Текст книги "Красная лилия"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Что? Чего ты уставился?

– Я не уставился. Я думаю. О лилиях и водяном.

– Не понимаю.

– Понимаешь. Историю о том, почему лилии стали красными. Как водяной воспользовался любовью молодой, невинной девушки. И как оба должны были умереть. И вот умирает Густав. Тот, кто отнял Сесилию у тебя. И белая лилия в его руке. Точно, как у водяного. Потом наступает черед Сесилии. Ее тоже находят с лилией. Хотя на этот раз с красной. Как у той девушки.

Бенгт сидел молча. Где-то протекало. Капли падали на пол с раздражающей регулярностью. Звук усиливался тишиной. Гроза затихала вдали.

– Ты хорошо знал Густава и его привычки. Ты был там и забирал Сесилию в день, когда его убили. Ты мог сходить в кладовую и приготовить бутылку, а вечером тебя никто не видел, когда ты пробрался в беседку с белой лилией. И в тот вечер, когда умерла Сесилия, ты тоже там был. Умчался на своей машине незадолго до того, как я нашел ее мертвой.

Он по-прежнему молчал. Только смотрел на меня. Звук капель все возрастал, пока не потонул в неожиданном грохоте грома. И только тут я вспомнил, что никто не знает, где я нахожусь. Ни один человек на свете не знает, что на выходные дни я поехал в Тиведен и что сейчас сижу здесь, в старой церкви жертвоприношений, вдвоем с ним. Бенгт пришел ко мне на следующий день после смерти Сесилии. И тогда он интересовался только одним: рассказывала ли Сесилия мне что-нибудь об убийстве Густава. Неужели он думает, что я знаю слишком много? Неужели он завлек меня сюда поэтому? Неужели я один на один с убийцей?

ГЛАВА XXI

Он поднялся. И во мраке церкви показался больше. Больше и грознее. Он взял зонт и медленно пошел к двери, обернулся, посмотрел на меня и вышел.

Я остался сидеть на скамейке. Почему Бенгт так отреагировал? Ушел, не сказав ни слова. Неужели я прав, неужели он убийца?

Я чувствовал себя, как игрок в покер. С пятью картами на руках. Четыре короля и одна дама. Но кто убийца? Кто переодетый джокер?

По версии полиции, виновна дама, Сесилия Эн. В отчаянии она убивает Густава и лишает себя жизни. Чтобы ввести в игру королей, пару я должен выбросить сразу же. Мир Габриеля Граншерны не рухнул бы из-за нескольких статей в вечерних газетах о его службе в дивизии СС «Нурдланд» на Восточном фронте во время похода Гитлера. Все вскоре успокоилось бы. А может быть, даже польстило ему? Нет, двойное убийство только для того, чтобы избежать неприятностей, пожалуй, слишком маловероятно. То же самое и в отношении Йенса Халлинга. Если он втянул себя в нелегальную аферу с оружием и торговлю с Южной Африкой, то, конечно же, он достаточно хитер, чтобы не оставить явных доказательств. Да и если у Бенгта был повод ненавидеть Густава Нильманна, неужели при этом он мог убить и Сесилию? Это означало бы, что он обманул нас всех с закрытыми дверьми. Ведь его любовь к ней и горе в связи с ее смертью казались совершенно неподдельными. Но в убийстве из-за страсти две стороны. Одна направлена против того, кто все вконец разрушил. А другая – против того, кто изменил, обманул. Хотя Андерс Фридлюнд, последний король в моем покере, казался более вероятным в роли убийцы. Для него разоблачения в мемуарах Густава – настоящая катастрофа. Личная трагедия и удар по партии в период выборов. По сравнению с этим другие «дела», потрясшие политический истэблишмент в последние годы, оказались бы сущим пустяком.

Вопрос состоял лишь в том, что же мне делать. Идти к Калле Асплюнду и рассказать ему все, что я узнал, все, что мне рассказал Бенгт? Я сомневался. Ведь имя Андерса попадет в протокол расследования и в меморандум, не пройдет и нескольких дней, как произойдет утечка и средства массовой информации начнут свою «охоту за ведьмами». Нет, мне надо быть осторожнее и поточнее узнать все. Быть может, Бенгт заварил всю эту кашу, чтобы просто отвлечь внимание от себя? Может быть, мне поговорить с Андерсом?

