Текст книги "Красная лилия"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XXIII

Большой камин с круглым камнем в очаге выглядел словно с картины Магритте. Вырванный из своей эпохи и взаимосвязи с другими предметами, он попал сюда из Макалёса – несравненного дворца позднего Ренессанса, принадлежавшего Якобу де ла Гардие, и стал просто декоративным элементом станции метро «Кунгсттрэдгорден». Это одна из любимых мною станций в лабиринте под Стокгольмом; она находится так далеко от в основном скучных, бетонно-серых, грязных станций серебряной нити Стокгольмского метрополитена. Не знаю, от чего это зависит: то ли строить с красивыми, яркими красками гораздо дороже, то ли фантазия и желание отсутствуют в архитекторских конторах? Я часто предпочитаю эту станцию. Я обычно спускаюсь с Арсенальсгатан, прохожу мимо великолепных медных ворот, напоминающих мне бронзовые врата Forum Romanum в Риме. Спуск в подземелье окрашен в черно-белые тона, по одной стороне – лакированная красная ограда. Затем я иду по переходу, где по обеим сторонам сделаны рвы вокруг насыпи, в которых находятся предметы из дворца Макалёс и других мест. Колонны, каменная балюстрада. Мраморная женщина с картиной в руке смотрит на меня. Это Клео – муза истории или кто-то еще? Пол перрона покрыт белым, зеленым и красным мрамором. Потолок и одна стена нежно-зеленые, с другой стороны – неотесанная скала. Словно бойницы на борту судна, львиные головы пустыми глазницами взирают на блестящие составы поездов. Да, на этой станции прошлое встречается с настоящим, она больше производит впечатление салона, чем центральной станции, где сходятся линии коммуникаций, когда поезда с осторожным свистом тормозов останавливаются у перрона.

На этот раз я ехал к клиенту. Во многих отношениях новому. Я ее никогда не встречал до того, как несколько недель назад она зашла ко мне в лавку – хотела приобрести не отдельные предметы, а целиком интерьер. Для меня это и было новым. Клиенты с солидным капиталом обычно точно знают, чего хотят, им нет необходимости прибегать к чьей-то помощи в обустройстве своих домов. На этот раз все было иначе.

– Мы с мужем только что переехали в Стокгольм и, до того как обставим квартиру, будем жить в гостинице. У нас семикомнатная квартира в районе Эстермальма, анфилада из четырех комнат и две спальни. Каждому по спальне, а третья комната будет кабинетом Ниссе.

Бритта Люндель улыбалась, сидя в моем «кресле для посетителей» в стиле рококо, расстегнув блестящую черную норковую шубку, на воротнике которой таяло несколько снежинок первого зимнего снега. Я не очень сведущ в украшениях, но ее брильянтовое кольцо стоило не меньше моего годового заработка. Если не вдвое больше. Круглое, кукольно-сладкое лицо, фарфорово-голубые веселые, полные энтузиазма глаза. Светлые волосы стянуты в «лошадиный хвост», что делало ее гораздо моложе. Едва она назвала свое имя, я тут же понял, из какого она круга. Я недавно читал статью о ее муже. Успешный подрядчик средней руки в небольшом городе в области Смоланд. Он расширил свое дело и начал скупать недвижимость. Брал ссуды, покупал акции, закладывал их, покупал новые. Удача и конъюнктура сделали свое, и сейчас он сидел на верхушке пирамиды из торговцев акциями и тех, кто стрижет купоны на биржах. Сидел и смотрел на обетованную землю, которая сочится молоком и медом и только и ждет, когда предприимчивые подрядчики упакуют их и займутся распродажей.

– Да, мы вынуждены переехать в Стокгольм из-за дел Ниссе. Здесь ближе к бирже, как он обычно говорит, – она хмыкнула, как школьница, и мне начала действительно нравиться.

– Нет, я совсем не хотела переезжать, но у меня нет выбора. А тут, в одном из наших домов на Кардельгатан, освободилась прекрасная квартира. Но мебели не хватает, да я не очень ориентируюсь в стокгольмских антикварных магазинах. Я предложила Ниссе поехать в ИКЕА[19]19
  Магазин дешевой мебели и промышленных товаров.


[Закрыть], но он меня не одобрил, – и она еще раз хмыкнула. – А кое-кто предложил мне зайти сюда.

– Приятно слышать. А можно спросить, кто?

