Текст книги "Осмос"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Он разделил лапки и хотел ей показать, но огляделся… и не увидел ее… Она уже стояла у вешалки и торопливо натягивала его кожаную куртку на меху, нисколько не смущаясь и не стесняясь; вообще-то он выложил за эту куртку целое состояние и не давал ей ее носить. Но сегодня она даже не спросила разрешения…

– Что это ты вытворяешь?

Она уже застегнула молнию до подбородка и уходила молча, не говоря ни слова. Его невеста уходила…

– Подожди, – протянул он, вставая из-за стола. – Подожди… Куда ты?

Но он опоздал с вопросом, ее уже не было на кухне. Входная дверь была широко распахнута, и он видел прямо перед собой черную дыру, перечеркнутую косыми струями дождя. В два прыжка он преодолел кухню, и еще три ему понадобилось, чтобы добежать до ворот, но, увы, он опоздал: красный огонек мотоцикла уже исчезал в ночи…

Температура воздуха снаружи была около 3° по Цельсию, а настроение – на нуле. Мелькали придорожные белые столбики, дрожала стрелка спидометра… сто километров в час… сто двадцать… Он гнал машину, громко сигналя на поворотах и обгоняя тяжелые трейлеры. Вдогонку ему неслись возмущенные гудки, но он знай себе обгонял и обгонял машины, не соблюдая никаких правил и рискуя получить хорошую взбучку, если бы вздумал остановиться. Нелли нигде не было… Ну сколько она могла выжать из своего поганого, насквозь проржавевшего мотоцикла? С какой скоростью она могла ехать? Да, ничего себе сценка для такого вечера! Женская месть… Но нет, она его не бросит вот так, за здорово живешь. Вернее, он ей не позволит его так бросить… Они не расстанутся, нет, ни он ее не бросит, ни она его… Завтра они скажут друг другу «да», как и было предусмотрено. Она хотела, чтобы эта свадьба состоялась, и она ее получит. Он потащит ее в мэрию, хоть силком, хоть волоком, но потащит и дотащит. Вцепившись в руль, он громко ругался. В молодости он был так доверчив, так простодушен, так крепок душой и телом, так здоров физически и морально; он словно был создан для того, чтобы прожить сто лет… и остаться до глубокой старости крепким, сильным и честным. В юности девушки значили для него так мало, они просто сменяли одна другую… в его юности не было Нелли…

Окно в машине было открыто, он дрожал, буквально трясся от холода и одновременно задыхался от нехватки воздуха; снежные хлопья летели ему прямо в лицо и заставляли щурить глаза, а порой и совсем залепляли их. Свет зажженных фар выхватывал из темноты то испуганно взметнувшуюся птицу, то летевший навстречу грузовик, то далекую линию горизонта, то картины и образы из его воспоминаний… Он помнил все… Он долго копил злобу и подозрения, долго держал их про запас, он не «раскладывал» свои обиды по полочкам, а сваливал их все кучей в тайник своей памяти, и вот теперь они разом оттуда и вывалились. Теперь он мог не то чтобы вспомнить, а вновь пережить каждую их ссору, в которую их ввергала его ревность. «Большая любовь», – сказала Нелли. Они, видите ли, пережили большую любовь! Это какая же у них была большая и светлая любовь? Такая большая, что она отправилась черт знает куда, чтобы там черт знает кто сделал ей ребенка?! Да, большая любовь, нечего сказать! Она, правда, вернулась… но куда и к кому? И с кем и с чем? Он резко опустил голову и ударился со всего размаху о руль. Видите ли, ее интересует, когда он в последний раз ел лягушек! А может, она имела в виду нечто иное? Да нет, что это он выдумал?! Дались ей эти лягушки! Когда он их ел? Вчера, позавчера, сегодня вечером, он ел их каждый день, жрал до тошноты, до потери пульса! Ну что тут такого? Ну да, семейный рецепт… красный соус, все очень просто: немного оливкового масла, стакан бургундского, мелко нарезанный лук-шалот, все это кипит и булькает, соус получается густой, с очень приятным запахом, он доставляет тому, кто ест это блюдо, просто незабываемое удовольствие… Короче говоря, радость для гурмана… Да, есть такие воспоминания, которые могут доконать, прикончить любого!

