал. И я свернул на небольшую дорогу из гравия, полавировал между лужами, оставленными грозой, и вскоре уже лежал в плавках на стареньком вытертом коврике, щурясь от солнца, чувствуя, как тело медленно впитывало его тепло, и готовясь к темноте озерной воды. Иллюзий относительно ее температуры у меня не было – раннее лето не купальный сезон. По крайней мере для меня.

Но не все так изнежены, как я. Вода уже кишела кричащими загорелыми, светлоголовыми детьми. Они ныряли и плавали, поливали друг друга водой из красных и синих ведерок. А их мамаши, как надежные островки, обосновались на берегу на своих одеялах и окружили себя термосами с кофе, бутылками соков, чашками и тарелками. Летний бриз волнами доносил до меня мелодии радио и нет-нет – запах подсолнечного масла.

Я перевернулся на живот, с наслаждением закрыл глаза и почувствовал, что отпуск начался вновь, уже всерьез. Я выбросил все мысли об убийстве и смерти. Заботы о сделках и расходах растворились в солнечных лучах над озером, все утонуло, и я заснул.

Проснулся я разом. Что, начался дождь? Нет, светило солнце, просто маленькая девочка, перепрыгивая через меня, плеснула на мою голую спину холодной водой. Да, это уже лето, подумал я и улыбнулся: а не размяться ли и не поискать ли киоск с мороженым? Ведь это тоже лето: медленно брести и с наслаждением облизывать большой брикет ароматного земляничного мороженого с маленькими кусочками земляники, чувствуя при этом, как ее желтые зернышки легко крошатся меж зубов. Я повернул голову, чтобы подставить солнцу другую часть лица. Всего в нескольких метрах от меня лежала девушка, зажмурившись от солнца. Одежды на ней было совсем немного: лишь нижняя часть бикини. По пути из Сан-Тропеза и Средиземноморья эта мода «без верха» достигла и Аскерсунда. Но я ничего не имел против. Наверное, и не полезно и не приятно – ходить в мокром купальнике, думал я, умный не по годам, и украдкой щурился на девушку через полуоткрытые веки.

Она неожиданно повернула голову, посмотрела на меня и улыбнулась:

– Привет, Юхан. Я и не узнала тебя без одежды.

Только тут я увидел, кто это. Сесилия Эн. Я почувствовал себя так, словно подглядывал в замочную скважину женской бани. Но я это и делал. Чуть-чуть, правда.

– Привет, Сесилия. Сожалею, но должен ответить тем же.

Я сел, втянув живот:

– Полчаса, как приехал сюда.

– Из Стокгольма?

– Именно. Дела.

– Покупал или продавал?

– И то и другое. Потом встретился с Лассе Сандбергом.

Она нахмурила брови и изучающе посмотрела на меня:

– Ты имеешь в виду издателя?

– Да. Спрашивал о мемуарах Густава.

– Зачем?

– Нет, нет. Меня это не касается. Я просто думал, что убийство может быть как-то связано с ними. Что убийца решил: мемуары должны исчезнуть. Просто уничтожить рукопись. Так ведь оно и было.

Она посмотрела на меня. Задумчиво, будто не знала, говорить что-нибудь или нет.

– Ты прав, – сказала она наконец. – Нет ни оригинала, ни копий.

– Разве копий было несколько?

Она кивнула:

– Да, я делала две копии. Густав был так небрежен. Когда ездил куда-нибудь, рукопись брал с собой. Иногда даже терял какие-то страницы. Поэтому я делала лишний экземпляр и откладывала его.

– Тогда другое дело, – обрадовался я. – Значит, ты можешь сказать, кто убийца.

Она покачала головой:

– К сожалению, не все так просто. То, что исчезло и с чего есть копии, – только первая половина рукописи. Детство, юность, первые годы его карьеры. Политика на уровне студенческой корпорации и тому подобное. Но ничего, что могло бы стать причиной убийства. Наоборот. Как и в большинстве мемуаров, это лучшая часть, по крайней мере в литературном отношении.

