Текст книги "Осмос"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

XVII

«Если бы у меня в руке была зажата пригоршня истин, я не разжимал бы руку».(Рассмотрите это высказывание Фонтенеля, оцените и объясните его.)

«Неплохо», – подумал Пьер, выуживая из стакана гелевую ручку фирмы «Мицубиси», которую он высоко ценил за «мягкое скольжение» по бумаге. Он сунул ручку сначала в рот, потом вытащил и зажал между приподнятой верхней губой и носом. Да, неплохо, но все это уже было, было, было… как говорится, дежа вю.

Философ говорил слово в слово то, что Пьер знал уже давным-давно. Точь-в-точь мысли Пьера! «У вас впереди суббота и воскресенье, – заявила директриса. – Тот, кто не сдаст работу в понедельник, будет исключен». Что ж, слову директрисы приходилось верить: сказала, что исключит, так ведь и исключит. Итак, коллективное наказание… и все из-за него.

Шесть часов. Нет, не будет он сидеть над этой ерундой весь уик-энд. Десять минут на страницу вполне хватит, так что на все про все уйдет самое большее час. Он подготовил уже все, что нужно: перед ним стопка листков для черновика, стоит будильник, лежит мобильник, слева – учебник, справа – тетради, а на стене в серебристой рамочке – фотография, которую он повернул «лицом» к стене. Пьер отрегулировал высоту табурета, снял колпачок с ручки и развинтил ее, чтобы проверить, сколько в ней чернил, затем положил ее около стопки бумаги и повернул голову в сторону окна, посмотрев на раздвинутые занавески. Его взгляд упал на поднос, стоявший прямо на полу: пакетик кукурузных хлопьев, сандвич с его любимым паштетом, ананас, пачка болеутоляющих таблеток, вернее, капсул, одну он должен принять утром, другую – вечером, а если потребуется, то еще одну среди дня.

Вероятно, после того как с сочинением будет покончено, он примет двойную порцию болеутоляющего и снотворного и проспит до утра понедельника. Потом он отнесет свое «творение» Лоре; да, именно ей, а не директрисе, будет принадлежать право первой ознакомиться с плодами его тяжких трудов. Лора прочтет сочинение первой, и ее глаза будут метать такие молнии, каких еще никто не видел. Марк? Жалкий бахвал! Кстати, он о ней больше не заговаривал. Он избегал скользких тем. Он даже избегал находиться в доме. Он смылся куда-то, то ли в Испанию, то ли еще черт знает куда, под вымышленным предлогом осмотра их будущего дома, для того якобы, чтобы установить контакт с соседями и вообще с жителями того места, где им предстоит поселиться. «Я бы и тебя взял с собой, но тебе не велено покидать город, тебе надо наверстывать пропущенные уроки». Точно, фатер, и убирайся к черту! Пьер не вынес бы присутствия Марка в субботу и воскресенье, когда ему надо будет много работать и много спать, ведь тот непременно стал бы мешать ему, приставать и надоедать со своими вопросами. Слова, слова, слова… Слова кружатся и порхают, они касаются лишь век, и именно в тот момент, когда они залетают к нам под веки, мы их и хватаем, а они попадают к нам в ловушку, как последние дурачки. Мы обрываем у них крылья, мы набрасываем им на шею петлю из чернил и заставляем семенить или бежать рысцой по бумаге. Ну вот, когда задание будет выполнено, Фонтенель может катиться к чертовой бабушке!

В комнате было невыносимо душно. Пьер вылез из-за стола, сменил футболку, попил воды прямо из графина и поплотней задвинул занавески. Ну и шум же подняли эти дубоносы! Настоящий гвалт! На зиму они куда-то улетают, исчезают все до единого, а потом однажды вдруг налетают тучами, тысячами и тысячами, за их гомоном даже не слышно щебета других птиц. Да, сад выглядит просто ужасно. Тоска берет при взгляде на пожелтевшую, пожухлую траву, на гибнущие от жажды цветы. Слова, слова… Слова порхают подобно насекомым, и подобно насекомым они обладают чем-то, что позволяет им пить человеческую кровь.

