Текст книги "Женщина из бедного мира"

Автор книги: Ян Кярнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

16

К нам зашел товарищ Кивистик, чтобы получить от Конрада кое-какие сведения. Из осторожности Конрад не хотел иметь непосредственной связи с подпольщиками, поэтому он общался с ними через Кивистика. Старый революционер, с железным характером и твердым словом, он был прилежным рабочим, пользовавшимся доверием. С придирчивой точностью следовал он требованиям конспирации, и к нам приходил лишь в темноте. При мне он никогда не говорил ничего «подозрительного», и я узнавала обо всем только потом.

В тот вечер он выглядел беспокойнее, чем обычно. Не сел, по привычке, на стул, вытянув далеко ноги, а широкими шагами ходил взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы и нахмурив лоб.

– Если бы они, сволочи, кончили наконец это кровопролитие, – процедил он сквозь зубы. – А то уж слишком, убивает всякое настроение. Это просто зверство…

И, не досказывая свою мысль, он позвал Конрада в коридор, что-то шепнул ему, не разобрала что, и сразу ушел. Конрад вернулся очень серьезным, и я поняла: случилось что-то такое, что касалось их обоих.

Я не ошиблась. Не прошло и нескольких минут после ухода Кивистика, как на улице раздались револьверные выстрелы, топот бегущих ног, возбужденные крики.

– Неужели он попался? – как бы про себя пробормотал Конрад и выскочил за дверь.

Меня охватил страх, я не хотела отпускать его и побежала за ним. Но на улице ничего уже не было ни слышно, ни видно. Добежали до первого проулка, оглянулись, прислушались: и там ничего. Спросили у встречного.

– Наверно, псы гончие снова напали на большевистский след, – ответил тот с нескрываемой злобой и свернул в сторону.

Мне сразу стало ясно, что у нашего дома притаилась опасность, что где-то ходит какая-то таинственная сила, которая может в любую минуту навлечь на нас несчастье. Во мне закипела злоба, злоба и презрение к людям, которые пытались помешать нашей жизни, нашей бедной жизни, ценной только для нас самих. Но разве она еще принадлежала нам, разве мы уже не посвятили ее другим, тем, кто страдал вместе с нами, и так же, как мы, бился за жалкий кусок хлеба?

Конрад повернул назад, погруженный в свои мысли, а я молча шла за ним. Вдруг: что это такое? В нашем окошке показалось зарево, красное, полыхающее пламя охватило всю занавесь – от пола до потолка: горела наша комната. Когда мы открыли дверь, в лицо нам ударил удушливый, горячий дым. Огненные языки с жадностью пожирали оконные занавески, стол и лежавшие там книги и фотографии, мою одежду, которая висела на стене. Больше я ничего не видела: потеряв сознание, я повалилась на стул.

Когда я очнулась, огонь был уже потушен. Сбежались жильцы, хозяйка ходила темнее ночи, ругала и проклинала нас. Мы и насквозь «красные», и хотели сжечь ее дом, и наше место на острове Найссаар, а не среди порядочных людей. Как мы могли убедить эту старуху, что произошел всего лишь несчастный случай: от порыва воздуха, когда закрывали дверь, свалилась свеча, от нее загорелась бумага. Как мы могли убедить ее, что из-за этого несчастья больше всех пострадали мы сами?

И действительно: когда человеку и так тяжело, беды лезут на него из окон и дверей. Теперь я осталась совсем нищей. Огонь пощадил только кофточку и платье, которое было на мне, все остальное сгорело. Стекла в окнах разбиты, скатерть и занавеси сгорели почти дотла, стол, два стула и даже пол – обгорели. По какой-то странности огонь не тронул обои.

В ту ночь я почти не спала. Едва закрывала глаза, как мне чудилось, что все горит, что комната полна огня. Я дрожала и всхлипывала. Конрад очень беспокоился, он, видно, боялся, что я потеряю сознание, хотел бежать за врачом. Понемногу я все же успокоилась.

