Текст книги "Женщина из бедного мира"

Автор книги: Ян Кярнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Я ничего не ответила и начала варить на ужин кофе. Я радовалась, что смогла признаться Конраду в том, что мучило меня. На душе было так легко и чисто, казалось, будто заново родилась. Холодок между нами исчез.

18

Приближалась пасха. Она доставила мне много мелких хлопот. Я отпросилась на день со службы, чтобы прибраться дома. Постирала белье и повесила его сушиться во дворе, проветрила и прибрала комнату, чинила одежду и штопала чулки, но немало еще осталось несделанного.

Из-за какого-то пустяка у нас вспыхнула крупная ссора с хозяйкой. Старуха ругала меня, как могла, и велела убираться с квартиры. Таких, как мы, красных, она терпеть не может. Мы-де хотели спалить ее дом и не собираемся платить за убытки. Я ответила, что мы сами пострадали в несколько раз больше, а кто нам заплатит, но до старухи это не дошло, она стояла на своем. Наглая была старуха. Хотя и хвалилась, что знает десять языков, но душевных знаний у нее не было ни на грош. Жила, словно старая ведьма, со своими кошками и собаками. Я плакала и в душе желала, чтобы она сполна получила обратно все то плохое, чего накликает на нас.

В обед я рассказала все Конраду, и он обещал немедленно подыскать новую квартиру. Однако до этого нам пришлось пережить в старой квартире еще несколько неприятностей. Над нашей головой будто тяготело какое-то проклятие, и я готова была верить, что это «злой глаз» квартирной хозяйки приносит нам несчастье. Я тосковала по новому, спокойному окружению, по новым, хорошим людям.

Под вечер в тот день я пошла в город, чтобы отдать в переделку шляпку и починить туфли. Когда я вернулась, хозяйка встретила меня ядовитой, многозначительной усмешкой: оказывается, приходил какой-то офицер, посидел немного в нашей комнате, расспрашивал кое о чем. Я догадалась: это был Куста Убалехт; догадалась и о том, что хозяйка на свой лад «просветила» его. Злоба и горечь поднялись во мне. «Не понимаю, – размышляла я, – зачем этот человек шляется за мной. Думает, что я какая-нибудь легкомысленная девчонка. Нет, я не позволю играть с собой. Пусть отправляется к своим светским дамам или в известное заведение, а меня оставит в покое. Верно сказал недавно Конрад: они хотят и в рабочих семьях посеять супружескую неверность и распутство. Но пускай не надеются: мы с ними справимся».

А сердце все ныло. Выдался сумасшедший день. Вечером около восьми пришел Конрад. И у него не было ничего утешительного. Он был очень возбужден, проклинал небо и землю, чуть ли не плакал: рабочим не дают жить, республика существует лишь для «толстопузых». В таком возбужденном состоянии я его никогда не видела. С большим трудом удалось уложить его спать.

В пасхальную субботу мы перебрались на другую квартиру. Жалкая была картина, она запомнилась мне навсегда. Вещей у нас было немного, все уместилось на одной извозчичьей пролетке, даже для меня осталось место, но Конраду пришлось идти пешком. Едва мы двинулись, как в дверях показалась голова хозяйки, и вслед нам раздалось злорадное:

– Поглядите-ка, люди добрые, на чудо, красные едут в карете. Не знаю, куда они собираются ехать, уж не в Россию ли?

Защемило на сердце. Стало горько от нашей бедности, от постоянных вынужденных переездов, от жестокости и коварства людей. «Наша ли вина, что мы родились бедными, что вынуждены всю жизнь бороться за жалкий кусок хлеба? Неужели у нас поэтому нет и права жить, неужели нас и за людей не считают? Ведь и у нас есть в груди сердце, которое чувствует боль и горечь». Я не смогла сдержать слезы и расплакалась. Тем самым, конечно, стала «миру на посмешище», но что поделаешь?