Пьер вновь уселся за стол, выровнял стопку тетрадей, положил друг на друга поровней словарь цитат, орфографический словарь, учебник грамматики, включил лампу и снял колпачок с ручки. Когда он переписывал фразу Фонтенеля, то вдруг заметил, что тень от ручки падает в его сторону и ползет по футболке, вместо того чтобы уползать вправо, как обычно. Ну, конечно, к его личным вещам опять прикасались, здесь опять рылись и не положили все на место! Пьер переставил лампу, и тень от ручки сместилась туда, куда ей было положено.

Прежде чем приступить к сочинению, Пьер решил немного размять руку. Привет, царь, ты, случаем, не англичанин? Йес. А может, ты немец? О, я-я. Русский? Да. Поляк? Йеп. Итальянец? Си. Бельгиец? Юк. Бретонец? Вуик. Швейцарец? Уак. Черт знает что так само и перло из-под ручки, но Фонтенель не хотел вылезать на бумагу, хоть тресни!

Пьер услышал голос Длинноносой, дававшей ценные советы: сначала следует выделить главные слова, составляющие центр высказывания, и дать им определение, потом следует поразмыслить над известными историческими фактами, всегда помнить про основную идею и развивать ее, ни в коем случае не пытаться блеснуть остроумием, не выпячивать на передний план свое мнение, а ограничиться всего лишь простым толкованием фактов, ну а если уж так хочется пооригинальничать, показать, что у тебя за душой, то есть расстегнуть на груди рубашку, ударить себя кулаком в голую грудь и высказаться, выложив все начистоту, то следовало подождать до заключения и уж там повеселиться, да и то не слишком, не резвиться, как дурачок. Лучшим в этой всем надоевшей, набившей оскомину игре был он, Пьер, и через несколько минут нетронутая белизна бумаги должна была исчезнуть под покровом гладкой, ровно подстриженной «растительности», являвшейся плодом его мышления, «растительности», весьма приятной для взгляда, не то что этот жалкий сад. Он еще и еще раз прочитал фразу, которую требовалось откомментировать. Фраза эта была, на его взгляд, несколько пустовата и примитивна, и он подумал: «Если бы у меня был выбор, я предпочел бы над ней не думать». Во фразе, вопреки обыкновению, не было даже двух важных в смысловом значении слов, а всего только одно: рука. Истина без руки, ее содержащей и ее поддерживающей, представляет собой нечто настолько ничтожное, что не идет в сравнение даже с полетом насекомых с оторванными крылышками. Рука, рука, рука… что можно сказать о руке или о руках? Да, кстати, руки у него больше не дрожат. Ну а от всего остального так и разило очевидностью: разжимай или не разжимай пальцы, а истина прячется в самой глубине ладони, в лужице пота, а ложь, обряженная в одеяния добродетели, выступает всем напоказ под управлением и надзором Папы Римского, ученых мужей, дипломированных медицинских сестер. Оппенгеймер, Маттео Фальконе и Иуда – все они раскаивались, все они кусали себе локти, да не просто кусали, а обгрызали мясо до костей! А в наши дни и от костей-то не больно что и осталось! Какая банальная, избитая, затасканная тема! И выбрана она не случайно, а специально, на заказ, как подготовительный этап к уроку нравственности, который велела провести директриса, эта маленькая царица, полновластно правящая в своих владениях. Да, уж у нее-то руки крепко сжаты, так что не разожмешь. Интересно, она уже когда-нибудь раскаивалась в содеянном? Она когда-нибудь кусала себе локти? Интересует ли ее вопрос, вращается ли Земля вокруг Солнца и вообще вращается ли Земля? Хочет она это знать или нет? Это ведь так красиво: во мраке движется некая светящаяся точка, пылинка, на которой располагаются океаны, горы и мы, мыслящие существа, а быть может, на этой же пылинке где-то между двумя полями пакового льда находится и первопричина возникновения мироздания, ключ к разгадке великой тайны жизни… Итак, первое: прогресс приходит к нам со звезд, как Бог. Галилей мог сколько угодно доказывать, что Земля вращается, а Коперник – устанавливать, что Земля не является центром Вселенной и вообще не является центром чего бы то ни было. Но пророки лишь презрительно фыркают, и Фонтенель не видит особых причин для того, чтобы ученые должны были платить своими жизнями за свои открытия. Надо примирить науку и религию, примирить колдунью с кюре. Второе: побуждаемый подобными идеями, XVIII век, воодушевленный Дидро, Мармонтелем, Гельвецием, Вольтером, Монтескье, Руссо и прочими, должен был всего лишь осуществить создание Энциклопедии, этой суммы универсальных человеческих знаний, книги, которая никогда не закрывалась, неизвестно уж, к лучшему или к худшему, но не закрывалась. Да, XVIII веку надо было набраться смелости и сделать попытку создать этот шедевр и превратить его в свое оружие. Третье: с учетом того, что в неимоверном количестве расплодились компьютерные вирусы, растет число ошибок в программах, остро стоит вопрос о клонировании человека и существует оружие массового уничтожения, не настал ли момент положить конец прогрессу? Кстати, вот это уже вполне подойдет для сочинения… Надо сохранить в памяти, держать, так сказать, про запас…