Три огромных трейлера преградили ему путь, а четвертый с ревом настигал его сзади.

«Ну, давайте, попробуйте заставить меня и мою машину вам уступить, заставьте-ка нас прогнуться перед вами! Возьмите нас в клещи! Заставьте подчиниться! Крик-крак! Крик: я умираю… крак: я ее убиваю!»

Он заметил впереди проселочную дорогу, ведущую к перевалу, и, покинув оживленную скоростную магистраль, вновь оказался в тихой сельской местности. Он проехал по мосту через реку и обогнул электростанцию, массивное сооружение у подножия холмов, отбрасывавшее на воду мрачную тень, по которой время от времени пробегали красноватые сполохи от отражавшихся в воде красных огоньков.

Миновав промзону, он оказался у самых холмов, и дорога резко пошла вверх. На первых же петлях серпантина снег повалил густо-густо, и лента шоссе почти исчезла из виду. Единственным светом, пронизывавшим сгустившийся мрак, был свет фар, с трудом пробивавшийся сквозь снежную пелену. Если Нелли тоже свернула с магистрали и поехала через перевал по этой дороге, он мог с ней попрощаться. У нее не было ни малейшего шанса проехать через перевал благополучно. В лучшем случае он подъедет как раз «вовремя», чтобы подобрать валяющегося на снегу окоченевшего от холода «лягушонка» с окостеневшими руками и ногами, нуждающегося в массаже сердца. Да, он найдет твое маленькое хрупкое тело, Нелли. Он резко вывернул руль, машину занесло так сильно, что она едва не врезалась в скалу. Дорога шла в глубоком ущелье, и разбиться здесь было проще простого… А теперь он едва не съехал с дороги в кювет. Не видно ни зги впереди! Дорога словно убегала из-под колес, извивалась как змея, выделывала черт знает что! «Ну надо же было быть таким тюфяком! Таким размазней!» – пробормотал он себе под нос, включая радио. Он зевал, его клонило ко сну, глаза болели, веки слипались. Разумеется, она его нарочно напоила, вернее, заставила напиться, она специально привела его в такое состояние, чтобы он не мог броситься за ней в погоню. Она все заранее продумала, все просчитала, одного только не учла, что будет такая мерзкая погода. На первый взгляд могло показаться, что ей удалось его провести, оставить в дураках, но, будучи полной противоположностью Нелли, он твердо верил в непредсказуемую игру случая. Справедливость случайности – вот единственная справедливость, которую он принимал всерьез. Он потряс головой и закрыл левый глаз, применив проверенный прием, всегда помогавший не заснуть за рулем. Человеческий мозг – явление сложное, способность мыслить иногда дает сбой, требует отдыха, зато сам разум всегда начеку, настороже, не дает заснуть… Он увидел себя на кухне с ножницами в руке. Да, опять эти ножницы… Нелли передавала ему банковские билеты, а он резал их на тоненькие-тоненькие полосочки и клал в кастрюлю, в которой булькал красный соус. Он открыл левый глаз и закрыл правый… Но ничего вроде бы не изменилось: он по-прежнему стоял с ножницами в руке. О нет, теперь все по-другому… нет, он не спит… за ее спиной кто-то есть… мужчина… они целуются, Нелли поднимает руку и притягивает его голову к своей груди… Он закричал… и открыл глаза.