Уже и не помню, как мы добрались до места. Я почувствовала, как к моим волосам прикоснулась рука Конрада, и мне стало легче. Вместе прибрали свою комнату: она стала довольно уютной и приглядной. Окно наше выходило на юг, и оттуда свободно заглядывало солнце – соседние дома ему не мешали. Перед окном был маленький садик. Чего еще мы могли ожидать в нашем положении?

К празднику получили зарплату – шестьсот марок на двоих. Месяц на них как-нибудь можно было прожить, но нам требовалось многое купить, а все было так дорого. Сделала лишь самые необходимые покупки, сто марок послала матери, а больше двухсот истратила за один день. О том, чтобы купить одежду, нечего было и думать, хотя мы в ней очень нуждались.

Смотрела, как проходили мимо богатые люди: у всех в руках дорогие покупки, у всех цветы. Я тоже хотела, чтобы у меня на праздник были цветы, и Конрад, словно прочитав мои мысли, купил мне букет красных тюльпанов. Я обрадовалась, будто ребенок, и, как могла, благодарила его.

Так начался этот весенний праздник – пасха. Душа моя жаждала покоя. Я отупела от волнений военного времени, и Конрад, казалось, тоже. На каждом шагу мы замечали, что нас вроде и за людей не считали, и мы надеялись на облегчение только после окончания войны.

Через несколько дней должно было собраться Учредительное собрание. В народе его ждали с крайним напряжением. Оно должно было стать исключительно торжественным событием, потому что на нем будет сказано решающее слово о судьбе страны. Учредительное собрание – это звучало, по-моему, как радостная песня в весеннем воздухе. Учредительное собрание – я повторяла эти два слова, и у меня было чувство, будто все окружающее становится просторнее, светлее. Но мое настроение тут же падало, и в душу закрадывался страх: а что, если это не осуществится? Мы столько страдали, столько не сбылось надежд, что я уже вроде и не могла поверить в возможность жизни посчастливее. Ходили слухи, что в столице собираются какие-то правые, темные силы, с тем чтобы разогнать Учредительное собрание. На горизонте словно поднимались черные, грозные тучи, и это давило грудь.

В надежде и страхе мы провели праздники. Сами мы, конечно, не были без хлеба, но ведь мы жили не только для себя и не только сегодня. Пришла весна и словно открыла для глаз беды и нужду, которые господствовали вокруг нас – в рабочем предместье. Живя среди рабочих, я видела их повседневные горести, и у меня росло сочувствие к судьбе униженных. Через них я все больше понимала ту несправедливость, которая властвует в мире, и мне хотелось кричать всем, что быть этого не должно.

Снова и снова всплывала в памяти та обида, которая, словно праздничный подарок, досталась нам в удел, и я еще несколько раз в тот день всплакнула. Я была столь нетребовательна к жизни, а чего я добилась без страданий? Даже эти цветы, которые Конрад купил мне и которые тогда так обрадовали меня, – разве не стоили они потом нескольких бессонных ночей, нескольких несъеденных обедов? Я готова была отдать кому-нибудь эти цветы, разорвать их и топтать в уличной пыли. Душа моя жаждала только мира.

Мира!

В последний день праздника я пошла одна гулять к морю. Ритмичный и могучий рокот моря рождал во мне легкое и радостное возбуждение. Долго смотрела я, как волны размеренно накатывались на прибрежные камни, и у меня было чувство, будто такие же волны вливаются в мое сердце, сливаются со мной, охватывают меня своим рокотом. В воздухе чувствовалась весна, повсюду пробуждалась новая жизнь. Земля шипела и бродила, и мне казалось, будто поет она о счастье, что вновь наступила великая пора зарождения новой жизни.

Возбужденная, я вернулась домой. Но Конрад был не один. К нам пришел его брат Михкель. Когда я вошла, они о чем-то горячо спорили. В моем присутствии разговор прервался и больше не ладился – братья, казалось, были настроены враждебно. И у меня не было настроения разговаривать.

Лишь из приличия я спросила кое о чем. Узнала, что Милла жива и здорова, что маленький Антс растет и, случается, вспоминает меня. Михкель хотел похлопотать, чтобы ему разрешили служить в Тарту.