И Пьер, сидя с закрытыми глазами, видел, как рождались и насыщались содержанием абзацы и параграфы, столь хорошо и четко сформулированные, что он старался выучить их наизусть, чтобы потом выиграть время, чтобы ручка фирмы «Мицубиси» мягко и без задержки скользила по бумаге.

Сочинение выстраивалось в его голове вполне логично, в соответствии с совершенно естественным планом, как бы предопределенным самой темой, осмысленной его разумом. В виде исключения он собирался начать с заключения, так сказать, заранее удостовериться в правильности сделанных выводов и обеспечить удачную, тщательно отделанную концовку, и уже от этой «последней точки», старой как мир и крепкой как скала, шаг за шагом вернуться назад, к большой руке Фонтенеля, и дойдя до нее, дать себе передышку, немного поспать, чтобы после сна поклевать из этой руки те зерна, что он там посеял.

Пьер похлопал ресницами, протер глаза. Корпя над этим заданием, он вспотел; его мозг, он это чувствовал, пребывал в состоянии возбуждения. У него даже слегка побаливало сердце. Сколько времени он ничего не ел? Он оторвал влажные руки от пачки бумаги, предназначенной для черновика. По какой-то непонятной, неизвестной ему причине листок остался девственно-белым. Он взял свою старую авторучку с очень острым, как резец, пером и принялся выцарапывать им на поверхности стола причудливый рисунок в «стиле рококо», являвшийся аллегорией рождавшейся мигрени.

В девять часов он не написал еще ни строчки, ни слова; на столе затрезвонил его мобильник.

– Что поделываешь?

– Пишу сочинение, почти закончил.

– Слушай, у нас будет вечеринка, так что почеши задницу да пошевеливайся!

Пьер выключил мобильник.

Он совершенно забыл про свое «джентльменское соглашение» с незадачливыми артистами, считавшими себя оскорбленными; в качестве компенсации, в качестве искупления своей вины он должен был отправить по электронной почте по варианту текста, которого было бы достаточно, чтобы намарать страницы четыре. Он представил себе, как сейчас все они сидят перед экранами своих мониторов и бьют копытами землю, проявляя нетерпение, слушая музыку и ожидая, когда же появится долгожданное сообщение; каждый из этих придурков был готов перекатать себе в тетрадь любую чепуху. Да, должно быть, они здорово нервничают и сходят с ума от нетерпения, дышат прерывисто и хрипло, ведь срывается такое мероприятие! А у них уже у каждого и волосы зачесаны и покрыты гелем, а в кармане лежит презерватив.