Гроза кончилась, и дождь стих. Но так как я не был таким предусмотрительным, как Бенгт, и не взял зонта, мне пришлось бежать к машине. Потом я медленно ехал обратно по узкой дороге через лес по глубоким лужам. Приехав домой, в избушку, я зажег камин, хотя стояло лето. Несмотря на дождь, огонь занялся, дрова весело трещали, распространяя уют и тепло, я сидел с открытой книгой в одной руке и стаканом белого сухого вина – в другой. Прекрасное завершение странного дня. На дворе было почти темно от низких туч, по окну стучал дождь. Ветви яблони у фронтона били по стене, от камина шел запах смолы горевших дров. Несколько стаканов вина, тарелка оттаявших фрикаделек, приготовленных фрау Андерссон. А на третье – клубника. И наконец, рано лечь в постель с хорошей книгой. Сон под звуки дождя и ветра. Что может быть лучше?

На следующее утро дождь все еще продолжался, и идиллическое настроение домашнего уюта, навеянное вчерашним вечером, исчезло. В доме было холодно и сыро несмотря на включенный электрический камин. Дождь струями заливал стекла, и сквозь них ничего не было видно. Смысла оставаться я не видел и решил собираться в дорогу. Уж лучше, приехав в Стокгольм, пойти в кино. Летом всегда можно что-нибудь найти среди повторных фильмов. Например, «Братья Маркс», если повезет. Я всегда любил этих злых, деструктивных анархистов, покоряющих и изменяющих мир своими правилами игры. И таким образом можно избежать осенне-зимних неудобств в кинотеатрах, забитых зрителями, которые, разговаривая вполголоса, жуют, шуршат пакетами и обертками от конфет. Нет, летом можно сидеть далеко друг от друга и наслаждаться в полном покое.

Я не стал готовить себе ланч, не хотелось потом заниматься мытьем посуды. По дороге всегда можно найти киоск с горячими сосисками или закусочную при бензоколонке. Но чувство голода я ощутил уже при подъезде к Аскерсунду. Открыто ли здесь что-нибудь в воскресенье? Да, у киоска с сосисками толпилась стайка молодежи в блестящих шлемах, на мопедах, с банками «кока-колы» и горячими сосисками в руках. Передо мной в очереди стояла девушка лет семнадцати. Прямые темные волосы и большие круглые очки. Получив свои две сосиски и подносик с картофельным пюре, я узнал ее. Она тоже узнала меня и улыбнулась, когда я поздоровался.

– Тебя зовут Анна, да?

– Да. А ты был в том доме и пил с нами чай.

– Точно. Ты свободна сегодня?

– Конечно. Сегодня же воскресенье, – и как бы с укором посмотрела на меня.

– Я хотел бы поговорить с тобой об одной вещи. Если ты не возражаешь.

– Смотря о чем, – на этот раз уже серьезно, глядя сквозь круглые очки.

– О том вечере, когда был убит Густав Нильманн.

Она вздрогнула, мука отразилась в ее глазах, она оглянулась. Но никто нас не слышал. Наш разговор тонул в резком шуме трещащих мопедов.

– Ты ходила к нему с подносом около семи?

Она кивнула и сунула пластиковую трубочку в банку «фанты».

– И ты же нашла его там потом?

Она опять кивнула со слезами на глазах.

– Прости меня. Я понимаю, вспоминать об этом мучительно, но это очень важно. Сколько времени прошло между этим?

– Примерно полчаса. Чуть больше. Улла попросила меня сходить за ним.

– Почему?

– Ей казалось, что по телевизору показывали что-то, что он должен посмотреть. Я была в подвале, когда она позвала меня.

– В подвале? А что ты там делала?

– Улла попросила подготовить бутылки для сока. Она любит делать соки и варить варенье, а ягоды уже начали созревать.

– Понимаю. И ты не заметила ничего особенного?

– Чего особенного? – Она потянула через трубочку желтоватую шипучку.

– У беседки. Когда ты шла туда или возвращалась обратно.