– Там бы я был поближе к дому и семье, – объяснил он. – Проще было бы посоветовать, как им быть и что делать. Да и какой из меня вояка, я для этого и стар и хвор. Ведь и на фронт не все должны идти, кто-то обязан и о хозяйстве позаботиться.

Я ничего не ответила, все это меня не интересовало. Я еще находилась во власти грез, они выпирали из меня, хотелось поделиться ими с Конрадом. И я не столько слушала гостя, сколько весну, которая набухала на дворе.

Наконец Михкель ушел, и меня задели слова Конрада:

– Наверно, тоже один из тех преданных, кого сейчас собирают в столицу. А за свою жизнь трясется, как последний трус. Самому едва сорок пять стукнуло, и рожа красная, а плачется, что старый и хворый. Уговаривал и меня стать «разумным» и забросить «глупые» попытки исправить мир. По разумению таких, конечно, глупо все то, что ограничивает буржуазную свободу эксплуатации и дает трудящимся силы завоевывать свои жизненные права. Какое ему дело, что голодают десятки и сотни тысяч, лишь бы у господ было отличное пищеварение.

Я вспоминала, где я видела Конрада таким, – ах да, это было тогда, когда мы вдвоем бежали из деревни. Волна теплого сочувствия хлынула в мое сердце, я села Конраду на колени, и пальцы мои скользнули по его волосам. Но тут постучали, и, когда я открыла, на пороге появилась фигура Аугуста Мяяркасся. Его посещения всегда были неприятны мне, в этот же момент я так разозлилась, что хотелось плюнуть ему в лицо. Собиралась уже захлопнуть перед ним дверь, но он опередил меня и обратился к Конраду с вопросом:

– Не товарищ ли Кивистик вышел сейчас от вас? Мне позарез нужно было бы встретиться с ним.

– Нет, это был совсем другого сорта человек, – со скрытой неприязнью ответил Конрад. – А какое вам дело до Кивистика?

Мяяркассь бросил на меня вопросительный взгляд, будто сомневаясь, можно ли при мне говорить, и понизил голос почти до шепота.

– Видите ли, это очень секретное и важное дело, большое дело. Проклятые кровавые псы арестовали меня перед праздником, сунули в кутузку. Я попал в одну камеру с товарищем Сааром.

– Вас арестовали перед праздником, а на праздник вы снова были свободны, – вставил Конрад, пожимая плечами. – Во-первых, я ничего не слышал о вашем аресте, а во-вторых, меня удивляет, что вы так скоро выбрались оттуда. Обычно дело все-таки заканчивается судом.

Мяяркассь немного стушевался, но быстро оправился и продолжал уверенно, почти хвастаясь:

– Тут, конечно, был донос, который они не могли подтвердить. Я сумел отговориться, не растерялся. Смелый натиск – это, как всегда, полпобеды.

– И кроткая кровь не трепещет? – тоном Мяяркасся вставил опять Конрад.

Его враждебность к этому пустому болтуну, казалось, все возрастала. Я боялась, что это скоро перейдет в открытое столкновение, которого я почему-то не желала. Но Мяяркассь продолжал в прежнем тоне:

– По правде сказать, я попал за дело – да, но что мы будем говорить об этом? Я пришел сюда совсем по другому поводу. Я был вместе с Сааром и скажу вам: у него есть возможность бежать. Мы должны это подготовить. Организуем все честь честью: нужные инструменты, помощников, квартиру у подпольщиков, и в один прекрасный день крупная рыба выскользнет из верши. Пусть потом проклятые кровавые собаки застынут с открытым ртом: выходит, есть и поноровистее их. Не правда ли, дело важное и план прекрасный, а?

– Мне это «дело» кажется фантастическим, а «план» – сомнительным, – ответил Конрад с явной иронией и отвернулся.