Пьер вытер перо старой авторучки о край футболки, взял гелевую ручку и прикоснулся кончиком к листу бумаги. Он увидел, как на белом листе начала расплываться капля синих чернил. Он создал еще одну звезду, потом нарисовал луну, провел вертикальную черту, изобразил самолет, руку. Он повернул лампу так, чтобы не видеть, как тень от ручки ползет навстречу линии, оставляемой расплывающимися чернилами, чтобы эта тень не могла тотчас же поглотить любой оставляемый им на бумаге знак.

Она все поглощает, все пожирает. Она находит, что все эти крупные «мухи», то есть точки, из которых складываются стихи и истины, очень приятны на вкус. Она их хватает и относит своим деткам.

Ням-ням… Как вкусно!

И они набивают ими себе брюхо, нажираются до отвала. Они ведь в своей семье, среди своих, так что можно вести себя запросто.

Ну разве жизнь не прекрасна?

Пьер вырвал листок из тетрадки и бросил его на пол. Руки у него вновь начали дрожать. Проникавшие сквозь занавески лучи заходящего солнца падали ему на макушку. Его обволакивал какой-то туман, в котором звучали чьи-то голоса. Ему стало дурно, болела уже не только голова, казалось, боль была повсюду, правда, пока еще не очень сильная. Но болеутоляющие принимать как будто рановато. Если он примет капсулу сейчас, то пиши пропало; в голове у него сначала возникает жуткая путаница, а потом и полная пустота. Нет, болит у него голова или нет, а он должен отправить по приличному тексту на компьютеры этих захребетников. Потом он поужинает. А потом он заснет и проспит все два дня напролет. Потом он отнесет свое сочинение Лоре, она очень удивится, а он увидит, как поблескивают ее глаза, похожие на конфетки. А почему бы не сегодня вечером? Вот было бы славно! Можно было бы пустить ей пыль в глаза, поразить заключением, отличным, первоклассным заключением, ведь заключение – это его конек! Длинноносая всегда приходила в восторг от его заключений.

Отказавшись от мысли проглотить пилюлю, Пьер погрузился в созерцание слова «рука», он увидел, как чьи-то руки, сначала одна, потом вторая, схватили ручку бейсбольной биты, обтянутой красной материей, и это красное пятно заполнило все пространство, а потом он увидел, как весь мир разлетается на куски, и как эти раскаленные обломки стремительно несутся в разные стороны, куда-то к границам Вселенной, где царит мрак и где кто-то говорит басом. Позвонит ли ему Марк из Испании? Помнит ли Марк о его существовании? Испытывает ли Марк по ночам страх? Испытывает ли Марк к нему хоть каплю любви? Питает ли к нему привязанность, хоть самую малость? Вернется ли он?

Сердце Пьера учащенно билось. Чтобы успокоиться, он вылез из-за стола и отправился к ванне, чтобы охладить разгоряченную голову под краном, чтобы умыться и смочить затылок. Он воспользовался тем, что оказался около ванны, и вымыл ноги, а потом взялся за ножницы и собирался уже было обрезать ноготь на большом пальце, так как тот уже почти врос в мясо, из-за чего палец начал побаливать, но спохватился и ругательски изругал себя: «О, великий балда! Нельзя стричь ногти по пятницам! Фонтенель хорошо сказал… А что он сказал? Быть может, он сказал вот что: „Если бы мне нужно было стричь ногти в пятницу вечером перед визитом к Лоре, то я, наверное, скорее бы повесился“. Да, стричь ногти запрещено, слышишь, кретин? Запрещено также думать о ножницах, о бейсбольных битах, о матери, живущей в Париже, об отце, находящемся в Испании, о них обоих, если только они вдвоем не находятся где-нибудь в Тибете. Надо сначала закончить работу». Сидя на краю эмалированной ванны, Пьер осознавал, что заканчивать ему пока что нечего, потому что он еще не написал ни единой буквы. Внезапно в комнате возник какой-то непонятный шум, какой-то шорох, похожий на хлопанье чьих-то крыльев. Испугавшись, что в комнату могла залететь летучая мышь, Пьер с опаской поднял голову и обвел взглядом тяжелые балки, грубо обтесанные топором в незапамятные времена. Шум стих, потом возник вновь, но уже в другом месте, и Пьер увидел, что о колпак его лампы бьется крупная ночная бабочка. За окном было темно. Прощайте, дубоносы, спокойной ночи! Ночь вступила в свои права.