– Значит, рукопись еще не была готова?

– Нет, пожалуй, была. По крайней мере в основном. Я даже примерно знаю, что должны были содержать последующие главы. Но без деталей. Его работа в СЭПО. В риксдаге. Внутренняя борьба в партии и тому подобное. Но он не хотел, чтобы я их просматривала. А почему – не знаю.

– Он не доверял тебе?

– Конечно, доверял, – огорчилась она. – Мы… я… – она коротко и грустно улыбнулась. Глаза ее потемнели, она проглотила подкативший к горлу комок и устремила взгляд на озеро.

– Но если книга должна была выйти в сентябре, ему следовало торопиться?

– Ты прав, но график выполнялся точно, – сказала она. – Все было готово. Густав сам печатал на машинке. Я видела, как он сидел и стучал. Каждое утро, с 9 до 11, – она снова улыбнулась, немного печально, словно вспомнив что-то очень грустное.

– Значит, к этой части рукописи ты не была допущена?

– Что ты! Я проверяла различные персональные данные, выуживала их из документов, газетных вырезок. Иногда ездила в Королевскую библиотеку и просматривала газетные подшивки. Сейчас они ведь микрофильмированы. Например, дело Веннерстрёма. Густаву надо было освежить память и уточнить факты.

– А почему он хранил эти главы у себя, как ты думаешь?

– Это стиль его работы. Первый вариант он всегда писал сам. Потом я забирала его и редактировала. Делала предложения, высказывала свою точку зрения, а потом уже писала начисто. Когда текст был готов, он несколько раз его перечитывал, изменял и зачеркивал. И обратно текст я получала всегда по частям, порциями, глава за главой. Без второй половины.

– А где эти главы, ты знаешь?

Она покачала головой:

– У нас была контора, точнее, рабочая комната. В одном из флигелей. Там же и моя комната. Во флигеле есть и плита, и ванная. Так что там можно жить. Там я и работала, там находился весь материал и компьютер. В первой половине дня Густав писал там. Но потом забирал все с собой. А куда клал – не знаю. Возможно, в сейф. Я уже рассказывала об этом полиции, но думаю, они не нашли.

– Сейф? Разве в нем он хранил свои воспоминания времен СЭПО?

– Да, такой старый и громоздкий. Он стоял в доме почти столько же, сколько и сам дом. Думаю, много взрывчатки потребовалось бы, чтобы взорвать его дверцу.

– А он показывал гостям свои коллекции?

– Да, иногда.

– Ты рассказывала мне о капсулах с ядом.

– Да, ты знаешь, что он отравлен одной из них? Они содержали цианистый калий. Так было написано на листке, найденном полицией в сейфе.

Она умолкла, глядя в песок. Недалеко от нас села чайка, осторожно косясь в нашу сторону. Но не найдя ни хлебных крошек, ни остатков вафель от мороженого, которые часто валяются на берегу, быстро поднялась на своих неуклюжих крыльях. Я посмотрел на Сесилию. В ее глазах стояли слезы.

– А капсулы исчезли, – наконец выдавила она. – Так сказали полицейские. И спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь об этом.

– О сейфе, открыть который потребовалась бы масса динамита?

– К сожалению, большого искусства не понадобилось. Ключ был столь же громоздок, как и сам шкаф. Огромный, тяжелый, с массой бороздок. Густав не мог носить его с собой, и ключ висел на гвозде в книжной полке, спрятанной за «А» до Апостата.

– Прости, не понял.

– Первого тома Шведской энциклопедии, – улыбнулась она. – «Туда никто не заглядывает, – говорил мне Густав. – Поскольку там не хранится ни спиртное, ни деньги, туда никто не ходит».

– Кто-нибудь мог видеть, где он берет ключ?

– Не исключено. Обычно он уходил в библиотеку, чтобы взять ключ, а потом – чтобы повесить его обратно. Не думаю, чтобы кто-нибудь шпионил за ним, но если дверь оставалась открытой, вполне возможно, что кто-то и видел.