– А вот и нисколько, – продолжал Мяяркассь. – Наша, рабочая, слабость в том и состоит, что мы очень робкие, очень осторожные, слишком боимся силы буржуазии. Так было осенью, так оно и теперь. Наши братья начинают на фронте наступление, и наш долг помочь им. Ну давайте тогда организуем забастовку, вытащим на улицу рабочих. А главное, вызволим своего товарища из лап палачей. Не будем бабами, не станем опускать руки.

Конрад подошел к нему, посмотрел ему прямо в глаза пронизывающим взглядом и сказал с нажимом и злостью:

– Знаете, какой я вам дам совет? Сходите на улицу Пагари и хорошенько заучите роль, прежде чем с ней выползать. Это все.

Мяяркассь испугался и попятился к двери.

– Что, вы думаете меня обвинять? – крикнул он с наигранным пафосом. – Я подниму этот вопрос в Центральном совете.

– Делайте, что хотите, но сейчас убирайтесь, иначе…

– Вы угрожаете мне – мне? Вы об этом пожалеете!

– Провокатор! – крикнул Конрад, и глаза его загорелись злобой.

Я увидела, как его правая рука сжалась в кулак. Я схватила его за руку и сказала Мяяркассю, чтобы он уходил.

И он ушел, какой-то жалкий, словно побитая собака. У меня осталось странное ощущение, будто я проглотила что-то гадкое.

– Он дурак, но все же по-своему хитер, – сказал Конрад. – Мы его уже давно подозревали, но он до сих пор не попадался. Он умеет драть горло и поэтому пользуется влиянием в определенной рабочей среде, которую привели в отчаяние тяжелые условия жизни. Так вот и не удается от него отвязаться. Но теперь я всерьез возьмусь за это дело в Центральном совете.

Я не знала, что ответить. Предчувствие подсказывало мне, что круг все сжимается, что все у́же становится то поле, где мы способны двигаться и действовать. У меня было чувство, будто кто-то хочет ударить нас, убить, отправить на погибель.

«Как все-таки безжалостны люди, – думала я. – И чего они мучают нас? Какое мы причинили им зло? Мы желаем, чтобы и нам, чтобы всему бедному народу жилось получше, но разве это такой тяжкий грех? У богатых есть деньги, и они еще больше хапают их, а об этом говорят, как о «росте зажиточности народа». Бедным нечего в рот положить, но они не смеют требовать и ломтика хлеба, так как это явилось бы «бунтом против существующего строя». Нет, нет, строй этот несправедлив, он не может быть справедливым, его нужно менять».

«Добрый только ты, Конрад».

19

Учредительное собрание было созвано. И я обманулась в его заседаниях, на которых присутствовала как простая слушательница. Конечно, все там было очень торжественно, проводились пышные церемонии, было сказано много красивых слов, однако что-то, чего я в душе своей жаждала, осталось неосуществленным и невысказанным. Учредительное собрание не обратило никакого внимания на запросы трудящихся. Мира и хлеба ждали рабочие, все бедные люди, но Учредительное собрание этого не обещало, об этом даже и не говорили. И широкие массы были разочарованы. Я не помню, чтобы меня охватило какое-то воодушевление или повысилось настроение после юрьева дня тысяча девятьсот девятнадцатого года.

До этого я сомневалась и колебалась, я верила, что «умные и образованные люди, избранные самим народом», не могут быть плохими, что они не допустят несправедливости к бедным и униженным. Но последующие события разъяснили мне, как глубоко я ошибалась. Они разъяснили, что «умные и образованные люди» были в то же время людьми богатыми или, по крайней мере, их сторонниками и что они неизбежно использовали власть в интересах своего класса. Среди них я обнаружила совсем не много тех, кто пришел бы от сохи и наковальни. Горести трудового народа были почти неведомы Учредительному собранию.

В душе моей произошел какой-то перелом. Я не хотела становиться «врагом государства», я хотела мирной, тихой жизни, лишь бы чуточку больше было хлеба и немного меньше горя. Однако события с железной неизбежностью толкнули меня на дорогу, которая выводила за пределы «демократического порядка». У меня возникла необходимость громко протестовать, кричать в лицо всем господам о несправедливости того, что они творят. Чувствовала себя будто прижатой к степе, от которой я не могла двинуться ни взад, ни вперед.