Сердце билось так громко, что у него готовы были вот-вот лопнуть барабанные перепонки. Вдруг он увидел впереди сквозь снежную пелену крохотный огонек. Быть может, показалось? Он включил фары, всмотрелся во тьму, ничего не увидел и вновь включил фары. Но вот опять вроде бы промелькнул огонек… Он то вспыхивал, то гас, видимо, его можно было увидеть только на определенных участках дороги. Огонек становился все ярче, он увеличивался в размерах, Дрожал и приплясывал в воздухе… Маленький светлячок, маленький фонарик с праздничной иллюминации, обман, мираж… Кто-то двигался ему навстречу, и этот кто-то ехал на мотоцикле. Ну, конечно, это была Нелли. Она спускалась с перевала в долину, ехала с обнаженной головой, широко раздвинув ноги (но каблуки все равно вязли в глубоком снегу); она ехала посредине дороги, прогоняя прочь ночной мрак… Сумасшедшая… Ну, иди же ко мне, моя лягушечка, моя глупышка, иди же! Выходи за меня замуж! Приди же ко мне за своим обручальным колечком и за моими денежками! На какое-то время она скрылась за поворотом, а потом вновь появилась, такая же хрупкая, тоненькая, слегка покачиваясь в седле своего «скакуна», ехавшего по краю ущелья. Он видел, что она приближается к нему, и лихорадочно искал слова, которые могли бы смягчить ее, заставить ее простить его. Ослепленный невыносимо ярким светом мотоцикла, чья единственная фара превратилась в сияющий круг, вокруг которого развевались по ветру торчащие во все стороны волосы Нелли, он выключил антигуманные огни, сообразив, что они могли ослепить ее. Она была метрах в двадцати от него, она еще пыталась избежать столкновения, еще пыталась «увильнуть» в сторону. Марк выпустил руль из рук, позволив и так уже скользившей в направлении края ущелья машине еще больше уйти юзом влево, и закрыл глаза.

Когда он их вновь открыл, его машина почти висела над пропастью: она застыла на самом краю. Он вновь включил фары и кое-как выбрался из салона. Опираясь на мокрую и холодную, прямо-таки ледяную поверхность, он всматривался в ночь, ища взглядом светящуюся точку. Но во мраке не было видно ни зги, только беззвучно падал и падал снег. Через несколько секунд уже не останется нигде ни единого следа… все заметет…

Когда Марк вернулся домой, на кухне все еще играла музыка. В подсвечнике догорал огарок последней свечи. Он прямиком направился к буфету. Все банковские билеты были на месте… Хоть бы один пропал, так ведь нет же! Он выпил глоток анисового ликера, поставил цветы в вазу и принялся мыть посуду. О господи, этот соус превратился в настоящий клей! Какая гадость! А все из-за того, что она все-таки положила либо крахмал, либо кукурузную муку… Ну вот, кастрюля испорчена! Хоть выбрасывай! Он снял со стола скатерть и вдруг в этот миг почувствовал, что на кухне, рядом с ним, около его ног кто-то есть… кто-то дышит… Опустив голову и взглянув вниз, он встретился взглядом с испуганным взглядом маленького мальчика, одетого в пижамку.

– А где мама?

III

На остров Дезерта опускался вечер. Краски блекли, словно умирали. Вокруг островка море как будто медленно сжималось, как сжимается маленькая детская ладошка. Вскоре оно опять как бы раскроется, освободится и тогда наступит ночь. На горизонте зажжется каменный «глаз» луны, и пройдут дозором полицейские. Они одни ненадолго задерживались в этом забытом Богом и людьми глухом уголке земного шара, где двадцать семь ссыльных колонистов в возрасте от восьми до двадцати лет платили свой долг обществу. Что такого ужасного они совершили? Да ничего. Ничего они не сделали! Не убивали, не крали, не выбивали зубов старухам. Так за что же их отправили сюда, на край света? Да ни за что! Но они еще отомстят за себя! Вот увидите, о них еще заговорят, о них еще услышат! У них длинные руки, кого угодно достанут… и где угодно! Так думали эти юные мечтатели, эти очень ранимые и очень отважные дети, измученные, неуравновешенные, нервные, обладавшие чрезвычайно богатым воображением и потому постоянно становившиеся жертвами собственных вымыслов, призраков прошлого, предрассудков и всяческих надуманных страхов, неведомых существ и злых духов. Например, они ужасно боялись духа вулкана и морского чудовища, быть может, даже дьявола, обитавшего в лагуне. Но на этом острове вулкан давно потух, и его кратер был подобен безопасному ружью, чье дуло забито всяким мусором на протяжении многих столетий; и какой бы хищной и кровожадной ни слыла акула, то существо, что обитало в лагуне, кусалось не больней, чем бумажная апрельская рыбка, вроде тех, что школьники во Франции цепляют друг другу на спины 1 апреля. Конечно, время от времени возникали слухи, что акула сожрала то одного смельчака, осмелившегося купаться в лагуне, то другого, но почему-то смельчаки вскоре появлялись на пляже без единой царапины.

