Текст книги "Сон веселого солдата (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Климов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Тихая безлюдная улочка взорвалась смехом, гоготали до боли в животах.

Три коротких автоматных очереди командира послужили сигналом к возвращению.

...Витьков тем временем накрыл жор.

"Правильно делают. На кухню надейся, а сам не плошай...".

Отряхнувшись от прошлогодней листвы, перепрыгнул через арыки и стал заталкивать за пазуху гимнастёрки ароматные помидоры.

К грузчикам мы подходили, словно на сносях, с оттопыренными брониками.

Трактора с телегой уже не было. Однако на поле осталась третья часть пшеничного стожка.

"Почему всё не увезли?", – спросил я, угощая командира томатом.

"Оставили дань душманам. Сказали, если всё заберут, они им головы отрежут (политиканы дерутся, а у народа хребты трещат...)".

Знатный салат из свежих овощей получился у нас. Но салатница запомнилась больше всего.

С каски сняли брезентовую сбрую, оставив лишь металлическую основу. Тщательно вымыли, и многофункциональная салатница "Сделано в Советской армии" готова. В перевёрнутую каску поместили крупно нарезанные помидоры с луком (огурцов не нашли). Овощи сдобрили выцыганенным у старшины растительным маслом. Вечерело, сидели вокруг салатницы, скрестив ноги на тёплой земле. Гремя алюминиевыми ложками о привычно зелёный металл, крякали от удовольствия.

Костры жечь было запрещено до полной темноты, надо успеть отмыть каску в арыке. "Вжик!", – в полумраке со свистом взлетела белая сигнальная ракета.

Кто-то задел растяжку на нейтральной полосе.

Наши все дома, поэтому часовой выдал длинную трассирующую очередь. К нему присоединилась ещё парочка стволов.

"Во дают... И охота им потом в темноте перезаряжать магазины...".

Выплюнув боеукладку, грохот стих так же внезапно, как и возник.

В наступившей тишине из-за кишлака послышался прерывистый степенный голос ДШК. Словно никуда не торопясь, сказал своё слово и затих, чтобы перевести дух.

"Лупят афганэс партизанэс не прицельно, наугад. Демонстрируют свой арсенал и напоминают о себе". Несколько шальных пуль со свистом впились в высохшую, плотную землю.

Утром следующего дня, оставив двух бойцов охранять базу, наши отправились в сопровождение.

Спустя некоторое время, петляя между деревьев, из "зелёнки" показались мужчина и мальчик верхом на осле. Они, шустро двигаясь, приближались к позиции.

"Не сидится им дома... Мыкаются туда-сюда, пока не подпрыгнут на своей или нашей мине...". В старшем узнали просившего помощи в погрузке пшеницы вчерашнего крестьянина.

"Бачёнок", восседавший верхом на осле, крепко, но бережно сжимал руками ведро. Мужчина, активно жестикулируя, указывал на прикрытую крышкой посудину и твердил: "Бакшиш, бакшиш!".

"Причём здесь подарок?", – недоуменно переглядывались мы.

Не дождавшись ответа, крестьянин взял ведро из рук сидящего на осле мальчика.

Быстро осмотревшись, направился под ближайшее деревце. Опустившись на колени, резко перевернул посудину вверх дном, уперев крышку в примятую траву.

Постучав по бокам и дну, осторожно приподнял. На крышке с невысокими бортами горкой лежал плов.

"Бакшиш!", – с сияющим лицом вновь произнёс мужчина. Мы были в курсе, что афганский национальный этикет и правила хорошего тона требуют обязательно отведать предложенное угощение и по достоинству его оценить, даже если пребываешь в сытости. По удачному совпадению плов появился как ни есть вовремя... "Для четверых в самый раз. На всех делить – так это что слону дробина...".

Пока я размышлял, принюхиваясь к ароматному блюду, Саня, сияя армянской улыбкой, подходил с ложкой в руках.

"Нис, нис!", – замельтешил руками старшой, всем своим видом показывая, что нельзя ложкой, грех.

Сняв холщовую серую сумку с плеча ребёнка, вынул тонкие кукурузные лепёшки.

Вручив каждому по одной, он стал учить нас, как обходиться без ложки.

