Текст книги "Сон веселого солдата (СИ)"
Автор книги: Вячеслав Климов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Осторожно подошёл к незнакомке. Довольно упитанная, с уже тускловато-блёклым оперением, лежала она на правом боку, поджав скрюченные лапки. Полузакрытые мутные глазки говорили о том, что она здесь и её уже нет. Отсутствовало что-то главное, необъяснимое и незримое.
Подсунув под тело птицы обе детские ладошки, стараясь придержать повисшую голову с небольшим клювом, понёс грустную находку во двор.
Папа сказал, что это кукушка и умерла она, скорее всего, от старости.
Мы с братаном решили её, как положено, предать земле. Толян взял штыковую лопату, и мы, маневрируя меж разросшихся картофельных кустов, отправились в конец огорода.
Предчувствуя неладное, до вечера маялись в смутных сомнениях. Дождавшись конца рабочего дня, пришли на Кубань. Сбросили шорты и майки, но в воду, как раньше, с шумом не прыгали. Тихо искупались и всё сидели на берегу, ждали осипшего, прерывистого, уже родного голоса.
Так и не дождавшись, грустно поплелись домой.
Родители нас утешали, но всё было напрасно.
Утром отправились на рыбалку, поближе к пропавшему голосу. Ловили на удочки пузатых пескарей. Нанизывали на прутики, жарили на костре и хрумали пресное мясо без соли и хлеба, постепенно отдаляясь от событий прошлого дня и забывая о грусти.
Затем родилась идея поесть диких груш или яблок.
Знали мы хорошо, где и что можно найти: боярышник, тёрн, кизил и орехи. Но больше всего было облепихи, без сахара которую есть было просто невозможно. Желтели её мелкие полезные плоды на колючих ветвях вдоль устья реки...
...Вырвался из спасительной капсулы приятных воспоминаний о радужном детстве и вернулся в бесцветное муторное настоящее. На кровать кто-то несмело присел.
Сжимая и разжимая кисть правой руки, дал понять, что не сплю.
"Тебя мина ранила?", – спросил тихий голос с азиатским акцентом.
"Угу", – ответил на выдохе я.
"И я тоже, – не дождавшись ответного вопроса, продолжал голос. – Кющать хотель, банка каша на огонь поставил и ждал. Он стал как мяч круглий и взорвался".
Поддерживать разговор и спрашивать, почему перед разогревом не пробил отверстие в металлической банке, совсем не хотелось. А ещё меньше хотелось пустозвонить, жалясь на жизнь.
"Да, судьба у всех разная. Вытерпеть физическую или душевную боль – это не самое трудное в жизни. Гораздо сложней принять её такой, какая она есть. Не обвинять в своих трудностях людей, государство или себя.
Хотим мы или нет, но данную ношу придётся нести. Так лучше это делать, не сгорая от злобы, утопая в слезах и соплях, а с достоинством. Принять свою судьбинушку как понимание, открытие, вспышку. А не как успокоение, доживая оставшиеся годы с поникшей головой, волоча своё существование со смирением нищего у церкви...
Глава 7
...Мы учились терпеть,
постигая терпенья предел.
Мы герои теперь,
только снег уже больше не бел...
Самолёт мягко приземлился на подмосковном военном аэродроме.
Морозный воздух непривычно пронизывал лёгкие до самого дна. Щипал неприкрытую кожу рук и лица.
Молоденькие медсестрички с беспокойными добрыми голосами прямо на взлётке предлагали горячий чай и хлеб с маслом, неустанно повторяя: "Мальчики, мальчики, кто будет чай?".
В ответ мы грустно и виновато улыбались. Чувство сконфуженности и тоскливой безысходности поселятся внутри теперь навсегда...
Под вой сирен и, наверняка, проблеск голубых маячков автобусы быстро пошли на Подольск.