Солнце спряталось за вулкан, теплый воздух словно пропитался сладковатым запахом цветов и приобрел нежно-оранжевый цвет. Из-за зарослей олеандров и магнолий, отделявших песчаный пляж от внутренней части острова, доносились звонкие мальчишеские голоса, взрывы громкого смеха. Юные подопытные кролики системы перевоспитания малолетних преступников только что покончили с ужином и шли по тропинке к лагуне. Первый появившийся на пляже мальчишка немного прихрамывал; на голове у него красовалась кожаная шляпа. Это был Ген (или Ган, как он требовал, чтобы его звали на английский лад), предводитель шайки. Он страдал от последствий солнечного удара, полученного очень давно, во младенчестве, когда он, будучи практически новорожденным (всего-то неделя от роду) долго-долго провалялся на какой-то крыше под палящим солнцем. Он никогда от этого не оправится… И вот почему этот странный парнишка, ужасный крикун, скандалист и задира, был предводителем этой шайки, членам которой ужасно нравились и его пылкие демагогические речи, и его пузыри на коже, ибо в них и заключалось его основное отличие от других, вот почему все члены шайки ходили за ним по пятам и смотрели ему в рот. Конечно, «шайка» – это громко сказано: десяток мальчишек в шортиках и голубых рубашках, в стоптанных башмаках и рваных кедах. Вся эта компания здорово напоминала… Белоснежку и ее верных гномов… Эгей-гей-го! Один из мальчишек толкал перед собой тележку, второй нес на вытянутой руке транзистор, размахивая им так, что приемник качался словно маятник. Далеко позади всех плелся самый младший член шайки, с трудом тащивший большую и явно протекавшую канистру. Их было двое, два брата, и старшего уважительно звали «Большой», а его, младшего, презрительно называли «Малышом».

Время от времени, примерно через равные промежутки Ган оборачивался, чтобы кого-нибудь из своего «войска» обругать или поторопить; все остальные тоже постоянно оглядывались, всматривались в заросли, прислушивались к ночным звукам, в ожидании подкарауливавших их неведомых опасностей. Они все были охвачены страхом… Прежде всего они боялись надзирателей, и в особенности боялись собаки. Каждый вечер они запирали ее в душевой, но все равно боялись, как бы она не вылезла оттуда. И было чего бояться: псина была страшная, злая, с висячими ушами, с огромными клыками, жутко слюнявая, противная, вроде бы привезенная из Африки, она даже отчасти смахивала на гиену; откликалось это чудище на кличку «Мама».

Под небом, усеянным мерцающими звездами, вспыхнул огонек костра. Рассевшись в кружок под магнолиями, подопытные кролики, гордо и громко именовавшие себя ковбоями, внимали речам предводителя и буквально упивались его красноречием. Ган даже ночью не снимал шляпу, потому что она делала его выше ростом. Он расхаживал вперевалку по песку и разглагольствовал; у членов его шайки от его речей начинали блестеть глаза. Опять на острове ничего не произошло, никто за прошедший день не видел в небе самолета, не заметил в море корабля, не увидел ничего такого, что можно было бы принять за неопознанный летающий объект, залетевший с другой планеты… Ну, может быть, кто-нибудь все-таки видел что-то необычное? Ты что видел, Малыш? Самолет? А какой самолет? Говоришь, белый, с большими винтами? И он, по твоим словам, свалился с небес и разбился где-то за вулканом? Ты даже почувствовал запах горелого мяса? Однажды твоя мамаша почувствует запах горелого мяса… Ты увидишь, как эта старая размазня растянется перед тобой на тарелке вместе с горкой лапши, и ты, ненавидя ее до печенок, с удовольствием ее сожрешь. И ты найдешь, что блюдо это очень вкусное. Ты нам даже косточек не оставишь, чтобы обсосать! А, ты уже начинаешь дрожать, Малыш! Хорошо! Хорошо! Это здорово! Зрение у тебя превосходное, как у рыси, раз ты видишь падающие самолеты, которых никто другой не видит. Вот только хорошо было бы, если бы ты увидел, как на остров упал военный самолет, тогда бы ты по крайней мере раздобыл для нас ружья или автоматы.

