Текст книги "Синусоида"

Автор книги: Вячеслав Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

ББК 84.4 Укр. 4

Д 68

Круглый сирота в шесть лет, Суворовское училище, ПТУ, работа в поле на буровой, высшее образование, педагогическая работа от мастера п.о. до директора училища, участие в строительстве Асуанской плотины, сотрудник ООН, малый бизнес в независимой Украине.

Всего – 50 лет трудового стажа.

ISBN 978-966-8388-40-1 © Рязанов В.В. 2010

Рязанов В.В.

СИНУСОИДА

.

2013 г.

Об авторе

– Вон он в машине копается, – кивнул мой спутник куда-то вглубь гаража. Человек возле машины поднял голову. Так мы познакомились. Он чем-то напоминал Окуджаву. Не то, чтобы совсем уж похож, просто такого типа: худощав, ну и вообще какое-то неуловимое сходство есть.

Жизнь Рязанова, если оценивать её скучным взглядом педанта, – одна сплошная путаница. Впрочем, смотря что считать путаницей. В любом хаосе событий, хитросплетений и нагромождений судьбы есть своя неумолимая логика. Да и кто знает, что в жизни закономерность, а что – свалившаяся невесть откуда случайность.

Подчинять себе обстоятельства, делая из самых, казалось бы, немыслимых и неразрешимых трамплин, – тут особое надобно умение. Подножек, которые нам подчас подсовывает судьба, предостаточно. Попробуй тут не раскиснуть, не поддаться унынию.

В десятилетнем возрасте круглый сирота Рязанов поступает в Суворовское училище. Примером для него был его дядя, он же приёмный отец, командир штурмового авиакорпуса, дважды Герой Советского Союза. При таком дяде желание Славы стать военным было вполне естественным.

В училище через семь лет, когда он его заканчивал, выяснилось, что начало падать зрение. Для кадрового военного это был приговор. С военной карьерой было покончено навсегда.

Жизнь простиралась вокруг манящая, необозримая, и было совершенно неясно, что в ней делать дальше. Ведь в жизни мы часто делаем не то, что нам хочется, а руководствуемся обстоятельствами.

В Артемовске жил его дедушка. Так он оказался в Донбассе. Постепенно в Рязанове вызревала его единственная на всю жизнь любовь – к геологии.

В Московский геологоразведочный институт он не поступил по обстоятельствам, от него не зависящим. Что оставалось в его жизни? Оставалось (и это хоть как-то приближало его к мечте), геологоразведочное училище. Закончив училище в г. Артемовске, Вячеслав вплотную приблизился к геологии. Пять лет он работал на буровой в Артемовской комплексной экспедиции. Надо было получать – это он понял сразу – высшее образование, и он поступает в заочный политехнический институт.

Рязанов учился на третьем курсе своего политеха, работал, и вдруг жизнь снова сделала свой очередной виток. В бригаде появился помбур, приехавший с Севера. Он рассказал о том, что в настоящее время проходит набор буровиков на строительство Асуанской плотины в Африке. Информация, случайно услышанная, тут же проросла действием. Как результат, два года Рязанов с женой и дочкой прожили в пустыне Сахара.

Асуан был первым его зарубежьем. Он вернулся в Союз, завершил учебу в институте, получил диплом. "По диплому я – прокатчик, а в душе – буровик", и по сей день не может смириться Рязанов. До сих пор настольные его книги не по металлургии, а по бурению и геологии.

Он вернулся в геологоразведочное училище, которое закончил в своё время, и стал там заместителем директора по воспитательной части, а проще – замполитом.

Коллеги Рязанова рассказывали мне, что его любили. Интеллигентного и мягкого, его уважали преподаватели и учащиеся, но ветер дальних странствий уже коснулся его лица.

В семьдесят втором он, будучи в Москве, зашёл в Госпрофобр и предложил свои знания и руки. И снова от его услуг не отказались.

Три года он отработал в Багдаде. Здесь он был старшим техником нефтяного оборудования. Сейчас Рязанов рассказывает, и когда в его рассказе мелькают слова "Вавилон", "Багдад", с трудом заставляешь себя думать о той адской жаре, которая их там окружала.