– Моя подруга. Наша общая подруга. С ее мужем случилась такая трагедия, – радостное выражение ее глаз исчезло, но ненадолго. – Ее зовут Улла Нильманн. Это она порекомендовала мне зайти к тебе.

Да, да, Улла. Давно я не вспоминал о ней и обо всем, что случилось в драматические недели моего отпуска в Тиведене. Осень прошла в гонке по большим аукционам у Буковского, Бейера и в Аукшунсверкет. Потом пришлось ремонтировать лавку из-за того, что лопнула водопроводная труба. К счастью, страховка у меня была, так что на этом я ничего не потерял, кроме времени на хождение в страховую компанию, к столяру и хозяину дома. А что касалось убийства Густава, то я ничего не мог сделать и мысленно отложил его на дальнюю полку. Расследование комиссии по убийствам было закончено. Убийство и самоубийство. Йенса Халлинга избрали шефом концерна ИМКО, как и предсказывали. Каких-либо дел по незаконной продаже оружия, если таковые и были, на страницы прессы не просочилось, а на выборах все осталось status quo. Правительство осталось прежним, хотя и с чуть-чуть меньшим числом голосов, а оппозиция ссорилась: кто лучше заботится об интересах избирателей. Стина и Бенгт молчали о том случае, когда Андерс Фридлюнд в нетрезвом состоянии за рулем убил женщину. Юношеские прегрешения Габриеля Граншерны на Восточном фронта в дивизии СС «Нурдланд» также оставались погребенными в тишине. А сейчас уже декабрь, далекий от летних благоуханий и красок. В переулках Старого города лежит снег, рождественская суматоха стучится в дверь. Я приготовился, насколько мог, чтобы выставить на витрину ассортимент рождественских подарков с «приемлемой» ценой, крон эдак пятьсот, как альтернативу более дорогим вещам. Конечно, никаких шедевров, но, как сказал Честертон, «нет неинтересных вещей, есть незаинтересованные лица». Надеюсь, они не станут заглядывать в мою лавку.

– Очень мило с ее стороны, – сказал я и подумал то же самое. У нее ведь не было никакого повода брать на себя роль моего рекламного агента среди только что разбогатевших директорских жен, желавших отполировать фон, на котором они бы смотрелись. – Да, я знаком с Уллой. Я встречался и с ее мужем. Как раз накануне того, как его убили.

– Какая ужасная история, – Бритта Люндель вздохнула и потрепала Клео по голове. А та, только что встав от послеобеденного сна, терлась о ножку стула и с интересом нюхала черную норковую шубку.

– И как-то не по-шведски, – продолжила она. – Так романтически. Молоденькая девочка убивает Густава за то, что она любила его, а он оттолкнул ее. Она кончает самоубийством. А эти лилии! Как в старом романе.

Я кивнул, соглашаясь. Как в старом романе. Она права. Если все это было так. Но у меня не осталось ни возможностей, ни повода копаться в этом сейчас. Забыта и похоронена вся эта история. Как похоронен и Густав Нильманн. Как и Сесилия.

Я налил ей чашку чая из серебряного чайника. Правда, у меня было такое чувство, что ей хотелось уважаемого шведского кофе, но я посчитал, что чай больше подходит к обстановке и соответствует ее положению. Мы договорились, что я зайду к ней через несколько дней, чтобы посмотреть квартиру и как она хочет меблировать ее. «Хорошо бы что-нибудь в густавианском духе. И немного рококо. Зеркала там, разные бра. Какое-нибудь бюро. А Хаупт – ужасно дорого?»

Стоя под вязами у Кунгстрэдгордена, я улыбался про себя. Она мне нравилась. Свежая, довольная, не попавшая под влияние экономических успехов своего мужа. Я охотно помогу ей. Меня беспокоила только «текстильная» сторона дела. Цвет и материал для гардин и всего остального. Но ведь возможно, что со мной поделится кто-нибудь из коллег. Эрик Густавссон, например. У него хороший вкус в том, что касается меблировки.

Медленно поднимался лифт в доме на Карделльгатан, на одной из немногих улиц в Стокгольме, связанных с Наполеоном, что находится между улицами Стюрегатан и Брахегатан, названия которых – эхо из шведской истории. Карл фон Карделль – значительно более поздний росток на шведском древе. Он был примечательным человеком в области артиллерии, первым шефом артиллерийского учебного заведения на Мариеберг и участником войны против Наполеона в 1812 году.