Утром мы, как могли, прибрали комнату, и до работы у нас уже было все более или менее в порядке. Требовалось, конечно, много денег, чтобы восполнить сгоревшие вещи, но мы все же радовались, что и так обошлось. Не приди мы вовремя, мог возникнуть большой пожар. И тогда нас, как виновных, арестовали бы.

Все кончилось сравнительно счастливо, однако в душе моей с тех пор остался какой-то страх, вселилось странное предчувствие, которое не позволяло мне оставаться одной в этой комнате. Я приняла происшедшее как некое предостережение, как нечто дурное для себя, и все это отняло у меня покой. Я сказала об этом Конраду. И, хотя он высмеял мои предрассудки, разве скрытая тревога на лицо не выдавала его?

На следующий после пожара вечер к нам пришла жена Кивистика. Со слезами на глазах она рассказала, что ее мужа ищет полиция из-за того, что он стал подпольщиком. Мол, пока что скрывается здесь, а потом собирается бежать в Россию. Было жаль эту бедную женщину: она выглядела подавленной и убитой. И конечно, у нее тоже не было денег: на что она станет жить?

Положение в самом деле было трагическим. Один за другим из рядов рабочего класса выпадали умнейшие головы: кого навечно отправляли на Рахумяэ[5]5
  Рахумяэ – дословно: Покойная гора; там находилось кладбище.


[Закрыть], кого упрятывали на долгие годы в тюрьмы, кто вынужден был, бродить и скрываться. И каждый вечер, ложась спать, я чувствовала страх: не придет ли сегодня очередь Конрада? Но он был осторожным, не давал себя заманить в ловушку.

Но и за ним уже следили, и он не мог быть вполне уверен. В этом я убедилась однажды в воскресенье, когда он отправился к одному из товарищей по имени Веэтыусме, который, как я узнала позже, выполнял после Кивистика роль связного с подпольщиками. Сразу после ухода Конрада у меня заныло сердце, я никак не могла успокоиться. Попыталась занять время чтением, взяла в руки «Весну» Оскара Лутса, которая, между прочим, мне очень нравилась. В ней в ярких правдивых картинах изображена школьная жизнь, а школьные годы и в моем прошлом относились к любимейшим воспоминаниям. Однако в тот день воспоминания о школе не доставили мне сколько-нибудь большого удовольствия. И я просто обрадовалась, когда ко мне после долгого времени зашла двоюродная сестра Ээва. Я подумала: хоть один живой человек.

Однако она была такой же безрассудной. У нее появился новый кавалер, и, судя по всему, она была от него «прямо в безумном восторге». Но, наверно, и муж ее не был лучше. Ээва показала мне два адресованных ему письма: их послала некая госпожа Ильзе Рейнбах, и в них говорилось об очень далеко идущих интимностях. У Ээвы, вероятно, скребло на душе, но она ничем не выказывала этого, была веселой, как всегда. Она собиралась поехать к мужу, а накануне уже и вещи отослала. Однако сегодня она еще намеревалась «хорошенько повеселиться». Пригласила меня в театр, куда она в последний раз идет с Кустой Убалехтом. С горящими глазами рассказывала, какой это замечательный мужчина и с какой почтительностью он вспоминает меня. Мол, зря я сторонюсь его, не съест же он меня.

Я слушала ее болтовню, а про себя думала: в самом деле, не слишком ли я ограничиваю себя, разве я не могла бы время от времени бывать среди людей, где можно увидеть что-нибудь иное, кроме бедности и горя? И кто знает: если бы это был кто другой, а не Куста Убалехт, может, и я пошла бы с Ээвой. Иногда я просто тосковала по развлечениям, которых не давала мне жизнь с Конрадом. Ведь мы жили, как в монастыре: уже несколько месяцев я никуда не выходила – ни в театр, ни на концерт, ни в кино. Вдруг вспомнилось, что мне нечего одеть, что я без гроша, бедная, бедная женщина. Словно отверженная, я не годилась для «блестящего общества», и нигде, кроме как дома, не было мне места. Это было грустно сознавать, но все было так – зримая грань пролегла между мной и теми, кто не позволяет нам выбраться из бедности и горя. Я презирала тех, которые там, и любила того, кто здесь. Я не могла оставить его. Сама я выбрала свою долю: хорошая она или плохая, ее невозможно изменить.