Арабы относились к русскому инструктору с доверием, в учёбе были старательны и дотошны. Но прошло время, и багдадский период его жизни закончился.

Итак, он вернулся на Родину. Снова работал в своём училище, но – на то он и Рязанов – снова виток судьбы. Его вызвали в Москву в отдел ООН Государственного комитета экономических связей. После собеседований зачислили в резерв специалистом по бурению гидроскважин.

Через три месяца снова в Москву – предстояла двухнедельная командировка в Индию. Там был ещё один экзамен, настолько серьёзный, что неуспех предполагали даже друзья. Достаточно перечислить национальный состав экзаменационной комиссии, чтобы понять, насколько серьёзное испытание ему предстояло. В комиссии было два шведа, голландец, американец, англичанин, француз и несколько индийцев. Экзамен он сдал блестяще. Вернулся на работу, коллеги спрашивали: "Ты что, болел?". Рязанов отвечал: – "В Индии был".

В Индию его пригласили на пять лет. В миллионном городе Пуна под Бомбеем он вёл курсы по бурению для молодых специалистов. Это была не просто работа. Где бы Рязанов ни работал, он оставлял о себе добрую память и добрых друзей. Там же он начал писать. Учебные пособия, статьи, написанные им, читали в этой стране с интересом. Там же он написал диссертацию.

Сейчас Рязанов живет в г.Артёмовске. Написанную по буровым проблемам диссертацию он, правда, не защитил: непреодолимым препятствием оказалось то, что по диплому он не буровик.

Каждое утро Рязанов садится в автомобиль и едет в своё училище. "Меня интересуют дети с плохими характеристиками", – говорит он.

Когда Рязанов учился в Суворовском училище, командир взвода написал ему плохую характеристику. У Вячеслава Васильевича хранятся письма бывшего комвзвода, в которых он писал своему воспитаннику: "Ты – золото высшей пробы". Временная дистанция между характеристикой и письмами – жизнь.

И всё же есть в этой насыщенной событиями и странами жизни что-то тревожащее воображение: ну как в самом деле всю жизнь занимаешься не своим делом ?

Ведь не каждому удаётся состояться, как Рязанову...

(По материалам газеты «Комсомолец Донбасса»

Э. Зельдина. 25.02.1987 г.)

That which is bitter to endure

may be sweet to remember.

Тяжело переживается,

Но приятно вспоминается.

От автора

Это моя вторая книга. Как и в первой, в этой я рассказываю о своей жизни. Насколько это интересно, судить Вам, уважаемый читатель. Придуманных эпизодов нет, все происходило в жизни.

Первую книгу – «Баловень нелегкой судьбы», я по настоящему не издал, ограничился тем, на что хватило средств – тридцатью экземплярами. Раздал, вроде, все похвалили, что и воодушевило меня на продолжение. Название первой звучит излишне пафосно, название второй отражает то, что вся жизнь сложилась так, как сложилась, на тесте, замешанном во мне в суворовском. Несмотря на разные, порой самые неожиданные повороты судьбы.

Сейчас, на так называемом отдыхе, стараюсь не расслабляться, не жду вечного покоя. Несколько лет был занят надзором за хатой (именно хатой, а не домом) сына. Попутно что-то по мелочам там делал, в результате хата нашла покупателя, а сын может найти себе какое-то жилье в Киевской области.

Еще озаботил себя репетиторством. Учу парня, заканчивающего школу, английскому. Успешно, интересно.

О собственной семье. После ухода супруги, с которой прожил сорок лет, вдовцом я побыл недолго. Слава Богу, нашлась женщина, согласившаяся разделить со мной остаток отпущенного судьбой срока. Один я жить не мог никогда, а тем более сейчас, на излете пути. Живем вместе уже четырнадцатый год. Общаемся, не одиноки. Кормит, следит, чтоб я умывался и чистил зубы, в общем, все ОКэй. Спасибо тебе, Таня, за все это.