Так подошло Первое мая. Вместе с Конрадом мы заранее вышли из дома, чтобы принять участие в рабочей демонстрации, которая должна была состояться вопреки правительственному запрету. В окнах Рабочего дома, легко покачиваемые на утреннем ветру, виднелись красные флаги. На улицах было много народу, в большинстве рабочие и разный бедный люд – в потрепанной одежонке, с суровыми и серьезными лицами. Какое-то напряженное ожидание наполнило весенний воздух, торопливый и беспокойный городской гул доносился словно откуда-то издалека, без резких диссонансов. Во всем чувствовался какой-то тихий, приглушенный ритм, и, прислушиваясь, я подумала: будто приложила ухо к земле.

И вот на Петровскую площадь стала стекаться демонстрация с красными знаменами. Она все росла, увеличивалась, как надвигающаяся волна, заполняя площадь беспорядочным, живым течением. Приближаясь к демонстрантам, я вспомнила то смелое и мощное движение, которое я видела в революционные дни. Здесь оно, конечно, не было таким непроизвольным и сильным, но оно наполняло меня столь же безгранично приятным волнением. Оно было таким же весенним, как и пробуждение природы, как солнечный свет и щебетание птиц. Все сливалось в одно, и я тоже чувствовала себя связанной со всеми невидимой нитью.

Но что это? Красные флаги поникли, людской рой смешался, начал беспорядочно разделяться на две стороны. Цепь «кайтселитчиков»[6]6
  Кайтселитчики – члены буржуазной военизированной организации «Кайтселит»: «Союз обороны».


[Закрыть] и солдат с ружьями наперевес пробивали дорогу сквозь людскую массу, мимо проносились автомашины с пулеметами. Мы с Конрадом повернули назад, к Рабочему дому. Он был мгновенно оцеплен, солдаты врывались в помещения, срывали с окон флаги. Демонстрантов разгоняли, угрожая им тюрьмой и судом. Страх наложил свою лапу на изнуренные лица, возгласы протеста заглушались командами «законников»; улица начала пустеть.

Я заметила: все же на многих лицах не исчезло смелое выражение, немало рук судорожно сжималось в кулаки, и тут же рядом – поникшие головы, сгорбленные спины, ноги, которые удаляются с каким-то странным убожеством. До моих ушей донеслось неясное и сердитое бормотанье, и тут… не был ли то треск автоматических винтовок, который откуда-то прорезал притихшие улицы? Нет, нет, то был, наверное, всего лишь грохот телеги, проезжавшей через трамвайные рельсы. Я боялась кровопролития и взяла Конрада под руку, чтобы увести его.

То, что мы остановились, и так уже стало подозрительным: мы оказались перед перекрестными изучающими взглядами. Я увидела, как от солдат отделился один усердный вояка и длинным шагом направился к нам. Так вот и должно было осуществиться предсказание Конрада: это был не кто иной, как его брат Михкель. Они некоторое время смотрели друг на друга, будто удивленные, удостоверяясь: «Ты ли это?» – и затем без единого слова повернулись, каждый в свою сторону. Я увидела, как темная вражда встала между братьями, и почувствовала, что больше ее уже никогда не смирить.

Домой пробирались окольными, пустынными улицами. Я больше не желала видеть праздные лица городского центра – они все казались мне недобрыми, неприятными. Там, на убогой окраине, начинался наш мир. В одном из ворот стоял оборванный мальчишка: держа палец во рту, он пристально всматривался в глубокое весеннее небо. Что он там видел, этого я не видела, но у меня появилось желание взять его на руки, прижаться щекой к его щеке и смотреть вместе с ним в эту чудесную высь. У меня опять возникла тоска по собственному ребенку, и я сильнее прижалась к Конраду.

Вошли в переднюю, которая, несмотря на ясный весенний день, оставалась полутемной. В лицо пахнуло запахом керосина, засохшего хлеба и мокрых детских пеленок. Нервная дрожь прошла по моему телу, и я быстрее проскочила в комнату.