Оторвав жёсткий кусочек, полукруглым движением зачерпнул плов и с довольным лицом сунул в широко открытый рот.

"Бачёнок" с завидной быстротой принялся уплетать наш подарок. Такой расклад нам слегка не понравился. Но чтобы не обидеть гостей, мы сидели, как и они, скрестив ноги, и усердно пытались хоть что-то урвать. Но жевали лишь жёсткие кукурузные лепёшки, то и дело убирая с подбородка и гимнастёрки крупинки жирного риса.

"Это не дружеский обед, а прямо эстафета какая-то".

Пацан с невозмутимым видом выхватывал румяные кусочки баранины.

"Всё правильно. Молодому здоровому организму надо расти. Но не так быстро и не за наш же счёт!".

Кучка плова со стороны гостей таяла прямо на глазах, неумолимо приближаясь к средней полосе.

"Ну восток! Ну хитрецы!".

У Саньки первого не выдержали нервы. Он выхватил ложку из кармана и, практически не жуя, стал метать плов.

У меня в голове активно закрутились шарики. Мозг просто выносило в поисках выхода.

"Идти искать хоть чью-то ложку? Уж лучше сразу с благородным видом отказаться в пользу голодающих востока. Но русские просто так не сдаются!!!".

Вовремя щёлкнула солдатская сообразиловка.

С рядом лежащего спасительного автомата быстрым движением руки снял крышку возвратной пружины. Орудуя, как совком, с удвоенной скоростью налёг на еду.

"Кукурузную лепёшку приговорю позже, без спешки...". Ослик, двигая длинными ушами, покорно ждал своих хозяев. Изредка, не торопясь, преклонив голову, щипал мятые травинки. Среди нас, ослов, он выглядел наимудрейшим.

Расставались довольными собой – причем и мы, и они.

"Тэшакюр – спасибо! Спасибо – тэшакюр!", – пожимая руки, улыбались друг другу.

Встреча с добродушным афганцем, живущим согласно неписанному кодексу чести, в котором гостеприимство считается делом ответственным и национальной гордостью, однажды вновь состоялась на окраине провинциального города. Боковым зрением я увидел эмоционально жестикулирующего моложеватого мужчину в светло-голубом одеянии. Внутренне сомневаясь, что внимание оказывается мне, осмотрелся и не обнаружил того, кто мог отвечать крестьянину взаимностью. Оторвавшись от всё того же советского трактора, приближаясь радостным шагом, мужчина кричал на ходу: "О, рафик! Ас-саляму-алейкум!". Ответив на приветствие: "Ва алейкум-ас-салям!", я продолжал судорожно вспоминать: "Кто и откуда?". Мы, правда, приобнялись на восточный манер и похлопывали друг друга по спине, но на всякий случай я придерживал за подствольник висящий на правом плече автомат. В данной ситуации воистину – лучше перебдеть, чем недобдеть... И тут меня осенило: "Плов. Бакшиш".

"Рафик! Плов!".

"Да, да, плёв!", – смягчая русские слова, восторженно подтвердил мой знакомец. И вновь обнявшись, но уже гораздо теплее (при этом автомат я отпустил), мы хлопали друг друга по спинам...

...Скрипнув сетчатой кроватью, упершись головой в стенку, я отвернулся от шумных «сокамерников».

Руку наконец-то освободили от надоевшего гипса. Пальцы работали плохо, но ложку и стакан уже держал уверенно.

"Плов. Плов...".

Сейчас бы картошечки жареной, да с домашними соленьями.

На выездах картошку на костре жарили довольно часто. Вместо сковороды использовали цинк от патронов.

Готовили еду, чтобы утолить голод.

В родном же кубанском лесу это был обряд, событие, к которому готовились заранее.

Кучкуясь, решали, кто приносит из дому сало, кто – хлеб или картошку.

Самые взрослые – такими считались школяры – мудрили, понизив голос, придвинув друг к другу стриженые головы, – чья очередь тырить у батьки сигареты и спички.

Разбегались "брызгами" по домам и вскоре встречались, хвастаясь добычей.

Предвкушая события, решали уже по пути – куда сегодня идём, на кручу или в лес?

На ходу выхватывая из высокого бурьяна, собирали сухие веточки, обрывки газет.

