Текст книги "В поисках Беловодья (Приключенческий роман, повесть и рассказы)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Лев Гумилевский,Михаил Плотников,Г. Хохлов,Георгий Гребенщиков,Александр Новоселов,Алексей Белослюдов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Первые колонисты Кабинских долин однако вскоре вновь поднялись с места и пошли в новые края. Образованные ими деревни запустели, а потом снова пополнились пришлым населением. Оно в свою очередь, проникаясь желанием дойти до Беловодья, само пополняло ряды искателей, усиливая таким образом вольную колонизацию. В 1896 году в Кабинских долинах существовали три официальных деревни: Тюсь-Каин, Чана-гаты и Балык-Булак. Может быть, не одна сотня человек, кроме того, временно проживала в горах на пути в Беловодье.

Никто не отдавал себе отчета в том, где находится загадочная страна. Вначале Беловодье искали в северо-западном Алтае. Первые пионеры, вероятно, и находили здесь его, но когда русская граница передвинулась сюда, то Беловодье в свою очередь отодвинулось дальше, в таинственные Бухтарминские горы. С появлением здесь русских властей и более многочисленного населения Беловодье начали искать в южных, неприступных хребтах Алтая, стали уходить на юг, в Китай[24]24
  Подробно об этом изложено у профессора Шмурло – «Русские поселения за Алтайским хребтом» в «Записках Сибирского Отдела И.Р.Г.О., XXV, 1899 г., а также см. „Россия“, изд. Дервиена тт. XVIII и XVI.


[Закрыть].

Стремление во что бы то ни стало найти не дававшуюся в руки сказочную страну владело странствователями долгие годы. Оно помогало им преодолевать всяческие препятствия, проникать в самые глухие местности.

Известно, что Пржевальский, замечательный наш путешественник и исследователь Центральной Азии, открыл колонию русских крестьян-староверов в Центральном Китае у Лоб-Нора. Они целиком сохранили свой язык, нравы, обычаи, точно оказались перенесенными сюда каким-то чудом из уральской станицы или иргизских скитов.

Староверы всегда оказывались самыми рьяными искателями Беловодья.

В январе месяце 1898 года на Урале была выбрана делегация из трех казаков: Онисима Барышникова от Мустаевской станицы, Вонифатия Максимычева от Рубежанской и Григория Хохлова от Зимовья. Делегатам этим было поручено отыскать страну, именуемую Беловодьем, вызнать, как там живут люди, и узнать, принимают ли туда поселенцев, и если принимают, то на каких условиях.

Было вручено делегатам две тысячи пятьсот рублей, собранных по казацким станицам на путешествие. Дополнительно пожертвовали еще горожане Уральска сто рублей.

После молитв, слез и проводов делегация пустилась в путь-дорогу.

Делегаты имели очень неясное представление о земном шаре. За справками о Беловодьи они прежде всего направились в Иерусалим через Одессу. Посетив Иерусалим, походив по Палестине и ничего не узнав о Беловодьи, казаки пробрались в Египет, поехали в Сингапур, а оттуда на французском пароходе в Индо-Китай, затем в Китай и Японию. Никаких следов таинственной страны им отыскать не удалось, хотя все окружающие относились чрезвычайно внимательно к расспросам длиннобородых путешественников, упрямо отыскивавших никому не известную страну.

5

В 1900 году В. Г. Короленко встретился на Урале случайно с одним из делегатов, ходивших в Беловодье[25]25
  Встреча эта и путешествие казаков описаны Вл. Г. Короленко в «Записках Русского Географического Общества» (1903 г., т. ХХVIII).


[Закрыть].

Удивительный рассказ старика поразил писателя. Он потребовал от старика, чтобы тот во что бы то ни стало как мог записал его. Старик исполнил эту просьбу и через некоторое время выслал Короленко рукопись. Готовясь отвечать перед посылавшими его соотечественниками, грамотный старовер, оказывается, вел путевой дневник, по которому впоследствии ему и удалось восстановить главнейшие события в пути.

Вообще обеспеченные достаточными средствами, казаки совершали путь довольно благополучно. На пути в Сингапур они потерпели жестокую качку. В Сингапуре сошли на берег, бродили по городу, разыскивая какого-нибудь русского, чтобы переговорить с ним о Беловодьи.