Конрад вернулся возбужденный. Оказывается, как только он вышел, за ним уцепился «хвост» и пришлось долго плутать, прежде чем удалось незаметно проскользнуть к товарищу Веэтыусме. И там не услышал ничего утешительного: только страшные вести.

– С «Двигателя» взяли двух старых товарищей и расстреляли, – говорил он. – Какие они преступления совершили, никто не знает. Родственник Веэтыусме, металлист, друг расстрелянных, в сердцах сказал несколько слов по адресу правительства и теперь ждет своей участи: ночью его забрали. Это просто невозможно. Рабочих хотят совсем заковать в кандалы, отнять у них последнюю кроху свободы. Скоро ни с кем нельзя будет громко заговорить, ни к одному знакомому ногой не ступишь. Мир, мир с Советской Россией – сейчас это наш главный лозунг. Может, тогда успокоится кровожадность палачей…

Я боялась за Конрада. Не смела больше оставлять его одного или одного куда-то пускать. Боялась большого несчастья. В памяти, словно зловещее предзнаменование, стоял недавний пожар. Перед глазами поднимались огненные языки, которые с жадностью пожирали наше скудное добро, наш дом, самих нас. И Куста Убалехт? Почему шнырял вокруг нас этот страшный человек? Уж не хочет ли он оторвать меня от Конрада? Или отнять его у меня? Видно, он хитро, исподтишка, плел свою паутину, не прямо, а через вторые, третьи руки. Меня охватывал страх.

Уже несколько дней стояла необыкновенно хорошая погода. Было на редкость тепло. С ясного неба светило по-летнему жаркое солнце. Снег таял, исчезал, будто пена. С крыш со звоном стекала вода. Сточные канавки превратились в ручьи. Дул мягкий, ласкающий ветерок. Всюду чувствовалось приближение весны.

В тот день в обеденный перерыв я собиралась постирать белье, но солнце манило и звало на улицу. Я не могла оставаться в комнате. Хотелось идти туда, где больше свободы и простора, где не вспоминались бы повседневные хлопоты и горести. Всем сердцем я тосковала по весне, надеялась, что она поправит здоровье Конрада и принесет мне радость жизни.

Мы отправились просто так, без цели, побродить по городу, останавливались у витрин магазинов, поглядывали на торопившихся мимо людей. Но вскоре Конраду понадобилось куда-то зайти, и тогда случилось то, что поставило меня в тупик. Когда я отошла и через некоторое время обернулась, я увидела Конрада, который стоял на углу и наблюдал за мной. Я не знала, что и подумать. Или он хотел посмотреть, в какую сторону я пойду, чтобы затем спокойно идти своей дорогой, или хотел убедиться, не слежу ли за ним. Я собиралась подать ему знак рукой, чтобы он вернулся, но не успела: кто-то окликнул меня. Я обернулась и страшно перепугалась: передо мной стоял Куста Убалехт, в роскошном мундире штабного офицера, со сладкой деланной улыбкой на лице. Запинаясь, я пробормотала какое-то извинение, оглянулась на Конрада: его уже не было. Мне стало очень неловко, я не знала, что делать, что сказать. Убалехт, наверное, заметил это и завел разговор с намеками, сохраняя на лице все ту же противную приторную улыбочку.

– Вас, конечно, интересует, куда сейчас мог направиться ваш супруг, не так ли? Не спрашивайте этого у меня. Я тоже не знаю точно. Но там, куда он сейчас пошел, там, разумеется, совершенно нет девочек. Это уж я знаю точно. В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны. Вам вообще не пришлось бы переживать никакого страха, если бы вы пожелали быть ко мне лишь чуточку любезнее. У меня имеются связи, известное влияние там, где интересуются судьбой вашего мужа.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вы сами, наверно, знаете, что ваш супруг вращается в не очень-то надежном обществе…

– Сама? Я об этом ничего не знаю.