Активная жизнь, насыщенная событиями и странами, позади, но планов на будущее все еще много. Задача, как у каждого – успеть бы побольше.

И еще. Возможно, среди читателей найдется энтузиаст, который возьмет на себя заботы об издании. Шутка, но надеюсь.

Рязанов

It's all up to you

You are the fellow who have to decide

Whether you’ll do it or toss aside

You are the fellow to make up your mind

Whether you’ll lead or linger behind.

Whether you’ll try for the goal that’s afar

Or just be contented to stay where you are

Take it or leave it, here is something to do

Just think it over. It’s all up to you.

Все зависит от тебя

Ты тот человек, кто должен решать –

Добиться чего-то иль прозябать.

Ты тот, кто должен конкретно решить –

Будешь ведомым иль судьбы вершить.

Возьмешься за дело, за цель и за риск,

Иль будешь доволен объедками с миск.

Берись или брось все. Сам должен решить

Что тебе лучше – тлеть или жить.

ГЛАВА I ПРЕДКИ. РАННЕЕ ДЕТСТВО

Дедушка мой к началу первой мировой был военфельдшером. Эта профессия осталась с ним на всю жизнь. Кроме того, в армии он занимался спортом, был даже чемпионом (какого масштаба – не знаю) по гимнастике. Питал пристрастие к азартным играм; за 38 лет семейной жизни несколько раз проигрывал в карты всё, что имел.

В Нижегородскую область он попал в начале 30-х годов, когда пыл дедушки поугас. Уже были две дочери – моя мать и её сестра. Пробыл дедушка здесь на фельдшерской должности вплоть до 46-го года.

А мои родители познакомились на танцах в сельском клубе, и на следующее утро мой будущий отец пришёл к родителям моей будущей мамы просить её руку и сердце.

Семья образовалась, но не надолго. Отец отвёз жену в Ленинград, где жил и работал. Через 8 месяцев вернул её на родину рожать, через 3 месяца опять забрал в Ленинград. Уже со мной. А в начале июня 1941 г. снова отправил домой. Сам же остался, и когда началась война, оказался мобилизованным, т.к. работал преподавателем в военно-транспортной академии. А через полгода умер в своей квартире. От голода и холода. Запись в трудовой книжке гласит: "Уволен 03.01.1942 г. ввиду смерти". Похоронен на Пискарёвском кладбище в могиле с надписью "Январь-февраль 1942 года". Сколько тысяч умерших и погибших лежат в этой могиле, не помню, но очень много.

Мать в 1945 г. съездила в Ленинград, там ей объяснили, что она потеряла право на квартиру, т. к. уехала из города в мирное время (за две недели до начала войны). И она вернулась к родителям. Заболела, болела тяжело и долго, и в августе 1947 года умерла в больнице в Москве в возрасте 26 лет. Похоронена на Ваганьковском кладбище, но могила исчезла: в 70-80-х годах кладбище стало престижным, вот и сравняли с землёй останки простых безответных смертных.

Из моих воспоминаний раннего детства в памяти остались следующие отрывки:

1. Маму (ей тогда было 25 лет, а мне 6 лет) увозят зимой на санях, запряжённых лошадью. Я бегу рядом, провожаю. После этого я её уже не видел.

2. Зима. Возвращаюсь вечером домой с одной варежкой. Дедушка посылает искать вторую, при этом говорит, чтобы домой без неё не возвращался. Я, естественно, воспринимаю сказанное буквально. Товарищи-сверстники (лет по 6-7) спускают меня в ведре в колодец, где упавшая днём варежка ещё не успела утонуть – я её нахожу и благополучно возвращаюсь домой.

3. Катаемся зимой на пруду на скользанках (дугой согнут прут, а концы его выведены назад как полозья). Я выпросил эту штуку у соседского мальчика. Здорово так разогнаться, перегнуться через дугу и лететь по льду вниз головой! Ну и залетел в прорубь. Меня вытаскивают, а я вцепился в скользанку – отдавать же надо. Отдал, просох, всё в порядке, не заболел.