Никого не найдя, казаки поплыли дальше, а через неделю, рано утром вдруг услышали на берегу колокольный звон. Трудно передать, как взволновались делегаты.

– Слышите, слышите, звон-то ведь наш, церковный! – сказал Барышников. – Не Беловодье ли тут, православные?

– Надо идти, – решили все вместе. – Идти прямо на звон – и все тут.

На вопрос, что это за место, им отвечали: «Сайгон».

Пароход вошел в устье большой реки, и делегаты могли сойти на! берег. Местные кули, возившие гостей в город в одноколках, куда сами же и впрягались, с великой охотой посажали странных путешественников в свои коляски и побежали в город. Казаки старались объяснить «бегункам», как они их называли, чтобы они мчались прямо на колокольный звон, и те, точно понимая, в самом деле сначала бежали на звон. Но, довезя седоков до какой-то большой площади, остановились и потребовали расчета за труды.

Напрасно седоки, не выходя из колясок, лопотали:

– Дон, дон, дон! Вези на дон-дон!

Бегунки смеялись и требовали своего. Казакам не оставалось более ничего, как расплатиться и пешком продолжать дорогу. Так они и сделали. Через полчаса они добрались до большой и богатой церкви с крестом, но не похожей на православную. На паперти стояли трое мужчин. Максимычев стал их опрашивать, указывая на церковь:

– Католическая или православная?

Те посовещались и, понявши вопрос, отвечали:

– Католик, католик!

Разочарованные путешественники пошли обратно через весь город пешком. Среди нагих обитателей Сайгона, прикрывающихся лишь широкими зонтами от солнца, седобородые люди в длиннополых кафтанах служили предметом самого усиленного внимания. Дети и подростки бежали за ними толпами. Парень лет двадцати, посмелее других, ощупал бороды невиданных людей и под бородами оглядел их шеи.

– Должно быть, думает, что у нас второй рот на месте горла. – проворчал Барышников.

При таком внимании оставаться в городе дольше было мало привлекательным.

В августе прибыли казаки в Гонг-Конг. Здесь ни в консульствах, ни у случайных людей не удалось им получить ничего по интересовавшему их вопросу. Не унывая и не отчаиваясь, но прямодушно веря, что рано или поздно, а следы найдутся, отправились они в Китай.

Приближаясь к Шанхаю, заметили они, что цвет морской воды изменился: из темного, но прозрачного стал белым и мутным.

Делегаты встревожились. Белая вода, разумеется, наводила на верные следы.

– Не тут ли Беловодье, православные?

Казаки бросились к капитану и стали у него допытываться:

– Почему здесь морская вода белая? Тысячи верст прошли по морям-океанам – нигде в море белой воды не бывает!

Капитан кое-как понял вопрос и с большим трудом объяснил, что цвет воды здесь зависит от того, что в этом месте вливаются воды великой китайской реки Ян-Тзе-Кианга.

Тем не менее и по прибытии в Шанхай казаки продолжали расспрашивать о праведной беловодской земле. Они отыскали здесь русских, но и те не могли ничего сказать им по поводу Беловодья.

Делегация направилась в Японию, откуда намеревалась ехать дальше на восток океаном. Но в Нагасаках они решились побывать у русского консула. Консул, выслушав рассказ их, решительно отсоветовал им продолжать поиски. У старика Хохлова записано в дневнике об этом разговоре так:

«Консул нам сказал: «Какие сказки. Можно ли верить таким баснословиям? Здесь на островах не только церкви староверческой, но даже одной семьи староверцев не слыхать. Если бы были даже на дне моря, и то было бы известно. Европейцы не оставили ни одного пятна на земле, на океан-море, чтобы было неизвестно. Даже дно морское теперь измеряется и знают, что есть подводные мели». Затем сказал нам, чтобы мы ехали домой, выдал дам пароходные билеты до Владивостока. Поблагодарили мы его и поехали на пароходе во Владивосток…»

Делегаты благополучно вернулись в родные станицы. Казалось бы, что после подобного основательного обследования, произведенного казаками на востоке, можно было спать спокойно в уверенности, что в самим деле Беловодье существует лишь в мечтах русского человека!

А между тем поиски продолжались и, разумеется, не могли не продолжаться, пока существовали экономические и политические условия, их порождавшие.

Некоторые данные самого последнего времени утверждают нас в нашей уверенности.