– Вот как? Смотрите-ка, тогда вы напрасно сторонились меня. Я уже давно хотел предупредить вас, открыть вам глаза.

– Через госпожу Хейдок?

– Госпожу Хейдок? Да, я ее знаю, но не помню, чтобы у меня был с нею разговор о вас. Она ваша двоюродная сестра, не так ли?

– Да, двоюродная…

– Близкая родственница. Хм, н-да. Может, зайдем куда-нибудь, где можно будет обстоятельно и более дружески поговорить? Здесь много ушей, к тому же вам, видимо, холодно в таком пальто.

– В другой раз. Сегодня у меня нет времени, нужно спешить на работу.

– Когда вас можно посетить?

– Нет, не посещайте – я как-нибудь сама зайду, до свидания.

От стыда и страха я готова была провалиться сквозь землю. Что подумает обо мне этот человек? И что сделал Конрад, почему за ним следят, как за разбойником? Он хотел, чтобы у рабочих было больше хлеба, чтобы кончилось страшное кровопролитие, чтобы настал мир. Разве желать этого великий грех? Я вся задрожала от мысли, что Конрада могут арестовать, мучить, даже отправить на смерть. Я готова была все, что угодно, сделать, но стать любовницей Кусты Убалехта – нет, нет, этого я не смогла бы. Я скорее наложила бы на себя руки. Так я и не решила, что предпринять, чтобы все опять стало хорошо.

Вечером Конрад ничего не говорил о том, что было в обед, а когда я спросила, почему он остановился на углу и наблюдал за мной, он махнул рукой: мол, вышло случайно. Но, по-моему, он вел себя немного странно: уж не подозревал ли он меня в чем-то? Я не хотела допытываться, видел он меня с Убалехтом или нет, а сама я не могла сказать ему об этом. «Но если он видел и я не скажу, – рассуждала я, – то он может подумать, что я не рассказываю потому, что он и сам видел, а если он не видел и расскажу, тогда он может бог знает в чем заподозрить меня. Как бы там ни было, но нашего разговора он все равно не слышал, а если спросит, то скажу, что это один из школьных знакомых, встретились с ним случайно, перемолвились двумя словами».

Так я думала и ничего не сказала Конраду. Не хотела тревожить его и ставить под сомнение себя. Или я еще не относилась к нависшей над Конрадом опасности со всей серьезностью? Надеялась своими силами справиться с Кустой Убалехтом? Или, может, что-то вынуждало меня продолжать с ним флирт? Мне и самой еще не было ясно, что это, но в тот вечер я злоупотребила доверием Конрада. Позднее я, конечно, пожалела об этом, но тогда сказать ему всего не смогла.

Так вот мучилась я про себя и чего-то боялась. Нервы у Конрада были на пределе. При малейшем шуме или шорохе он вздрагивал и отвечал мне сердито и раздраженно. Здоровье у него совсем расшаталось. Да он нисколько и не заботился о нем, лишь рвался работать. И в эту ночь сидел до трех часов. Я просила, я заклинала его по возможности держаться в стороне от «антигосударственных» выступлений и больше думать о своем здоровье и обо мне. Он обещал, и это немного успокоило меня.

Однако в тайниках моего сердца остался вопрос: не подозревает ли он меня в чем? Сомнение это было так просто рассеять, но тогда я не могла этого сделать. Сейчас я убеждена: главным препятствием было то маленькое обстоятельство, что он на улице следил за мной. Убеждена, что это подсознательно подействовало на меня, как недоверие. И недоверие это поколебало мою веру в него.