В 1946 году средняя дочь дедушки закончила медтехникум и уехала по распределению в Грозненскую область, откуда имела неосторожность похвалить тамошние места. Дедушка всё бросил и помчался со всеми нами: бабушка, тетка, мать и я. За здоровьем умирающей матери. Ничего из этого не вышло. Матери лучше не стало, её сразу же уложили в больницу в г. Грозном, потом с помощью моего дяди – брата отца, перевезли в Москву.

Дедушка попытался вернуться в родные места в Нижегородской области. В памяти моей почти не осталось подробностей того, как в марте 1947 года мы добрались с Кавказа до Москвы; я потерялся, покатался на метро, попал в милицию; не зная названия Курского вокзала, описал его, как мог – этого оказалось достаточно – меня из милиции привезли на вокзал, а там уже не составило труда найти моих.

Чтобы спасти детей от голодной смерти, дедушка буквально подкинул меня моему дяде, Василию Георгиевичу, а сам же промаялся в родных местах до 1953-го года и двинул на Украину, в Донбасс, где жил его племянник, для меня дядя Ваня.

История дяди Вани, рядового сельского жителя, колхозника, типична для тех лет. В 1937-м году он вышел утречком на крыльцо и поздоровался с соседями, которые как раз пахали свой огород. Хозяйка-соседка тянет соху, её муж давит на соху и толкает, помогает жене.

– Доброе утро, сталинские лошадки.

За этот каламбур дядя Ваня к вечеру уже был арестован. Но не расстрелян, а дали "всего" 10 лет. Через 10 лет дядя Ваня с чистой совестью вышел из тюрьмы на свободу и поселился в Донбассе. К нему-то и поехали мои. Нашёл дедушка место фельдшера на песчаном карьере, получил комнату в бараке. Там и закончил свой жизненный путь. Об этом посёлке вспомню позже, сейчас же возвращаюсь в март 1947-го года, в Москву.

Вообще-то по возрасту я – второй, по дате приобретения статуса сына – третий, но на самом деле считаю себя четвёртым сыном Василия Георгиевича, потому что я – приёмный сын.

У меня сохранилась фотография, где мы втроём: дядя Вася, Гора (его сын от первого брака) и я – пацан 5 лет. Значит, он всегда помнил о племяннике – сыне брата, замерзшего в блокадном Ленинграде.

С неделю я жил у тёти Клавы, первой жены дяди, матери моего старшего двоюродного брата Георгия. Потом дядя Вася забрал меня в Слоним в Белоруссию, самолётом.

Аэродром был в Барановичах. Помню самолёт – "Дуглас". Это было весной 1947 года. Когда я первый раз вышел из дома во двор, ординарец Василия Георгиевича погладил меня по голове и сказал: "Ты, брат, как армейское ведро – пузатый, а ручки тоненькие". Живот, действительно, распух от голода и всякой дряни, которой мы питались на Кавказе. То есть, спасли меня вовремя.

А уже летом 1947 года дядю Васю перевели во Львов. Туда мы (тётя Ира, его жена, годовалый сын Миша и я) перелетели на ПО-2. В одноместной задней кабине мы сидели втроём. Интересно было лететь над полями, над лесами; видеть всё – города, деревни, реки, дома, машины, людей...

Во Львове нас поселили в особняк по ул. Энгельса, 98, который мне показался огромным. Там была большая веранда, был второй этаж и даже две комнатки на 3-м этаже. Во дворе росла большая ель, в саду были большие каменные часы. В 1985-м году я был в командировке во Львове и заходил в дом. Ничего огромного...

К львовскому периоду относятся мои воспоминания о поездке по грибы. Ехали семьёй в открытом американском военном "Виллисе". В этой поездке ординарцу пришлось дать очередь из автомата, чтобы в лесу отогнать какую-то группу из 3-х человек с оружием. Грибов насобирали, дома нажарили, поели... Миша отравился, очень сильно болел; потом осложнения – что-то у него было вроде менингита. Возможно, именно с этого и началась его инвалидность.