– Я все уже рассказывала полиции, – испытующе посмотрела она на меня. – Я не видела ничего особенного. Правда, когда я возвращалась, конечно… Тогда… Тогда он там ведь лежал, – и она замолкла.

Но, приехав в Стокгольм, я не пошел в кино, не стал искать «Братьев Маркс» в афише. Я позвонил Андерсу Фридлюнду. Сначала он удивился, но сказал, что встретится с удовольствием, если я смогу приехать к нему через полчаса. Позже он должен выступать на митинге в Сундбюберге. А живет он у площади Карлаплан, и это я уже знал. По телефонному каталогу.

Машину я не взял. Наездился более чем достаточно да и настоялся в пробках на дороге Сёдертелье – Стокгольм. Кроме того, на машине пробиться через Эстермальм невозможно, по крайней мере для меня. Куда ведут улицы, я знаю, и добраться из одного места в другое я тоже смогу теоретически, но на практике, да еще на машине, это совсем другое дело. Коммунальные политики, вообще-то благожелательные, перекроили районы города в такой непроходимый лабиринт, что автомобилисты мечутся между знаками одностороннего движения и запретом на проезд. Вместо того чтобы улучшить окружающую среду, освободить ее от выхлопных газов, шума, создать более гибкий поток движения, образовали ненужные объезды. Сжигается масса лишнего бензина, законы и предписания нарушаются отчаявшимися автомобилистами, в конце концов оставляющими без внимания выросший лес дорожных знаков. Среда обитания ухудшается, шум увеличивается, а власти превращают нас в преступников, подумал я, идя вдоль набережной Нюбрукайен. Возможно, я несправедлив и не полностью оценил мудрость городских планировщиков, но горький опыт научил меня оставлять машину дома, когда мне надо в район Эстермальма.

Хорошо еще, что бюрократам не удалось осуществить свою идею, когда они собирались уничтожить «старую отвратительную набережную Страндвэген». Ее кирпичные фасады напоминали о прошлом, о железной хватке состоятельного общества. Замки и памятники консерватизма следовало заменить чем-нибудь новым и свежим. Но длинные бульвары все еще сохранились. В зеленой листве деревьев гулял ветер, свет заходящего солнца отражался в самых верхних окнах, вода залива Нюбрувикен к вечеру темнела. Правда, Страндвэген не всегда была парадной улицей зажиточных сословий. Хотя амбиция создать улицу, «равной которой не было бы в Европе», существовала, но, как часто случается, разница между мечтой и действительностью была огромна. Особенно до Стокгольмской выставки 1897 года, когда эта «горе-тропинка» превратилась в современную улицу.

Я шел по набережной, иногда останавливался, чтобы посмотреть на пришвартованные ухоженные лодки – красное дерево блестело, латунь сверкала. Но тут были не только дорогие игрушки. Стояли и старые шхуны. А нет ли среди них шхуны, ходившей на дровах? И мне припомнилась картина старой набережной с дровяными баржами из Руслагена. Они стояли в ряд. И вдруг я увидел старую знакомую: «Vieille Montagne»[18]18
  Старая гора (фр.).


[Закрыть] написано белыми и синими буквами. Эта баржа ходила не между шхерами и Стокгольмом, возя дрова, а шла через Йота-канал в Бельгию с другими баржами, груженными цинковой рудой с рудника «Цинкгрюван», что недалеко от Аскерсунда. На обратном пути они везли огромные винные бочки на радость служащим и другим работникам рудника. Рабочим языком в конторе был французский, было и казино, где за ланчем и обедом в салонах разрешались разговоры на любые темы, кроме религии и политики. Казино все еще существовало в благоговейно ухоженном хозяйстве, как и длинная дорожка темно-красного кирпича для игры в кегли. Целый этап истории промышленности лежал у набережной. Хотя на борту уже не было ни руды, ни винных бочек. А, может быть, баржа стала вторым домом для какой-нибудь семьи.

Я свернул у Юрдгордсбрун, моста, ведущего к зоопарку, и стал подниматься по Нарвавэген к площади Карлаплан. Движение здесь было менее интенсивным, чем на Страндвэген. Я шел под сенью деревьев. Они напомнили мне о лесе. В подтверждение тому послышались серебряные трели черного дрозда. Но не из кроны дерева, а с телевизионной антенны на крыше одного дома. Он тоже уже приспособился к новому времени, оставил спасительную сень елей и сидел так, что его было и слышно и видно.