В большой пустой квартире меня поджидала светловолосая, голубоглазая заказчица из Смоланда, полная энтузиазма. И я прекрасно понимал ее. Квартира была по-настоящему старомодной. Анфилада больших, светлых комнат с окнами на улицу. Высокие потолки, откуда гипсовая штукатурка в виде художественных гирлянд и завитков разбегалась по стенам. Недавно отполированные паркетные полы блестели, в двух комнатах были камины. И я вспомнил вышивку на подушках Имельды Маркос в президентском дворце: «Лучше быть нуворишем, чем вовсе не быть богатым».

Мы измеряли, планировали, обсуждали. Я принес с собой книгу по искусству с большими красочными иллюстрациями, чтобы дать ей представление о различных стилях, но был удивлен ее уверенному вкусу. С моей точки зрения, не было недостатком и то, что для нее составляло проблему.

Тут позвонили в дверь. Постукивая высокими каблучками, вызывавшими эхо в пустых комнатах, она ушла в прихожую. Послышались голоса, дверь открылась, и в проеме появилась Улла Нильманн.

– Какой сюрприз, – она весело улыбнулась мне.

– Да, пожалуй. И спасибо за помощь. Насколько я понимаю, я тебе обязан тем, что я здесь.

– Ты единственный антиквар, которого я знаю в Стокгольме, так что давать совет было нетрудно. И у меня такое чувство, что ты значительно дешевле всех обычных фирм по интерьеру.

«К чему бы это», – подумал я, немного задетый. Но тут же выбросил это замечание из головы. Она права. Я не стану заставлять свою смоландскую подругу засучивать рукава.

После моей первой рекогносцировки и немного легкомысленного обещания прислать первые наброски вскоре после Рождества, мы с Уллой вместе спустились вниз.

– Мне действительно приятно вновь встретить тебя, – сказала Улла, когда мы скользили между этажами. Она улыбнулась мне из-под большой шапки рыжего лисьего меха, точно из такого же была и шуба. Мне всегда нравились шубы, особенно лисьи. Норка слишком искусственна, а каракуль слишком уж для старушек. Нет, красивая шуба из рыжей лисы навевает сладострастное чувство, идущее, возможно, еще от тех вечеров далекого прошлого, когда согревались у костров. Я стоял к ней так близко, что ощущал слабый, свежий запах духов. И смотрел ей в глаза. Она была еще красивее, чем летом. Твердое, напряженное выражение лица ушло, усталость исчезла. Она казалась моложе лет на десять. Или виной тому блеклое освещение в лифте?

– Я нашла рукопись, – сказала Улла, когда я открыл решетчатую дверь лифта. И улыбка исчезла.

Мы вышли в вестибюль, остановились на уложенном квадратами кафельном полу.

– Ты имеешь в виду книгу Густава?

Она кивнула.

– Она лежала под стопкой книг на верхней полке в его гардеробе. Возможно, он считал, что там надежнее, чем в сейфе, где все ее будут искать.

– Ты прочла ее?

На улице было темно. Зимой рано смеркается. Я дотянулся до красного глазка выключателя и нажал его. Из небольшого стеклянного глобуса под потолком заструился бледный свет.

– Да.

– Ну и что же там написано?

– Что ты имеешь в виду?

– Разоблачения. Есть там что-нибудь, что могло стать причиной убийства? Ты же помнишь, как он говорил о «мине замедленного действия» и о «разоблачениях».

Улла Нильманн покачала головой.

– Нет, ничего такого. Во всяком случае, ничего о тех, о ком ты думаешь. Мне казалось, что все должно было быть гораздо серьезнее, но Густав явно изменился. Кое-кому из его коллег не поздоровилось. А некоторым старым политикам даже весьма. Но они все уже мертвы. Так что ни у кого не было повода убивать его из-за мемуаров. Комиссар Асплюнд был прав, несмотря ни на что, – она посмотрела мне прямо в глаза. – Я знаю, что ты не очень веришь в это.

– Ты давала ему рукопись.

– Да. Он читал.

– Ну и?.. – спросил я, немного разочарованный. Он мог бы и рассказать мне об этом. Это ему стоило бы не больше телефонного разговора.

– Он пришел к такому же выводу, как и я. Не мемуары были мотивом.

– Но этого никто не мог знать.