Выискивался грамотей, кричавший: "А слабо с одной спички костёр разжечь, а слабо, да?".

Вожделенная спичка загоралась, и процесс начинался.

Падали на живот, раздували чадящий костерок. Грязными руками утирали слёзы, выдавленные едким дымом.

Крутили друг другу фиги, кричали, приплясывая: "Куда дуля, туда дым! Куда дуля, туда дым!".

Когда костёр набирал силу, жарили на палочках сало, и стекающие капельки жира заботливо собирали на хлеб. В углях пекли картошку. Оставшийся хлеб никогда не выбрасывали. Нанизывали на прутик, подсушивали, поджаривали и, хрустя обугленными краями, наминали за обе щеки.

Тлеющие угли засыпали землёй. Чей-нибудь голос подавал идею:

"А давайте его замочим!".

"Ты чё, с дуба рухнул? Не знаешь, что "дзюндзик" болеть будет!". "Пожарник", хотевший одной струёй убить двух зайцев – облегчиться и остатки костра погасить, стоял, задумавшись.

"А вдруг и правда. Тогда вся улица, а там, гляди, и село узнают, что мой "крантик" сломался. Стыдоба, сраму не оберёшься".

Дружно носили в ладонях землю и притоптывали тёплые угли.

Кубань уважали и одновременно боялись. На основное «скаженное» русло ходили посмотреть. Подмытые берега обнажали коренья деревьев. Вода шумела, играя зеленоватыми гребешками.

Один раз мы всё-таки решились это сделать. Плыть на другой берег собрались по серьёзной причине. По слухам, там на пологом и солнечном берегу, в камышах, водятся невиданных размеров "шкрекуны" (так мы называли лягушек).

Мне предложили оставаться и охранять одежду.

Главная же причина была всегда одна и та же, которая меня бесила, от которой меня трусило и выжимало слёзы.

"Ты самый младший и маленький. Да и плаваешь только по-собачьи". Трое, один за другим, со страхом и азартом в глазах вошли в быструю прохладную воду и отплыли.

Тем временем, собрав ненавистную одежду, я спрятал её под приставучий, цепкий ежевичный куст и прыгнул вдогонку. Отфыркиваясь от мутной воды, бормотал ругательства себе под нос: "Оставайся, ага, щас. Фигу вам. На год старше, сами только-только второй класс закончили. Ага, вы мне не указ!".

Сопротивляясь давящему справа течению, обиженный на весь мир, я грёб в холодной "скаженке".

Лягушки, к нашей радости и огорчению, были такие же, как и на нашем высоком и тенистом берегу. Зря только распугали стайку серых цаплей. Уж больно важно они двигались на своих ногах-ходулях.

Назад плыть стало страшнее. Оттягивали время, набирались сил. Все осознавали опасность, не один уже взрослый утонул в этих местах. Быстрое течение закручивалось водоворотами, затягивало под коряги и упавшие в воду деревья.

Прошли вверх по каменистому берегу, с расчётом, что течение вынесет к одежде.

Стадом лохматых барашков по небу ползли облака. Где-то глухо постукивал дятел. На том берегу, у самой воды, могучей стеной шумел смешанный лес. Густые ветви деревьев, склонившись над речкой, играли тенистыми пятнами.

Впервые ощутил я на себе власть природы, и несло меня вниз по течению маленькой щепкой, за какими я наблюдал много раз. Приближая берег, упорно грёб и грёб по-щенячьи. Вода неумолимо и настойчиво выдавливала к повороту устья реки, что приводило в ужас. Стараясь не думать о неизвестном, я смотрел на подступающую сушу.

Вот уже каждый листочек видно вверху на деревьях. В тёмной, бешено пенящейся воде, покрытые тиной и илом, застывшими осьминогами притаились у берега ненавистные коряги.

"Они только и ждут, чтоб схватить меня за ногу и утащить в тёмную нору" (пару месяцев спустя на этом отрезке реки уйдёт под воду десятиклассник. Хоронить будем всей школой).

Мальчишки, выбравшись на берег, шныряя под кустами, указывали место, где безопасней причалить. Стуча зубами от холода и страха, пулей выскочил из воды.

