Текст книги "Как это было"
Автор книги: Ян Ларри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Жестяную коробку освободили от корешков, положили в нее стебли горицвета и снова поставили на примус.
– Чудесное растение для сбора, – сказал очкастый, – растет повсюду, в изобилии, а только и на три года нельзя заготовить его. Полгода если полежит на складах, значит выбрасывать надо… Вот уеду – займитесь-ка этим делом. Каждое лето можно отправлять в аптеки. И как еще брать-то будут! С руками оторвут.
Подсушив горицвет, очкастый обвернул его бумагой и сложил в чистый холщевый мешок, который подвесил к потолку. Сушеные корни алтея перевязал шнурком, потом разостлал на печке лист бумаги и положил связки на бумагу.
– А теперь и отправлять можно!.. Конец сегодняшней работе! Шабаш!
Ребята нерешительно потоптались на месте.
– Что еще? – захохотал очкастый.
– Радиа, – продохнул несмело Костя.
Верно, верно! – вспомнил очкастый, – раз обещал, значит надо выполнять обещание.
Он открыл дверь и крикнул громко:
– Хозяин!
– Здесь хозяин! – отозвался Грибакин.
– Шестик-то приготовил?
– Шестик-то? Да, приготовил. Не знаю только, подойдет ли вам. По скусу ли будет?
– Ну, ну, посмотрим!..
Во дворе лежал длинный шест, обтесанный и гладко выструганный. Грибакин поднял его за комель и кашлянув сказал:
– Вроде бы и то, что просили! Будто бы и должен подойти!
– Ладно хозяин, – подмигнул очкастый, – нам все подойдет. Был бы длинный только.
Потом очкастый вынес из дома пучки проволоки, заставил Грибакина притащить лестницу и полез на крышу. Общими усилиями шест втянули на крышу, прикрутили к нему проволоку, подняли, поставили тырчком и привязали к коньку избы. Потом один конец проволоки привязали к сухому дереву, которое стояло за амбаром. С другим концом проволоки в руках очкастый спустился вниз, просунул проволоку в окно и, весело потирая руки, сказал:
– Ну, вот и все!
Ребята помогали очкастому, неловко выполняли все, что он просил, не понимая однако, для чего понадобилось взгромоздить на избу шест, и не совсем уясняя, что будет дальше. Грибакин встал в сторону и усмехаясь наблюдал за тем, что делает очкастый, но вскоре, почесав смущенно затылок, пошел в коровник.
– А теперь чего? – не удержался от вопроса Костя.
– А теперь будем слушать, – вытер платком проступивший на лбу пот очкастый. – Ну-с пошли!
С разинутыми ртами ребята вошли в избу. Очкастый вынул из кармана ключ, открыл желтый сундук, вытащил оттуда небольшой сверток. Развязав веревочки и бросив бумагу под стол, он ткнул черным ящичком в живот Кости и крикнул:
– Гым, гым, гым!
– Ай! – отскочил Костя.
– Испугался?
Напевая что то под нос, очкастый поставил на стол ящичек, прикрутил к нему конец проволоки, потом достал небольшой кусок провода, зацепил один конец его за ящичек, а другой обмотал вокруг железного прута.
– Ну-ка, помогай, ребята, половицу раздвинуть! – скомандовал очкастый.
Косарем развели половицы. Очкастый взял в руки прут и глубоко загнал его в землю, между половиц.
– А зачем? – спросил Костя.
– Ну, об этом мы после побеседуем с вами!.. Все объясню, ребята.
С этими словами очкастый вынул из сундука четыре толстых черных кружка с металлическими частями и длинными витыми шнурками, вставил блестящие кончики в ящик и, нацепив пару кружков на уши, начал крутить пуговки ящичка.
– А где же труба? – шопотом спросил Костя.
– Молчи знай, – дернул Мишка брата за рукав.
Очкастый вертел пуговку, хмурился, нагибался к железному пруту, забивал его глубже в землю, потом протянул руку к чайнику и начал поливать прут водой.
Костя фыркнул.
– Эва, капусту нашел какую… Сичас расти станет!
Очкастый погрозил пальцем.
– Т-с-с! Не мешай.