В адрес Малыша посыпались насмешки; когда злой смех стих, Ган вновь «взял слово». Его голос, чуть хрипловатый, как бы надтреснутый, но в то же время волнующий, мог будоражить и возбуждать, как огонь. Когда этот юный краснобай ораторствовал, он размахивал руками и вышагивал по пляжу, постоянно ускоряя шаги, отчего он прихрамывал еще больше; вероятно, он забывал в эти минуты про свою хромоту, забывал, где он находится… Он ощущал себя таким, каким он был в то время, когда ноги у него были одинаковой длины, походка ровной, а длинное роскошное кожаное пальто доходило до икр…

Итак, они еще не знали, где находится их проклятый остров, а до тех пор, пока они этого не узнают, бежать бесполезно. В школе (когда он еще учился в школе) он узнал, что в океане можно проболтаться годы и годы и так и не встретить ни единой живой души.

– Океан очень большой, он огромный, и до дому нам так же далеко отсюда, как до луны, а к тому же там бывают циклоны, налетают ураганы и тайфуны…

– А еще циклоны приносят с собой летающие тарелки, потому что звездные войны продолжаются, – вставил тот, кого звали «Малышом».

В ответ раздались протестующие возгласы:

– Да нет, ничего эти циклоны с собой не приносят, никаких НЛО. У нас в деревне проводили всякие эксперименты и ничего не нашли.

– Ну, я тоже не верю в эти россказни. И в циклоны не верю! Мало ли нам вдалбливали в школе всяких глупостей! Это как уроки по закону Божию… как религия… Вот ты веришь в Бога, а?

– Да наплевать мне на циклоны! Ну и что в них такого? Там, где я жил, бывали циклоны. Ну, могут они всякие драндулеты переворачивать…

– Ну, ладно! Заткнитесь! – завопил Ган. – Циклоны там или не циклоны, ясно одно: отсюда надо сматываться! Но покуда мы не составили план и нам не представится удобный случай, мы не пойдем на риск, мы ничем себя не выдадим и будем уничтожать предателей. Согласны?

Сидевшие у костра мальчишки что-то забормотали себе под нос. Ган окинул взглядом свою шайку. Он так и не снял шляпу, а для пущей важности выпятил нижнюю челюсть и уставился на своих сотоварищей немигающими (никогда не мигающими) прозрачными глазами.

– Сейчас мы проголосуем за наказание стукача. Этот доносчик наплевал на нас и наложил нам хорошую кучу дерьма, подложил такую свинью… Ну так он теперь эту свинью, то есть свою кучу, и сожрет! Этот тип – всего лишь жалкий осведомитель, специально засланный с континента, чтобы за нами шпионить и доносить обо всем начальству. А что мы делаем с доносчиками, которых направляют к нам сюда, на остров? Мы им выпускаем кишки, чтоб они подохли. Ну так вот, кто за казнь, а кто против?

Все руки разом взметнулись к небесам, усыпанным звездами.

– Приведите его.

Через мгновение в круге света, где стоял Ган, появился худенький подросток; разумеется, он не вошел в этот круг по своей воле, нет, его туда впихнули, дав пинок под зад, так что он едва не упал. Руки у него были связаны за спиной, отчего надетый прямо на голое тело бывший когда-то щегольским черный пиджак с одной-единственной золоченой пуговицей распахнулся на груди. На вид пареньку было лет пятнадцать, а то и меньше. По мягким очертаниям его рта, по отсутствию горьких морщинок у губ и глаз можно было с первого же взгляда определить, что он новичок. Ростом он был выше Гана, хотя и стоял ссутулившись. Он пока еще очень сильно отличался от колонистов, потому что был еще обычным мальчишкой из плоти и крови, а не подопытным кроликом, потому что в его венах еще пульсировала настоящая кровь, а не струился яд, потому что в нем еще были живы человеческие чувства и в его красивых черных глазах светился страх. Он молчал. Он уже понял, что нельзя снимать напряжение, созданное этим мерзким маленьким главарем разбойников, дрожавшим от возбуждения и натуги при произнесении речей.