Возле одежды, у ежевичного куста, стоял запыхавшийся, принесший нерадостную новость скороход.

"Толика и Славика ищут родители...".

Кто-то уже настучал про заплыв, который был категорически запрещен. Мы с братаном бежали домой, одеваясь на ходу. Решили бежать напрямик, по тропинке через лес. Родители пойдут по дороге, ребята им скажут, что нас с ними не было.

Пока мама и папа тем же путём вернутся назад, мы уже, как в ни в чём не бывало, будем сидеть на лавке у дома.

План не удался, прибежать быстрее смогли, но сбрехать правдоподобно ещё не умели.

В наказание два дня сидели дома.

Обычно купались в тихих уголках реки. Прыгали с берега, поднимая со дна муляку, оседавшую на подбородках и груди.

В сезон дождей или таяния снегов в горах бравшая своё начало от белоснежного Эльбруса Кубань становилась мутной и быстрой. Прозрачные говорливые перекаты на глазах превращались в буйную, наводящую страх стихию.

Вода бурлила, пенилась и несла мусор, щепки, деревья.

Однажды проплыл ветхий деревянный крест (наверняка вверху по течению смыло старое кладбище). Мы стояли с открытыми ртами, притихшие от страха и ожидания. В глубине мутной воды мерещились плывущие в чёрных ящиках, как положено, вперёд ногами, белые скелеты в истлевшем тряпье.

Кто-то обязательно должен был закричать: "Глядите, вон он! Жмурик плывёт! Тикаем!".

Дикие утки, ошпаренные внезапным шумом и страхом, хлопая крыльями, срываясь с камышового берега, спасались, как и мы.

Бежали по вихлястой лесной тропке, боясь оглянуться. Старались обогнать мелькающую спину, из-за которой так больно хлестали по лицу ветви нависших кустов.

Желая поддать жарку в огонь, для больших эмоций и последующей хохмы, находился умник, кричавший: "Давай быстрей! В кустах дикий кабан хрюкает! Секач!". От страха и азарта земля под пятками горела. Трещали, ломаясь, самодельные удочки, терялись тапочки и сбитые ветвями кепки.

А может, и не было вовсе никаких крестов.

Выбросили с крутого речного берега, через покосившийся плетень в конце огорода, обрезанные ветви и старую, с облупившейся белой краской оконную раму. Пришла большая вода, смыла людской хлам вместе с прошлогодним травяным тленом и понесла вниз по течению.

Вечером, дождавшись отца с работы, шли семьёй на Кубань. За селом, перед спуском к реке, густо пахло сеном и дурман-травой. Слышались коровье мычание, собачий лай, тонкие и протяжные крики. На каменистом спуске к реке, с берегов которой свисали длинные листья конского щавеля и тёмно-зелёные, с прожилками, бархатные лопухи, то и дело попадались коровьи лепёхи. Как обычно, пастух приводил стадо на полуденную дойку и водопой. Вдоль берега, на полянках, под высокими шумными лиственницами, на длинных ножках качались ромашки. Нарядными молчаливыми маятниками приветствовали проходящих людей. Тяжело гудели труженицы-пчёлы. Беззаботно, от голубых незабудок к ромашкам и обратно, порхали бабочки-капустницы.

Разгорался закат. Перекаты, преломляя солнечные лучи, подпрыгивая на камнях, глушили птичий базар. Испуганные лупоглазые стрекозы угорело кружили и вновь приземлялись на влажные камни у кромки воды.

Пережив ещё одно дневное нашествие детского муравейника, отдыхали тихая заводь и лес. После ребячьего гвалта вода на Уголке успокоилась и просветлела. Верба, с которой прыгали воду, устало склонившись ещё не успевшим просохнуть гибким стволом, смотрела в зеленоватое водное зеркальце.

Птицы, днём заглушаемые детскими криками и визгами, разошлись не на шутку.

Искупавшись, обсыхая на берегу, мы бросали камешки в воду. Сломанными веточками отгоняли назойливых комаров. Прислушиваясь к пению кукушки, мешая друг другу, отсчитывали с братаном года.

В один из таких вечеров послышался необычный голос кукушки, какой-то прерывистый.

С трудом пробиваясь сквозь шум листвы и пение птиц, звучал хрипловато, как будто она осипла.