Потом я пошел мимо церкви Оскара, чтобы мимоходом глянуть на остатки старого дворца Фредриксхоф, где мать Густава III провела свои последние годы. Королева Ловиса Ульрика. Удивительная женщина, немного несправедливо стоявшая в тени своего блестящего сына. Она основала академию истории, литературы и языка, театр Дроттнингхольм – ее детище. Она покровительствовала изящным искусствам, но то был не роскошный жест, а большой личный интерес. Сестра прусского Фридриха Великого многое дала Швеции. Без нее мы были бы в культурном отношении значительно беднее.

У Карлаплан было тихо и спокойно. К зданию Шведского радио мягко подкатил красный автобус. Слышался шум фонтана, бьющего из середины искусственного пруда. Мальчишки соревновались в запуске своих лодочек, несколько старых дам сидели на скамейке, оживленно болтая.

Дверь мне открыл сам Андерс, расслабленный Андерс Фридлюнд в шортах и майке, босой и с вечерней газетой в руке.

– Я, наверное, мешаю, – сказал я, скорее спрашивая, чем констатируя.

– Отнюдь нет, – и он улыбнулся. – Проходи. Хочешь выпить чего-нибудь?

– Нет, спасибо. Я ненадолго.

Мы расположились в комнате, которая, видимо, была гостиной. Смесь богемы и буржуазности. Большая, тяжелая мебель с забавной обивкой вперемежку со вставленными в рамы афишами. Книжные полки закрывали стены, книги стопками лежали на столе. Интеллектуальная среда, но так, наверное, было у тех, кто хотел изменить будущее.

Андерс сел напротив, выключил телевизор. Вопросительно посмотрел на меня:

– Итак…

– Речь идет, собственно, о Густаве Нильманне. – Густаве?

– М-м… Об убийстве.

– Ах, вот как. Я ничего больше не знаю, кроме того, что уже рассказал полиции.

– Я хотел только узнать у тебя, что ты делал вечером в день убийства.

Его удивление перешло в злобу. Он выпрямился. Лицо его стало красным.

– Что ты имеешь в виду? Какое тебе дело? Ты, черт возьми, не полицейский!

– Нет, но этот случай меня заинтересовал.

– Его, видите ли, «этот случай заинтересовал»! Тогда понимаю! Тогда, конечно, я отвечу на все твои вопросы. А свидетели нужны?

– Если ты не хочешь говорить со мной, то, конечно, не надо. Но дело в том, что я действительно знаю кое-что об этом деле, включился в расследование убийства и помогал полиции. Я хороший друг Калле Асплюнда, и иногда, как мне кажется, он получал кое-что полезное от меня. А сейчас я просто влип во всю эту кашу. Вот я и заинтересовался.

Андерс Фридлюнд молчал. Потом пожал плечами и сказал:

– Не знаю, кому от этого будет польза, втягивать торговца антиквариатом в расследование убийства. Но скрывать мне нечего. В тот вечер, когда Густава убили, я был дома. Мы снимаем дачу рядом с ним, в Сунде. Я сидел дома и разбирал бумаги из партийной канцелярии. Осенью будут выборы, может, ты знаешь об этом, – и он иронически улыбнулся.

– А там еще кто-нибудь был?

– Ты имеешь в виду свидетелей? – он посмотрел на меня. Потом рассмеялся:

– Ну ты даешь. Сидишь здесь и утверждаешь, что я лгу, что я прошмыгнул через заднюю дверь, поехал к Нильманнам, убил там Густава и вернулся домой продолжать заниматься записями и статьями.

– Я этого вовсе и не говорю. И ты это очень хорошо знаешь. Я просто хочу знать – ты был дома один или нет.

– Как ни странно, но я был не один. Странно для тебя. Моя супруга, с которой ты встречался, случайно тоже была дома. Мы сидели каждый в своем углу на даче, которую снимаем на берегу Вэттэрна. Этого достаточно или надо все оформить письменно?