6

Увенчались ли поиски Беловодья успехом или не выпало на долю никому из искателей дойти до его пределов?

Нынешний читатель без раздумья решит этот вопрос, но для русских людей того времени вопрос этот решался иначе.

В самом деле, целые семьи из разных углов нашей необъятной страны уходили на поиски Беловодья. Некоторые из них, как мы видели, возвращались после долгих и бесплодных поисков. Никого, даже самих путешественников, это не могло однако убедить в том что Беловодья нет на свете. Тот, кто не находил дороги в счастливую страну, еще не мог утверждать, что ее не существовало.

С другой стороны, у многих на памяти были те семьи, которые, отправляясь на восток, никогда уже потом не возвращались на родину. Погибали ли они и пути? Устраивались ли где-нибудь новоселами? Или достигали границ прекрасного Беловодья и оставались там навсегда, не имея ни нужды, ни охоты сообщать о своей судьбе на родину?

И то, и другое, и третье – все одинаково было возможно, одинаково вероятно.

Уже одного этого было достаточно, чтобы легенда о Беловодьи не умирала. Беловодье было для темных, религиозно настроенных масс единственным лучом среди беспросветной нужды и гнусного произвола.

И оно влекло на восток все новые и новые толпы беглецов. Они рассеивались в горах Алтая, в степях Казахстана, в глухой сибирской тайге.

Как бы заключительной главой этой огромной исторической поэмы о Беловодьи является и совсем недавнее, всего лишь год назад, открытие старобрядческих хуторов в Енисейской тайге.

Вот как было рассказано об этом в «Красной Газете (№ 333 от 3 декабря 1928 года).

«В прошлом году летом к пароходу «Кооператор», рейсировавшему в верховьях Енисея, вышел из тайги старик, одетый в какую-то домотканную хламиду, и, пользуясь остановкой парохода, подал капитану Ильинскому прошение. Оно было написано на толстой старинной бумаге церковно-славянскими буквами и начиналось с такого обращения: «Великих Енисейских вод обладателю…» В прошении рассказывалось о том, что в глубине тайги живут отрезанные от всего остального мира православные русские люди, неизвестные властям, которые страдают от голода и холода и которым надо помочь.

Старик говорил тоже на каком-то древне-славянском языке. Толком объяснить, где именно находятся люди, посылающие прошение, он не мог и скоро опять ушел в тайгу. Прошение его привезли в Красноярск, сдали в музей краеведам, а о старике пошла молва, что это был сумасшедший.

На этом дело и кончилось.

Но вот недавно, нынешней осенью, охотники-промысловики, бродя в поисках пушного зверя по северу Тутало-Чулымского края, действительно, наткнулись на неведомых людей и обнаружили девять поселков и шесть хуторов, о которых до сих пор никто ничего не знал. Эти диковинные поселения найдены в верховьях таежных речек Читалыгач, Кандот, Чейнаде, впадающих в речку Чичка-Юл, приток Чулыма. До границ Красноярского округа от этих поселков сто сорок километров, а до Томского округа – сто пятьдесят километров. Пробраться к ним чрезвычайно трудно, ибо колесных дорог нет, а есть только глухие таежные тропы, заросшие травами, заваленные буреломом.

Население хутора «состоит из староверов, говорит на полуславянском языке, не имеет ни имен, ни фамилий (вернее, скрывает их), и каждый называет другого братом. Занимаются исключительно пчеловодством и охотой: добывают пушнину и мед. Уклад жизни – старозаветный, граничащий примерно с бытом XVII века. Но здесь есть и советские товары. Мануфактуру и прочее сюда доставляли, как выяснилось, скупщики-спекулянты, которые одни знали пути в этот район и безнаказанно обирали его жителей.

Никакой прямой связи со всем остальным миром таежные староверы не имели, никакие власти их не тревожили. Теперь туда направлена специальная экспедиция, которая зарегистрирует поселки и введет их в состав СССР»[26]26
  Несколько времени спустя корреспондент газеты «Вечерняя Москва» в статье „Хованщина в Тайге" сообщал, что экспедиция, направившаяся в тайгу, нашла на месте поселков лишь одни пеньки. Напуганные появлением чужих людей, староверы снялись с места и передвинулись дальше, исчезнув в тайге.


[Закрыть].