– Понимаю. Убийца видел, где висит ключ, знает, что хранится в сейфе, забирается туда и крадет и яд и рукопись. Просто и незатейливо. Густав имел обыкновение показывать свои драгоценности любому, кто пожелает, поэтому сразу и не скажешь, кто бы это мог быть.

– Думаю, ты идешь по ошибочному следу, – сказала она серьезно. – Убийство не имеет никакого отношения к рукописи. Рукопись украли, чтобы запутать и увести от следа. Густав убит совсем по другим причинам. Я почти знаю, кто убийца.

Но прежде чем я успел продолжить свой неформальный допрос, нас внезапно прервали.

– Прости, – послышался голос за моей спиной. – Не знал, что у тебя свидание, – голос звучал недружелюбно, иронично и с намеком.

Я обернулся. И увидел Бенгта Андерссона. В плавках, с двумя порциями мороженого.

– А, это ты, – улыбнулся он. Раздражение исчезло, и он сел между нами, протянув одну порцию мне. Что это – жертва в знак примирения? Извинение за ревность?

– Я разговариваю с кем хочу. – Сесилия посмотрела на него. – Если ты думаешь, что…

– Я ничего не думаю, – прервал он. – Но уж если ты лежишь в таком виде, могла бы и совсем раздеться. Здесь полно слюнявых фанфаронов из Аскерсунда.

– По статистике, в мире два с половиной миллиарда женщин, – разозлилась она. – И под купальниками все они одинаковы. Так и скажи своим фанфаронам!

– Возможно, ты права. Но дело в том, что из этих двух с половиной миллиардов только одна – моя.

– Твоя? – Она села. Ее аквамариновые глаза потемнели. Штормовое предупреждение на летнем море. – Что ты имеешь в виду? Я не принадлежу ни тебе, ни кому-то другому. И я…

Бенгт снова прервал ее.

– Вряд ли это интересно Юхану, – он мрачно взглянул на нее. – Наши отношения никого не касаются.

– Отношения, – фыркнула она. – Между нами нет никаких отношений. Больше никаких, во всяком случае. И ты знаешь это.

И, широко размахнувшись, она швырнула мороженое. Едва оно коснулось земли, как бдительная чайка ринулась на свою добычу.

Сесилия поднялась, холодно посмотрела на Бенгта, кивнула мне и стала спускаться по берегу в воду. Тонкая, гибкая, как молодой звереныш.

Бенгт смущенно улыбнулся мне; он выглядел как щенок, получивший по носу.

– Ты ведь знаешь, как ведут себя невесты, – неуверенно сказал он и посмотрел ей вслед.

ГЛАВА X

– Еще чашечку чая?

– Да, спасибо.

Улла Нильманн подняла серебряный чайник и налила обжигающего чаю в мою высокую бело-голубую чашку мейсенского фарфора: это был слегка отдающий дымком «Эрл грей». На серебряном блюде лежали тостики. Круглые шарики масла аккуратно уложены пирамидкой на другом блюде рядом с двумя вазочками с джемом. Элегантные салфетки. Молочник и сахарница в стиле ампир. Неужели Цетелиус? Все это стояло на большом серебряном блюде и было в духе Уллы Нильманн или, во всяком случае, соответствовало представлению о ней. Так размышлял я, сидя напротив нее в большой библиотеке. Супруга Густава Нильманна не угощала ни кофе, ни булочками на кухне. Нет, все здесь было элегантно, утонченно и отменно. От пикантных кусочков лимона в золотисто-желтом сиропе до льняных салфеток с ажурной строчкой.

Официально в Сунд, большой господский каменный дом недалеко от Аскерсунда, я приехал, чтобы выразить ей соболезнование. Была у меня еще и другая, не столь благородная цель: Улла – самый близкий Густаву человек, они прожили вместе много лет. Значит, она, наверное, могла больше других знать и о мотивах убийства, и в каком кругу можно искать убийцу. И, возможно, будет более откровенна с тем, кто не связан с полицией.