Открыла окно. Со двора доносились голоса пробуждающейся природы, они, словно мягкая, теплая волна, ласкали мой слух. Почки на деревьях набухли соком, из земли пробивалась молодая травка, всюду чувствовалось таинственное брожение и шипение. Жизнь шла своим чередом, неудержимая, по твердым, вечным законам.

Конрад остановился посреди комнаты и молча наблюдал за мной. Я обернулась, и он, улыбаясь, обнял меня.

Однажды утром, спустя несколько дней, я была дома одна. Конраду перед службой надо было куда-то сходить, а мне за это время нужно было прибраться в комнате и потом уж поспешить за ним. Как раз когда я скребла пол, в дверь постучали: один за другим раздалось несколько ударов. Меня этот незнакомый стук очень напугал: я не могла понять, кто бы это мог прийти к нам в такой ранний час. С дрожью в сердце я открыла дверь и чуть не вскрикнула от страха и ужаса. Кто был этот мужчина – нищий, переодетый подпольщик или разбойник? Весь в лохмотьях, лицо настолько заросло свалявшейся бородой, что из нее выступал лишь синий, похожий на репу, нос, глаза выслеживающие и злые. Я боялась его и судорожно держалась за ручку, чтобы успеть захлопнуть дверь. Но у него, видимо, не было дурного намерения. Он спросил: дома ли Конрад Раудвере? А когда я ответила отрицательно, он протянул мне какое-то письмо, пробормотал: передайте это ему, и исчез, прежде чем я смогла что-нибудь ответить.

Было неприятно брать в руки это письмо, не покидало чувство, будто оно может меня заразить, отравить, осквернить. Был ли тот человек, который принес это письмо, благонадежным, и могло ли оно содержать что-нибудь доброе? Но женское любопытство все-таки взяло наконец верх, я разорвала конверт и прочла письмо, прочла второй раз. Я была поражена, ни о чем больше не могла думать. Неужели все это правда, что было в письме, или в нем все ложь? Но если тут не было и строчки правды, тогда зачем оно было написано нам и именно нам принесено? В письме было сказано:

«Я снова в Таллине и привез с собой от русских товарищей четыре миллиона рублей. Сумма эта предназначена Центральному совету профсоюзов для организации забастовки. Немедленно приходите за деньгами, я не хочу их долго держать у себя. Остановился я у Виктора, адрес его вам известен.

С товарищеским приветом Кивистик».

Я бросила мыть пол и поспешила сразу в Рабочий дом, чтобы передать письмо Конраду. Но Конрада там не было; сказали, что он вышел и вернется только через час. За столом сидел председатель Центрального совета, а напротив – молодая женщина, которую я не знала. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и там, спиной ко мне, стоял какой-то мужчина. Спина эта показалась мне знакомой, но я не обратила на это особого внимания.

Коротко рассказала председателю о случившемся и показала ему письмо. Он положил его перед собой и, склонившись, стал читать.

Читал он его долго, будто расшифровывал. Я стояла возле него в напряженном ожидании и не заметила, что кто-то подкрался сзади и тоже пытался прочесть письмо. Когда я наконец обернулась, Аугуст Мяяркассь стоял уже поодаль: его-то спину я и видела недавно. Я не могла твердо сказать, прочел он письмо или нет. Я очень хорошо видела, какие он строил ужимки, когда я обернулась, но когда я попыталась посмотреть на него, он сделал вид, что не замечает меня, словно присутствие мое было ему совершенно безразлично.

В сердце закипала злоба. Я бы с удовольствием взялась за него, заставила бы признаться, пристыдила, разоблачила бы. Но опять меня удержала моя слабость – мой женский характер… Я позволила ему уйти, не сказав ничего резкого. Я хотела уколоть его двуликую совесть, и теперь он, возможно, смеялся надо мной, Я сожалела, что так вышло, но делать было уже нечего.

– Должно быть, это провокация, – произнес председатель, возвращая мне письмо. – Но подождем Конрада. Послушаем, что он скажет.