Пьер надел чистую футболку, схватил грязную, чтобы ею прихлопнуть проклятую бабочку, усевшуюся на компьютер. Вообще-то бабочкой это чудище сероватого цвета назвать было трудно… Он пристукнул эту тварь с первого же раза, вложив в удар всю свою злость, почти ярость. Дрожащими пальцами он набрал на клавиатуре послание, которое по электронной почте должно было дойти до этих захребетников, привыкших пользоваться плодами его трудов: «Дело сделано, парни, вы можете шнуровать свои ботинки и отправляться на вечеринку, я в полном порядке, так что можете не волноваться, все вам будет». Ответа не последовало. Пальцы Пьера опять забегали по клавиатуре: «Вы что, на меня злитесь?» Опять никакого ответа. Озадаченный и несколько расстроенный Пьер подошел к окну, чтобы поплотнее задернуть занавески, затем вновь уселся за стол и уставился на листки для черновика. Решено: он больше не встанет, пока не закончит работу. Боль тянулась тонкой нитью между плечами и затылком, а как только он брал ручку, спускалась вниз, к локтю и запястью. В нескольких миллиметрах от белого листка кончик ручки начертал невидимую букву и застыл. «Я – очень умный мальчик, – сказал себе Пьер, – но я все же не напишу это на бумаге». Затем он написал «это» один раз, потом второй, уже более крупными буквами. По мере того как он писал, пальцы у него понемногу немели, и ему показалось, что они даже распухли и стали похожи не то на толстые сосиски, не то на жирных кротов. С десяток скомканных листков уже валялся вокруг него. Почему эти придурки больше не посылают ему сообщений? «Что я еще такого натворил?» Он поерзал на вращающемся стуле и вновь принял позу прилежного ученика, корпящего над домашним заданием и скребущим пером по бумаге. Ему казалось, что его мозг превратился в некое подобие огромной норы со сложной системой запасных ходов и выходов, и он сам лез в глубь этого лабиринта, стремясь отыскать там некие фантастические видения, созданные его воображением. Поиск истины – какая банальная, какая избитая тема, и в то же время какая безумно тяжелая тема! Она способна ударить как молот по наковальне, ударить и расплющить! Молот бьет, корабль плывет, нет, не плывет, а лежит на дне, превратившись в кучу обломков, а чья-то шаловливая ручонка перемешивает их, чья-то потная рука тяжело давит на его руку, и конец ручки фирмы «Мицубиси» рвет лист бумаги, выводя слова: «Дело дрянь, погода портится». Вне себя от злости, Пьер схватил листок и свернул из него кулек, чтобы положить в него мертвую бабочку, валявшуюся под компьютером, куда он сам же ее и отправил, пнув носком тапки. Надо было сразу выбросить вон эту гадость, ведь неизвестно, что может скрываться в теле такой твари…

В полночь Пьер сломал свою ручку пополам так, как ломают кость цыпленка, которая должна принести вам удачу и помочь решить, и немедленно, все проблемы, в какой бы сфере они ни существовали: в любви, в денежных делах, в учебе, – ибо она должна подсказать вам, как лучше взяться за толкование фразы Фонтенеля, а также и каким образом лучше очаровывать девушек. Короче говоря, такая сломанная косточка превращается в волшебную палочку, палочку-выручалочку, и быть может, Пьер надеялся, что с его ручкой произойдет нечто подобное… Темно-синяя, почти черная жидкость потекла по его пальцам, распространяя странноватый, непривычный запах, который он поспешил втянуть носом, возможно, опять же в какой-то необъяснимой надежде не чувствовать себя больше таким одиноким. Пьер вытер руки о грязную футболку и опять заглянул на свой адрес в электронной почте. Пусто! У него возникло и окрепло какое-то очень неприятное чувство, которому он пока что не мог найти названия, потому что такового не было ни в одном словаре. Это чувство, это ощущение существовало только у него, оно сидело где-то глубоко в его теле. Скорее всего это чувство можно было бы назвать сильнейшей усталостью, изнеможением от этой бесконечной ночи, желанием поскорее увидеть рассвет, зарождение нового дня.