– Ты боялся, что Густав напишет о тебе что-нибудь такое, что могло бы повредить тебе?

– Нет, – он почти развеселился. – К сожалению, я не очень заинтересован в том, чтобы мне отводили место в мемуарах. После выборов – возможно. Если все пойдет как надо.

– А Эльза Даль? Тебе говорит что-нибудь это имя?

– Эльза Даль, – сначала казалось, что он абсолютно ничего не понимает. Потом выражение его лица изменилось. От удивления к ужасу. Но он не пытался этого скрывать. Возможно, не мог. Бенгт Андерссон был прав. Молодой, неразумный парень наехал на старую женщину в дождливую ноябрьскую ночь двадцать лет тому назад. А сейчас он, полный надежд партийный руководитель, чувствует, как закачалась земля у него под ногами.

– Но, – и он замолчал. – Но… Я его не убивал. Не я убил Густава, – и он умоляюще посмотрел на меня.

– Не верь ему. Он лжет.

Я поднял глаза. В дверях стояла его жена. В руке она держала что-то, чего я сразу не разглядел. Потом понял: черный блестящий пистолет был направлен на меня.

ГЛАВА XXII

– Ты что? Ты с ума сошла! – закричал Андерс.

Она мрачно улыбнулась и подошла к нам. Она стояла молча и смотрела на него. Потом протянула мне пистолет. Помедлив, я взял его и взвесил в руке.

– Ты знаешь, чей он?

Я покачал головой. Она села в кресло между нами. Андерс тупо смотрел на нее, словно ничего не понимал.

– Этот пистолет принадлежал Веннерстрёму. Ты помнишь его?

Я кивнул.

– Но разве он был не в сейфе у Нильманнов?

– Вот именно. А сейчас он здесь.

– Я могу объяснить, – быстро сказал Андерс и перегнулся через стол. – Густав дал мне его на время. Под фундаментом нашего дома живет барсук. Я много раз видел его поздним вечером. Там, на даче. Я читал о них. Их челюсти, схватившие кость, едва можно разжать. А потом еще и бешенство.

Он умолк, неуверенно глядя на меня.

– Слушай, – сказала Стина. – Даже я могла бы придумать историю поинтересней. Охота на барсука с пистолетом шпиона Веннерстрёма. Страх перед бешенством здесь, в Швеции, – и она закатила глаза. – Ты сейчас не на предвыборном собрании. Не надо нас недооценивать.

– Ты сказала, что Андерс лжет. Что ты имеешь в виду?

– В тот вечер он не был дома и не работал. Наоборот. Он отсутствовал. И вернулся очень даже поздно. И я знаю, где он был.

– Я тебя не понимаю, – тихо ответил Андерс, качая головой. – Что ты, собственно, хочешь этим сказать?

– Ах, ты не понимаешь? Я объясню тебе, о чем идет речь. Я больна от всего этого. Смертельно устала вечно исправлять твои промахи, заниматься всеми твоими проблемами. Следить, чтобы на всех твоих встречах ты стоял с расчесанными волосами и чистой совестью. Мне пришлось отказаться от своей карьеры и оказаться среди зрителей. Исправлять, объяснять и жертвовать собой. Но есть же предел! Я отказываюсь свидетельствовать на суде, что, когда убили Густава, ты был дома. Это сделал ты. Точно так же, как ты убил ту старую тетушку. Ты тогда тоже сбежал. Сменил имя. Использовал других, чтобы пробиться вперед. Ты всю жизнь идешь по трупам, а сейчас будешь премьер-министром, – засмеялась она с надрывом. – Наглый карьерист!

Андерс наконец пришел в себя, поборов удивление. Глядя на нее, он почти улыбался. И, обернувшись ко мне, сказал:

– Слышишь? Вот прекрасный пример глубокой неврастении. Стина всегда болтала о том, что я мешал ее развитию. Что она стала бы кем-то, если бы не пожертвовала собой ради меня. Все это чепуха. У нее нет никаких способностей и не было никогда. Поэтому она так агрессивна. Посмотри ее статьи. Послушай ее во время дебатов. Но я никогда не думал, что ты ненавидишь меня до такой степени, что можешь донести на меня за убийство, которого я не совершал.