От шоссе к дому вела березовая аллея. Сам дом стоял на холме с видом на Вэттэрн, поблескивавший между деревьями в нескольких километрах от усадьбы. Главное здание явно конца XVII века, подумал я, поворачивая на площадку двора, усыпанную гравием, и ставя машину под большим дубом. Огромным и немного печальным показался мне этот белый дом под черной ломаной черепичной крышей. Перед господским двором располагались четыре небольших деревянных флигеля. Уж не старее ли они самого дома? Архитектурно более сдержанные, по-каролински строгие, желтые с белыми углами.

Открыв широкую дверь, Улла Нильманн удивленно смотрела на меня, казалось, ей трудно вспомнить, где она могла встречать меня. Но вот она сообразила, ее лицо просветлело, она улыбнулась.

– Может быть, я некстати? Я проезжал мимо и подумал, что надо заглянуть, чтобы сказать, как я опечален тем, что случилось с Густавом.

Теперь она больше не улыбалась, теребя длинными ухоженными пальцами белое жемчужное ожерелье на черной шерстяной кофте.

– Спасибо. Трогательно с твоей стороны. Не хочешь ли зайти? Я как раз собиралась пить чай. Анна сейчас принесет еще одну чашку.

Мы вошли в большой зал. На каменном полу лежал большой персидский ковер в темно-красных и синих тонах. На стенах под высокими сводами – рога лосей и косуль. С висевшего над старым черно-зеленым железным сундуком портрета в богато украшенной лепниной барочной раме на меня сверху вниз смотрел мрачный мужчина в большом парике с длинными локонами. Основатель или смотритель Сунда?

Если зал был мрачным и душным, то библиотека являла полную противоположность: большая, светлая и полная воздуха. Солнце струилось сквозь высокие окна, а через открытую на террасу дверь лились все запахи лета. Улла Нильманн села напротив меня на длинную желтую кретоновую софу. Холодная и хорошо воспитанная.

Я смотрел на нее, пока она наливала мне чай. Высокая, тонкая, ухоженная. Пепельные волосы пучком уложены на затылке. Лицо бледное, без косметики. Темные усталые глаза, глубокие морщины вокруг. Проплакала эти бессонные ночи? Но несмотря на то, что лицо осунулось и посерело, оно было все еще красиво. Ей, видимо, где-то около пятидесяти. Большие темные глаза, высокие скулы, осанка, грациозная фигура – все это создавало впечатление единства, элегантности, вкуса и утонченности. Что же могло тянуть Густава к Сесилии? Древняя как мир, банальная история об очарованности старости молодостью, об отсрочке неизбежного? Юная, свежая чувственность Сесилии? Увидев Уллу вблизи, трудно было понять его.

– Все было ужасно, как ты понимаешь, – она тускло улыбнулась, глядя на меня и крутя большое кольцо с бриллиантом. – Мы пообедали и, как обычно, если хорошая погода, собирались пить кофе в нашей беседке. Вечер был прекрасным. Но я, идиотка, видите ли, обязательно должна была посмотреть телевизионные новости! Так уж это было необходимо! Если бы я пошла вместе с Густавом, этого никогда бы не случилось.

– Я не убежден, – возразил я, пытаясь утешить ее. – Этот сумасшедший просто попытался бы в другой раз.

– Возможно, не знаю. Но так дьявольски хитро, так не по-человечески. Положить цианистый калий в его «Априкот брэнди». Так инфернально.

Она вздрогнула.

– Я слышал, он держал его в сейфе.

Она кивнула:

– Я всегда говорила Густаву, что ему не следовало держать это в сейфе. Но там у него были всевозможные штуковины. И не думаю, что для кого-нибудь был секрет, где он держал ключ. Всякий раз, когда приходили гости, он обязательно показывал все, что там было. Как маленький. Не знаю, может, это было связано с его пенсией. Он стал каким-то неугомонным. Казалось, что ему обязательно надо было доказать и себе самому и другим, какой важной персоной он все еще оставался. Мне даже кажется, не это ли стояло за его идиотской идеей с мемуарами.