Зевая во весь рот, Пьер опустил голову на стол, так что его подбородок уперся в стопку бумаги. Он протянул руку и осторожно повернул приклеенную скотчем фотографию «лицом» к себе. Это была не та фотография, которую дал ему отец, нет, это был подарок Лоры. Фотографии, одни только фотографии… На фото была запечатлена девушка или молодая, очень молодая женщина на мотоцикле. Она запрокинула голову, волосы, развевающиеся по ветру, лезут ей в глаза и почти скрывают лицо, через плечо у нее висит рюкзачок, откуда выглядывает головка малыша, которому на вид годика два, не больше; рожица у этого человечка удивленно-испуганная, а девушка весело смеется, запрокинув голову и широко раскинув руки, словно она хочет обнять весь мир. Фото было сделано летом, руки у нее голые до плеч, и в руках у нее ничего нет… Какие истины кроются в этом снимке? Какой вообще интерес представляют собой фотографии, семейные альбомы? Такие альбомы часто находят в грудах намокшего мусора на пожарищах. Он оттолкнул от себя фотографию в серебристой рамочке обратно, к стене, туда, где всего лишь в нескольких сантиметрах от нее гоготала во всю глотку девица с красными глазами. Он смотрел то на одну, то на другую, мигрень постоянно усиливалась, в глазах у него то рябило, то темнело, то двоилось. На голове у девушки на мотоцикле вдруг оказалась шляпа красноглазой, а на плече у красноглазой вдруг обнаружился рюкзачок, голова малыша выглядывала из шляпы… «Если бы у меня в глазах было полным-полно истин, я бы себе их выколол ручкой, я не поддался бы их воздействию, не позволил бы, чтобы они мне все испортили». Пьер принял две капсулы болеутоляющего, две таблетки снотворного и уснул, даже не заметив, что его щека лежит в лужице чернил, пролившихся на столешницу. Проснулся он только на следующий день, после полудня, но не за столом, а в своей постели, с подушкой не под головой, а на голове. Сначала его охватила буйная радость, но как оказалось, радоваться было рано. Во сне он написал идеальное сочинение, набрал его на компьютере и отпечатал на принтере четыре экземпляра: один для себя, второй для Лоры, третий для Длинноносой, четвертый для директрисы. Его не удивили и не заинтриговали ни его пальцы, испачканные чернилами, ни валявшаяся на полу футболка, ни усеявшие пол скомканные листки. Он проветрил комнату, переоделся, привел в порядок письменный стол, подровнял стопку листков для черновика, достал из стакана новую ручку все той же фирмы «Мицубиси». Затем он сел и включил компьютер. На его адрес по электронной почте не поступило ни одного сообщения. Ну что же, наплевать! Он пребывал в том состоянии духа, что, как ему казалось, мог бы сейчас горы своротить. Боль совершенно прошла. «Сегодня еще только суббота». Руки не дрожали. Они хотели только одного: раскрыться и излить свое содержимое на бумагу. «Сезам, откройся! И ведь сейчас откроется, потому что этот Сезам – мой приятель… Однако почему же Марк не звонит? Странно…»

Прошло несколько часов, и количество чернил в гелевой ручке явно уменьшилось. Пьер выводил на белом листе бесконечную волнистую линию, из которой иногда «выплывало», как из морской волны, настоящее слово. Таким образом он старательно вел себя навстречу некой идее, некой мысли, которая должна была оформиться и превратить эту волнистую линию в связный текст, и тогда задание будет выполнено.