Через некоторое время лицо его растянулось в улыбку. Он посмотрел на ребят, поманил Костю пальцем, а когда Костя подошел к нему, он взял пару других кружков и нацепил их на костины уши.
– …рение аппарата! – сказал кто-то толстым голосом прямо в уши Кости.
Костя вздрогнул и растерянно оглянулся по сторонам.
– От ударных бригад необходимо обеспечить переход к ударным цехам, – сказал тот же голос, и тут только понял Костя, что говорят не в избе, а в черных кружках. Необычайное волнение охватило Костю. Забыв все на свете, он слушал, не понимая, чью-то речь, а когда поднял глаза, он увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Говорили что-то непонятное, Грубый голос так и бубнил.
– …действительным переходом на ударные методы работы с конкретными обязательствами со стороны ударников по поднятию дисциплины труда.
Потом другой голос сказал:
– Музыкальный перерыв. Баркаролла Чайковского.
Кто-то кашлянул в уши, а затем громыхнула музыка, как будто начали играть сразу сто гармошек.
Очкастый достал тетрадку и стал писать, изредка посматривая на ребят и чему-то улыбаясь. Но ребята даже не смотрели на очкастого. Окаменев от удивления, они сидели, боясь пошевельнуться, слушая музыку, пенье, разговоры о том, что делается в Англии, в Германии и в других странах, что строится в нашей республике и многое еще другое, чего совсем уже и понять нельзя было.
Ушли от очкастого поздно вечером.
* * *
Дома, перебивая друг друга, они рассказали о колбасе, о халве, о радио и не забыли показать, какие большие и смешные очки носит их новый знакомый.
– Во, – развел Костя руками, – как маленькие колеса!
На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.
– Цыть вы, пострелята! – нахмурился батька.
Ребята обиженно замолчали.
В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидывали Прокофию.
Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то-и-дело вставлял в разговор непонятные словечки:
– Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, – перегибался через стол Федоров, – волка возьми к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.
– Да что ж, – дымил цыгаркой батька, – я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?
– Беспременно! – стучал ладошкой о стол Федоров.
Дядя Прокофий усмехаясь качал головой.
– Замотал, замотал! – злился Федоров, – да ты говори, а башкой тут нечего крутить.
Дядя Прокофий щурился и вздыхал:
– Непутевый ты, Сережка, – и укоризненно смотрел на Федорова, – сыплешь словами, что горохом, а что болтаешь, поди и самому невдомек. Прокофий, говоришь, кулак. Дурья ты голова! Вот что… Тогда ты еще сопли вытирал, Прокофий-то уже мировую контру шашкой рубал…
– Рубал? – кричал Сережка Федоров. – А сейчас – кулак ты. Вот кто ты есть! Батрака взял уже?
– Ты не ори, – хмурился. Прокофий, – какой я кулак, когда есть я культурный хозяин. Вы вот на бога все надеетесь, а у меня агрономические книжки заместо бога. Бедняком был, а теперь – вона добра-то всякого имею. Ты вот Митрия подбиваешь в колхоз Ладно. Колхоз, так колхоз. Валите. Не возражаю. А только кто ж пойдет-то с вами, с гольтепой? Свое хозяйство поставьте спервоначалу. Свое хозяйство плохое, а других учить хотите… А кулаком меня не смей называть. Я, брат, сам против кулаков пойду в любое время.
– Пойдешь ты! Так я и поверил! Батрака-то взял уже?
– Батраком не кори. Справлюсь немного и батрака отпущу.
– Одного отпустишь, а пятерых возьмешь?
– Ругаться зачем же, – примиряюще сказал батька. – Прокофий, конечно, по книжкам ведет хозяйство… Это безусловно. Однако ты, Прокофий, напрасно коришь нас. Гольтепа мы безусловно. Что правда, то правда. А что с ней, с проклятой землей этой сделаешь. Слезами поливаем, а не родит. Потом удобряем, а она хоть бы что… Ты вон порошки сыплешь в землю, а на порошки-то тоже деньги нужны. За порошки ребятами не заплатишь, а их у меня трое. И сами знаем, машиной обрабатывать беспременно лучше. Порошки – совсем хорошая штука. Да ведь деньги большие нужны.
– Я с небольшими деньгами начал, – щурился Прокофий.
– Ты – другое дело… Ты один, Прокофий!
