Текст книги "Красная лилия"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА III

«Крестьянский двор» – сказал Йенс Халлинг. Это и был крестьянский двор, но без скота и машин. Коровы больше не паслись под белоствольными березами на лугу, заброшенный хлев молчал, его каменный фундамент порос крапивой. Подле тока – ни одного трактора, лишь старый бело-серый точильный камень; в курятнике за растрескавшимися оконными рамами не слышалось ни кудахтанья кур, ни пения петуха. Дом, где жил Йенс, был продан отдельно от угодий. «И в этом ему повезло», – подумал я, стоя во дворе. Сегодня крестьянам даже платят за то, чтобы они не возделывали землю, а горы масла и мяса продолжают расти. Еловый лес вскоре, наверное, опять восторжествует и покроет Швецию своей пушистой хвоей на радость целлюлозным фабрикам и экспортной статистике, а половина населения Земли будет продолжать голодать. Я говорю об этом не потому, что понимаю взаимосвязь, просто мне кажется, что что-то перекосилось в нашем политическом аппарате. Уж слишком много на одной стороне и слишком мало – на другой. Неужели нет ни одного весовщика, которому удалось бы сбалансировать доходы и спрос?

Я стоял и смотрел на огромный красный деревянный дом. Более шведским он не мог быть. Красный дом с белыми углами. В лучах вечернего солнца темно-красная краска казалась ярче, ласточки стрелами носились по ясному голубому небу и садились под своды кирпичной крыши. Щемящий крик слышался из надежной темноты гнезд. Гравий двора был по-субботнему разровнен, у фронтона дома стояли широкие грабли, а посреди двора размещалась круглая клумба зеленой травы. Солнечные часы в центре измеряли ход времени. Из покрывшегося патиной бронзового шара прямо в небо торчало острие стрелы. С двух сторон дома – два небольших флигеля, а вокруг парк со старыми лиственницами. За огромным домом угадывалась река, извивавшаяся между высокими камышами.

«Неужели я опять последний?» – подумал я, глядя на другие машины и запирая дверь моего потрепанного «опеля». Пять или шесть парадно выстроившихся, сверкавших чистотой машин были значительно моложе, чем моя старина «фридо», вот уже много лет честно мне служившая и очень удобная для моих непритязательных потребностей. Благодаря широкой двери багажника огромное количество различных секретеров и стульев с аукционов практически всей Швеции перекочевали ко мне домой в Стокгольм. Нет, уж лучше тратить свои немногочисленные монеты на прекрасное, нежели разъезжать на машине модели последних лет. Но здесь стояли и новоявленный богач «мерседес», и силач «вольво», и спортсмен «сааб-турбо». Был и большой белый «ягуар». Неужели я завидовал? Нет, не на этот раз. Машины никогда не волновали меня.

Под моими башмаками пощелкивал гравий дорожки – я направился к широкой лестнице, обрамленной огромными вазами с белыми и красными петуньями. Словно черные глаза, блистали проемы оконных рядов. Кружева гардин не двигались, в доме царила тишина. Но вот с обратной стороны дома послышались смех и голоса. Завернув за угол, я оказался на огромном травяном ковре, мягкими волнами спускавшемся прямо к реке. Под грубым стволом платана стоял большой желтый трактор для стрижки травы, очевидно помогавший Йенсу поддерживать порядок. И на память пришли пропахшие по́том бесконечные часы рукопашной борьбы со старым трактором из литого железа у себя в усадьбе в Вибю. Это был труд раба на галере, даже не говоря о ручном инвентаре, с помощью которого надо было поддерживать чистоту и порядок на дворе и гравиевых дорожках, пока хлорекс и другие препараты не облегчили этот труд.

– Юхан, дорогой! Добро пожаловать!