Прошло еще несколько часов. Пьер смотрел в сторону окна и видел, как за неплотно задвинутыми шторами угасал день. По болевым ощущениям он мог проследить, где проходит нерв, соединяющий мозг с рукой. Вены у него набухли, в особенности те, что проходили по внешней стороне ладони, они были синие, нет, даже темно-синие, как чернила, и в них пульсировала кровь. Пьер даже слышал удары… А быть может, там тихонько стучали в поисках выхода слова, цитаты, сравнения, составляющие соль того великолепного краснобайства, при помощи которого изливается на бумагу мысль и которое приводит в восторг преподавателей. Именно в этом месте, наверное, следовало бы сделать надрез, чтобы выплеснулась наружу ярость, душившая его.

Превосходная работа, тщательно осмысленная, взвешенная, умная, написана хорошим слогом. Ты прекрасно понял предложенную тему; так что на сей раз руки тебе не отрубят.

Из сада долетал какой-то сладковатый, чуть затхлый запах, он навевал на Пьера грусть, буквально сковывавшую его пальцы всякий раз, когда он собирался с мыслями, набирался духу, а его рука, уже вроде бы накопившая силы для «разбега», собиралась единым ударом покончить с сочинением. Рододендроны поникли, настурции бессильно лежали на земле, рассыпав вокруг увядшие лепестки. Вдоль забора росли белые гвоздики, но у многих из них белые венчики превратились в сморщенные желтые комочки. Пьер громко рассмеялся, вспомнив, сколь нелепо и смешно выглядел Марк в высоких охотничьих сапогах, доходивших ему чуть ли не до бедер; к тому же тогда Марк вырядился в специальный костюм, предназначенный для вырубки кустарника, туго-натуго затянулся ремнем, так что сходство с пионером авиации было поразительным. Теперь же его отец садом не занимался, словно ему и дела не было до цветов, которые росли, цвели и умирали без присмотра, а после гибели издавали этот отвратительный запах… даже не запах, а зловоние. Ну как можно уделить должное внимание Фонтенелю, если легкие заполняют эти мерзкие миазмы?!

Было совсем светло, когда Пьер спустился вниз с твердым намерением навести в саду порядок, оборвать увядшие цветы, полить полуживые. Но быстро темнело, и времени оставалось мало. Он не сделал и трех шагов по дорожке, как полил дождь. На землю упали первые капли. Он сроду не видел таких крупных капель, они были величиной с чернильную кляксу… или с каплю крови… Он поспешил вернуться в дом, снял с крючка ружье Марка, взял в буфете в одном из ящиков патроны и вернулся к себе в комнату, где и устроился около окна, у широко раздвинутых штор. Ливень уже почти прошел, вновь стало жарко. Положив приклад ружья на оконную раму, Пьер стал прицеливаться, чтобы выстрелами снести головки у отцветших гвоздик. Он расстрелял добрую сотню патронов. Он ничего не видел и не слышал, а знай себе палил и палил по цветам. Когда указательный палец у него распух и заболел, он прекратил стрельбу и задвинул шторы. Вокруг него на полу валялись стреляные гильзы, некоторые были еще теплые. Хорошая работа! Поскорее бы настало завтрашнее утро! Он уберет увядшие цветы, польет еще живые, а сочинение… сочинение – всего лишь формальность, и он быстро с этой формальностью разделается. Марк по возвращении не узнает их сад. Если он будет в хорошем расположении духа, Пьер прочтет ему свое сочинение. Сочинение… примирение… Но его отец слишком недоверчив, слишком подозрителен, он все примеривает и все переносит на себя. Он может возомнить, что против него составлен заговор. Он может решить, что подвергается преследованиям со стороны писателя, умершего триста лет назад, чье дело было подхвачено и продолжено директрисой и его собственным сыном, принявшим от того писаки эстафету. Нет, ничего он ему не станет читать, ничего он ему не покажет. Так что Марку останется лишь мучиться этими подозрениями, устраивать обыски, искать неведомо что под обоями и за перегородками, даже лампочки выкручивать и смотреть, не спрятано ли в них нечто, что может стать причиной его разоблачения и погибели. Ну так пускай себе старается на здоровье!