Сообщение это газета заканчивает мнением известного сибирского краеведа А. Р. Шнейдера, который заявил по поводу открытия:

«При наших сибирских просторах и оторванности таежных районов от городов и административных центров, да еще при наличии бездорожья и почти непроходимых дебрей мы еще немало откроем таких «америк». Староверы всегда имели тенденцию уходить в самые глухие места и там скрываться от грешного мира. Сибирские просторы и дебри представляют для них в этом отношении удобный край, где есть полная возможность скрыться. Поэтому, сколь ни сенсационно открытие девяти поселков и шести хуторов, ничего особенно неожиданного в том нет. Наоборот, надо ждать новых открытий, не менее любопытных».

Приобщение к современности всех этих беловодцев, скрывающихся в тайге, горных ущельях или; степных просторах, привело бы, вероятно, их к убеждению, что методами социальных революций государство справедливости, труда и свободы будет создано значительно раньше, чем найдется легендарное Беловодье.

Вячеслав Новоселов
БЕЛОВОДЬЕ
Повесть

I

Панфил еще в детстве любил послушать, как отец рассказывал про прежнее.

Отец его, чернобородый, весь будто выкованный великан, был лучшим на Алтае кузнецом. Никто не умел ни по длине, ни по калибру отливать таких стволов, какие выходили у Панкрата.

Бывало, долго собирается и много думает над каждым кусочком железа, а потом тряхнет нечесаными прядями волос, ядрено кого-то выругает и пойдет на речку, к кузнице. В это время Панкрата не трогай: ничего не поймет, ничему не удивится; стоит часами над огромной наковальней и, сдвинув брови, плющит молотом упругое железо.

С ним неотступно Панфилка. Проберется, крадучись, в кузницу, юркнет под мех и следит оттуда за каждым движением отца-великана. Отец тяжело налегает на меха, хватает клещами железо, нагибается за молотом, но одному неловко, и Панфилка, пользуясь моментом, неуверенно выглядывает.

– Тятенька, я покачаю мех?

Тот удивленно смотрит в сторону чувала, щурит правый глаз и раздраженно сопит носом.

– Между ног пролезет, окаянный! Не увидишь! Ишь, куда забился!.. Инструмент туда кладу… а ежели бы я тебя калеными клещами тыкнул в харю-то? Соображай!

– Я, тятенька, вижу, увернусь!

– Увернусь! Ну, да качай уж!

Панфилка кубарем летит наружу, берет, как опытный кузнец, обмызганные кончики веревки, мех злобно пыхтит, а в такт ему пыхтит и Панфилка.

– Стой! Ты! Леший… Видишь, в горне пусто. Неча зря буровить.

– Тятенька, чтоб не потухло.

Но Панкрат уже не слышит. Жилистые темные руки, шутя, играют раскаленной полосой, а на лице – и тоска, и надежда, и удаль.

Панфилка раскис, обессилел и давно весь в поту, а отец все покрикивает:

– Ну, поддай! Поддай еще! Еще поддай!

Наконец, когда железо принимает форму длинного ружейного ствола, Панкрат твердо ставит молот к наковальне и садится на обрубок. Панфилка только этого и ждал.

– Зашабашили, тятенька?

– Зашабашили, брат! – кричит весело отец. – Ну, Панфилка, ружьецо удастся!

Панфилка сияет.

– На козлов, тятя, пойдем?

– На козлов? Нет, тот зверь покрепче, на которого пойду. Да… Ну, на кого там случится. Сам еще не знаю. Подрасти немножко – расскажу.

Панкрат запускает кулаки в густую бороду и, облокотившись в колени, сидит так долго-долго, необычно задумчивый.

Панфилка недоверием обижен; но заспорь с отцом – прогонит. А впереди самое интересное: надо заготовить и инструмент, и ствол, потом сверлить, потом прицеливать. Много работы еще!..

Так бывало в детстве.

И тогда же – помнит он – отец надолго уходил куда-то в горы. Раз вернулся через месяц, а в другой раз – через год.

Вместе с ним уходили многие. Снарядятся, как на охоту, а там и пропадут. Прискачет начальник, соберет стариков, накричит, нашумит, половину перепорет, но ничего не добьется: молчат старики. По всем горным тропинкам пойдут мелкие отряды казаков-разведчиков. Но куда им! Потеряют следы на бродах и вернутся. Мужиков же приведут потом китайские солдаты или сами они придут отдельными группами. Уходили целыми деревнями, и во главе всегда стоял Панкрат.