– О чем ты? – она вопросительно посмотрела на меня. Свет погас, и я вновь нажал на красный глазок.

– О том, на что он намекал и над чем подсмеивался. Да и не только об этом. Если бы это все было не так круто замешено и если бы я не слышал, что говорил и делал сам Густав, я не исходил бы из того, что его мемуары лишены были риска.

– Ты, кажется, не веришь, что Сесилия убила его? – укоризненно спросила Улла.

– Вовсе нет, – уклонился я. – Я понимаю, что ошибался. Но согласись, что все это так странно. Хотя сейчас совсем другое дело, когда ты нашла рукопись. Будешь издавать ее?

– Посмотрю, – устало ответила она, будто наш разговор пробудил к жизни те трагические события. – Кстати, ты свободен в пятницу?

– Свободен? Да, пожалуй, если ты имеешь в виду вечер.

– Именно, – и улыбка вернулась. – Я устраиваю небольшой обед. У нас в Стокгольме есть квартира. Да, у меня. Так одиноко жить в деревне в это время года, в большом доме. И холодно. Ты ведь живешь в Старом городе, так что это совсем недалеко от тебя. Стаффан Сассес Грэнд. Знаешь, где это находится?

– Спрашиваешь. От меня это за углом.

– Это очень подходит для твоих криминальных интересов, ведь он начал пиратом у Стена Стуре.

– Кто?

– Стаффан, – рассмеялась она. – Придут некоторые мои друзья, с кем ты виделся летом: Халлинги, и Андерс, и Стина. Потом Габриель, он сейчас в городе на юбилее Карлсберга. Так что добро пожаловать. Если, конечно, у тебя нет чего-нибудь более интересного в этот вечер.

ГЛАВА XXIV

Снег мягко падал на переулки и площади Старого города, застилая и укутывая их. «Варежками из лоскутков» называли мы в детстве большие снежинки, да это и были лоскутные варежки, что кружили вокруг мягкого света уличных фонарей. Я стоял у окна и смотрел на вечерний город. В домах готовились к Рождеству. Почти все окна светились – в большинстве стояли подсвечники для семи свечей, но были и рождественские звезды.

Я всегда любил снег и снегопады. В умеренных размерах, конечно, но есть ли что-нибудь более грустное, чем серые, с пронзительным ветром и слякотью рождественские праздники? Продление ноябрьской удручающей тягомотины, когда возникает искушение думать, что солнце исчезло навсегда в ритме укорачивающихся дней. Я люблю Рождество. Покойное, приятное. На улице холодно, много снега. В доме тепло и прекрасно, особенно когда в камине трещит огонь. Хорошая еда, хорошие книги. Прогулки. Но в рождественский вечер лучше быть не одному. Для холостяка это проблема. Сидеть перед телевизором у накрытого рождественского стола и выпивать с Калле Анка и другими ведущими телепередач я не в силах. На сей раз я избежал этой проблемы. Меня пригласила старая тетка по отцу на Риддаргатан. Не бог весть что, но все же несуетное, спокойное Рождество, традиции и воспоминания детства. Приятный разговор о близких и дорогих, уже давно ушедших.

Но сегодня вечером все будет иначе. Я весь был в ожидании вечеринки у Уллы. Давно я не обедал с кем-нибудь, кроме Клео. Она, конечно, приятная дама по застолью, но что поделаешь – разговор кажется однообразным, состоящим главным образом из монолога с моей стороны, время от времени прерываемым мяуканьем, которое, честно говоря, не участие в беседе, скорее требование добавки салаки. Осень была длинной и трудовой, и право же, неплохо выйти куда-нибудь и опять побыть в компании. У всех гостей Уллы, веселых и приятных, было, с моей точки зрения, то преимущество, что я их знал. Мы уже раньше встречались, хотя не всегда при приятных обстоятельствах. Смерть Густава заставила меня подозревать их всех в убийстве, даже в двух убийствах.

Я улыбался, глядя на идущий снег. По крайней мере я расслабился. Поиграл в детектива, как говорит Калле Асплюнд в печальные моменты, когда ему кажется, что я на что-то наткнулся. Дело было закончено, и я спокойно мог посвятить себя рождественской ветчине и рождественской водке.