С распростертыми объятиями и широкой улыбкой навстречу мне шел Йенс Халлинг. На этот раз рубашка с короткими рукавами и шорты исчезли, на босых ногах вновь оказались ботинки, и директорский облик был восстановлен, по крайней мере в том, что касалось одежды. На нем были темно-синие брюки и белый пиджак из льна. Светло-голубая рубашка, на шее вместо галстука шарф. Светлые волосы тщательно причесаны, слабый запах воды после бритья, – казалось, что он только что вышел из душа. Позади него на лужайке, словно клумба ярких цветов, стояла группа по-летнему одетых людей со стаканами в руках. Пожалуй, следует модернизировать Эльзу Бескоу, подумал я, и переименовать «Праздник в садике» в «Коктейль цветов». Господин Репейник с бурбоном со льдом и госпожа Роза со стаканом бурлящего шампанского. Такие ассоциации вызвали у меня, конечно же, платья дам.

– Дорогие друзья, это Юхан Кристиан Хуман!

Йенс ликующе поднял мою правую руку, и я почувствовал себя цирковым артистом, номер которого объявляет сам директор. Все посмотрели на меня с любопытством. Чего они ждали? Что я сделаю кувырок или еще что-нибудь? Что, собственно, рассказал им Йенс обо мне?

– Юхан – один из ведущих столичных антикваров с фантастическим ассортиментом и до смешного низкими ценами. А как старый, первый куратор клуба «Сёдерманландс-Нэрке Нашун» в Упсале он – олицетворение самой чести. Внимание! Если вы хотите от чего-нибудь отделаться или, наоборот, заполучить бюро Хаупта или Рослина – именно он вам нужен. И все это быстро и без нажима.

Йенс рассмеялся, я же улыбнулся, но несколько натянуто. Не люблю быть в центре внимания, особенно на обеде, где никого не знаю. Йенс явно начал давно и уже пропустил несколько рюмок сухого мартини. Мы подошли к остальным, я вручил хозяйке цветы. И пару бутылок «Кайзерштуль-Туниберг», освежающего летнего немецкого вина.

– А сейчас я представлю тебе моих гостей, – улыбнулся Йенс. – Станем опять естественными и начнем все всерьез. Вот это – почетный гость. Кланяйся как следует, Юхан.

Я узнал его сразу. Последний раз мы виделись у Фагертэрна. Ладно скроенное лицо центуриона, белые волосы, начавшие выпадать, но все еще густые. Твердый взгляд темных глаз. Сила, исходившая от него, была ощутима. Рубашка навыпуск уступила место темно-синему пиджаку с позолоченными пуговицами. Густав Нильманн приветствовал меня спокойной улыбкой. Пожатие твердое, глаза решительные. И он продолжил разговор с девушкой, которую я видел у озера с лилиями. Было заметно: приехавший из Стокгольма антиквар не очень импонирует ему.

– А это наша дорогая Сесилия. Сесилия Эн. Красива, как день, летний день.

Йенс прав. Это была она. Девушка из Фагертэрна вблизи оказалась еще красивее, чем там, на берегу. Большие глаза, серые или голубые, я так и не понял, – не стоять же и не разглядывать ее. Длинные светлые волосы мягко падали на плечи. Высокий лоб, мягкая улыбка. У одного глаза небольшой шрам, белевший на загорелом лице, не портя его. Наоборот, он придавал ей что-то озорное, почти дьявольское, будто она знает нечто, что не ведомо никому. Какую-то тайну, ключ к разгадке которой – только у нее.

– Привет, – сказала она. Ее маленькая, но твердая рука взяла мою как-то очень доверительно. В ответ я несколько смущенно улыбнулся, как и обычно, встречаясь с красивой женщиной. Смешно в моем возрасте смущаться, но я ничего не могу поделать. Это во мне еще со школьной скамьи.

– Сесилия – ассистент-исследователь, – пояснил Йенс.

– Звучит интересно. А что это такое?

– Это не так любопытно, как кажется, – она улыбнулась. – Я изучаю в Упсале обществоведение, но сейчас помогаю Густаву с его мемуарами.

И тут я вспомнил. Интервью в «Нэрикес Аллеханда». Мемуары Густава Нильманна, которые должны стать «миной замедленного действия».

– Ты сводишь их воедино, – пошутил я.

– Нет, сортирую материал. Ящик за ящиком изучаю бумаги и документы. Выуживаю факты, проверяю имена, даты и все такое прочее. Просматриваю архив, дневники и заметки Густава.

– Сесилия – моя правая рука, – пояснил Густав Нильманн. – Без нее мне бы никогда не справиться.