– Он без денег начал? – кричал Федоров. – Батька твой всю революцию спекуляцией занимался, а ты говоришь без денег.
– А ты считал наши деньги?
– Не считал, да знаю… Культурный хозяин какой выискался! А я тебе так скажу, сейчас ты одного батрака взял, а через год на пятерых станешь ездить.
– Забрехал, залаял!
– Не брешу, а правду-матку режу… Хозяйство-то, чать, расширять будешь? А станешь расширять, – рабочие руки беспременно понадобятся. И вырастешь ты, красный боец, в кулака-мироеда. Ей-бо право!
– Ври больше! Будто я не с беднотой теперь?
– Теперь да! А погоди немного – и отойдешь… Комиссар был у нас в полку, так он завсегда говорил бывало: волки травой не питаются. А ты, брат, батраками стал питаться. Кровь сосешь батрачью.
Дядя Прокофий злился и грозил оторвать Сережке голову, если он назовет его еще раз кулаком.
– Ага, не нравится? – не унимался Федоров. Красный боец протестует? Не желает кулаком называться, а сам мордой, что лиса в кувшин, в кулацкое хозяйство залез. Не выдернуть морды-то. А разбить кувшин, поди, жалко?
Что еще говорили мужики, ребята не слышали. Густой и липкий сон обволок братьев, и они крепко уснули, сложив головы на подоконник.
А когда батька перетаскивал их сонных на полати, Мишка видел во сне трубу и в трубе веселого парня с гармошкою в руках, а Костя плавал в огромном стакане чая и ел большими ломтями халву.
* * *
На дворе стояла жара. Днем почти невозможно было показаться в поле, а ночи тоже не приносили прохлады. Они были душные и такие нагретые, что даже в садах нельзя было спать от жары.
Словно бедствие обрушилось ни деревню.
Траву так выжгло, что скот возвращался голодным с пастбищ и ревел в хлевах, картошка вяла, выросла в орех величиной и такой осталась. Подгорелый овес еле отрос от земли. Ячмень пожелтел, а рожь высыхала до времени, белея пустыми колосьями.
Крестьяне с печальной безнадежностью поглядывали на закат, не изменится ли погода, но небо было без туч и словно залито стеклянным, белесоватым заревом, а солнце заходило чистое, не омраченное ни одним облачком.
Поля замирали и увядали все больше, недозрелый плод падал с деревьев, колодцы высыхали, и даже в озере вода отступила от камышей и кое-где из-под воды торчали черные коряги.
– Плохо дело, ребята, – говорил очкастый.
В эти дни Мишка и Костя не отходили от очкастого ни на шаг. Они бродили по полям и лесам, увязали в болотах, шныряли вокруг озера, собирая разные лекарственные травы.
Многое узнали за эти дни ребята.
Иными глазами начали смотреть они на травы, на все растения.
Узнали они, что явер, или, как его называл очкастый, аир болотный, имеет ценные корни, кожица которых идет для приготовления духов и ликеров, а самый корень употребляется при болезнях желудка и зубной боли.
Простая полынь, на которую в деревне и внимания-то никто не обращает, по словам очкастого, шла в сушеном виде на приготовление разных примочек, а также употреблялась для изгнания глистов.
Прошло не более месяца, а ребята уже знали, что листья и корни сонной одури или белладонны, помогают при грыже и падучей болезни, корни папоротника идут на приготовление филиксовой кислоты, бледно-лиловый безвременник помогает при подагре и ревматизма, цветы ландыша хороши при болезни сердца.
Ромашка, донник, ятрыжник, подорожник и даже кора крушины и бузины, цветы липы, корни одуванчика – все это оказалось очень нужным и ценным.
Если раньше ребята равнодушно проходили мимо мать-мачехи, то теперь или Мишка или Костя говорили:
– Надо бы бабке нарвать против кашля.
Однажды Мишка, насушив листьев мать-мачехи в коробке очкастого, завернул их в бумагу и сунул в карман.
– Зачем тебе это? – поинтересовался очкастый.
– Бабку буду лечить. Кашляет она у нас.
Очкастый схватился руками за голову:
– Караул!
Притянув Мишку к себе, он пытливо заглянул ему в глаза и с тревогой в голосе спросил:
– Ты, Мишка, как? Первый раз это… Лечить-то собрался? Или лечил уже кого?