– Тебе не нравилось, что он начал писать?

Она потянулась за кусочком апельсинового мармелада.

– Нравилось – не нравилось. Мне это все казалось абсолютно ненужным. Зачем бередить старые раны? Я всегда говорила: лучше забыть и простить. Но он не слушал. А я оказалась права. Ну подождал бы с публикацией, когда нас уже не стало бы. Так бывает, не правда ли? Некоторые, например, позволяют опубликовать мемуары через пятьдесят лет после своей смерти.

– Ты читала их?

Она кивнула:

– Да, читала. Ничего хорошего из этого не вышло. Наоборот. Он в них такой злой, такой бессердечный. Словно искал встречи с собственной смертью. Думаю, что, если бы мемуары вышли, у него было бы много неприятностей.

– И у других тоже, полагаю.

– Еще бы! Это не осчастливило бы Швецию, а уж какие политические последствия навлекло – я даже не знаю, предвидел ли он. А если предвидел, то это еще хуже. Словно думал: раз уж со мной покончено, то пусть будет покончено и с другими.

– На днях я разговаривал с Сесилией Эн. В том числе и о мемуарах, и у меня не сложилось впечатления, что они столь опасны.

– Не думаю, что фрёкен Эн знает, о чем говорит, – коротко возразила Улла Нильманн, наклонилась через стол и взяла серебряный портсигар. Сначала предложила мне, но я отказался. Она закурила и продолжила:

– Нет, она видела лишь вершину айсберга. Густав никогда не рассказывал ей, что он, собственно, замышлял, а замышлял он смерть. Кроме того, думаю, она видела лишь первую половину рукописи, относительно невинную. По крайней мере на ее страницах головы не летят.

– Значит, тем опаснее остальные?

– Именно. Он не давал мне читать все остальное, но намекал.

– Значит, ты полагаешь, что убийца отравил Густава, чтобы остановить публикацию?

Она кивнула:

– Не только думаю. Знаю. Ведь Густав мог быть очень болтливым. И не таким уж злым, когда хотел. Бывал он и неосторожным. Так что все немного знали, о чем идет речь.

– Но убийца очень рисковал. Он либо поджидал у беседки, либо пришел туда, когда Густав уже сидел там. Его ведь мог кто-нибудь увидеть?

– Не обязательно. Если подойти сзади, то из большого дома не видно, а лес начинается сразу же за беседкой. Еще несколько сот метров – и проселочная дорога, которая через несколько километров соединяется с дорогой на Аскерсунд. Кроме того, когда Анна принесла туда кофе, там никого не было.

– Даже если убийца и пришел из леса, все равно это был кто-то, кого Густав знал лично, не так ли? И знал настолько хорошо, что убийца смог сесть за стол и украдкой положить капсулу в его рюмку.

– Возможно, что все было именно так. Но не обязательно.

Я удивился. Она заметила это и улыбнулась.

– Я не Шерлок Холмс и не мисс Марпл, которые здесь понадобились бы. Но все же кто знал Густава, знал также и то, что он любил «Априкот брэнди» и что по вечерам имел привычку выпить рюмку. Так что убийца спокойно мог еще накануне положить капсулу прямо в бутылку.

– А как в таком случае он мог быть уверен, что ликер не выпьет кто-нибудь другой? Ты, например.

– Я спиртного не пью. Если только вино. Да и сама бутылка исчезла. Анна отнесла ее на подносе и поставила на стол. Но когда она нашла там Густава мертвым, бутылки уже не было.

Этого Калле Асплюнд не рассказывал мне. Явно не все дозволено мне знать. Ну да ладно. Я тоже не стану рассказывать ему всего.

– Число подозреваемых сильно сокращается. Этот «кто-то» должен был очень хорошо знать и Густава, и тебя, ваши привычки до мелочей, чтобы все спланировать так точно. Этот «кто-то» знал, где находится ключ от сейфа, в котором капсулы с ядом лежали вместе с рукописью. Знал и о слабости Густава к абрикосовому ликеру, и где стоит бутылка.