Молодая женщина, сидевшая напротив нас, поднялась.

– Поведение Мяяркасся кажется мне подозрительным, – сказала она. – Я видела, как он из-за ваших спин читал это письмо. Его лицо выражало сожаление, даже очень заметное. Я уверена: он шпик.

– Так ли уж сразу, – попытался возразить председатель. – Правда, он очень любопытный. У некоторых людей это просто в характере.

– Нет, нет, мой глаз не обманет: подобных людей я встречала и раньше, – подтвердила молодая женщина и распрощалась. – Лучше быть поосторожней, – повернувшись, добавила она в дверях.

Когда пришел Конрад и прочел письмо, его первым словом было: «Провокация».

– Мяяркассь частенько заглядывает к нам, когда меня нет дома, – развивал он свою мысль. – Его интересует, кто к нам ходит, допытывается о Кивистике. С тем же он явился и в последний день праздника, да ко всему еще нес вздор о каком-то фантастическом плане разрушения тюрьмы. Я его выставил за дверь, и он грозился отомстить. Через несколько дней у нас должна начаться забастовка, и вот мне подсылают это письмо с подписью Кивистика. Между всеми этими событиями должна существовать какая-то связь. Я ни капельки не сомневаюсь, что он готовит всем нам веревку. Его нужно выгнать из Центрального совета. На следующем же собрании.

– В самом деле, и я теперь начинаю подозревать, – произнес председатель и обещал включить в повестку дня вопрос о Мяяркассе.

– Но чтобы увериться, что письмо это поддельное, – продолжал Конрад, – сегодня же пошлем связного к подпольщикам, спросить, что они думают об этом.

В тот же вечер Конрад направил в подполье запрос, и оттуда ответили, что они ничего не знают ни о Кивистике, ни о его четырех миллионах. «Мы лучшего мнения о таллинском пролетариате, чем господа с Вышгорода, и верим, что он не даст втянуть себя ни в какие провокации» – так заканчивался этот ответ.

– Ох уж эти «лучшие сыны народа», и придумать-то ничего нового не могут, – вечером иронизировал дома Конрад. – Когда в минувшую мировую войну таллинские рабочие потребовали улучшения своей жизни, то кричали, что их «купили» на немецкие деньги. При немцах во время забастовок твердили об «английских деньгах». И вот сейчас «наша собственная демократическая власть» навешивает рабочим на шеи «русские миллионы». Старый, знакомый прием провокации.

– Но все-таки отдельные люди – я думаю о Мяяркассе, – разве они не продаются кому угодно?

– Что значит отдельные продажные души? – возбужденно продолжал Конрад. – У нас, как ни говори, есть рабочее представительство, Центральный совет профсоюзов, в нем больше пятидесяти членов, у нас есть двадцать шесть профсоюзов, и в каждом руководство из нескольких человек, на фабриках у нас советы старост, – разве они все продажные? Нет, в своем большинстве они честные, идейные люди. Или, может, я получал откуда-то «русские деньги», или получала их ты?

– Нет, что ты, я этого не хотела сказать.

– Наконец, у нас есть тысячи организованных рабочих, и они вовсе не такое уж стадо глупцов, которых каждый может раздразнить, как это думают агенты с улицы Пагари. Если бы жизнь рабочих была хорошей, если бы они получали приличную зарплату, то никакие «русские миллионы», будь они на самом деле, не погнали бы их бастовать. Но в том-то и дело, что нужда все усиливается, в то время как жизнь с каждым днем дорожает, а господа и слушать не хотят о повышении зарплаты. Прошел уже месяц, как им представили новую тарифную сетку, а они даже не торопятся с ответом. Что же нам остается, кроме забастовки? Но ее хотят сорвать, и, вот тебе, в ход пускается провокация. Это же неслыханное бесстыдство. Пусть рабочие и дальше голодают: мол, тяжелое военное время, но в это тяжелое время мародерство и спекуляции знай себе растут. Никакое правительство не ограничивает богатеев, под защитой-то правительства и процветает барыш. Это вселяет такую злость, что хочется перемолоть всю эту машину.