– Сичас не лечил, – сказал Мишка.
– Ну и хорошо, – обрадовался очкастый, – и не лечи никого, голубчик. Среди этих трав, ну вот хоть бы этот горицвет, сонная одурь, ландыш и многие другие – очень ядовиты. Их сначала нужно особо приготовить в аптеке, потом смешать с другими травами и тогда только и то в разных для каждого человека порциях можно давать их… Ишь ты, какой профессор нашелся? А вдруг бабка от твоего лекарства умрет, что тогда будет? Ведь жалко бабку-то?
– Ясно, жалко! Она с Шуркой няньчится, а умрет, так нас заставят.
– Ну, вот, видишь!
Вечерами Мишка и Костя слушали радио, очкастый писал что-то, потом вместе пили чай. Иногда на чистую половину заходил Грибакин. Усмехаясь и конфузясь, он брал наушники и так вот, с наушниками на лохматой голове, простаивал долгое время. А потом передавал наушники кому-нибудь из ребят и качал головой.
– И до чего это доходит техника?! Хлеще, ить, поповского граммофона шпарит!
И до чего это доходит техника?!
Иногда очкастый разбирал приемник, рассказывал, как все это устроено, почему слышно, для чего привинчены разные части, а потом заставлял и Мишку и Костю по очереди собирать приемник.
* * *
А в полях шаталась засуха.
Однажды, когда было так жарко, душно и парно, что птицы даже падали без чувств и коровы жалобно мычали на сожженных пастбищах, когда все казалось дышало из последних сил, – в белом зное солнца вдруг потемнело и помутнело, словно кто-то кинул в него горстью золы, а вскоре где-то в вышине загремело, словно стая птиц захлопала железными крыльями.
Стало жутко и тихо.
Вдалеке за озером загрохотал гром. Ветер пролетел по дорогам, поднимая желтые столбы пыли. Над полями сверкнули зигзагами молнии и вдруг посыпались на землю одна за другой. Казалось небо хлестало землю огненным бичем.
И снова зарокотал гром.
Все закружилось, заклубилось, солнце погасло, какая-то муть разлилась над землей и разбушевалась такая гроза, что в клубившемся мраке лились лишь струи ослепительного света, гремели раскаты грома, шумел ливень и глухо стонали деревья и ветер.
Гроза продолжалась часа два. Колосья полегли. По дорогам потекли целые реки вспененной воды, и чуть только переставало на минуту и начинало проясняться, как тотчас снова раздавался гром, словно тысячи телег мчались по мерзлой земле, и снова лил дождь как из ведра.
Мамка зажгла перед иконами лампаду. Растрепанная и плачущая она упала на колени, истово крестила себя широким крестом беспрестанно шевеля бледными губами.
Встала на колени и бабка.
– Мать пресвятая богородица, пронеси напасть мимо нас грешных.
На бабку и мамку смотрел из угла бравый Буденный и как будто потихоньку молодецки закручивал ус.
Батька строгал что-то у печки, не поднимая головы от планки. Ребята, прижавшись друг к другу на полатях, смеялись над маленьким Шуркой, который раскидался от жары и громко сопел во сне носом.
– Во спит!
– А я тоже могу, – похвастался Костя, – я когда сплю, хоть по голове доской трескай, – все равно не проснусь!
– А ну, дай тресну, – лез Мишка.
Костя защищался.
– Пусти! Я ж, когда сплю, сказал!
– Я потихоньку тресну, – приставал Мишка.
– Уйди! Ой!
Бабка бросила молиться, схватила веник и шлепнула со всей силой веником Мишку по голове, а Костю по спине:
– Я вас чертяк… богу даже не дадут помолиться.
И встав рядом с мамкой на колени, начала снова бить поклоны.
– Бабка-то, – подмигнул Мишка, – думает, бог грозой распоряжается…
И торопливо зашептал Косте на ухо:
– От электричества все это. Учитель нам рассказывал. А бабка – старая дуреха. Ишь веником-то хлещет. Нашла себе по силе. Я вот ей, подожди, отмочу за это штуку.
И Мишка зашептал что-то совсем тихо.
Костя фыркнул от смеха.