Не понимал тогда Панфилка, куда уходили мужики. Слышал, что ищут какие-то «белые воды». Но кристальная вода родной реки не казалась ему черной, и в душу кралось недоверие: не воду ищут, нет!

Когда Панфилу было уже лет под тридцать, отец после долгих лет спокойной жизни снарядил из соседних деревень человек пятьдесят и в одну ночь успел укрыться за границей. Четыре года не было о них ни вести, ни слуху. На Бухтарме решили, что они нашли, наконец, Беловодье, осели там, и вот-вот пошлют гонца. Стали поговаривать уже о сборах в дальний путь, как беловодцы объявились. Часть из них погибла, часть вернулась под конвоем. Панкрата с ними не было. Много прошло еще времени, пока его доставили на родину.

Это было последнее его путешествие. Больной, жестоко изувеченный монголом за былые подвиги, почти седой, он не вставал уже с постели.

Панфил не раз подходил к нему, но старик сурово хмурился и отталкивал его костлявым кулаком.

Пролежал всю зиму, наступила новая весна. Однажды вечером Панкрат поманил к себе сына, выслал всех из горницы и заговорил:

– Прощай, Панфилушка… Прости, христа ради, меня…

Панфил, как подкошенный, пал на колени.

– Меня прости, батюшка!

– Ну, там бог тебя простит… А я уж… Куда мне… Неугоден я господу… Не дал мне вывести народ православный из царства антихристова.

– Что ты, батюшка!

– Молчи!

Старик прерывисто дышал, выдавливая слово за словом из разбитой недугом груди.

– Не доспалось опять… Раздумался я ночью-то и вспомнил… Махонькой ты был… Бывало, выйду в кузницу, а ты уж там… Помогать все просил…

– Помню, батюшка.

– Помнишь?

Не поворачивая головы, он скосил глаза на склоненную голову сына и минуту думал что-то, морща складчатый, широкий лоб.

– Ишь ты, ведь!.. Помнишь?.. Лежал я, думал все, Какой ты был у нас… Золото парнишка был… Да… А потом ты спрашивал, куда я ходил. Спросишь, а я крикну… Парнем был уж, опять спрашивал… Теперь знаешь, куда мы ходили, а не спрашиваешь, боишься меня. Господь бог наградит тебя за почтение… А ведь это я тебя боялся. Вот что… Как на духу тебе сказываю. Послухмянный ты был своим родителям, церкви-матушке угодливый, ко святому писанию усидчивый… Думаю, взять его в помощники, а он и сделает все без меня, найдет Беловодье… Ты это можешь.

– Слаб я, батюшка.

– Не говори, Панфил. Ты можешь… Наказан я за гордыню свою. Может, если бы ходил с тобой, нашел бы… Вижу я, как зверь идет к тебе… Охотник ты в крае первеющий. А это в нашем деле – первая рука. Все тебе горы, все ущелины – будто родные. Не заблудишь, не оступишься… Да… Только стыдно тебе ходить с тем базарным ружьишком. Ты не какой-нибудь….

Панкрат с большим усилием приподнял кисть руки и показал глазами и высохшим пальцем на стену, где висело самодельное ружье:

– Достань-ка мне его.

Встал Панфил, перегнулся через высокую скрипучую кровать и осторожно принял на руки тяжелый ствол. Ружье давно уже сильно проржавело. От широких ремней висели жалкие клочки, а расколотая ложа была вдоль и поперек обита жестью.

– Поднеси.

Панфил нагнулся.

Старик ласково провел сухой ладонью по стволу и судорожно сжал его.

– Слуга мой верный… Все напасти поделили… На охоте ли, на баранте ли с некрещеными – не подвел ни разу… Тридцать два медведя положил им, семь киргизцев, а монголов – так без счету.

Он нащупал жерло и дробно, много раз кряду осенил его крестом.

– Возьми, Панфил… Поправить только надо: раскололи нехристи… Отцовское оно, заговоренное, обстрелянное… Возьми теперь.

– Спаси тебя господи, батюшка!

– Ладно… Только ты его почисти…

Панфил растерянно повертывал ружье в руках. Потом с благоговением повесил на старое место.