Ещё помню, как дядя Вася взял меня однажды на охоту. Впечатления были неизгладимые. И кабана подстрелили, и после охоты устроили соревнования по стрельбе по летящим мишеням. Я путался под ногами и очень гордился своим новым папой.

Уже прошло около года сытой жизни; меня научили не демонстрировать аппетит, который на самом деле никак не утолялся. В конце концов меня осмелились взять в гости. Всё былопристойно с моей стороны, но когда я увидел стол, заставленный разнообразными блюдами, то, забыв все правила приличия, с возгласом "Ёлки-палки, еды-то сколько", бросился к столу.

Пошёл я в школу. В школе организовали для детей встречу с дважды Героем Советского Союза. Во время этой встречи я сидел не с одноклассниками, а рядом с дядей Васей и чувствовал себя так, как будто и я имею отношение к боевому пути лётчика-героя. Очень был горд.

В 1949 году отца перевели в Киев. Поселили нас опять в громадной квартире по адресу: ул. Розы Люксембург, дом, кажется, 6. Сейчас в этом доме какое-то иностранное правительство.

Недавно тетя Ира вспоминала: оказывается, за это жилье отец платил астрономическую квартплату, пока не дали в конце 1950-го года квартиру в Святошино. Оттуда родители (дядя Вася и тетя Ира) поехали в Кисловодск, где отец и умер.

Вместе мы прожили три года. И все три года дядя Вася всячески подчеркивал равноправие трех сыновей, несмотря на то, что я своим поведением частенько выводил из себя тетю Иру – его жену, то есть мою приемную маму. Ведь большую часть времени я был с ней.

В 1950 году вся семья (и я в том числе) отдыхала под Ирпенём в военном санатории. Купаться меня отпускали на речку Бучу. Всё это в 30 км от Киева.

Загораю. Подходит дяденька, спрашивает:

– Как вода?

Отвечаю:

– Хорошая.

– Ну, пойдём, нырнём?

Мне это льстит, как же – на равных!

–Конечно.

–А плавать умеешь?

–А как же!

На самом деле не умею, но знаю, что здесь не глубоко. Ныряем вместе, а дно ушло куда-то вниз, глубже. Молча ползаю по дну, пытаюсь вылезть на мелководье. Дяденька понимает причину задержки, вытягивает меня...

Загораем, беседуем; он расспрашивает, я рассказываю. Становимся друзьями.

На следующий день он рассказывает о том, что он служит, т. е., работает в Суворовском училище и предлагает мне поступать туда, стать в будущем офицером Советской Армии, достойным преемником профессии отца. Этим же вечером дома я попросил отдать меня туда. Позже, уже в училище, оказалось, что дяденька – мой командир роты.

Вот так я и стал суворовцем. Дядя Вася (я уже стал иногда называть его папой) одобрил мой выбор: к тому времени он уже перенёс инфаркт, и не был уверен, что ещё раз я не останусь сиротой. На следующий год, 8 июля 1951 года, он умер от сердечного приступа.

На похороны приехал наш старший брат Георгий. Отец звал его Горой. Мы, я и тети Ирины дети Миша и Вася, никогда с ним вместе не жили. Но связь с ним от случая к случаю (чаще это были какие-то ЧП) поддерживали и называли также Горой.

Когда хоронили отца, он приезжал (тогда он жил со своей мамой в Москве), съездил в суворовское, встретился с начальником училища, поговорил обо мне.

Не знаю, на сколько этот разговор сказался на моей суворовской судьбе, но училище удалось закончить благополучно.

А Гора стал ученым-физиком и где-то лет через двадцать опубликовал свою теорию вселенского разума, в которой утверждал, что Вселенная – один механизм, и все, буквально все в этом механизме взаимосвязано. В те годы понять эту теорию большинству было не под силу. Сейчас же не знаю о большинстве, но я с этой теорией согласен и, вроде, даже немножко понимаю ее.

Вася тоже ученый. Доктор наук. И тоже занят чем-то очень непонятным для меня – теоретическая физика.

Мища всю жизнь был на группе по инвалидности, но работал всю жизнь до пенсии и умер, как и отец, от сердечного приступа.