– Эй, вы! – прикрикнул отец, – чего радуетесь? С голоду ж подохнете скоро!
Наконец гроза утихла.
На улице показались люди, некоторые бежали за огороды, сбивались в кучки.
– Конец нам! – вздыхали крестьяне.
– Все посекло!
– Ну, теперь ложись и помирай!
– Сначала подсушило, а теперь и обмолотило, – пытались шутить некоторые. Но было не до шуток.
Понурые и унылые крестьяне брели с полей. Силантий Воробьев шел по дороге, посеревший и сгорбившийся, кашлял и бормотал:
– Крышка! Конец теперь!
А на другой день уехал очкастый. Он был печальный и то и дело вздыхал:
– Ах, ребята, ребята! Вот ведь беда какая!
Но ребята не особенно унывали. Они хлопотали вокруг радио. Ползали по крыше, снимая антенну, завертывали приемник и наушник в газету и даже были немножко довольны тем, что очкастый уезжает, а радио переходит в их собственность.
Прощаясь очкастый расцеловал ребят и записал в маленькую книжку их фамилии.
Мишка превращается в громкоговоритель
После отъезда очкастого Мишка и Костя перетащили радиоприемник в свою избу.
Над крышей, точно огромный и пустой колос, выросла радиомачта; к застрехе протянулись провода; на полатях притулился небольшой черный ящик, и под стол ушла тонкая проволока, которая соединила радиоприемник с железным прутом, застрявшим в половицах.
– Радио! – объявил Мишка, закончив установку, но его слова прошли мимо ушей батьки и мамки.
В последнее время они ходили нахмуренные, часто ругались и спорили о чем-то, чего ни Мишка, ни Костя понять не могли.
– Иди, – часто кричала мамка, – поклонись Степану Федоровичу! Ребята ж у нас…
Батька молчал, строгал планки и только изредка бурчал под нос.
– Ну, ну!
Мишка и Костя надевали наушники, слушали с замиранием сердца, как кто-то толстым голосом рассказывал о новой жизни, а иногда протягивали наушники батьке.
– На-кось, послушай, говорят чего!
– А ну вас! – отмахивался батька.
Старый дед однажды залез на полати, нацепил наушники, слушал долго, а потом потихоньку положил уши на овчину, слез на пол и крадучись выбежал вон из избы.
– Тс-с – закричал он, размахивая руками. Шаркая валенками, он выскочил в сени. Ребята кинулись за ним. Дед перемахнул через кадки с квашеной капустой и по лестнице взбежал на чердак.
– Эй, кто там? – крикнул дед. – Выходи живо, не то плохо будет!
– Эй, кто там? – крикнул дед. – Выходи живо, не то плохо будет!
Ребята захохотали.
– Тс-с, – погрозил дед пальцем. Схватив в руки сук от яблони, он воинственно взмахнул им над головой.
– Эй! Эй! Расшибу!
– Это ж по воздуху! – не утерпел Костя. – Не достанешь ведь суком-то!
Дед подозрительно и хмуро поглядел на ребят.
– Кого здесь спрятали? – сказал он недовольным голосом.
– Никого не прятали, – ответил с достоинством Мишка, – потому это есть радио, которое на тыщи верст подает голос.
Дед вернулся в избу, ворча что-то под нос, и молча забрался на печь.
Кроме деда, так никто и не заинтересовался радиоприемником. Батька теперь чаще уходил из дома и возвращался только к вечеру.
Мамка ходила с красными от слез глазами, а бабка то-и-дело молилась перед иконами.
– Мам! – кричали иногда ребята. – Слушай-ка, поют как!
– А ну вас! – хмурилась мамка.
Вечером приходили Федоров, кривой Лузгин, кузнец, Николай и дядя Павел. Они засиживались подолгу, курили и вечно спорили. Все чаще и чаще разговоры шли о какой-то ссуде, но что это за ссуда, ни Мишка, ни Костя долгое время понять не могли.
– Дадут ссуду! Это ж беспременно, – уверял Федоров.
– Так вам и дали! – почему-то злилась мамка. Брать они мастера, это верно, а уж насчет давать, пождете еще!
– У кого брать-то? – кричал Федоров. – У тебя что ли? Много у тебя взяли?.. Эх, темнота!