– Я расскажу тебе все, что тогда произошло, – сказала она, не обращая внимания на слова Андерса. – Он смертельно боялся мемуаров Густава. Правда то была или нет, но Густав намекнул, что все расставит по своим местам. И Андерс поверил ему. У Густава не было сдерживающих центров. Кроме того, это сказалось бы неблагоприятно на положении его партии на выборах, изменило бы их результаты.

– Мемуары – одно, а убийство – нечто совсем другое, – заметил я. «Все ли у нее в порядке с психикой?» Я посмотрел на нее. Лицо бледное, тонкие губы бескровны, а глаза черные и колючие.

– Все имеет свою цену. А пост премьер-министра для Андерса – очень высокую. Он знал, где находится сейф и где Густав хранил ключ. Когда мы были там, в тот день, когда он убил Густава, Андерс взял из сейфа рукопись. И пистолет.

– Ну что на это скажешь? – Андерс вздохнул. – Разве ты сам не слышишь, как фантастически все это звучит?

А потом, умоляюще глядя на нее, добавил:

– Не забудь, черт возьми, Густав был отравлен! Он не был застрелен! Зачем мне нужен был пистолет?

– Ты взял и несколько капсул с ядом. Для верности. А вдруг тебе не захотелось бы воспользоваться пистолетом? Он ведь не совсем беззвучный. Может, ты хотел попытаться его переубедить? Но не вышло, и ты перед уходом тайком вложил капсулу в его бутылку.

– А откуда же пистолет? – я посмотрел на Андерса. – Ты что-нибудь знаешь об этом?

Он сидел молча и смотрел на меня, размышляя, говорить или нет.

– О’кей, – медленно сказал он. – Расскажу. Но все было совсем не так. Я не имею никакого отношения к его смерти. Да, в тот вечер я встречался с ним. Я понял, что он собирается что-то написать в своих мемуарах. Так он, по крайней мере, намекал. И даже в тот самый день. Да, его издатель был там тоже, когда мы приехали. Такой большой, бородатый парень, – он слабо улыбнулся мимолетному воспоминанию. Потом замолчал.

– Ну и?..

– Я хотел поговорить с Густавом, обсудить его книгу, но случая для этого не представлялось. Было слишком много народа. Я знал, что по вечерам он всегда сидит в беседке, и я пошел туда где-то сразу после семи.

– А пистолет? Он был с тобой?

Андерс кивнул мученически.

– Конечно, это было ужасно глупо, но я знал, что пистолет находился в сейфе, и взял его. На время, после ланча. Не знаю, чего я собственно хотел, наверное, напугать его. А потом я не решился положить его обратно. Конечно, надо было бросить его в озеро.

– Что сказал Густав, когда ты встретил его?

– Ничего. Он был мертв. Когда я подошел к беседке, – да, я шел туда через лес, – он уже лежал с белой лилией в руке.

– И что ты сделал?

– Убежал, конечно, – обрезал он. – Вниз, к машине, и пулей оттуда.

– А ты видел еще кого-нибудь?

Андерс кивнул.

– Какую-то машину. По дороге туда, а она не очень широкая, я чуть не попал в канаву. К счастью, обошлось. Машину я узнал. Хотя водителя и не разглядел, пытаясь удержаться на дороге.

– Чья машина?

– Бенгта Андерссона. Парня Сесилии.

– Поздравляю! – Стина с иронией смотрела на него. – Какая удача! Ты приходишь, Густав уже лежит мертвый на полу, и тебе не надо использовать пистолет. Убийцу ты тоже видел. И можешь на блюдечке с голубой каемочкой преподнести его нашему собственному мастеру-детективу. Но сейчас не предвыборное собрание, – резко заметила она. – Не надо нас недооценивать. Ты был там в тот вечер, ты знал, что капсулы с ядом хранятся в сейфе. И ты забрал и рукопись, и пистолет.

– Пистолет – да, но не рукопись, – он умоляюще посмотрел на меня. – Там не было ни одной бумажки, имеющей отношение к рукописи.

– Мне, конечно, придется все рассказать полиции.

– Сделай это, – сказала Стина, зажигая сигарету. – Но кто поверит тебе?