Я охотно слушала Конрада. Чувствовала: все, что он замышляет, правильно, в этом нет ничего, с чем бы я не согласилась. Это даже нельзя было назвать столкновением с буржуазными законами. Это была борьба за человеческие права рабочих, ее окрыляли великие идеи свободы.

Конрад спокойно ел свой скудный ужин, и в его глазах светилось то чистое и ясное выражение, которое отгоняет в сторону любую недобрую мысль. Счастливая и благодарная, я положила руки ему на шею. На улице шумели весенние ветры, и весна поселилась в моем сердце.

Сон не приходил, и Конрад в тот вечер не мог никак заснуть. Я уже не помню, успели мы закрыть глаза или нет, когда услышали грохот в дверь. Оба инстинктивно подумали: кто это так поздно рвется к нам в гости?

Конрад вскочил с постели. Зажег свет, бросил беглый взгляд по комнате, подошел к стулу, где лежала его одежда. Второпях натягивая на себя платье, я испуганно следила за его действиями. Он подошел к почке, открыл осторожно дверцу и что-то спрятал в золе. Потом снова закрыл дверцу, вернулся на середину комнаты, опустился на стул и начал одеваться. Делал он это медленно, без видимого волнения, даже безразлично. Неожиданные пришельцы, которые, видимо, привыкли, что им всюду в панике открывают двери, стучались все сильней. Затем они стали ругаться и грозились разнести замки. Конрад ответил им проклятием и встал, не завязав шнурка на другом ботинке. Когда я напомнила ему об этом, он махнул рукой. Обнял меня, поцеловал в губы и попросил быть спокойной. И лишь тогда открыл наружную дверь.

– Руки вверх, проклятый большевик, ты арестован!

Эти слова, будто острый нож, кольнули мне сердце. Они запомнились навсегда.

Наконец шпики ворвались в комнату. Второй сразу же кивнул на меня:

– Еще бы, если в доме такая бабенка, то где там время открывать, надо перед тюрьмой хорошенько пообниматься…

Мне словно плюнули в лицо. Я вскрикнула. Конрад, стоявший между двух солдат, бросился было ко мне, чтобы защитить меня, но в лицо ему сунули дуло револьвера. Оба вояки во все горло дико расхохотались.

– Вот ведь коммунист, а к жене питает такие частнособственнические чувства.

– Куда там! Жену все-таки каждый хочет сам…

Я изо всех сил рванулась из рук солдата и оттолкнула его. Огляделась. Мой взгляд задержался на втором солдате, я отскочила за его спину. Этому солдату, видимо, польстило мое доверие к нему, и он защитил меня от нахала.

Тот стоял теперь лицом к лицу с Конрадом, пока другой сыщик производил в комнате обыск. Он обшарил все углы (но в печку заглянуть не догадался), раскидал со стола бумаги, перерыл ящики, не оставил и постель нетронутой. Поднял одеяло, прощупал простыни, тряс подушки, сохраняя на лице злорадную, отвратительную гримасу. Все это казалось мне как бы осквернением святыни, я должна была сдерживать себя, чтобы не вмешаться.

Глаза Конрада сверкали. Он не отвечал на злорадные слова и угрозы сыщика. Все время молчал. Он мужественно все перенес, как человек, который не чувствует за собой никакой вины. Горели только глаза. Он будто завораживал сыщика своим острым и уничтожающим взглядом, и я видела, как тот судорожно сжимал револьвер, готовый спустить курок. Я чувствовала превосходство Конрада над этим кичливым и гнусным человеком. Я чувствовала, что правда на стороне Конрада, а не того, другого.

Однако это продолжалось недолго. За несколько минут «официальная процедура» закончилась. Конраду заломили руки за спину и вытолкали его за дверь. Все произошло быстро, потому что он не сопротивлялся. Он ничему не удивлялся, как бы подчиняясь насилию. Он не считал это законным, однако за свою правду готов был постоять.