– Должны дать, – гудел кузнец, – потому есть это своя власть… Не допустят, чтобы с голоду мерли!
– Тебе много дали? – сердилась мамка.
– Не надо было, так и не давали, – гудел кузнец, – а теперь беспременно дадут. В которых местах недород – беспременно дают ссуду.
– Да и куда ж податься? – моргал единственным глазом Лузгин. – Або к кулаку, або до своей же власти. Это ж понимать надо!
– Понимаете вы! – кричала мамка. – Ребята с голоду пухнуть начали, а вы тары-бары растабарываете. Силантью поклониться надоть. К Силантию с нуждой итти надоть!
– Врешь, тетка! – стучал Федоров кулаком по столу, – не резон это, чтобы беднота перед кулаком поклоны била.
– Время еще терпит, – примиряюще говорил батька, – ты это не бреши, что с голоду пухнем. Хватает пока. А там поглядим.
– Эх жисть! – вздыхал Лузгин.
– Спохватился! – орал Федоров. – А что с весны говорил тебе?
– Что ж ты говорил? – моргал Лузгин.
– А то и говорил, что организоваться надо… За ум браться пора.
Лузгин отмахивался рукой, точно от назойливой мухи.
– Э, брат, неурожай и колхоз до корней прохватить может. Божья сила!
– Божья! – передразнивал Федоров. – А я скажу так: богу этому мы сообща-то нос порошком бы забили. И не чихнул бы.
– Пустое говоришь.
– Нет, брат, не пустое, – горячился Федоров, – видал, как Прокофий порошками бога обманул?
– Се равно хлеба-то повалило! И он не ушел.
– А вот и ушел! Что у вас? Шаром покати в полях, а у него хоть и не ахти сколько, а все ж плохо бедно, до весны хватит хлеба, а там корову продаст или овец, вот глядишь и вывернется!
– Прокофий сила!
– Сила? А мы кто? Один Прокофий так это сила, а нас столько народу и на-те – не сила мы! Дубье!
– Ссуду дали бы, – вздыхал дядя Павел.
А хлеба становилось с каждым днем все меньше и меньше. Мамка выдавала теперь ребятам по маленькому куску, да и то ворчала при этом:
– Картошку есть надоть. Не напасешься хлеба-то для вас.
Иногда в избу забегали соседки, просили одолжить немного мучицы.
– Завтра отдам, Сергеевна, – кланялась соседка.
– Где же ты отдашь, бедолога? – хмурилась мамка. – Ай с неба в огород упадет?
– Ей-бо, отдам! – божилась соседка. Мужик мой рыбу понесет к попу! Обменяет рыбу-то!
Мамка отвертывалась от соседки.
– Носили уж которые, да не берет поп… Говорит, вся деревня на год натащила рыбы. Не сердись ты на меня, а хлеба не дам! Вон ртов-то у меня сколько… И мамка показывала рукой на ребят.
– С чего давать-то? – вмешивалась бабка. – У самих не боле пуда осталось! Седни вам дадим, а завтра сами должны под окна итти.
– Ссуду бы, – вздыхали в деревне.
Кое-кто толкнулся к кулакам, у которых оставались запасы хлеба еще от прошлого урожая. Но кулачье не торопилось ссужать хлеб.
– Подождать надо, – говорили кулаки.
– Да чего ж тут ждать? С голоду ж мрем!
– Ничто! Месяц, другой потерпите! А с голоду не помрете! Рыбы в озере вон сколько.
Тем временем цены на зерно в деревне поднимались и дошли до 10 рублей за пуд. В это время кулачье «расщедрилось». Силантий и Пров поглаживали бороды, усмехались:
– Что ж, православные, берите кому сколько надо.
Беднота, обрадовалась.
– Благодетели наши! Дай вам боже всякого здоровья.
Народ повалил с мешками к амбарам богатеев.
– Выручайте! Будет хлеб, – сполна отдадим! С процентом получите!
Кулаки гремели ключами.
– Выручить не хитро, да только и самим не расчет в убытке оставаться.
– Процент назначайте.
– Процента вашего не надо! А только наше слово такое: отдавать будете деньгами, а не хлебом. По десять, кажись, пудик-то идет? Ну вот по десять опосля и рассчитаетесь!