После смерти отца наши отношения с тётей Ирой стабилизировались. Году к 1954-му я уже понимал, что родней её у меня на свете никого нет.

7 лет она была в курсе моих дел в училище, всё, что случалось у меня там, она принимала близко к сердцу, ни разу не попытавшись напомнить кому-либо, что я для неё, по сути, никакой даже не родственник. А дела мои в училище чаще почему-то оборачивались не в мою пользу. Тем не менее она всегда становилась на мою сторону, то есть оказывалась единственным человеком, понимающим обстоятельства того или иного происшествия, выпадавшего на мою долю.

Через 7 лет, когда училище было закончено, в нашей роте были комиссованы (то есть, признаны негодными к офицерской службе) человек 30 близоруких выпускников. Среди них оказался и я.

Тётя Ира, мать двоих моих братьев, предложила мне остаться с ними и поступать в ВУЗ в Киеве. Я, понимая, что ей будет не по силам тянуть троих, поблагодарил и отказался.

Так я оказался в Донбассе, в Артёмовске, поступил в техучилище и стал буровиком.

Когда женился в неполные 19 лет, тётя Ира дала мне всё, что необходимо из вещей, мебели, посуды, одежды, чтобы я мог обустроить жильё и начать семейную жизнь. С того времени я жил своей жизнью, своей семьёй; наши связи поддерживались на уровне телефонных звонков и встреч в случае моих приездов в Киев. Наши отношения с тётей Ирой длились 60 лет. И прекратились они в связи с её смертью в 2006 году.

Чем дальше, тем больше я ценю этого человека, которая всю себя отдала детям. Другого тепла я не видел, потому часть его, доставшаяся мне, – самое дорогое в моей жизни.

Слева – дедушка Александр Григорьевич Отец Василий Георгиевич

Отец Василий Георгиевич, старший сын Георгий; племянник – приемный сын Славик

Дом, в котором я родился

ГЛАВА II НАШЕ КАДЕТСТВО

Лёша жил в Курской области, в какой-то деревеньке. Жил с мамой, отец погиб на фронте.

В деревне был громкоговоритель, висел на столбе возле сельсовета. Это было единственное средство связи с миром, из этого громкоговорителя он узнал о суворовских училищах и тут же поехал в Киев. Мама с ним ехать не могла, т.к. не имела ни паспорта, ни денег на билет. Поехал он один, без билета, без документов. Нашёл в Киеве Суворовское, сумел попасть на приём к начальнику училища. Тот посоветовал ему закончить четвёртый класс дома и приехать через год с метрикой (так называли в то время свидетельство о рождении), с похоронкой на отца и с табелем успеваемости. И пообещал, что возьмёт его в училище.

Через год Лёша стал суворовцем нашей роты. Дальше всё как у всех. Уволился в запас полковником. На последней нашей встрече он рассказал историю своего поступления. Тогда ему было 11 лет.

Взрослая жизнь моя началась в Суворовском училище г. Киева, когда на второй день после того, как нас одели в форму, я подрался с товарищем потому что он, будучи покрепче, попытался засунуть меня под парту в классе. В результате драки я оторвал ему погон (святое!), за что и получил свой первый в жизни наряд вне очереди. Так, на уборке ротного туалета я стал взрослым. Потом на протяжении семи лет клеймо нарушителя дисциплины закреплялось за мной всё сильней.

Закончив училище и уходя на гражданку по близорукости, я получил характеристику, которую храню до сих пор. Характеристика исключительная по содержанию и по перечню пороков выпускника. Достаточно сказать, что единственная позитивная фраза в ней, это "физически развит нормально". Позже (лет через двадцать) я получил письмо от автора характеристики. Из этого письма я узнал, что я был одним из немногих, кто был принципиальным и честным с детства, умел отстаивать свою точку зрения, не приспосабливался к сильным и т.п.

Я попытался отразить в своих очерках моменты, которые, на мой взгляд, показывают разницу между нами, кадетами, и нашими сверстниками на гражданке.