17

Но все эти мелочные переживания забылись уже на следующий день, и у меня остался лишь страх за Конрада. Мне хотелось подойти к нему, все честно рассказать и предупредить его. Однако я никогда не находила для этого подходящего случая. Проснувшись утром, я увидела, что мы оба не в настроении. И мне показалось, что с этого времени Конрад стал ко мне холоднее. Он уже первым не подходил целовать меня, не говорил мне о том, что видел и слышал днем, лишь безразлично отмахивался: ах, мол, так, ничего! А однажды в обед он продержал меня целый час на улице, пришлось бежать за ним, и тогда он отправил меня без обеда на работу, сказав, что будет около шести. Ясно, у него было какое-то дело, которое он не мог откладывать. Но, по-моему, обойтись со мной так было с его стороны большой дерзостью. Когда я сказала, что мне холодно, и это было действительно так – Конрад должен был и сам это заметить, – он сердито ответил:

– Не стоит из-за этого плакаться. Другие мерзнут всю жизнь. Если тебе не нравится среди нас, сама знаешь, где искать лучшего.

Во мне поднялось какое-то остервенение, захотелось больно ударить его. Я не понимала, чем заслужила такое обращение. Я ведь не раз говорила, что ничего «лучшего» не ищу и хочу быть с ним, что бы ни случилось, а теперь он бросил мне такой упрек. Мне показалось, что ему надоело со мной, что я ему в тягость, мешаю его делу. «Ему уже совсем безразлично, – рассуждала я, – когда я целый день голодная, когда я часами мерзну на улице. Сколько я могу вытерпеть такую жизнь? Разве я не делала всего, что он желал, разве не отказалась от всего, что ему не нравилось? Но я замечаю: он уже ничего для меня с радостью не делает; если я даже что-то желаю, он все равно идет, куда ему нужно, и делает по-своему. Ему даже неохота говорить со мной, и он словно стыдится ходить вместе по улице».

Я размышляла так, и мне ни разу не пришло в голову: а правильно ли я понимаю Конрада, не изменился ли он от чего-то другого? Это выяснилось само собой и очень скоро. Все описанные тут «психологические копания» не уменьшили моего страха за Конрада, страх этот со дня на день лишь увеличивался. Говорили о мире, а на самом деле продолжалась кровавая бойня, и не только против «внешнего», но и против «внутреннего врага» – своего трудового народа. Говорили об укреплении демократического строя, а на деле господствовала буржуазная диктатура с ее военно-полевыми судами и военной цензурой, с крайним ограничением всех свобод. И хотя Конрад никакого «открытого бунта» не готовил, он подтачивал основы «существующего порядка» тем, что добивался для «внутреннего врага» этого строя – рабочего класса – лучших жизненных условий и большей свободы, чем согласны были дать господа. Эта деятельность уже сама по себе была тяжелым преступлением, которое не оставалось безнаказанным. И я боялась, что рано или поздно Конрада арестуют и поставят перед военно-полевым судом. Я боялась этого особенно потому, что отлучки Конрада в эти дни стали очень таинственными, и о них он больше мне ничего не говорил. Но и это раскрылось как бы само собой и вскоре.

Помню: было первое воскресенье апреля – весеннее и прелестное, – но не совсем теплое. Я с радостью пошла бы к морю, но пришлось дожидаться Конрада, который все не приходил и не приходил. Стала нервничать, в голове проносились грустные мысли, перед глазами вставали ужасные картины. В шесть часов я снова разогрела кофе (вместо чая я уже второй день варила кофе, он был вкуснее) и села перед окном, чтобы увидеть, когда пойдет Конрад.

Начало смеркаться. Вдруг постучали в дверь, я открыла, но это был не Конрад, а Веэтыусме. Он оказался совершенной противоположностью Кивистику, долговязый, худощавый блондин с мягкими, почти женскими чертами лица и невинными синевато-серыми глазами. Речь его была насыщена образными сравнениями, и он легко ими разбрасывался, как бросают на балу конфетти. Когда он смеялся, обнажались белые, крепкие зубы, и они тоже казались мне женственными. Вообще и внешностью и манерами он ничем не напоминал рьяного революционера.

На мой взгляд, он был добродушным человеком. Скоро у нас завязалась дружеская беседа, и у меня возникло легкое чувство от того, что я говорила с ним свободно и непринужденно. Он даже осторожно польстил мне и между прочим спросил: счастлива ли я, не тоскую ли иногда по лучшей, более легкой и не столь опасной жизни? Я, мол, достойна ее, и добавил, что у меня, мол, нежная и легко ранимая душа.