Беднота взвыла:
– Да ведь разор это! Кабы цена такая года три держалась – не жалко, а только где ж это видано такие цены?
– Чтоб вы подохли, мироеды! – ругались самые горячие.
– Ишь какая политика?! – возмущались бедняки.. – Он тебе пуд, а ты опосля десять продать должен, чтобы рассчитаться.
И снова покатилось по деревне:
– Эх, ссуду бы!
Из города приехали какие-то люди, ходили в полях, потом писали в сельсовете бумаги, а уезжая обещали поторопить выдачу ссуды. Но шли дни, а город молчал. В деревне во всех домах ели рыбу да картошку, и только в кулацких домах попрежнему вкусно пахло печеным хлебом.
Мамка ходила злая. Ребятам попадало по затылку за каждый пустяк. Попросил Костя как-то хлеба, мама промолчала. Костя захныкал.
– Да-а-й!
Мамка подскочила к Косте и влепила ему здоровую затрещину.
– На!
Совсем маленькие кусочки хлеба получал только Шурка, а Мишка и Костя ели одну рыбу с картошкой.
– Дай хоть кусочек хлебца! – просили иногда мамки ребята, но мамка и слышать не хотела таких разговоров.
– Будете приставать, – шкуру спущу и радий ваш выброшу!
Ребята притихали. Радиоприемник, установленный на полатях, был теперь ребятам всего дороже. По вечерам, когда все укладывались спать, Мишка и Костя надевали наушники и уносились в иной мир.
Далекий город ощупывал в темных полях высокие антенны и обрушивался в приемники грохотом музыки и пеньем. По вечерам так хорошо было лежать на полатях, на крепко пахнущих овчинах, и слушать городское штукарство. Вперемежку с музыкой громкий голос какого-то – видать серьезного – мужика рассказывал, что делается в этом большом мире. Случалось так, что ребята засыпали с наушниками и утром их будил громкий бодрый голос:
– Руки на бедра! Ну, ну, бодрей! Стряхните с себя сон! Так, так! Начи-най!
Это передавалось по радио какая-то гимнастика, но для чего она передавалась, ни Мишка, ни Костя так и не могли понять.
* * *
Однажды под вечер ребята услышали:
– Пострадавшим от неурожая районам направлена безвозвратная ссуда. Семенной материал будет отгружен в этих районах через два месяца.
– Ссуда! – вытаращил глаза Мишка и, бросив наушники, кубарем скатился с палатей.
– Батька! – закричал Мишка, выскочив во двор. – Ссуду дают!
Батька поправлял плетень у сарая.
Сильными ударами обуха он вгонял в землю тычки и при этом крякал:
– Ак-ха, ак-ха!
– Батька, – подбежал Мишка, ссуду дают по радио.
– Чего? – бросил топор батька и тяжело перевел дух.
– Ссуду, говорили сейчас! Иди-ка послушай.
Мишка кричал так громко, что его услыхали соседи. К плетню подошел дядя Павел.
– Привезли, что ли?
По радио, дядя Павел! Ей-бо, передавали сичас!
– Ну? – обрадовался дядя Павел.
– А не врешь? – спросил батька.
– Ей-бо! – перекрестился Мишка.
Услышав слово «ссуда», подбежали еще двое, вынырнул откуда-то и Федоров.
– Дают? А? Что? Не говорил разве я?
– Ну, ну, послушаем!
Народ повалил следом за Мишкой в избу.
Народ повалил следом за Мишкой.
Это был самый лучший час Мишкиной жизни. Еще совсем недавно никто даже внимания не обращал на радиоприемник. Федоров говорил, что громкоговорители ему еще в Красной армии надоели, батька и мамка считали радио баловством. Бабка хотя и пыталась слушать, но была она глуховата на одно ухо и ничего поэтому не услышала. А дед плевался, если ему предлагали послушать. Один дядя Степан побывал раза два на полатях, но всякий раз, когда надевал он наушники, радио как на зло молчало. Дядя Степан рассердился и пустил по деревне плохую славу про радио.
– Трещит чего-то там, вот и пойми! Пустая затея!
Иногда забегали к Мишке и Косте другие ребята, но днем радио почему-то больше молчало, а вечером кто же слушать будет?..
Рано ложатся спать в деревне.
Влетев в избу, Мишка крикнул:
– Говорят еще?