Иссохшая рука отца тяжело скатилась с живота на край постели.

– Сядь тут.

Сел Панфил. Взглянул на желтое обросшее лицо и отвернулся: не мог смотреть и сознавать, что перед ним лежит тот самый богатырь-вожак, за кем шли стар и мал.

Панкрат дышал все тяжелее.

– Не нашел вот я… Неугодно, значит, богу… Что же, ты найдешь… Скажи мне, веришь ли в землю Восеонскую, правой вере обетованную?

– Верю, батюшка.

– А как ты веришь?

Сын молчал.

– Как ты веришь, говорю? Всяко верят. Есть, которые смеются. Из стариковских, из наших же такие есть. А другие опять рассудком затмились и ищут сказку богомерзкую… Думают, на белых водах калачи по березам висят… Не то надо искать… Не такое Беловодье.

– Понимаю, батюшка.

– Вразуми тебя господи! Беловодье оно ото всех стран отличительно… Найдешь, небось… Вдоволь там воды, вдоволь черной земли, и леса, и зверя, и птицы, и злаков всяческих, и овощу… Трудись только во славу божью, как прародитель наш Адам трудился. Не смотри, что хорошо сама земля родит. Потом поливай ее… Ты слышишь, Панфил?

Тот вздрогнул, поймав себя на нехороших мыслях.

От старика, от одежды его, от постели тянуло смрадом. Сердце ныло в тоске, а к горлу подступала тошнота. Боролись два чувства – отвращение к беспомощному трупу и страх, благоговение перед каждым словом навсегда уходящего в вечность столпа.

– Что ты, батюшка! Ни единого из слов твоих не утрачу.

– Угодья разные там высмотри, да не забудь и душу… Не должно там быть власти, от людей поставленной… Тем и свято оно, Беловодье. Ни пашпорта тебе там, ни печати антихристовой– ничего… Правой вере простор… Живи, как хочешь… Управляйся стариками… Вот как… Понимаешь?

– Понимаю.

– Пойми… пойми…

Хотел сказать что-то, но в груди в буйном приступе кашля забились разбитые легкие, и вместо слов всю избу наполнили дикие, жуткие звуки. Давно нечесанная борода трепалась в серой холщовой рубахе, щеки вспыхнули румянцем, а широко открытые безумные глаза, с густой сетью красных жилок, упрямо смотрели в низкий черный потолок.

Долго кашлял, стонал и бессильно плевался. Потом затих. Потом опять заговорил:

– Дай мне Триодь Цветную!

Панфил послушно шагнул в передний угол, снял с киота толстую, обтянутую кожей, в дубовых корках книгу и поднес.

– Возьми тоже себе… Старой печати она… Дониконовской… Истинная книга… Одна осталась. Все походы с ней сделал, пуще глазу берег… Береги и ты… Теперь встань сюда и наклонись.

Панфил опустился на колени.

– Клади левую руку на Триодь… Так… Сложи двуперстно правую… Клянись мне, что не отступишь от старой веры.

– Батюшка, клянусь!

– И живот и душу за нее положишь?

– Положу! Клянусь!

– И детей и внуков к ней приведешь?

– Клянусь!

– Клянись, что по гроб, по конец земной своей жизни, не смиришься духом, пока не сыщешь землю Восеонскую.

– Батюшка! Слаб я.

– Клянись!

И звякнули стекла, медным звоном отдался в ушах могучий, властный голос. Будто крикнул не старик, а тот прежний великан Панкрат.

– Клянусь, батюшка.

– То-то!.. Теперь ты скован, но господь тебе поможет, поведет тебя.

– Батюшка, батюшка…

В сухом рыдании Панфил уткнулся лбом в постель. Отец нащупал его голову и, больно тыкая в темя крепкими горбатыми ногтями, трижды осенил крестом.

– Благословляю тебя… Родительским своим благословением. Помоги тебе бог… А теперь ступай.

– Батюшка, батюшка!

– Говорю тебе, ступай!

С низко опущенной головой Панфил вышел в сени. Через два дня Панкрат умер.