– На колени!

Пьер повиновался. Почти под самым носом у него оказались кеды Гана: одна нога, обутая в нехитрую обувку, стояла на песке нормально, плоско, и в башмак был вдет шнурок, завязанный, как и положено, бантиком, зато та, что была короче, упиралась в песок носком, язычок у башмака совсем вывалился наружу, шнурка не было и в помине. Пьер еле заметно поднял голову и огляделся: чуть подальше вокруг блестели опасным блеском всевидящие глаза бдительных «ковбоев», не очень похожие на глаза людей, а напоминавшие скорее глаза хищных птиц… или кошек. Мальчишки таращились на него, кто-то смеялся, кто-то корчил рожи, кто-то грязно ругался, кто-то насмехался над ним.

– Прошлой ночью этот подонок вздумал нас обмануть… Его спрашивают, что он такого натворил, почему он здесь? А он, оказывается, знать не знает. Его опять спрашивают, спрашивают по-хорошему, а он утверждает, что не знает, что попал сюда по ошибке. И принимается молоть какой-то вздор про какое-то ущелье, куда его мать свалилась, когда он был маленький. А что он обо всей этой истории знает? Ничего… Он что, был в этом ущелье? Так не он ли сам ее и спихнул туда? А?

Ган склонился над вставшим на колени Пьером.

– Это ты ее туда столкнул?

– Нет.

– Ах так! Да он надо мной еще и смеяться вздумал! – взорвался Ган. – Он думает, что раз он выше меня ростом, так, значит, и сильней меня. Ну, это мы еще посмотрим! Против меня тебе долго не устоять!

Пьер осмелился чуть поднять голову и оглядеться. В просвете между ног главаря он увидел искаженные гоготом физиономии «ковбоев», а дальше виднелось черное небо и желтый полумесяц, почти касавшийся горизонта.

– Ну, для тебя все кончено! – изрек Ган, скрестив руки на груди; носок его левой ноги уже не упирался в песок…

Ган щелкнул пальцами, и по этому сигналу к нему приблизился самый младший член шайки, с трудом тащивший свою канистру.

– Так вот, это – дизельное топливо. Горит оно медленно. Вообще-то мы в таких случаях используем деготь, но тебе повезло особо. Эй, завяжите ему глаза и приступим!

Малыш снял с себя рубашку, свернул ее в жгут и завязал Пьеру глаза. Теперь Пьер словно ослеп. Для него исчез и месяц, и горизонт… весь мир исчез.

– Сними с него кеды и облей его хорошенько!

Пьер почувствовал, как маленькие руки вцепились в его ноги, стащили с них кеды. Через ткань он ничего не видел, но зато он все слышал. До него доносился нестройный хор возбужденных голосов, радостно вопивших, что сейчас он вспыхнет, как факел.

Они кричали:

– Не корчи такую рожу, доносчик паршивый! – И они ржали, ржали что есть мочи. В него швыряли пригоршни песка, ему плевали в лицо… Дважды звякнула металлическая крышка канистры.

– Я не могу ее открыть, – заныл Малыш.

– Вот балда! – рявкнул Ган, и крышка открылась как миленькая.

Пьер услышал, как забулькала горючая жидкость, почувствовал, как маслянистая, липкая струйка смочила его волосы, услышал сдавленные смешки, тяжкое, прерывистое, с присвистом дыхание Гана. Горячий воздушный поток чуть не опалил ему щеку, когда Ган отшвырнул канистру, а потом бросил ее в огонь.

– Кто зажжет спичку?

– Ты! – хором ответили «ковбои». – Ты, Ган, ты заслужил! Так позабавься на славу!

– Выпусти ему кишки и брось на них зажженную спичку!

Этот совет вызвал целую бурю восторга.