Костя спустил с полатей голову с наушниками, сдвинул микрофон с одного уха и спросил:
– Чего?
– Про ссуду говорят еще?
– Не! – мотнул головой Костя, – какую-то атому разъясняют.
– Какую атому?
– В клетках, говорят, живет. Вроде птицы что ли… Не понять!
– Путаешь чего-нибудь, – сказал батька и сам полез на полати. – Ну-ка, дай-ко-сь мне!
– С батькой на полати полез и Федоров.
– Ребята чего понимают? А я привычный к этому делу. В Красной армии бывало, надоест даже…
Батька и Федоров нацепили наушники и притихли.
– Атомное ядро, – шопотом повторял батька, посматривая с палатей серьезными глазами, – долгое время считалось конечным элементом материи, но в последнее время…
Батька замолчал, прислушиваясь к голосу радио, и так сидел некоторое время, шевеля потрескавшимися губами, потом нахмурился и сбросил наушники на овчину.
– Пойми тут: ликтороны, атомы, клетки да…
– Тьфу, дьявол!
Снял наушники и Федоров.
– Научное разъясняют, – сконфуженно произнес он.
– А про ссуду-то? – спросил дядя Павел.
Батька посмотрел на Мишку.
– Где же ссуда-то твоя?
– Дык… Сам слышал…
– Что же, – вступился Федоров, – не год же про ссуду передавать. Кому ссуда интересна, а кому иликроны с атомами… Тут на всякий вкус, вить… Кому что надо… А ты, Мишка, того… не ослышался?
– Вот, ей-бо! – перекрестился Мишка.
– А ну-ка, повторить можешь, чего передавали?
– Могу… Слушаем мы давеча, а оно и говорит: пострадавшим от неурожая выдаем без возврата…
– Чего выдают-то?
– Ссуду! А семена…
– Так и сказали ссуду?
– Ей-бо, сам слыхал!..
– А про семена-то как, как?
– А семена, грит, через два месяца…
Батька посмотрел в сторону радиоприемника и нерешительно сказал:
– Да оно, пожалуй, на правду похоже… Вроде бы и время выдавать…
– А по скольку дают-то? – спросил дядя Павел.
– Не говорили об этом!
Пойманная антенной новость мигом облетела деревню. В избу, набитую народом, пришел председатель сельского совета, старый солдат Кандыбин, расспросил ребят и покрутил желтые от махорки усы:
– Ну, вот… А чего орали? Пришло время и дают…
– А может брехня это… С радия чего возьмешь, коли взбрешет? И говорит-то откуда, неизвестно.
– Брехни тут никакой не может! – строго сказал председатель. – Раз властью разрешено передавать по воздуху, стало быть все на совесть.
– Ну и слава богу! – вздохнула вдова Устинья. – я было к Силантию уж хотела… Чуть было, ить, хомут не надела на шею…
Через три дня в сельсовет пришла бумага. А через неделю деревенская беднота получила из города хлеб, который советское правительство отпустило бесплатно.
– Вот оно! И отдавать не надо! – кричал Федоров. – Своя власть, потому и бесплатно… Не то что кулачье…
– Ты к чему это?
– А все к тому же: власть нас научает колхозами жить, а вы все думаете худа она желает нам, Адьеты!.. Верно, громкоговоритель? – обращался Федоров к Мишке.
– Я ничего не знаю, – пыхтел Мишка.
Он был немного сердит на Федорова. Да и то сказать, как же тут не сердиться, если Федоров прозвал Мишку громкоговорителем. А деревенские ребята и рады.
– Эй, громкоговоритель! – дразнили Мишку в деревне ребята.
Мишка сначала гонялся за обидчиками, норовя загнуть им салазки, но потом привык к новой кличке и уже не обижался. С той поры, как он обрадовал деревню новостью, на полатях перебывало изрядно народу. Даже сам председатель совета Кандыбин лежал здесь целый вечер с наушниками. Он отчаянно дымил махрой, жестоко крутил усы и пристукивал по доскам пятками. А потом снял наушники и сказал:
– Чистая химия. И даже того хлеще… Надо будет в сельсовет провести!
После этого Кандыбин дня три говорил о том, что надо поставить радио в сельсовете, но вскоре успокоился.