– Порой я сомневался, – после долгой паузы начал он снова, – верна ли дорога, по которой мы идем сейчас. Частенько мне кажется, что мы напоминаем того неразумного старца, который хотел пробиться самым коротким и быстрым путем через густой лес и стал для этого рубить перед собой деревья. Не полезнее было бы выбраться, используя уже имеющиеся дороги и тропки, хотя они бывают иной раз и кривыми и крутыми? Какое мы имеем право губить жизнеспособные деревья, затаптывать прекрасные ветви, если мы не ведаем, сможем ли вырастить что-нибудь взамен или будет ли это «что-нибудь» лучшим, чем погубленные ценности? Я сомневаюсь, чтобы из семени сосны когда-либо вырос дуб, а из злого человека – добрый ангел. Но если идеалом нашим является, по крайней мере, уничтожение зла на земле, то мы никак не достигнем этого углублением инстинктов, которые стараемся уничтожить. Скорее, мы должны добиваться, чтобы обезвредить носителей этих инстинктов. Чтобы очистить зерно, надо прежде всего отсеять сорняк. Я задумывался: в нашем государстве сейчас работает один недоброго духа человек, который сеет в рабочих семьях беды и слезы, так не лучше ли его передать властям?..

Товарищ Веэтыусме на последних словах повысил голос, я страшно перепугалась и резким движением руки прервала его. Стены нашего дома были тонкими, отсюда любое, чуть громче сказанное слово могло быть услышано соседями, нужно было соблюдать осторожность. К чему жильцам дома знать, что говорилось или делалось в этих стенах? Они и не должны были этого знать, иначе нам здесь не было бы жизни. Хозяйка и без того смотрела косо и грозилась выдать. Разве нужны еще новые свидетели?

И вообще с какой стати Веэтыусме завел этот странный разговор? Разве что хотел пошутить со мной? Или он говорил то, что думал? Но ведь он давнишний большевик и надежный во всем человек, у меня не было причины думать о нем плохое. Какой-то голосок во мне шептал, что в словах Веэтыусме много правды, однако чувства мои протестовали против этого, я не могла примириться с тем, что правильнее выдать кого-либо. Я была ошеломлена, ничего не могла ответить и посчитала за лучшее промолчать. Молчал и Веэтыусме, словно изумленный воздействием своих слов или будто сожалея, что произнес их.

Мы чувствовали неловкость и, когда наконец пришел Конрад, оба облегченно вздохнули. Конрад был заметно взволнован, но прикидывался веселым, смеялся и шутил. Веэтыусме скоро ушел, и Конрад сразу обратился ко мне со словами:

– На тебя возложено задание отнести на тайную явку подпольщиков одно очень важное письмо. Ты придешь туда, спросишь: «Эрика дома?» – и тогда тебя, куда надо, направят. Но так как ты еще неопытная и не умеешь уберечься от возможных «хвостов», то пойдешь туда не прямиком и не одна. На аллее у Карловой церкви на второй скамье к городу тебя будет ждать дама в пестрой шляпке и длинном черном пальто. Ты спросишь ее: «Вы, наверное, сестра Эрики?» – и она проводит тебя.

Муж отыскал в кармане четвертушку тонкой бумаги, исписанной рядами непонятных мне букв и цифр (после букв шли цифры), свернул ее в тонкую трубочку, протянул мне и добавил:

– Запомни, что от твоей удачи зависит многое, быть может, и твое собственное будущее. В настоящее время, когда идет борьба между мужчинами, и женщины не могут «беспристрастно» смотреть со стороны. Время требует действия и твердой позиции.