Я удивился:

– Но ты же сама все рассказала?

– Тебе – да. Чтобы мой божественный муж почувствовал хоть чуть-чуть, как дрожит под ногами земля и каковы его перспективы оказаться в башне из слоновой кости. Но кто сказал, что я расскажу все это кому-нибудь другому? – Она улыбнулась. – Этим я смогу держать своего любимого муженька. Наша жизнь, наверное, сложится немного иначе в дальнейшем.

– Я чувствую что-то вроде освобождения, – медленно проговорил Андерс, словно не слышал, что она сказала. – От того, что ты все знаешь. Эти годы были ужасны. Даже когда мне удавалось загнать все вглубь, все равно все сидело во мне. По ночам снились кошмары. Что-то мелькнет в темноте, идет дождь, я слышу звук упавшего тела. И она лежит там, а я стою на дороге. Абсолютная тишина, и только дождь. Она лежала совершенно неподвижно. Единственное, что двигалось, – переднее колесо ее велосипеда. Вертелось, вертелось… – он проглотил комок в горле. – В листве дуба замерцали огоньки … – и замолк.

Домой я возвращался на метро, идти пешком всю дорогу не было сил. Долго пришлось ждать поезда во влажном каменном склепе-станции: прошло почти десять минут, прежде чем щелкнуло на путях и замерцал свет в туннеле.

«Неужели все это было так?» – раздумывал я, бродя по перрону. Густав что-то сказал своему бородатому издателю, и Андерс еще больше испугался. Он видел, где лежит ключ, отправляется незаметно туда и забирает рукопись. Сует в карман и несколько капсул, и пистолет Веннерстрёма. Интересно, он все это спланировал заранее или сделал импульсивно? Он знает, что вечерами Густав сидит в беседке. Возможно, они даже договорились там встретиться. И вот Андерс пробирается через лес, чтобы поговорить с Густавом, попытаться уговорить его отказаться от разоблачений в мемуарах. В кармане у него пистолет. Там же несколько капсул. Но Андерс утверждает, что, когда он приходит туда, Густав уже мертв. И что он встречает машину Бенгта, мчащуюся по узкой лесной дороге.

Много ли в этом правды? Почему Стина отреагировала так? Неужели она хотела показать, кто сильнее, отомстить за то, что столько лет стояла в тени, отбрасываемой Андерсом? Но она же сказала, что ничего не подтвердит. Будет отрицать все, что я смогу утверждать. Мой покерный набор из единственной королевы и четырех королей сократился до двух джокеров: Бенгта и Андерса.

Придя домой, я позвонил Калле Асплюнду на его виллу на острове Экерё. Он только что поставил перемет. Я знал, как это делается, сам однажды принимал участие. На сотни крючков нанизываются червячки, осторожно и медленно спускается сам перемет. Но очень многое зависит от того, кто гребет. Лодка должна идти не очень быстро и не очень медленно.

Калле внимательно слушал и, в виде исключения, не перебивал. Наконец, заявил:

– Я все это знал. Но это официальная тайна для узкого круга в полиции – тот несчастный случай со смертельным исходом и то, что Фридлюнд управлял машиной пьяный.

– Но все так и осталось в тайне.

– Не было повода все это раскрывать. Он предстал перед судом и понес наказание. Отсидел всего месяц. Прав лишили. Но это же было двадцать лет назад, и разгребать это сейчас, особенно когда он стал видным политиком, нет никакого резона. Нельзя же подвергать его дискриминации только за то, что у него в жизни все сложилось удачно. Другие же преступления не раскрываются и не становятся достоянием широкой публики. Наказание же дается для того, чтобы напугать и исправить. Если ты переехал кого-нибудь, все равно всю жизнь будешь помнить об этом. А потом, подумай о политических последствиях, если бы кто-нибудь из нас позволил просочиться этому в прессу.

– Вот именно, – возмутился я. – Ты сам назвал мотив преступления! Если бы мемуары Густава были опубликованы, никому не было бы так худо, как ему.