– Не понимаю только, зачем ему надо было оставлять белую лилию. Так жестоко!

– Ты, конечно, рассказала обо всем этом полиции.

– Само собой разумеется. Я часами сидела с каким-то комиссаром, или кто он там был. Из Стокгольма. Да, его звали Асплюнд. Но были и многие другие. Из СЭПО и не знаю, откуда еще.

– То, что ты рассказала о бутылке, очень интересно, – заметил я. – Если Густав имел обыкновение выпивать по рюмочке каждый вечер, то бутылка была приготовлена в день смерти. Ведь накануне вечером ничего не случилось. А ты не можешь вспомнить, кто у вас был в тот день?

Правда, Калле Асплюнд и Сесилия уже рассказывали мне, но не мешало послушать и ее саму. Появлялось больше нюансов.

Улла Нильманн задумалась.

– Как ни смешно, но в тот день было довольно много народу, – сказала она задумчиво. – Андерс и Стина Фридлюнды заглянули после обеда, вернув трактор-косилку, который занимали у нас. Их собственный сломался и где-то чинится. Заходил и Габриель Граншерна. Мне кажется, ты с ним встречался у Халлингов.

– Генерал? Да, встречались.

– Потом, на ланч, приезжали Халлинги, Габриель и издатель Густава. Вульгарный тип, однако. Большая голова и большие слова. Это он во всем виноват. Если бы не его упрямство, Густав никогда не начал бы писать. Сесилия Эн тоже, конечно, была на ланче. Потом за ней заезжал ее друг.

Типично для Уллы Нильманн, подумал я. Воспитанная, корректная Улла сказала «друг», а не сожитель.

– Были, естественно, и другие, – продолжала она, стряхнув пепел с сигареты. – Почтальон, машина из пивоварни. Садовник. Нет, не по найму, просто соседский мальчик подстригает нам лужайки. Мы купили такой большой трактор, видел, наверное? Очень практично: у нас ведь большой газон и подстригать его вручную невозможно.

– Густав боялся чего-нибудь, был беспокойным? У него не было чувства, что ему угрожают?

– Абсолютно нет. Всегда как бы чувствовал свое превосходство. Элитарность. Был высокомерным – пожалуй, всегда правым. А от тех времен, когда он был еще в силе, сохранилось чувство неуязвимости, как будто никто не решится сделать ему дурное. Что он влиятелен и силен. Но оказалось, что он ошибался. Нельзя идти по жизни и безнаказанно ранить, причинять боль и унижать людей.

– Ты думаешь, что убийца кто-то другой?

– Не понимаю.

– Мы говорили лишь о небольшой группе тех, кто так или иначе мог пострадать от его мемуаров. Но если он давал повод и многим другим ненавидеть себя, то круг расширяется. Он гораздо больше, чем тот, о котором мы только что говорили, не так ли?

– Понимаю, что ты имеешь в виду. Мы действительно, наверное, очень уж его ограничили. Слишком многие желали ему зла, и у них были на то причины. Собственно, ужасно говорить так о своем муже. Слишком уж отрицателен итог его жизни. Но факт остается фактом. Много лет он делал больно очень многим людям. Хотя и ненамеренно. Не всегда. Но если ты политик или крупный чиновник, ты вынужден принимать решения, которые задевают других.

Но не всегда это приводит к убийству, подумал я. Несмотря ни на что, немало шефов СЭПО и других должностных лиц, выполнявших очень деликатные и тяжелые задания, покинули этот свет неубитыми. Густав, должно быть, реальное исключение, наживший так много врагов, что почти невозможно вычислить его убийцу. Полиции следует составить целый реестр всех его гипотетических противников. И лишь потом раскладывать карты и разгадывать головоломки. Алиби должно быть надежным. Кто мог быть в Сунде и положить цианистый калий в бутылку ликера? Кто мог проникнуть в беседку с белой лилией, жутким последним приветом?