Спустившись на улицу, я остановился. Насладился тишиной и покоем между старыми домами. Снегопад стих. Снежинки падали спокойно и с достоинством. Чёпманнгатан была тиха и пустынна. Снежное покрывало улицы не нарушено ногами пешеходов, машины не оставили своих грубых следов от колес. Старый город окружал меня, словно на литографии Билльмарка. Святой Йоран и его бронзовый конь почти укутаны снегом, скрыты горами взбитых сливок. В темном небе поднят его белый меч. Прекрасно, что в такую погоду не надо ни такси, ни автобуса. Я просто свернул за угол и попал на Стаффан Сассес Грэнд.

В прихожей Уллы Нильманн было тесно. Андерс Фридлюнд, стоя на одной ноге, пытался снять строптивую галошу, а Стина в другом углу расстегивала теплую кофту. Они кивнули мне без всякого энтузиазма. Крючки на маленькой полочке были забиты вязаными куртками и объемистыми шубами, и свое пальто я украдкой положил в спальню Уллы.

В большой общей комнате уже горел камин. На низких столах стояли огромные охапки рождественских тюльпанов. Повсюду горели настоящие свечи. Пахло глинтвейном, хвоей, а с подоконников доносился запах гиацинтов. В камине потрескивало, а из-под широких деревянных балок низкого потолка звучал Моцарт.

– Добро пожаловать, Юхан. Как приятно, что ты пришел.

Улла подошла с улыбкой на устах и небольшим стаканом глинтвейна в руках. Поцеловала в щеку и сунула стакан мне в руку.

– Это не обычный глинтвейн из магазина. Но ты ведь домой пойдешь пешком, так что никакой опасности нет. Ты всех здесь знаешь, не так ли?

Я осмотрелся. Да, знаю. Йенс Халлинг стоял у камина и разговаривал с Бриттой Люндель, моей последней клиенткой, озабоченной меблировкой квартиры на Карделльгатан. Габриель Граншерна разговаривал с Барбру Халлинг. Он шумно смеялся, а она, в восторге, соглашалась с ним. Уж не истории ли из жизни рекрутов рассказывал он? Рядом с ними стоял Бенгт Андерссон. В последний раз мы виделись в церкви Скага летом – в дождливый грозовой день. Что он здесь делает? Он не подходит этой компании ни по возрасту, ни по своему социальному положению. «С точки зрения Уллы», – подумал я. Она годилась ему в матери да и не общалась раньше с молодыми журналистами. Я сам с грехом пополам пролез сквозь ее социальное игольное ушко. Фу, какой я противный. Ведь несмотря ни на что, было Рождество, и нельзя приписывать людям мысли, которых у них нет. Хватит с меня. Я уже положил шапку Шерлока Холмса на полку. Или у него была шляпа? Во всяком случае, что-то спортивное.

Я шел по кругу, чмокал щеки, пожимал руки. Улыбался и болтал. Пропустил еще стаканчик глинтвейна и начал приходить в форму.

– А это Ниссе, – услышал я веселый голос за спиной.

Это была Бритта Люндель. Рядом стоял мужчина лет шестидесяти. Кругленький и дородный. Светлые маленькие глазки, блестевшие меж небольшими желваками жира. Он выглядел как радостный поросенок из марципана. И совсем не походил на биржевых матадоров в мелом нарисованных костюмах на рекламных щитах фирмы Ролекс по дороге в Сити.

– Привет, – сказал он, протягивая мне руку. Решительное рукопожатие. – Я слышал, ты помогаешь Бритте обустроить квартиру. Мне лично кажется это ненужным, но решает она. Дома, – и он рассмеялся.

– Нет, ты невозможен, – Бритта состроила гримасу. – Если бы он добился своего, у нас стояли бы тяжелые, продавленные кожаные диваны. Ковры и книжные полки со стеклянными вазами. Никакого чувства изящного.

– К счастью, у тебя оно есть, – и он добродушно похлопал ее ниже спины. – Хотя мою спальню ты не тронешь, а на мою контору вообще наплюй. В остальном размалевывай квартирку, как хочешь. Позволь Хуману расставить там все имеющиеся у него бюро в стиле рококо.

Ниссе Люндель улыбнулся и посмотрел на меня. Я понял: по его мнению, я занимаюсь не мужским делом. Сомнительное это занятие – помогать женщине обустраивать квартиру. Не на этом надо делать деньги. А в соседнем квартале. У Стурторьет, где биржа.