Он улыбнулся Сесилии, а я подумал: только ли мемуары имеет он в виду. Судя по его глазам, смягчившимся при взгляде на Сесилию, между ними были отношения не только работодателя и исполнителя. И я вспомнил старую римскую пословицу: любовь и кашель скрыть невозможно.

Чуть в стороне стояла женщина, должно быть, жена Густава Нильманна. Именно ее я видел, словно она шла по лесной тропинке на Эстермальмский рынок, по крайней мере, судя по одежде. В длинном белом платье, с бокалом в руке она разговаривала с пожилым мужчиной, который, казалось, попал сюда из другой эпохи, другого времени, одетый в белый в узкую полоску льняной костюм.

– Разрешите представить вам Юхана Хумана, – сказал Йенс уже более формально. – Это Улла Нильманн, жена Густава, и генерал Граншерна. Граф Габриель Граншерна.

Фру Нильманн безразлично улыбнулась, посмотрела на меня ясными, холодными глазами, взвесила и измерила. Светловолосая, как и Сесилия, но темные корни волос намекали – передо мной не настоящая блондинка. Что-то холодное, почти отталкивающее было в ней, и я вспомнил анекдот. В одном американском баре у стойки разговаривали двое. Один: «А сейчас я хочу что-нибудь длинное, холодное и полное джина». Другой посмотрел на него и ответил: «Почему бы тебе не обратиться к моей жене?» Я это не к тому, что Улла Нильманн уже выпила достаточно джина, просто я лучше понял выражение лица ее мужа, когда он смотрел на Сесилию.

Приветствуя меня, генерал Граншерна слегка поклонился. На кого он похож? Массивный, запоминающийся нос, почти клюв орла. Высокий лоб, переходящий в голую макушку, острые, колючие глаза. Да, конечно же, Карл XII. Неожиданно я оказался перед живым Карлом XII на лужайке под Аскерсундом. Он подозрительно посмотрел на меня из-под кустистых бровей. Неужели понял мою реакцию или вообще не доверяет антикварам? Людям не его круга? Голубой лед ириса его глаз обрамляли еще более светлые круги, как у многих пожилых людей. Ему явно за семьдесят, но он все еще излучал силу и достоинство. И не надо было знать, что он генерал, чтобы почувствовать: он тот, кто отдает приказы. И их исполняют.

Молодой человек лет двадцати пяти, мрачно глядя на меня, шел навстречу, держа высокий бокал, до краев наполненный тем, что могло быть виски с содовой. По темному цвету напитка я понял, что не рискнул бы начать летний вечер такой дозой.

– Привет, – недружески буркнул он, протягивая влажную руку. Пот или влага от запотевшего бокала? Мешковатый, по-модному плохо сидящий серый пиджак, рубашка без галстука, прическа напомаженного деревенского Элвиса Пресли. Оденься он поопрятней, вымойся и причешись, как все, да будь повеселей, он мог бы действительно быть приятным.

– Привет, меня зовут Бенгт, Бенгт Андерссон.

– Бенгт – приятель Сесилии, – пояснил Йенс. – Работает в «Нэрикес Аллеханда», не так ли, Бенгт?

Бенгт кисловато кивнул.

– Радуйся, веселись, черт возьми, – продолжал Йенс. – Ты молод, сейчас лето, суббота, да и Сесилия здесь.

– Ты прав, – Бенгт иронично улыбнулся и поднял бокал. – По крайней мере, почти прав. Сколь!

Почти прав? Я посмотрел на него: он к тому же не побрился как следует. Нечто вызывающее, почти безрассудное было в нем. Может быть, после сумасшедшего рабочего дня в редакции, или что-нибудь не ладилось в личной жизни?

Из-за дома раздался громкий крик, и перед нами появился долговязый, худощавый тип в светло-сером костюме. Рядом с ним на высоких каблуках семенила женщина; чуть не падая, она едва поспевала за его длинными шажищами. Широкая красная юбка птицей билась о ее колени.

– Лучше поздно, чем никогда, – запыхавшись выпалил он. – Все-таки добрались наконец.