– Спорим, тебе слабо выпустить ему кишки!

– Да нет, ему не слабо! Только ты постарайся, Ган, выпусти их хорошенько!

– И спичку брось в самую середку, чтобы получились жареные кишки!

– Да, из кишок этого гада получится славная тушеная лапша с мясом. Вот увидите, этот размазня вспыхнет сейчас ярким пламенем!

Пьер хотел было броситься наутек, не разбирая дороги, вслепую, но почувствовал, как чьи-то руки намертво вцепились ему в щиколотки. Он ткнулся лицом в песок и отчетливо услышал, как чиркнули обо что-то спичкой… Это был ужасно долгий скрежещущий звук, оглушивший его, как гром небесный. Ужас сковал его тело и отрезал от всего мира, поглотил его целиком, словно низвергнувшаяся с небес пустота небытия. Он не заорал, а взвыл как дикий зверь, и рот его мгновенно наполнился песком.

– Поднимите его!

Через секунду он уже стоял на ногах, он отбивался руками и ногами, наносил удары вслепую по головам парней, по их плечам и спинам; по его лицу и телу струились потоки горючей жидкости, смешанной с его потом, он лягался, как жеребец, а когда кто-то гаркнул у него над самым ухом: «Ты горишь!», он повалился на песок и стал по нему кататься, издавая громкие стоны. Рубашка Малыша упала у него с глаз. Сквозь слезы, заливавшие лицо, он вновь увидел низкое небо и искаженные издевательскими ухмылками рожи мальчишек.

– Ладно, хватит! – заревел Ган. – Достаточно повеселились!

Он поставил искалеченную ногу на щеку Пьера, распростершегося почти у самого костра, и принялся давить на нее носком башмака, поворачивая его то в одну, то в другую сторону. В эту минуту у него был такой вид, словно он был занят важным делом: не то давил тараканов, не то гасил окурок.

– Держу пари, что он со страху надул в штаны. Готов также побиться об заклад, что теперь он будет нас уважать и расскажет нам историю своей поганой жизни.

Ган нагнулся и хотел схватить Пьера за ухо, но оно было скользким, как кусок мыла, и волосы были скользкие…

– Ну так что, расскажешь?

– Да.

– В подробностях?

– Да.

– И не забудь рассказать нам, как это ты умудрился попасть сюда по ошибке, что ты такого сделал, чтобы общество вообразило, будто такая ничтожная тварь, как ты, может представлять для него опасность, являться врагом общественного порядка…

– Хорошо, договорились, – еле выговорил оцепеневший от ужаса Пьер.

Чувство жуткого страха было ему так знакомо, так привычно. Он родился с этим страхом, он жил с ним всю жизнь. Со страхом и с ненавистью… Чем больше к нему придирались по мелочам, тем сильнее он ненавидел… В первый раз он испытал такой жуткий страх однажды ночью, в пустом доме, где гремела жуткая музыка. Он проснулся, позвал маму, но ответа не получил, вылез из постели и спустился вниз, на кухню. Он не посмел закрыть распахнутую настежь входную дверь, не посмел задуть свечи. Он смотрел на то, как по стенам метались тени, и от страха залез под стол. Он видел, как вернулся его отец, белый, как смерть, в плаще и перчатках. Его мать так никогда и не вернулась. Она куда-то ушла или уехала той ночью, исчезла… так неожиданно… Она даже не спустила воду из ванны, в которой так и остались плавать губка, щетка для волос и пустой флакон из-под шампуня. Да, а что же тогда сказал Марк? Он сказал: «Ты все поймешь позже». А что он сказал позже? «Она тебя бросила. Женщины – это такая великая загадка. Нам их не понять». А еще позже? «Это все из-за тебя, Пьер. Я тоже ее потерял, и потерял из-за тебя».

– Ну, давай, рассказывай, – завопил Ган, хватая Пьера за лацканы пиджака. – А то…

– Это я во всем виноват… Все из-за меня, – медленно протянул Пьер, с трудом поднимаясь с песка. – Так говорил мой отец. Да, мне придется многое рассказать о своем отце…

Он запнулся и замолчал. Нос у него заложило так, что он едва мог дышать, это была запекшаяся кровь. К тому же на него одурманивающе действовал тошнотворный, омерзительный запах горючей жидкости.