Улла накрыла на кухне шведский стол на раскладных подставках из выщелоченной сосны, устроив репетицию рождественского ужина. Ничего не было забыто. Здесь присутствовало все: от телячьего заливного до мясных фрикаделек, от вэстерботтенского сыра до свинины в горшочке с хлебцем. Гостей поджидали и три сорта водки в запотевших бутылках: «Херргордсбрэнвин», «Лёйтенс» и «Бэска дроппар».

– А теперь берите, сколько хотите, – пояснила Улла. – Подходите много раз. Садитесь, где хотите: и в гостиной, и в салоне. Не облейте только стулья и столы. Так будет приятнее. Неформально. Никто не обидится, если за столом попадется не тот сосед. А случится наткнуться на нудного собеседника в углу дивана – меняйте место.

– Не страшно, – пошутил Андерс. – Зануд среди нас нет.

Он уже успел запастись рюмкой водки, и Стина недовольно смотрела на него через стол. «Лучше поостерегся бы, – подумал я. – Он знает, что может случиться, если он сорвется. Возможно, она расскажет свою маленькую тайну. Ту, которую знают только они вдвоем. И Бенгт Андерссон».

С полной тарелкой в одной руке и рюмкой «Лёйтенс Аквавит» в другой я угодил в угол софы рядом с Бенгтом. Говорить с ним мне не особенно хотелось, но оставалось единственное свободное место, когда я пришел из кухни.

– Я случайно попал сюда, – сказал он, словно пытаясь объяснить, почему сидел здесь.

– Да? – удивился я.

– Мы с Уллой столкнулись в «НК» как-то после обеда, и она пригласила меня. Хотя не стоило мне приходить.

– Почему?

– Потому что я продолжаю верить, что они ошиблись, – грустно ответил он и взглянул на меня.

– Кто они?

– Полиция, конечно.

Я разложил салфетку на коленях, подтянул к себе тарелку, а высокую рюмку с водкой поставил в пределах досягаемости у серебряной вазы с красными тюльпанами.

– Хотел бы дать тебе совет, – я медленно и методично готовил себе бутерброд: вэстерботтенский сыр на хрустящем хлебце. К нему чуть-чуть «Лёйтенса», и никакая французская кухня не сравнится с этим. – Оставь все это. Ты ничего не сможешь больше сделать. Да и я тоже. Я понимаю, ты думаешь, что они ошибаются. Где-то в глубине души – я тоже. Но ты знаешь одну вещь?

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Все это потому, что мы хотим, чтобы они ошибались. Мы хотим, чтобы не Сесилия убила Густава и чтобы она не кончила жизнь самоубийством. Разница лишь в том, что полиция знает. В их распоряжении неслыханные ресурсы. И людские и технические. Врачи, лаборатории. Все. А чем располагаем мы? Нашей интуицией. Нам кажется, мы верим. Но этого недостаточно, – я серьезно посмотрел на него и вдруг понял, что просто повторяю аргументы Калле Асплюнда. Примерно так обычно говорил он, когда я приставал к нему со своими теориями.

Бенгт вздохнул, пожал плечами.

– Возможно, ты прав, – сказал он наконец. – То, что случилось с Сесилией, имеет отношение к моему раненому «ego»[20]20
  Я (лат.).


[Закрыть], – и он иронически улыбнулся. – Человек, которого я люблю, не может, конечно, покончить с собой. Чего ей не хватало? – Он снова улыбнулся, но уже без иронии, а горько, с отчаянием, и мне показалось, что он сейчас расплачется.

– Но у тебя же нет водки, Бенгт, – Улла стояла перед нами у стола. – Скажи, что ты хочешь, и я принесу.

– Старое шведское наказание спиртным, когда младшего невинного юношу старший товарищ заставляет выпить, – крикнул Йенс с дивана напротив нас. – Типичный случай.

Все рассмеялись, а я искоса взглянул на Андерса. Ему было явно невесело. Но тут он заметил, что я смотрю на него, кисло улыбнулся и поставил рюмку на стол.

«Ему-то известно, куда может завести наказание спиртным, – подумал я. – Разве он не был на взводе, когда переехал старую женщину? Разве парни не распили бутылку „Эксплёрер“ в честь выходных перед началом муштры на казарменном дворе в то жуткое ветреное утро?»