Нам стало смешно. Но кукушка, не обращая внимания, продолжала свою песнь.

Полумрак постепенно поглощал воду, лес и кусты. Весёлый птичий перебор незаметно стихал. Казалось, громче шумит перекат, сильней жалит комар. Темнота повисла над нами. Увидев в лесу прыгающий то вверх, то вниз огонёк шагающей сигареты, застывая от страха, шептали: "Смотри, кто-то идёт? Бандюган какой-то, да высокий какой! Ничего себе, гля, по воде пошёл!".

Подбирались поближе к родителям, и сразу хотелось домой.

Маленький светлячок всегда наводил на нас ужас.

А осипший голос кукушки день ото дня продолжал радовать нас. Каждый вечер с детской нетерпячкой мы ждали свою певунью.

Встав раньше всех, осторожно ступая, дабы не разбудить домочадцев, вышел из дома на невысокое крыльцо. Выкрашенные коричневой половой краской доски приветственно скрипнули под детскими ногами. Нависший над головой фигурно-металлический карниз скрывал большую часть ярко-голубого неба. По разомлевшему ото сна телу пробежался мурашками свежий утренний воздух. Густо разросшийся куст сирени, совместно с деревянным забором, прятал улицу с трудно произносимым для детского языка названием – «Революционная». Неожиданно справа, из приятно пахнущего палисадника с яркими разноцветными розами, хлопая крыльями, белым пятном взлетел на ограду петух. Намертво вцепившись в узкую планку костляво-когтистыми лапами, удерживая равновесие, недолго побалансировал, вытянул шею и, прикрыв глаза, загорлопанил на всю округу. Откричавшись, слегка наклонил голову вперёд и в сторону, замер, изучающе вслушиваясь: отзовется ли на брошенный клич какой-нибудь его друг-соперник и с чьего он будет двора? Нахальное безразличие к присутствию пусть ещё маленького, но человека, меня слегка разозлило. Шугануть бы с забора, да по спиняке эту писклявую жирную «курицу», чтобы не шарилась по цветнику, и заодно показать, кто во дворе хозяин. Однако не желая связываться с драчливой птицей и не возвращаясь за одеждой, я с беcшумной мягкостью спрыгнул со ступенек и, оставляя по правую руку окна с настежь распахнутыми, словно гигантские бабочки, голубыми деревянными ставнями, а слева – невысокий заборчик вокруг цветочной клумбы, побежал в ту часть двора, где уже пригревали яркие солнечные лучики.

Сразу за палисадником, прижавшись спиной к ограде, стояла летняя русская печь. Похожую модель использовал в известной сказке везунчик Емеля. Принюхиваясь к солярному запаху, по-хозяйски обошёл колхозно-отцовский колёсный трактор. Угадывая знакомые буквы, выдавленные на синем железном капоте, прочитал и без того хорошо известное название "Беларусь". Дверь кабины была настежь открыта и намертво прикручена проволокой для беспрепятственного доступа свежего воздуха в жаркий рабочий день.

Вдыхая маслянисто-пыльный запах, вцепившись в прохладный металл и упираясь босыми стопами в ребристые ступени подножки, пыхтя влез в кабину замершей машины.