– Мой отец, – еле ворочая языком произнес он и опять запнулся, так как у него перехватило дыхание, на сей раз оттого, что первый окурок упал ему на ногу, за ним второй, третий… Они курили, эти ублюдки, и развлекались, словно присутствовали на каком-то представлении то ли в цирке, то ли в кукольном театре, а он исполнял роль то ли петрушки, то ли клоуна, и вот таким образом они выражали свое недовольство его плохой игрой… Что ж, имеют право… Сидевший немного в стороне ото всех Ган чистил банан и улыбался. Он, казалось, был где-то далеко, но он был по-прежнему опасен, так как из-под полей кожаной шляпы поблескивали нехорошим безумным блеском его глаза, глаза сумасшедшего охотника, сидящего в засаде.

Малыш тяжело вздохнул:

– А вот и Мама.

На мгновение всех охватило замешательство, мальчишки словно разом оцепенели, как будто на них столбняк напал, дыхание разом пресеклось. Первым опомнился Ган. Он вскочил и выхватил из костра наполовину сгоревшую палку; все остальные следом за ним принялись пристально вглядываться в темноту в направлении дороги, но ничего подозрительного, кроме легкого шороха листвы от морского бриза, не услышали.

– Да нет, я ошибся… показалось… Но ведь лучше заранее предупредить, чем потом залечивать раны от ее укусов, – извиняющимся тоном пролепетал Малыш.

– Балда! Олух! Остолоп! – завопил Ган. Он пришел в такую ярость, что у него побелели и затряслись губы, а в уголках рта даже выступила пена. – Паршивый олух!

И Ган со всего размаху запустил в Малыша тлеющей палкой. Тот, к счастью, увернулся, но не умолк, как благоразумно поступил бы на его месте любой, а продолжал талдычить что-то свое, еле заметно заикаясь.

– Да ведь вы ничего не видите и не слышите. Вы видите только море и все. А я… вот я однажды смотрел и смотрел на лагуну, долго-долго, и прямо посредине увидел Америку… Там была одна роскошная, высокая блондинка верхом на лошади, в высоких белых сапогах из искусственной кожи. Она со мной поговорила…

– Черт побери, если ты не прекратишь, я тебе сейчас зенки выколю!

– Ну, это тебе ничего не даст… я хотел сказать, это ничего не изменит…

– Ты нам совсем голову задурил своими глупыми выдумками! Все! Хватит! Надоело! Возвращаемся!

Ган решительно заковылял по тропинке, остальные последовали за ним, вытянувшись в цепочку. Они увели с собой и «пленника», и Малыш остался на пляже один. Он сидел у костра, смотрел на меркнущий огонь и разговаривал сам с собой. Когда огонь совсем угас, он достал из кармана шортиков ложку и выудил из горки горячего пепла золоченую пуговицу, отлетевшую от черного пиджака новичка.

Вечером следующего дня Пьер попытался рассказать свою историю. Он действительно думал, что ему удастся дойти до конца. Он хотел пить, и ему передали фляжку. Веревка резала ему руки до крови, и в конце концов руки развязали. Он не знал, как начать, с чего, он привык держать язык за зубами, вот почему ему было трудно связывать фразы в единую нить так, чтобы можно было внятно изложить свои воспоминания о событиях, произошедших очень давно, о которых он поклялся никому не рассказывать, а сохранить все в тайне, в глубинах памяти и души, там, куда обычные слова не проникают. Он говорил довольно низким и тихим голосом, разбитая губа больше не кровоточила, так что он не чувствовал больше никакой боли.

– Моих предков звали Марк и Нелли.

– Знаем.

– Это очень важно… Если я вам не расскажу про своих предков, про то, как я появился на свет, вы ничего не поймете во всей этой истории. Итак, они познакомились в Гавре, и не когда-нибудь, а четырнадцатого июля. Идеальный вечер, чтобы встретить родственную душу… душу-сестру…