– Это все ты, так ты ездишь по карте! – стоявшая рядом женщина была явно недовольна. Бледная и бесцветная, несмотря на летнее солнце, рот – словно тонко проведенная черта, она явно неодобрительно смотрела на него своими темными глазами.

– Лучший способ разрушить семейную жизнь – это вместе вести машину, – вздохнул он, притворяясь побежденным. – Один ведет, другой читает по карте. Причина многих разводов, начало многих долгих конфликтов. Ну что, начнем!

«Конечно, – подумал я. – Какой же я дурак: там, у Фагертэрна, не хотел показаться любопытным и ничего как следует не рассмотрел. Конечно же, именно он тенью шел за Густавом. Андерс Фридлюнд, „политик с амбициями“, как пишут газеты. А именно из прессы и черпал я свои знания о шведской политической жизни. Дабы добиться поста премьер-министра, он поставил на карту все. Однако как личность, пожалуй, несколько бесцветен и бледен, словом, не совсем тип „отца Отечества“, скорее – суетливый „братец-умелец“. Ревнитель порядка в школьном классе, всегда все знающий и все определяющий. Ему, пожалуй, повезет, правда, если он выдержит предвыборную кампанию, а ветер выборов будет дуть в нужную ему сторону. Признаки облысения уже налицо, щеки проваливаются, словно ест слишком мало, а работает слишком много. Но руку мою он взял по-дружески и с улыбкой. „По-настоящему или вербовал голос?“»

– Моя жена Стина, – он повернулся в сторону бледной женщины в красной юбке. Та ответила злым, почти ненавидящим взглядом, откинув длинную прядь черных волос, падающих на лоб.

– Можно так сказать, – огрызнулась она. – Но можно сказать и что ты мой муж, и что я, таким образом, представляю тебя. Равноправным частям супружеской пары нет необходимости одобрять все старомодные роли полов лишь потому, что они случайно поженились. В наше время считалось более корректным вступать в брак, – продолжала она читать лекцию, – ради детей. Тогда еще не додумались до современных отношений сожительства. Жаль, что они не появились раньше.

Она вновь бросила взгляд на мужа, но тот притворился, что не заметил ее нападок, продолжая весело здороваться и целуя в щеки остальных гостей.

Только сейчас я узнал ее: Стина Фридлюнд, автор радикальных статей по женскому вопросу в «Дагенс нюхетер», член группы общественных ораторов, с удовольствием вступающих в бой по призыву телевидения и усердно принимающих участие в различных интеллектуальных баталиях средств массовой информации, но не всегда на той же идеологической стороне, к которой принадлежали ее муж и его партия.

– Хэлло! – раздался голос из дома. – Все готово. Добро пожаловать!

– Барбру уже все приготовила, – пояснил Йенс. – Можете вылить свои напитки. Только в себя, а не на лужайку, иначе трава завянет и останутся пятна.

– Ах, это свое, домашнее? – рассмеялся Густав Нильманн. – Вот чем вы занимаетесь в лесу! Ладно, ладно, посмотрим.

– Может, ты был и шефом «Системы», ты, сующий во все свой нос? – улыбнулся Йенс. – При их ценах не удивительно, что потребление дрожжей в Швеции возросло головокружительно.

– Подождите, – голос Андерса Фридлюнда звучал ясно и четко. – Этот сложный вопрос имеет много аспектов. Предлагаю обсудить его как следует сначала за обедом, а уж потом принимать решение. Если домашнее у Йенса лучше, чем в «Системе», может быть, и предложим риксдагу вернуться к этому вопросу. Наша партия всегда утверждала преимущество отдельной личности над ограниченным, вторгающимся в частную жизнь коллективизмом.

Смеясь, мы медленно двинулись по богатому зеленому ковру к большому красному с белыми углами дому, ожидавшему нас в этот летний вечер.

«Здесь куда приятнее, чем сидеть в одиночестве посреди дремучего леса», – подумал я, глотая последние капли из рюмки, предложенной Йенсом на круглом серебряном подносе. Да и компания великолепна – от генералов и претендентов в премьер-министры до антикваров и журналистов. Правда, по одному представителю от каждой группы, но все же. Хотя за внешней веселостью летней идиллии, гостеприимным фасадом я почувствовал некие мрачные подводные течения. Или мне просто показалось?