Усевшись в нагретое солнцем, приятное своей теплотой дерматиновое сиденье, уверенно схватился за большой чёрный руль. С трудом дотянувшись до ключа зажигания как будто бы завёл движок. Щекотно вибрируя языком о верхнее нёбо, зарычал: "Дррры-дррры-дрыыыы...". Одновременно подпрыгивая на скрипучем седле, азартно крутил баранку, то и дело косясь на своё тусклое отражение в боковом стекле, где мелькал идеально кругленький лысый шарик с тёмным чубчиком в виде лопатки. В большое ветровое стекло, вместо врытого в землю подвала и кирпичного сарайчика, из-за которого выступала конусная крыша поросячьего домика, смешно называемого человечьим именем "сашок", детский мечтательный взор видел широкую дорогу, ведущую в захватывающее неизвестное. Безуспешно попытался дотянуться правой ногой до рифлёной педали и, бросив эту затею, со страхом и осторожностью подёргал рычаги гидравлики. Завершая мнимый автопробег, левой рукой надавил торчащую вверх чёрным пупком маленькую кнопку клаксона. Электросигнал, словно сговорившись с петухом, не обращал на меня никакого внимания. Однако я уже и без его помощи звонко кричал: "Пибиииип!". Не утруждая себя осторожным спуском, по-залихватски спрыгнул из кабины во влажную от росы, прохладную траву. Кратковременный полёт и приземление на четыре конечности смягчили открывшееся парашютным куполом цветасто-весёленькие ситцевые трусы. Воробьиная стайка, ошивавшаяся у крольчатника, спасаясь от неведомо откуда свалившейся опасности и возмущёно чирикая, брызнула в разные стороны. Откликаясь на подозрительный шум, слева, в собачьей будке, сначала зазвенела цепь, а затем оттуда показалась заспанная мохнатая мордаха Рекса. (Решением семейного совета дворняжке было присвоено имя главного персонажа многосерийного детского мультика). Рыжий пёс лениво зевнул и, не выходя из будки, с торчащей на улицу головой, рухнул набок, досыпать.

Приблизившись к кроличьей клетке и кривясь от ударившего в нос резкого запаха мочевины, я пересчитал длинноухих чернышей. Кролики, настороженно косясь и шебуршась, продолжали точить мягкую древесную кору на тонких веточках, брошенных им ещё с вечера. Морщась от резкого фана, подлил воды в поилку: "Пусть пьют и писают".

Следующими пунктами утреннего обхода – по часовой стрелке – тех, с кем я ещё не совсем дружил, были поиски ягнёнка и посещение поросёнка.

Внимательно осматривая двор, сразу заметил приоткрытую калитку, ведущую в огород. "Ага, всё понятненько. Покуда хозяева зорюют, кучерявый отправился на поиски пропитания".

Карабкаясь по старому корявому дереву, быстро достиг кроны. Расположившись спиной к железной крыше дома, чуть ниже печной трубы, обхватив руками и ногами ствол, примостился на горизонтальной ветке. (Хотя кровлю, втихаря от родителей, я уже давным-давно обследовал). Три акации нашего двора были лазанные-перелазанные мной по миллиону раз. Даже ночью, в кромешной тьме, точно знал, за что зацепиться и на что опереться. Сидеть в дозоре, когда ты видишь всё, а тебя – никто, мне здорово нравилось. Особый восторг вызывал со скрипом раскачивающийся под натиском порывов ветра старый ствол, словно мачта попавшего в шторм парусника.

Осмотрев с высоты утопающую в зелени огородную делянку и не заметив подозрительного, занял выжидательную позицию.

"Рано или поздно всё равно появится. Да и безветрие мне в подмогу, картофельная ботва и вытянувшаяся кукуруза стоят не шелохнувшись".

Внизу, по левую руку, сначала что-то зашумело, затем возмущённо закудахтало, и из-за угла дома, минуя печь, выскочила белая курица. Вытянув вверх и вперёд коричневый клюв, бегунья мёртвой хваткой удерживала болтавшегося в нём мясистого червяка. Вероятно, выбрасывая из-под себя корявыми лапами землю, разгребла мягкую почву и обнаружила то, что искала.

Две рябые преследовательницы, издавая боевой клич, потешно и неуклюже переваливались из стороны в сторону и увлечённо держали погоню. Уж очень им хотелось сообразить на троих. Обладательница счастливой находки, вероятно, по этому поводу думала иначе. Захваченный скачками куриный эскадрон, нарезав полукруг по двору и напрочь забыв об окружающем мире, миновал подвал и мой наблюдательный пункт, оставил за собой взбаламученную пыль и, уйдя на второй круг, скрылся за домом...

Кинув взгляд через низкий, мазанный глиной соседский сарай с дровами, внимательно осмотрел смешанный кубанский лес, густо разросшийся в низовье реки. За волнистой темно-зелёной лентой в лёгкой дымке лежали ставропольские возвышенности. До боли в глазах всматривался в знакомый отрезок дороги, где в хорошую погоду, играя солнечными зайчиками на стёклах, блестели автомобили, медленно двигающиеся на Татарский подъём по трассе Невинномысск-Ставрополь.