II

Давно это было, с лишним сорок лет назад. А Панфил все искал Беловодье. Высокий, тонкий, всегда в черном кафтане, всегда благообразный, он внушал всем доверие и, куда ни приходил, везде был первым. И старики и молодые знали, какое бремя носит на своих плечах Панфил. Когда его старуха, вечно скорбная Никитишна, умоляла бросить странствия, заняться домом, позаботиться о старости, он, сверкая глазами, сильно возвышал свой кроткий голос:

– Клятва! Клятва на мне! Не ваш я не твой. Я правой веры слуга и послужу ей до смерти, не за страх, а за совесть. Укрепи меня, не искушай!

Никитишна подолгу плакала в углах, но возражать боялась. Слишком велико было обаяние его и слишком ничтожной казалась она перед вождем народным. В душе она даже гордилась им. Но человеческое побеждало.

В тот же год, как схоронили отца, Панфил увел беловодцев на поиски земли Восеонской.

По неопытности, в первый раз, пошли огромным табором. Пошли в ту же сторону, куда водил Панкрат – все на юг и на юг. Но, очутившись за горами, в необъятной шири каменных полей и кочующих песков, не знали, куда двинуться. Бродили наугад, роптали друг на друга и всех больше на Панфила, но каждый новый день встречали с тайной верой в счастье. Иногда ничтожный случай приводил их в трепетный восторг, и они ликовали, как дети. Покажется на горизонте ярко зеленеющая сопка, заискрится змейкой студеная речка– и забыты ссоры, жалобы, как не бывало мрачных мыслей. Бодро шумит тогда усталый табор.

Один раз беловодцы после долгих, трудных переходов, после того, как отчаянье холодным камнем легло на все сердца, когда уже не было сил идти куда-нибудь, случайно вышли на безымянное урочище с плодоносной нетронутой почвой, богатое зверем и птицей. Высмотрели каждый уголок, все обсудили, взвесили и тогда только решили осесть. После строгого трехдневного поста, подкрепленного горячими молитвами и славословием, взялись за топоры. Загудели девственные рощи, взвыл хозяин их – не знавший человека зверь. Бойко и радостно работали люди. Один Панфил бродил тревожно-молчаливый. Странно это было: не нашел он радости. Ночами он подолгу вздыхал и молился: просил все веры и духа кротости. Но смутное, тяжелое сомнение давило душу. Не того он ждал от Беловодья, и все казалось, что вот-вот кто-то придет и скажет: «Куда же ты завел доверчивых людей? Тебе ли, слабому?». Наконец, мужики приступили к нему:

– Скажи нам, если чуешь что-нибудь.

Но уклонился Панфил, подумал выждать. А на другой же день пришла орда! Мстя за прошлые обиды беловодцев, налетели ураганом всадники, по бревну раскатили они едва заготовленный лес, разграбили добро, забрали в плен всю молодежь, а стариков погнали табуном к границе.

Позорен и мучителен был этот путь, и лишь немногие перенесли его, дошли домой. В числе их был Панфил.

Но неудача не скосила его. Только в длинной узкой бороде и на висках несчастье перевило черные густые пряди тонким серебром, да по лицу скользнули мелкие морщинки. Мучительно и крепко думал свою думу Панфил. Ни насмешки, ни жалобы, ни частые крутые разговоры с малым и большим начальством – ничто его не волновало. И это гордое спокойствие передавалось всем. Знали, что Панфил опять уйдет. И ушел.

Так тянулось тридцать лет.

Но устал ли Панфил, потерял ли он веру в успех, – только все реже и реже уходил он за границу.

– Слаб старик, – с глубоким уважением говорили мужики. – Оскудел, поизносился.

И вот, случилось, заболел Панфил. В жару, теряя временами память, лежал он пласт-пластом на лавке. Большая козловая шуба тяжело давила ему грудь. Мысли путались. Длинными ночами лежал Панфил один в пустой избе, беспомощный, недвижимый, и тогда безумный страх наступил на него из жутко-молчаливой темноты. Казалось, что лохматое чудовище, всем телом навалившись на хрипящую слабую грудь, все ближе наклоняет к его лицу свое уродливое рыло, дышит смрадом, злобно скалит мерзкий рот и шепчет:

– Что ж ты не покажешь людям дорогу к Беловодью? Клятвопреступник ты! За мирские прелести продался! Там, в чужой земле – и голод, и холод, и смерть под пулей. А здесь тебе почет!..