ГЛАВА IV

Большая столовая, как и весь дом, была отреставрирована со вкусом и любовью. С потолка снята штукатурка. Широкие, до полуметра, планки, как и половицы, обструганы. При свете горящих свечей некоторые из них отливали цветом темного меда. На стенах обои конца восемнадцатого века с голубыми полосами и вьющимися ветвями цветов на белом фоне, старинная, ручной работы мебель, на которой сохранены или восстановлены деревянные детали. Набитые прежним хозяином мозаичные пластины над дверьми в погоне за модой тех времен восстановлены до первоначального блеска: с наложными зеркалами и старинными поблескивавшими латунными ручками.

– Рада, что тебе нравится, – сказала мне Барбру, после того как я одобрил тот вкус и ту любовь к старине, с которыми был восстановлен дом.

– Когда мы приехали сюда, все было в полном запустении. Ни питьевой воды, только дровяная печь, никаких двойных окон. Зимой приходилось вставлять внутренние рамы и прокладывать их ватой, чтобы не дуло. Хорошо еще, что уцелели старые стены. До нас никто даже и не собирался перестраивать его или подстраивать, так что все, как в восемнадцатом веке. Мы сделали все, что могли.

Она улыбнулась. Крупная, полная, совсем не такая, какой я ее помнил. Правда, я заметил этот феномен у многих знакомых мне женщин. И у мужчин тоже. Когда дело идет к сорока, тело иногда совсем меняется. Тоненькие, милые девушки раздаются, прибавляя по несколько килограммов то тут, то там. Худощавые, натренированные друзья прошлых лет оказываются вдруг с раздутыми, «пивными» животами. Неужели и меня не минет эта участь? Я ведь уже сократил порции и сухого мартини, и печеночного паштета.

Барбру Халлинг светилась материнством и всеми домашними добродетелями. Лицо сияло радостным ожиданием, отблеск свечей в подсвечниках на столе играл в ее голубых глазах, темные волосы заплетены в косу, и ты понимал – обед удастся. Так оно и было. Вэттэрнская лососина со свежим картофелем и голландским соусом, французские устрицы и божественный земляничный мусс. К рыбе прямо из подвала подавалось прохладное золотисто-коричнево-зеленое шабли. Понимаю, определение цвета звучит странно, но это единственный способ его описать. К сыру Йенс специально принес несколько бутылок пахнущего осенним листом Шеваль Бланк – моего любимого вина, почти такого же, как Санкт, Эмильон и Помероль. Из сада можно было увидеть Шато Петрус, где производят Помероль – одно из самых дорогих в мире красных вин. Интересно, кто платил – предприятие или сам Йенс? – подумал я с чувством небольшой зависти, когда к муссу подали сказочный коквем. Но тут же отбросил все завистливые мысли. Хорошо, что ему повезло в жизни, да и не каждый же день мне удается посидеть за таким обеденным столом. «Откинься и получи удовольствие» – так викторианская мама наставляла свою дочь перед первой брачной ночью. Или «зажмурься и подумай об Англии»? Не помню точно, но в этот вечер мне не надо было жмуриться и думать об Англии, скорее, надо было думать о Франции.

Я сидел между Уллой Нильманн и Сесилией Эн, и вечер от этого не стал хуже. Правда, больше благодаря Сесилии, чем Улле. Густав Нильманн и старый генерал сидели напротив, между ними – хозяйка.

– Дорогие друзья! – Легкое постукивание по хрустальному бокалу серебряной вилкой прервало все разговоры. Йенс поднялся с бокалом в одной руке, поправляя шелковый шарф другой. Он улыбнулся своей открытой, мальчишеской улыбкой. «Видя их вместе, – подумал я, – можно легко поверить, что Барбру – его мать. А вовсе не жена».

– Длинных речей здесь не будет, но как хозяин я разрешаю себе сделать исключение из этого правила и поприветствовать дорогих гостей. Барбру присоединяется. Только бы мне не заговориться! Нам обоим очень приятно, что удалось собрать сегодня вечером так много друзей – и старых и новых, и я надеюсь, что мы проведем приятный вечер и фантастическое лето. Солнце, купание и ветер в парусах! Любовь! Всего, что вы хотите. Сколь!