Справа виднелась самая высокая точка равнинной части России – гора Стрижамент. Совсем недавно на тракторёнке мы ездили туда всей семьёй. Жаль, что отсюда не были доступны зрению высоченные, в три обхвата, деревья и нагромождение обрушившихся камней у подножья горы, напоминающих то ли руины древнего замка, то ли поле битвы, усеянное костями сказочных чудищ-гигантов. Медленно пробежался взглядом по давно изученной ярко-зеленой бровке ставропольской горы, уходящей в голубое небо, с темнеющими по верху полосками леса. С этого места было видно так много больших и малых удаляющихся гор, что они казались застывшими волнами сплошного каменистого моря.

Вдруг острый глаз дозорного приметил заволновавшийся на меже бурьян. Затем закачался потемневший от времени плетень, и вскоре показалось серое живое пятно.

"Ё-моё! Пропавший промышлял в соседском огороде. Надо побыстрее спасать его от нависшей трёпки...".

Неприятно шкрябая шершавым стволом дерева по телу, продолжая мысленный монолог, устремился вниз.

"Вообще-то, он правильно делает, и я его прекрасно понимаю. Своё съесть еще успеется. Да и чужое отчего-то вкуснее...".

Вскоре, схватив за мягкий загривок почувствовавшего свою вину и покорно семенящего лохматыми ногами барашку, выпроводил его из запретной зоны. Не забыв при этом свободной рукой на ходу выхватить прямо с грядки упругий душистый огурец. Прикрыв калитку в огород, вытирая колючий завтрак о белую майку, отправился к поросячьему домику.

Приподняв деревянную крышку кормушки, заглянул в сашок. На свежей жёлтой соломе, вытянув копытца, лежал розовый хрюн.

Правый дальний угол свинарника выделялся обугленно-тёмным пятном. Оставленный след сразу напомнил о нешуточной детской забаве со спичками.

Недавно выстроенный и временно пустующий деревянный домик очень притягивал детвору своею миниатюрностью. Словно предназначался для маленьких человечиков вроде нас с братаном. Окна отсутствовали, внутри царил полумрак, это и вынудило нас принести парафиновую свечку для полного комфорта. Такая имелась на случай отключения электричества в каждом уважающем себя жилище.

Покрутившись на веранде у керосиновый лампы, решив, что если разобьем тонкое стекло, нахлобучки точно не миновать, пошушукались и решили свистнуть спички и остаток толстой свечи. Стараясь не греметь заветным коробком, пряча под майкой пожелтевший огарок и строя беззаботный вид, тихо улизнули из дома. Вскоре на душистом сене, в старой стеклянной рюмке, горел бездымный пламенный язычок. Укрывшись от взрослого бескрайнего мира, сгрудившись на слегка покалывающей подстилке, мы всматривались в играющий огонёк. Живой лепесточек, зацепившись за почерневший фитилёк, отражаясь в сияющих восторгом глазах, словно в маленьких зеркальцах, магнетизировал детские взгляды. Уютную тишину нарушало лишь размеренное двойное сопение и слегка потрескивающий источник света.

Сквозь тонкие деревянные стены отчётливо зазвучали родительские голоса. Мы переглянулись, испуганно засуетились и, надеясь на скорое возвращение, осторожно приоткрыв маленькую дверцу, вышмыгнули из укрытия. Пока суд да дело, свеча постепенно таяла, меняла форму и, потеряв равновесие, вместе с подставкой завалилась в сухую солому. К тому времени, когда вспомнили, дым уже валил из всех щелей в прошлом приятно пахнущего свежими досками нового домика. Усилиями всей семьи пожар погасили и постройку спасли. Если точнее – ещё не сильный огонь гасили родители, поливая из ведер водой. Мы же, чуя вину, стараясь загладить её, а заодно и выслужиться, создавали ажиотаж и лишь путались под ногами. Чуть позже получили и одну на двоих нахлобучку. Стояли, понурив головы, переминаясь с ноги на ногу, выслушивая мораль – что спички детям не игрушка. Вполне с этим соглашаясь, с честными лицами клятвенно обещали – мести двор, пилить на зиму дрова, биться с сорняками в огороде, ухаживать за животиной, мыть ненавистную посуду и руки обязательно с мылом, аккуратно складывать свою одежду и даже готовиться к школе и собирать гербарий... (И чего только человек, взрослый или юнец, не наговорит от страха, да сдуру...).