Кстати, о казарменных дворах. Я посмотрел на Габриеля, только что вернувшегося из второго рейда на кухню. Его глаза сверкали. Наполненная до краев водкой рюмка балансировала на тарелке. Еще один, не пренебрегший божьей милостью. Он тоже имел повод почувствовать облегчение после смерти Густава. Не поэтому ли он спустил колки, увидев водочные бутылки? Или это просто старая привычка?

– Когда я начинал службу юным фенриком, товарищи рассказывали мне о жизни в Вересковой пустоши, – сказал Габриель и уселся между мной и Бенгтом.

– В какой пустоши? – Бенгт с удивлением посмотрел на него.

– Молодой человек. Тебе еще очень многому надо учиться. Но это так современно. У молодых нет больше знаний. Но может, это и разумно, когда речь идет о журналистах. Так вот, во времена оно, в начале двадцатого века, когда процесс образования рекрутов был перенесен на особые тренировочные поля, Саннахед, Ревингехед и как их там еще называли, то офицеры обедали в специальных домах – кают-компаниях. Много пунша. Сигары. Играл оркестр. А шеф полка держал двор. Так вот, в моем полку один майор – да, он уже давно умер – всегда умудрялся организовать себе водочку до десяти, когда переставали разливать. Стаканчики он ставил за гардину на подоконнике, а потом весь вечер ходил и вливал в себя. Много лет спустя, когда мы перебрались в город в новые казармы, он по вечерам ходил, словно мятущийся дух, поднимал гардины и искал свои стаканчики. Но их, конечно, не было там. Условный рефлекс, переживший много десятилетий.

– Но здесь вам не надо искать за гардинами, – объявила Улла. – Все стоит на кухне. И никто не считает.

– Прекрасно, – заметил Ниссе Люндель. – Скажи только об этом Бритте. Она всегда считает мои стаканчики.

– Кстати, как поживает твоя кошечка, Юхан? – Барбру Халлинг наклонилась через стол. – Ты рассказывал о своей сиамочке. Что она делает сейчас одна дома?

– Спит, конечно. Говорят, хорошая совесть – лучшая подушка, но к ней это не относится. Она – закоренелый преступник, но спит как чурбан.

– Интересно, как это кошка может быть преступником? Она что, взломщик банков или убийца? – Барбру смолкла, закусила губу, посмотрела на Уллу. Но та ничего не слышала, а смеялась над чем-то, что сказал Йенс.

– Нет, но воришка и злодейка.

– Злодейка?

– Вот именно. Она не может жить без кардамонового печенья. Я сам пеку его и укладываю в жестяную коробочку с крышкой. Это старомодная коробка с защелкой. Но сегодня ей удалось открыть защелку и украсть одно печенье, а потом счавкать его под диваном. Сначала я не понял, куда делось печенье, потому что крышка опять закрылась. Но когда я обнаружил крошки на полу, до меня дошло. Но как она умеет стыдиться!

– Нет, пожалуй, надо еще взять, – Габриель Граншерна встал, взял тарелку, рюмку и направился в кухню. Я направился следом. Большой беспорядок царил не только в салатницах, вазах и блюдах.

Когда я вошел в кухню, Габриель уже успел пропустить еще один стаканчик. У него было красное лицо, и он натужно смеялся.

– Сегодня я выпью за подвиг, – сказал он, обращаясь ко мне.

– Да? За что же это? За поход через Стура Бэльт или за битву под Лютценом?

– Нет, за гражданскую смелость. Была бы на мне медаль, то черт бы меня побрал. А так придется довольствоваться речью.

– Ах вот как, – ответил я. – О чем же ты скажешь?

Габриель явно набрался, а в его возрасте нельзя принимать так много.

– Он был дьявольской свиньей, поделом ему.

Теперь я понимал еще меньше. Сначала медаль, потом такое разоблачение.

Он посмотрел на меня и увидел, что я не понимаю его.

– Густав конечно же, – нетерпеливо пояснил он. – Ты ведь понимаешь. Он получил, что заслужил, а сейчас я выпью за его убийцу.

– Успокойся. Подумай хотя бы об Улле.

– У нее, как и у остальных, столь же велик повод радоваться, что он ушел из жизни.

Я схватил его за рукав пиджака, чтобы помешать ему вернуться в гостиную. Но он увернулся.

– Он сидит там. На диване.

Габриель кивнул в сторону комнаты. На диване сидел Бенгт. Но на то место, что я только что освободил, уже плюхнулся Йенс Халлинг. Он явно сказал что-то веселое, потому что оба смеялись во все горло.