Мы подняли бокалы. Йенс не был оратором, но то, что он сказал, шло от сердца. Смеркалось. За окнами был разлит невероятно блеклый вечерний свет, который бывает лишь ранним летом. Над столом трепетали язычки стеариновых свечей, бокалы опустошались и наполнялись, и все же что-то не ладилось. Натянутый, вымученный разговор. Взгляды поверх бокалов, намеки. Беглые улыбки, не всегда доброжелательные и вежливые.

– Собственно говоря, Вэттэрн – странное озеро, – сказал Густав Нильманн, взяв кусочек кремового бри, намазывая солнечно-желтым маслом ломтик белого домашнего хлеба и наливая себе темно-красного, пахнущего осенью вина.

– Вначале был морской залив, превратившийся в озеро после поднятия суши, когда исчез лед на Земле. Вот почему в нем сохранились и вэттэрнский голец, и креветки Северного Ледовитого океана. Реликты, которым уже много тысяч лет отроду. Но озеро опасно. Внезапно налетает ветер, начинается шторм. Уже много судов затонуло в Вэттэрне. Говорят, точно известно, что на его дне покоятся остовы 120 кораблей, не говоря о тех, о которых никто не знает.

– Вспомните хотя бы о «Пере Брахе», – вставила Барбру. – На затонувшем во время шторма судне погиб Йон Бауер. И вся его семья. Тогда утонуло двадцать пять человек.

– Мои родители, помню, рассказывали, что именно в Вэттэрне чуть не утонул Вернер фон Хейденстам, – сказал задумчиво генерал Граншерна. – Мы ведь дальние родственники с Хейденстамом. Он сам и его родственник, которого звали Робсон, должны были идти под парусом прямо на север от Ольсхаммара, где жила семья Вернера. Вдруг начался шторм, внезапный и очень сильный, как всегда в этих местах, и лодка затонула. Вернера вытащили рыбаки, а другой пропал. Нет, с Вэттэрном шутки плохи.

– Есть и другие, столь же опасные озера, хотя они и не такие большие.

Я посмотрел на другой конец стола. Бенгт Андерссон явно продолжал пить вино в том же ритме, в каком потреблял виски на лужайке перед домом. Глаза мутные, и голос не совсем естественный.

– Я имею в виду Фагертэрн, – продолжал он.

– Фагертэрн? – удивилась Улла Нильманн. – Но там, кажется, не затонуло ни одно судно?

– Я говорю не о судах, я говорю о людях.

– Ну хорошо, Бенгт, – быстро и примирительно сказала Сесилия. – Никто не предложит мне еще немножко красного вина? Оно превосходно.

– С удовольствием.

Густав наклонился через стол и наполнил ее бокал. Она улыбнулась ему в ответ. Они чокнулись и посмотрели пристально друг другу в глаза. Я отвел взгляд, словно оказался свидетелем чего-то очень личного, словно по ошибке открыл дверь и увидел то, что меня не касалось. Я заметил, что Улла сделала такое же наблюдение. Она посмотрела на своего мужа, но он не заметил, по крайней мере сделал вид.

– Разве вы не слышали историю о Фагертэрне? – вновь заговорил Бенгт, и голос его зазвучал требовательно, словно он хотел не просто рассказать эту историю, а нечто гораздо большее. – Собственно, это история о том, почему лилии стали красными.

– Звучит заманчиво, – в голосе Андерса Фридлюнда слышалась издевка. – Меня всегда это интересовало.

– Так вот, все это ошибка водяного.

– Водяного? – Густав Нильманн посмотрел на него с удивлением. А тот снисходительно улыбнулся.

– Раз в сто лет водяной пытается успокоиться. А помочь ему может лишь молодая девушка.

– Понятно, что у него возникают проблемы, – рассмеялся Андерс. – Выпьем за всех девушек в Тивидене.