В тот момент мы соглашались на всё что угодно, лишь бы побыстрее закончилась взбучка. Стоя по стойке смирно, потупив взгляды, думали об одном и том же: "Наобещать с три короба – плёвое дело. Языком чесать – не навоз лопатой ворочать... Внедрить всё сказанное в жизнь будет гораздо труднее. Но главное – как же без спичек? Ведь в дремучем лесу без огня, сто пудов, пропадёшь!". Постепенно, как это зачастую случается, родительский пар недовольства иссяк. И подвели вполне удовлетворяющий нас итог: – главное, что шалуны остались невредимы. А всё остальное – дело наживное... С таким выводом мы вполне согласились, и об эксцессе вскоре все забыли.

...По-прежнему наклонившись вправо и удерживая левой рукой тяжёлую крышку кормушки, смачно хрустя огурцом, напрягая глаза после яркого дневного света, я вглядывался во внутренний полумрак свинарника. Поёжившись, вспоминая о пожаре, постарался побыстрее уйти от хмурых мыслей, искажающих утреннее весёленькое настроение, и стал присматриваться к жильцу.

"Издох, что ли... Не шевелится совсем...".

Упершись одной рукой в крышку, другой со снайперской меткостью запустил огрызком огурца в лежащую животину. Сначала заволновался спиралевидный хвостик, а затем, приподняв влажный пятачок, гора выдохнула недовольным хрюканьем.

Огибая чисто выбеленный саманный дом с аккуратно выкрашенным чёрным фундаментом, босые стопы мягко ступали по выщербленной, прохладной, бетонной дорожке. Над головой, из высоко посаженных кухонных окон, послышался звон посуды. Завершая утренний осмотр двора, минуя колодец, прямо на ходу, не утруждаясь на остановку, бабахнул его по деревянной крышке прихваченной на всякий случай палкой. И снова оказался у крыльца с кустом сирени, но уже с другой стороны дома. Осторожно выглянул за калитку на улицу. Одутловато-сердитых, вечно недовольно булькающих соседских чёрных индюков с красными "сопляками" под клювом, к моему удовлетворению, ещё за ограду не выгнали.

Пронзив взглядом пустынную узкую улочку, уходящую влево и в горку утрамбованной гравийной дорогой, сразу заметил у невысыхаемой лужи на перекрёстке злодейскую стайку гусей.

Топаю я как-то тёплым вечерком один-одинёшенек из детсада домой. Зная, что щиплются крикливые птицы довольно больно, решил обойти их тихонько сторонкой. Когда оставалось совсем немного до поворота на свою улицу к дому, отчего-то решив, что я обижу их желтых гусят, птицы подозрительно громко загоготали и стали бить о землю большущими белыми крыльями. Чуя неладное, я побежал, а они, вытянув длинные шеи, шипя, полетели за мной. Поняв, что от погони уже не уйти, остановился и, снимая сандалии один за другим, стал метать, словно гранатами, в шумных злодеев. Ценой обуви от психов отбился, но как вернуть сандалии теперь? От утраты и незаслуженно нанесённой обиды заплакал. Шла добрая тётя, отогнала гусей и вернула обувь.

Случались и более экзотические нападения.

Иду с утреца в тот же детсад, в ту же старшую группу. Вдруг, подкравшись со спины, ягнёнок боднул меня маленькими рожками прямо под зад. Обидел – и с довольной мохнатой мордахой – тикать в открытую калитку своего двора.

"Чесал бы свои растущие блестящие рожки об угол забора или о деревья! Надо ж – пхнуть человека исподтишка, да обязательно в самое обидное место! Морда баранья!"...

Тихие, утонувшие в зелени и цветах сельские улочки взрослые принимают за рай. Для детишек это, конечно, раздолье, но с непременной оглядкой на чёртика из табакерки...

...Выйдя за калитку двора, на улице, прилегающей к нашему дому, чисто выметенной мамой еще с вечера, увидел большую мёртвую птицу. Серая, в коричневую волнистую полоску, она лежала напротив калитки, всем своим видом устремившись в сторону наших окон.