Семь лет, проведённых, а вернее, прожитых в Суворовском, – это время, которое рано сделало нас взрослыми. Все развлечения, забавы, шутки, все приключения, выпавшие на возраст 10-18 лет – это то, о чём сейчас рассказывают демобилизованные солдаты, вспоминая армейскую службу. Это годы, давшие нам жизненный опыт, несколько отличный от опыта, приобретенного молодежью на гражданке.

Летом в лагерях марш-броски, дежурство ночью под грибком, когда невмоготу бороться со сном, уборки территории, занятия в поле и прочее, прочее, прочее...

Зимой – те же дневальства, строевая, подготовка к парадам, ночные три полоски паркета, длиной 100 м каждая, которые натираем за провинности, наряды вне очереди... Ну, и конечно, учёба.

Учебная программа суворовских училищ была шире школьной, поэтому наши знания были полней. Общеобразовательные предметы вели преподаватели офицеры-фронтовики, интеллигентные люди, в своё время мобилизованные на войну, не забывающие в любой ситуации то, что перед ними дети. Каждый из них старался вложить в нас лучшие качества: честность, справедливость, чувство дружбы и товарищества, умение подчиняться и командовать. Все эти зёрна взошли в каждом из нас, пусть в разное время и в разной степени. Кроме того, часы самоподготовки под надзором офицеров-воспитателей волей-неволей вынуждали даже лентяев что-то усваивать.

Спорт и физическая подготовка занимали серьёзное место в нашей жизни. Спортивные секции, всесоюзные спартакиады воспитывали настоящих чемпионов по разным видам спорта.

Отношения между ребятами были нормальными. Конечно, все мы разные, но не в значительном. Более прилежные, менее, кто-то поумней, кто-то попроще. Чистюли, аккуратисты, были и грязнули. Но всех нас объединял наш быт, похожие судьбы, образ жизни в стенах училища.

Тем не менее, весь большой коллектив делился на группы: общее увлечение спортом, учебой, склонностью мастерить что-либо, приключениями, любовью к книгам, нелюбовью к дисциплине.

Мы дружили вчетвером. Частенько вместе попадали в неприятности, поскольку вместе что-то нарушали.

После выпуска наши судьбы разошлись. Двое из нас были комиссованы и ушли на гражданку, двое остались заканчивать высшее офицерское образование. Олег довольно скоро попал в солдаты (какая провинность – не знаю) и следы его потерялись навсегда. Вова продолжал службу где-то очень далеко, сообщал о себе очень редко и на наших встречах не появлялся ни разу.

А с Толиком мы встретились пятьдесят дет спустя. Ничуть не повзрослели, слава Богу. Может, стали сентиментальней, не постеснялись при коллективе нашей, в общем-то суровой братвы обняться, расцеловаться, заявить о нашей ничуть не поблекшей за эти годы дружбе.

Этот пример подчеркивает и наше общее кадетское братство. Знаю, что навсегда.

Сейчас, с высоты прожитых лет, я могу сделать вывод о том, что годы в Суворовском, хоть и лишили нас детства, но сделали всех достойными людьми, которым есть на что оглянуться, есть что рассказать, есть чему поучить внуков.

Если кто-то посчитал, что жизнь была сера и однообразна, то это не так. В памяти осталось множество страниц этой жизни – очень ярких, интересных, забавных и поучительных.

В очерках, которые я привожу, все события действительно имели место в жизни. В нашей, кадетской жизни.

Смерть Сталина

6 марта 1953 года в 6.30, как всегда прозвучал сигнал подъёма. Толпа кадетов, тоже как всегда, ринулась в туалет.

Первое, что мы увидели в коридоре, была навзрыд рыдающая наша единственная уборщица.

"Сталин умер!" – прошептала она. Мы, дети, как и вся страна, были потрясены. Как же – наше знамя, сила и оружие! Все считали за честь постоять в почётном карауле у портрета вождя. Хоронили его 10 марта. За прошедшие четыре дня, народ чуть-чуть привык к тому, что случилось. Но ощущение потери страной любимого отца не проходило.