– Не перебивай, – Бенгт угрюмо посмотрел на него. – Итак, водяной одинок и несчастен. Он пытается избавиться от своего ужасного существования. И вот однажды он в лесу встретил девушку, которая влюбилась в него. Он взял ее с собой в Фагертэрн и исчез в озере. И тогда всплыла большая белая лилия. Влекомая любовью, девушка последовала за ним. И на том месте, где она опустилась в темную воду, всплыла на поверхность темно-красная лилия.

– Романтично, – заметила Стина Фридлюнд и иронично посмотрела на своего мужа. – Подумайте только, если бы такая любовь существовала в действительности.

– С твоей точки зрения, это была бы ложь, буржуазный декаданс, – улыбнулся Андерс. – Но я не уверен, всплыли ли бы белые лилии, если бы я прыгнул в озеро. Не говоря уж о том, что вряд ли нашлась бы девушка, решившая последовать за мной. Ты, во всяком случае, предпочла бы остаться на суше.

– Не говори, – сказал Густав и задумчиво посмотрел на него. – Никто не знает, что всплывет на поверхность мутной воды. Сколько веревочке ни виться, все равно конец будет. Не все так красиво и чисто, как белые лилии. Существует много такого, что нам кажется утонувшим или хорошо спрятанным, но в этом никогда нельзя быть абсолютно уверенным. Особенно в политике. Или когда ведешь машину.

– Что ты имеешь в виду? – в голосе Андерса послышалось напряжение.

– Ничего, ничего, – улыбнулся Густав. – Ты ведь молодой и целеустремленный политик, вот и смотри, чтобы после тебя не оставалось ядовитых цветов и они не всплыли бы однажды. А домой возвращаться тебе по узкой, извилистой дорожке.

– Час от часу не легче, теперь вы занялись ботаникой, – засмеялась Барбру нервозно. – Белые и красные лилии и что там еще.

– Можно было бы подумать, что такие роскошные цветы попали сюда с юга, а не из наших бедных краев, не правда ли, Габриель? – И Густав многозначительно посмотрел на генерала.

– Не совсем понимаю.

– В нашей северной стране слишком холодно для таких замечательных красных лилий, хотя надо признать – кроваво-красный цвет бывал популярен и у нас. И все же в этих цветах больше чего-то тропического. И ничего от страны севера, нашего героического севера, барьера от варварства.

Габриель Граншерна смотрел на него удивленно, словно не понимая, что имеет в виду Густав. Я тоже не понимал. Он говорил загадками, по крайней мере для непосвященного.

– Не понимаю, на что ты намекаешь, – отрезал он.

– Всякая народная сказка символична, – донеслось с того конца стола, где сидел Бенгт. – Водяной использует любовь юной, чистой женщины в своих корыстных целях. Он…

– Габриель живет действительно в дивном месте, – прервала Барбру и бросила на него острый взгляд. Она тоже заметила, что он выпил слишком много? – Это превосходная старинная усадьба на самом берегу Вэттэрна. Тебе, Юхан, следует поехать туда. Там полно антиквариата.

– Буду рад, господин Хуман, – улыбнулся Габриель Граншерна и поднял бокал в мою сторону. – Правда, продавать я ничего не собираюсь, но, может быть, будет интересно выслушать мнение эксперта о том, чем ты богат.

После земляничного мусса Густав поблагодарил за обед. Чувствовалось, что он искушенный оратор за столом: как старый губернатор он всегда сидел возле хозяйки. «Губернатор сидит всегда выше всех в собственной губернии», – любил шутить мой отец. Правила рассадки за столом были очень важны для его поколения.

Обкатанные, гладкие фразы сменяли друг друга, шутки перемешивались с серьезным разговором, глубокий голос напоминал голос актера тех времен, когда учились говорить так, чтобы было слышно в третьем ярусе. Сесилия смотрела на него с восхищением. Улла нервно теребила уголок салфетки у своей тарелки.

– И в заключение от имени всех гостей я хочу, Йенс, пожелать тебе счастья в твоей новой и важной деятельности. Важной для тебя и важной для всей страны. Сколь!

– Что? Ты меняешь работу? – Андерс вопросительно посмотрел на Йенса, который, словно обороняясь, поднял руки.

– Это лишь слухи. Лишь слухи, – улыбнулся он.