– Это неизвестно. Пока еще ведь рукописи так и нет. А то, что ты рассказываешь об Андерссоне, тоже интересно. Кроме того, ты ведь знаешь, как, собственно, отреагировал бы Габриель Граншерна на угрозу разоблачения своего нацистского прошлого. Может, просто пожал бы плечами, а может, и нет. Кстати, а кто знает, нет ли в этих архивах еще чего-нибудь похлеще? Да, если бы Йенса Халлинга разоблачили как тайного торговца оружием и неплательщика налогов, имеющего тайные банковские счета в Швейцарии, то ему светила бы невеселая перспектива, тем более когда он становится шефом ИМКО, а?

– Значит, ты не веришь, что это был Андерс?

– Веришь – не веришь. Оставь это для церкви по воскресеньям. Когда речь идет о расследовании убийства, надо знать, а не верить и гадать. Мы не имеем права спекулировать на том, у кого был повод радоваться смерти Густава и почему. Нужно гораздо большее: доказательства и свидетели. Лучше всего – признание. Вот практически и все.

– Ты думаешь о Сесилии Эн?

– Вот именно. Романтическая юная девушка, которую он использовал и отверг. Отчаяние, горе, злость. Прощальное письмо от Густава, возбужденный разговор в беседке. Она лучше, чем кто-нибудь другой, знает, что находится в сейфе, где лежит яд. А потом раскаяние, раскаяние и печаль. Отчаяние. И она, не выдержав, кончает жизнь самоубийством. А в качестве наказания использует тот же яд, каким она отравила Густава. Он пишет прощальное письмо. А она, умирая, берет в руку лилию как символ того, что их объединяет. Добавь заколку, которую ты нашел в воде, где растут белые лилии, и в довершение тот факт, что все засовы и запоры были закрыты изнутри. Вот это факты, дорогой мой. И мы должны исходить из этого. С какими бы гениальными рассуждениями и предположениями ты ни пришел. Объявляйся снова, когда появится какое-нибудь мясо. А сейчас я должен посмотреть спортивное обозрение. Привет, – и он положил трубку.

«Он для себя уже все решил», – думал я, сидя и глядя на белый телефон. Калле Асплюнд закончил свое расследование. Убийство и самоубийство. Я понимал его, считал, что он прав, поскольку он исходил из своих позиций. Многое было против всех замешанных, но существовали и другие, кого я не знал, но кто должен был угодить в тончайшие сети, которые Калле Асплюнд и его коллеги расставили по всей стране. Но когда все было взвешено, проанализировано и пропущено через компьютер, когда все было сделано и сказано, на сцене осталась всего лишь красивая Сесилия.

Я медленно прошел на кухню, налил Клео немножко сливок и нашел в буфете забытую сигару «Прыжок оленя» в длинном алюминиевом чехле, на одной стороне которого изображен олень в прыжке. Нет, в общем-то я не курю, но одна хорошая сигара создает правильное настроение и задает тонус мыслительной деятельности. Сигары – это продукт культуры иного рода, чем сигареты машинного изготовления. Сделанные с любовью, впитавшие труд многих поколений. Выбор листа, иногда даже скрученные вручную. Они горят медленно, издают утонченный, изящный аромат. Синевато-серый дым медленно поднимается к потолку. Курение сигары дает умиротворение и расслабление, чуждо горячим спорам и аргументам. Только возвышенные разговоры о благородных вещах. Во всяком случае, время от времени хорошая сигара нужна для спокойных размышлений, а это мне как раз и требовалось, мне надо было разобраться во всех своих впечатлениях.

Я долго сидел в сумерках на террасе и смотрел на чистые черные крыши из листового железа, на зелень острова Шеппсхольм. Мой взгляд добирался до самого Юргордена. Мягкая темно-синяя рука летней ночи покоилась над городом, обрамляла Старый город, водное пространство. Белый остров Чапмана светился между стенами домов, чайка низко плыла над крышами, распластав застывшие крылья. А я думал о Густаве Нильманне и обо всех, с кем встретился в мое тиведенское лето. О Сесилии. О Бенгте. Но никак не мог найти правильного направления, отыскать, кто же двойной убийца. И я понял причину. Калле Асплюнд прав. Убийство и самоубийство с Густавом и Сесилией в главных ролях. Все факты, вся логика вели в ту сторону. Но я не мог убедить себя. Что-то не сходилось. Я не знал только – что.