Я пошла, не обронив ни слова. Я была возбуждена, я гордилась, что мне доверили такое ответственное, такое «фатальное» задание. Но меня охватывал страх, смогу ли я достаточно аккуратно выполнить поручение, миную ли счастливо возможные преграды. Задание это обещало стать чем-то вроде таинственного эпизода в романе, и эта знакомая по девичьим грезам романтика увлекала меня, давала мне удивительно острое и сладостное наслаждение. Все это сильно возбуждало нервы, заставляло сердце гулко стучать. Временами меня охватывал страх, и тогда я судорожно сжимала письмо в левой, одетой в варежку, ладони и подозрительно смотрела на каждого прохожего. Вспомнила Веэтыусме, подумала о странном разговоре, даже засомневалась, а может, Веэтыусме сам предатель. Было такое чувство, будто он сейчас идет где-то рядом. Я обернулась и увидела: он стоял на углу улицы и смотрел мне вслед. Пока я дошла до Карловой аллеи, еще дважды приметила его. Всякий раз я хотела подать ему знак, но он исчезал столь же быстро, как и появлялся. Почему этот человек идет по моему следу, как он мог знать, куда я иду? Но если он это знал, почему он хотел прийти туда по моим следам? Разве не мог он сразу пойти в полицию и выдать? Нет, нет, он не мог быть провокатором, для этого он был слишком душевным и искренним. Все это становилось для меня еще более загадочным, и я уже ничего не понимала, колебалась между страхом и возбуждением; сердце билось так, словно оно собиралось выскочить из груди.

Но все шло хорошо. Дойдя до Карловой аллеи, я на мгновение задержалась, чтобы перевести дух. Внимательно всмотрелась в сгустившуюся уже темноту. Женщина в пестрой шляпке и длинном черном пальто – я узнала ее сразу. И она, видимо, тут же догадалась, что я и есть та, кого она ждала, и спокойными, размеренными шагами пошла ко мне. Теперь она была уже настолько близко, что я могла посмотреть ей в лицо. Насколько я могла разглядеть в темноте, она была красивой, однако краса эта была какой-то суровой, словно нежизненной, без женской обаятельности, отстраняющей и холодной. Некоторое время я ощущала на себе ее острый, изучающий взгляд, и мне стало неловко, что она сразу не поверила, даже стыдно, что она подозревала меня, быть может, как предательницу. Но это ничего. Я хотела показать, что она ошиблась.

Мы свернули с аллеи, но не туда, куда я думала, а пошли в обратном направлении. Под фонарем незнакомая дама остановилась, еще раз внимательно посмотрела на меня и спросила: «Вы ищете сестру Эрики?» Мне только сейчас пришло в голову, что я забыла сказать пароль, и я извинилась. Она оглянулась в сторону аллеи, мне показалось, будто она еще кого-то дожидается, и я тоже обернулась. Из-за деревьев появилась какая-то темная фигура. Носком ботинка человек стал ковырять землю, словно отыскал что-то и хотел убедиться, стоит поднимать найденное или нет. Этот странный человек был Веэтыусме.

Мы пошли дальше. Направились в часть города за железной дорогой, пробирались окольными улицами, сделали несколько кругов, иногда возвращались туда, где проходили. Когда я обращала на это внимание, моя спутница, которая все время молчала, произнесла: «Это так и должно быть. Терпение».

Наконец мы остановились у двухэтажного домика, если не ошибаюсь, на улице Сыя. Внешне этот домик был аккуратным, можно было даже подумать, что в нем живут состоятельные люди, которым ни до какого бунта дела нет. Кругом все спокойно, ни одной подозрительной «фигуры».

Вошли в ворота. Возбуждение усилилось, я так дрожала, что это не осталось незамеченным моей спутницей. Она повернулась ко мне со словами:

– Успокойтесь, это не так страшно. А теперь скорее. Нижний этаж, направо первая дверь. Я буду ждать у ворот соседнего дома. Отдайте письмо «Эрике» и немедленно возвращайтесь. Вы готовы?

– Я иду.

– Когда пойдете обратно, возле меня не останавливайтесь, а сразу проходите дальше и все время идите на несколько шагов впереди. И не разговаривайте со мной! Должны делать вид, что мы совершенно чужие, только прохожие, которые случайно идут друг за другом. Это все.

Я пошла. В голове промелькнули какие-то посторонние мысли, в душе возникли посторонние чувства, но не было времени разобраться в них. Когда открылась дверь, я бросила взгляд: моя спутница смотрела мне вслед.