Пьер вновь включил мобильник, крутанул вращающийся табурет, чтобы усесться повыше, потому что так будет удобнее. Вдруг он вспомнил, что выдвигал ящик, в котором хранились патроны, а вот задвинул ли он его? Закрыл ли буфет или оставил открытым? Закрыто… открыто… Эта вроде бы незначительная деталь не давала ему покоя. То, что он об этом думал, означало, что это было для него важно. Пьер спустился вниз. Буфет был открыт, ящик выдвинут. Но как же так? Он ведь не сумасшедший, он же его вроде бы задвинул… Да нет, конечно же, задвинул… На кухне было очень душно, воздух там застоялся, пахло чем-то затхлым. Посудомоечную машину не включали, вероятно, на протяжении многих дней. Вообще-то за мытье посуды в доме отвечал Марк, но… Пьер нажал на кнопку и ужасно обрадовался, когда услышал, как зажурчала вода, заполнявшая емкость, сделанную из нержавеющей стали; он представил себе, как мелкие объедки и отбросы смываются с тарелок под напором струй, возникающих под воздействием вращающегося ротора, как их уносит прочь, как вместе с ними исчезает дурной запах, как внизу, где-то там, где кончается труба, сидят крысы и ждут, когда вода принесет им пищу.

Кухня выглядела теперь уже гораздо лучше, но все же сказать, что в ней воцарился порядок, было еще нельзя: на полу тут и там валялись какие-то обрывки, бумажки, кусочки, на стульях повсюду висели вещи, раскрытый диван словно раззявил гигантскую пасть, весь стол был усеян крошками, и по нему бродили толстые, откормленные мухи, воображавшие, вероятно, что находятся в покоренной, завоеванной ими стране. Вид всего этого жуткого беспорядка, этого запустения, являвшегося результатом совершенно непростительного небрежения, подействовал на его моральный дух, на его настроение еще хуже, чем сознание того, что сочинение все еще ждет, когда же его напишут. Истина… истина, конечно, дело хорошее, ничего не скажешь, но только в доме, где хотят ею дышать, где она желанная гостья, где ею пропитан воздух…

Пьер раздвинул занавески и с остервенением набросился на хозяйственные дела. Он начал с той части кухни, что служила Марку спальней и кабинетом. Он стащил с дивана одеяло, простыню, наволочку и вынес все на улицу, где все хорошенько вытряс. Он сложил диван, подмел пол, с трудом дотягиваясь веником до дальних углов; он повесил несколько пар брюк на вешалки и убрал в шкаф, подобрал с пола грязные носки и бросил их в бак. Равномерный гул посудомоечной машины согревал душу и звучал для уха столь же приятно, как хорошая песня. И все то время, что Пьер занимался генеральной уборкой, он чувствовал себя просто прекрасно. Они с Фонтенелем разговаривали, говорили громко, и обнаружили, что у них много общего во взглядах… Ночь порождает страх, пугает человека, а истина подобна ночи, так что она тоже может страшить, наводить ужас. Истина почти ничего не видит, потому что она ступает, находясь в состоянии крепкого сна, и только через неплотно смеженные веки до ее глаз доходит малая толика света, и она сквозь ресницы бросает на мир лишь беглый взгляд. А Фонтенель, соглашаясь с Пьером, говорил: «Ну да, Пьер, именно так оно и есть, ты очень умный мальчик, ты все верно понял, тебе известно, что не следует жертвовать порядком в доме ради выполнения школьного домашнего задания, ты очень практичен, аккуратен до педантизма, ты наводишь порядок и одновременно размышляешь. И вскоре ты напишешь просто потрясающее сочинение! Все будет замечательно! Мы оба возьмемся за него, впряжемся в работу и такого жару ему зададим! Мы очень быстро покончим с ним, вот увидишь. Ты вот-вот ухватишь в голове за хвост совершенно новую блистательную мысль, чистую, ясную, как тарелка после мытья».