– Не только, – подмигнул ему Густав. – У меня свои связи. И насколько мне известно, новый шеф концерна ИМКО будет избран осенью. Конечно, если не случится ничего непредвиденного.

– Непредвиденного? – удивленно посмотрела на него Барбру.

– Не беспокойся, мой дружок. – Густав успокаивающе похлопал ее по руке. – У Йенса этот пост, считай, в кармане. В этом я почти абсолютно уверен.

«Кое-что ему уже удалось, – подумал я. – Стать шефом одной из крупнейших групп предприятий Швеции задолго до пятидесяти. Это не то, что сидеть в антикварном магазине в Старом городе».

После обеда мы расположились в небольшой комнате перед столовой. В ней тоже были восстановлены пол и потолок. Вдоль короткой стены, под родовыми портретами в круглых рамах стоял старый клавесин. Дамы разместились на длинной густавианской софе.

Я устроился на самом краешке стула, боясь повредить тонкую спинку «тех времен», и с трудом удерживал бокал коньяка и чашку кофе. Коньяк – больше для видимости, поскольку я на машине, а кофе был мне необходим, чтобы прояснить мысли. Что здесь происходит, что случилось? Густав говорил вещи, для меня безобидные, но они вызывали немедленную реакцию остальных. Что он имел в виду? Было ли в его словах скрыто нечто такое, что могли понять лишь немногие посвященные? Угрожал он или шутил? Совершенно очевидно, Густав и Сесилия перешли границы обычных отношений между шефом и подчиненной. Для него она была гораздо больше, чем ассистент в работе над мемуарами. Неужели поэтому Бенгт Андерссон вел себя так отчаянно и так растерянно, что даже запутался в бессвязной сказке о водяных и девушках? Да и Улла Нильманн должна тоже догадываться. Это видно по ее глазам. Холодные, непрощающие, когда она смотрит на мужа и на Сесилию. Нет, этот вечер был не из приятных. Я почувствовал, что мне хочется обратно, в свою прекрасную постель в тихой, одинокой обители. Для полного счастья не хватало лишь Клео на подушке. Я улыбнулся, отпил черного крепкого кофе и сконцентрировал свои мысли на прекрасном торте под названием «Чинуша»[См. рецепт], изготовленном, как сказала Барбру, по старому семейному рецепту русских времен в Финляндии.

– Расскажи о твоем новом шедевре, Густав, – попросил Йенс и предложил всем коньяк и ликер на серебряном подносе. – На днях я читал в газете, что ты занялся своими мемуарами. Когда они выйдут и о чем они? Ты, кажется, назвал их «мина замедленного действия»? Звучит опасно. Вот тебе «Априкот брэнди» для подкрепления. Я знаю, что это твой любимый ликер.

– Плавая в морях побольше, чем Вэттэрн и Фагертэрн, кое в чем соучаствуешь. – Густав улыбнулся и зажег длинную сигару, следя за голубой змейкой дыма, взвивающейся к потолку.

– Пожалуй, – сухо добавила Улла, поджав губы и теребя жемчужное ожерелье. А меня вновь передернуло, такой натянутой и нервной она была весь этот вечер. Ее явно не радовала мысль о мемуарах мужа.

– Если так долго, как я, занимаешься политикой и общественной деятельностью и выполняешь поручения разного рода, многое становится известным. Рассказать о скелете в шкафу! – Густав рассмеялся. – В моей книге останки теснятся, как на кладбище.

– Интересно звучит, – сказала Сесилия. – Но ведь не все можно опубликовать? Ты был, например, шефом СЭПО.

– А почему бы и нет? Конечно, кое-что надо учитывать. Государственную безопасность и тому подобное. Но разве мы не обязаны поделиться информацией и рассказать о том, что происходило и каковы, собственно, люди на самом деле? Особенно сейчас, когда больше никто не пишет писем. Раньше историю воссоздавали, используя в основном письма, дневники и другие документы. Но сегодня вместо них мы пользуемся телефонами и тем самым рискуем потерять огромные пласты современной истории. Поэтому я считаю, что на мне лежит особая ответственность, в частности перед будущими поколениями, даже если у кого-то от этого пойдут мурашки по коже.