Отступило чудовище, и вкрадчиво сладок его голос:

– Разве ты не человек? Почему ты должен мыкаться всю жизнь, как какой-нибудь Бергал? Где твой дом? Подумай только, что ты сделал с собой, со старухой, с ребятами? Они тебя не знают, и ты не знаешь их. Брось, Панфил, одумайся! Вот теперь ты наставник… Здесь ты нужен. Брось!.. Что там говорил тебе отец – забудь! Сам он не нашел, не найти и тебе. Нет там земли Восеонской! Разве здесь вам худо? Вспомни, сколько исходили вы, а где вы видели лучше, чем здесь? Тут и Беловодье вам…

Плыли и плыли из душной темноты слова его, и нельзя было уйти от них.

Панфил в безумии тыкал руками в воздух, падал с лавки на пол и кричал:

– Отыде от мене! Отыде! Грешник я великий… Не искушай! Клянусь животом своим, пойду еще на Беловодье. Есть оно! Нет, не искушай. Найду его!.. Господи, господи!..

Домашние с трудом привели старика в рассудок.

Но с каждым днем Панфил креп духом. Твердое решение удесятеряло силы в борьбе с чудовищем, все легче было с ним тягаться и совсем стало легко, когда Панфил излился в исповеди перед сонмом древнейших стариков общины.

III

Стояла яркая весна. Все круче поднималось солнце на небо; курились трещины и пади; с гор хлестала бурным валом мутная вода; на припеках зеленели сопки; цвел матерый черный лес. Время было пахать.

Бухтарминцы с раннего утра ползут из глубоко заброшенных в долины деревушек по отлогим жирным скатам. К вечеру по тем же чуть приметным тропкам, группами и в одиночку, из-за малых и больших гребней, то теряясь в перелесках, то цветными пятнами мелькая по каменистым лысинам, спускаются они домой. И только достигнут долины, вихрем взмоют на поджарых лошаденках. Обгоняя стариков и грузных баб, с хохотом несется молодежь в деревню. Парни и девицы скачут вперемешку. Увлеченные ворвутся в улицу, всклубят густую пыль, и долго потом по косым переулкам то тут, то там пронизывают воздух громкие, веселые выкрики.

Весь великий пост Панфил служил исправно. Трудно было: не слушались ноги и срывался голос, но старик крепился. Росло в нем то огромное, святое, что он вынес из борьбы с болезнью. Радостью полна была душа.

Наступило третье воскресенье после пасхи. Как всегда в такие дни, Панфил поднялся рано. Свежо было на улице. С белков тянуло сыростью и холодом. Лучи уже слегка ласкали гребни ближних гор, а тут, внизу, над крайними домами у скалы, еще плавали гуськом клочки тумана, невзначай захваченные днем. Они растерянно искали выхода.

В черном нанковом кафтане и большой тяжелой шапке шел Панфил в моленную. Шел не торопясь, намеренно виляя по всем закоулкам, чтобы видели прихожане. Велось так издавна.

Вот за пряслом углового дома выпрямилась рослая фигура женщины. С высоко подоткнутым подолом, держа в одной руке подойник, а другую далеко откинув, она испуганно смотрела на Панфила.

Он степенно снял шапку.

– Здорово, Власьевна!

– Здорово ночевал! Да нешто уж в моленную?

– С божьей помощью, пошел.

– Проспала, знать. Ах ты, милый мой!.. Дашутка! – колыхаясь дряблым телом, закричала баба: – Где ты, пропастина, провалилась? Дашка! Мне идти уж время… Коровенок-то подой!

И везде, где проходил Панфил, из-за плетней и прясел доносились голоса:

– Пошел в моленную.

– Дедушка пошел в моленную.

– Служба скоро – дедушка идет.

Моленная стояла вблизи речки, в самой гуще построек, где усадьбы вплотную сходились грязными задворками. Среди дряхлых, покосившихся навесов и никогда не чищенных хлевов, невзрачное, низкое зданьице моленной никому не бросалось в глаза. Старенький амбаришко – не больше. Кто подумает, что по ночам под этой крышей люди отбивают тяжкие поклоны, славят бога и несут ему в немудреных словах свои горести, обиды, жалобы?

Но начальство проведало, налетел орлом сам заседатель и наложил на дверь и узкое окошко крепкие печати. Да Панфил надоумил. Послушались его, и вышло хорошо.