Потом началось: Берия – предатель; антипартийная группа и примкнувший к ним Шепилов; краткосрочные Маленков и Булганин у руля страны и, в конце концов, Хрущёв взялся открывать нам глаза на истинное лицо всего, чему мы самоотверженно поклонялись все свои сознательные годы.

Это было самым первым потрясением, надломом в вере в идеалы, прививаемые нам.

САМОВОЛКА

При всём моём уважении к художественному сериалу "Кадетство", должен отметить, что наша действительность и, в частности, дисциплина была суровей и строже.

Сериал в общих чертах передаёт атмосферу, дух и элементы устройства нашего специфического социума, но многие из моих коллег-ветеранов держатся более критической точки зрения, т.к. три года коллективной жизни в возрасте 14-17 лет и наши семь лет (с 10-11 лет) – это абсолютно разные подходы к жизни, разные оценки ценностей этих возрастных групп.

То есть, моё мнение – вопрос персональный.

Самовольные отлучки суворовцев в город (самоволки) освещены в сериале как рядовое нарушение дисциплины; у нас же самоволка – очень серьёзный проступок, который мог повлечь за собой даже отчисление из училища. А быть отчисленным, т.е. выгнанным, было позорно для каждого, а для круглых сирот даже катастрофическим, ведь им на гражданке пойти было некуда. Короче, дорожили училищем.

Но возраст (нам было по 14 лет) есть возраст и, если есть дисциплина, то должны быть и её нарушители: любители приключений, противники монотонности и скуки. Исходя из этих отправных условий (дисциплина и жажда развеять скуку) кадетами были освоены локальные самоволки. Это когда ты не там, где ты должен быть, но и не в городе, где можно нарваться на военный патруль. За такое нарушение наказание было не самым строгим.

Как-то раз на четвертом году обучения в подобную самоволку пошли три товарища. Территория училища лицевой стороной смотрела на улицу; тыльная же сторона переходила в заброшенные сады, которые тянулись по холмам чуть ли не до самого Днепра. Вот в этих садах мы и придумывали себе приключения.

В этот раз вернулись мы не на самоподготовку к шести вечера, а где-то в одиннадцатом часу. Расчёт был на то, что наш взводный, закончив суточное дежурство в 17.00, уйдёт домой, как это было всегда, и наше отсутствие пройдёт незамеченным. Раньше так уже бывало.

По водосточной трубе мы залезли на 3-й этаж в окно спальни (казармы на 100 человек). Темно. В роте уже объявили отбой, все в кроватях. В этот самый момент открывается дверь в коридор и в полосе света мы видим нашего майора, который, оказывается, не ушёл домой, а, заметив наше отсутствие, остался на службе в ожидании нашего возвращения. Тут необходимо заметить, что наш офицер-воспитатель вполне оправдывал название своей должности – был настоящим воспитателем, заботливым и добрым к нам.

С полминуты он стоял, привыкая к полумраку спальни. За эти секунды мы ползком под кроватями пролезли к своим местам и одетыми, в ботинках нырнули под одеяла.

А он, оказывается, десять минут назад заходил и видел, что нас троих всё ещё нет. И, вдруг, мы на местах, в постельках!

А первым по его маршруту был я.

– Встать!

Я молча встаю. Полностью одет. И обут. Нервы фронтовика-воспитателя срываются и он шлёпает меня. Не сильно, но от души.

Рота ревёт. Дежурный офицер забегает, хватает нашего взводного за плечи и уводит его из спальни.

А у нас началось общее обсуждение как самого инцидента, так и вероятных последствий. Совещание авторитетно определяет действия взводного как эмоциональные, полностью оправдывает его и постановляет, что при расследовании происшествия я должен признать себя, и только себя, виновным.

Короче. Взводный, зная, что коллега-дежурный не будет его прикрывать, сам пошёл к начальнику училища. Результат: ему – офицерский суд чести, разжалование из майоров в капитаны. Мне – двойка по поведению за год. Это формально. А реально – при передаче этой истории из уст в уста она обрастала надуманными подробностями и, в конце концов, стала звучать как триллер о несовершеннолетнем преступнике, погубившем карьеру офицера.