И вот я стояла лицом к лицу с вождем подполья, вокруг имени которого ходили легенды. Еще с первых дней революции я помнила его мефистофельский профиль с рыжеватой козлиной бородкой, но теперь он, казалось, переродился: линии лица стали резче, весь облик суровее, в глазах появилось еще больше огня, а вокруг рта – саркастической едкости. В этом лице отражались необыкновенная сила и напряжение воли, его оживляла одна лишь мысль: разрушить существующий в мире порядок, уничтожить эту убийственную реальность, которая мешает осуществить великую идею – свободу трудящимся. Мне казалось, будто для этого человека потеряли силу все существующие житейские взаимоотношения, и когда я искала на лице его боязни постоянного преследования, страха перед предательством, то я не нашла и следов их.

Я смотрела на него, и сердце мое готово было остановиться, я чувствовала, как ослабели колени и стало немощным тело. Протянула ему шифровку, он взял ее и произнес с равнодушной усмешкой:

– Вы хорошо выполнили свое поручение. И достойны доверия, оказанного вам. А потому я приготовил для вас небольшой сюрприз. Думаю, что вам не будет неприятно увидеть снова старого друга.

С этими словами он подошел к занавеске, которая отделяла часть комнаты, отодвинул ее, и я увидела поднявшегося Ханнеса Мальтса. Он был тот же, что и прежде, но будто мужественней и старше: в волосах появилась первая седина. Смущенно улыбаясь, он молча протянул мне руку. И в тот момент я не нашла ни одного подходящего слова. Передо мной встало прошлое, сердце наполнилось странным волнением. В глазах зарябило, закружилась голова, я боялась, что потеряю равновесие. Я его совершенно не хотела видеть, а теперь он все же был здесь, и мне это вовсе не было неприятным. Что я должна была делать, о чем говорить?

– Ну, не играйте в сентиментальных влюбленных, – услышала я голос за спиной. – Коротко скажите все, что хотите сказать. И запомни, Ханнес, тебе сегодня же придется начать длинное путешествие. Не стоит размякать.

Я посмотрела на Ханнеса. В его глубоких, сочувственных глазах я увидела отражение своего собственного лица, я знала, что оно навсегда останется там, и, не говоря ни слова, направилась к двери. Щелкнула ручка, я была на улице. Закрывая дверь, я успела заметить удивленных мужчин посреди комнаты. Они смотрели друг на друга, словно удостоверялись, будто спрашивали: что все это значит?

Я осторожно вышла со двора. Оглянулась. Ничего подозрительного. Повсюду одна и та же темень. Только кто-то стоит у ворот соседнего дома: пестрая шляпка, длинное черное пальто. Проходя мимо, я дружелюбно улыбнулась. Сердце мое слегка ныло, и колени подкашивались.

Незнакомая дама проводила меня до железной дороги и затем незаметно исчезла. Вместо нее я потом несколько раз замечала появлявшуюся фигуру Веэтыусме. И только тогда я начала понимать, что к чему.

Конрад встретил меня с тревогой. Когда я все ему подробно рассказала, он облегченно произнес:

– Ты молодцом прошла свою огневую пробу. А теперь я хотел бы из твоих собственных уст услышать, в каких ты находишься отношениях с офицером из отдела сбора информации Убалехтом?

Я испугалась, но тут же собралась с духом и чистосердечно начала исповедоваться. Когда я кончила, Конрад взял меня за голову, посмотрел испытующим взглядом прямо в глаза и спросил:

– И больше тебе нечего добавить?

Я выдержала его взгляд и твердо ответила:

– Это все.

– Проклятые кровавые псы, – сказал он сердито, – даже в семейную жизнь рабочих они суют свой грязный нос, даже там хотят они сеять распутство, измену и погибель. Скажи после этого, что основы хваленого буржуазного порядка не прогнили. У трудового люда одна дорога: скинуть всю эту нечисть. Будь осторожна с этим прохвостом Кустой. Если он все же не оставит тебя в покое, тогда посмотрим.