Дальнейшее можно охарактеризовать коротко: "Слава советской военно-полевой медицине!". Как в Кабуле, так и в Подольске.
Ежедневный осмотр и перевязки, усиленное питание, чистое бельё и чистые палаты. Тугую повязку сменили шторкой, закрыв пол-лица.
Активисты-комсомольцы в день моего двадцатилетия подарили транзистор. Скучая от безделья, мучили его все, кто пожелает. Слушали всё подряд, наслаждаясь подзабытым мирным эфиром. Приёмничек могли уронить, свернуть ему голову, – ведь руки были заточены под военную промышленность, – но не украсть.
Нашлась и гитара, но петь совсем не хотелось. Перебирал забытые струны, возвращая руке ушедшую ловкость движений.
С посторонней помощью отослал письмо домой: "Приезжайте".
И вновь потянулись тоскливые дни, подавленные душевным гнётом.
Однажды и снова однажды в палату вошёл Мишка из опорного отделения. Мы всегда его слышали из коридора. Мишка бойко стучал заменителями ног – древними, как наш мир, костылями. Современные войны ставку делают на минно-подрывную деятельность. Вот и Мишка попался на противопехотке, потерял ногу ниже колена. Ребят с таким ранением мы считали счастливчиками.
Он всегда врывался в палату с боевым кличем, а тут вошел и тихо присел. Сидит, напыжился и шмыгает обиженно носом.
"Что случилось, Миха?".
Выждав успокоительную паузу, он вздохнул и стал тихо рассказывать.
"Иду к вам сейчас по нижнему этажу. В коридоре лоб в лоб встретились с госпитальным служащим, как и мы, срочником.
Стоим, смотрим друг другу в глаза, он с двумя вёдрами в руках, я с двумя костылями. Упёрлись взглядами в пустом коридоре и ждём, кто первый уступит, – шумно выдохнув, продолжал дрожащим голосом: – Ну, постояли мы немного, он ударил ногой по костылю. Да сволочь тыловая, подсёк, где нет ноги. Рухнул я на скользком полу, а он геройски переступил через меня и ушёл".
В восьмиместной палате, где большинство знали друг друга ещё с Кабульского госпиталя, повисла недобрая тишина. Все напряглось, натянулось струной – расшатанные нервы и израненные тела.
Сжалось нутро от обиды за братское сердце. Все понимали горькую правду, что мы другие теперь.
"Но пока в силах – своих отстоять!..".
Затишье перед бурей быстро прошло. Кровати зло заскрипели, голоса от ненависти и нетерпения теперь задрожали у всех.
"Где эта крыса, как выглядит? Сюда его", – лился гнев со всех сторон.
Первым на поиски подорвался весельчак Лёха. С ранением в глаз, он был самый шустрый и неугомонный из нас.
Обидчик с вёдрами попался в том же пустом коридоре.
Без лишних вступительных слов получил в ухо ногой. Вёдра со звоном покатились и остались валятся на чистом полу.
Дверь в палату с грохотом распахнулась, и в проёме меж коек растянулся обидчик.
"Он?", – прохрипел Алексей.
"Да", – совершенно другим голосом произнёс Михаил.
Я лежал в углу на своей кровати и перебирал струны гитары. Но за глухими ударами, охами и сдержанными матами совершенно не слышал мелодии.
Воспитательный процесс длился недолго. Получив напоследок пинка для рывка, бедолага в полёте распахнул дверь и вновь растянулся, но уже в коридоре.
Спустя несколько дней попал ещё один под раздачу.
Этот косил под больного и имел два побега из армии. Служил курьером, большую часть времени пребывал вне казармы, и всё равно ему было плохо.
Процесс повторился вновь.
"Дизелёк" залетел, прошёл ускоренный курс военно-политической подготовки и вылетел за дверь.
Проще сказать, афганская восьмиместка бузила.
"Дедовщина? Да... Плохо? Очень... Скажите, пожалуйста, где её нет? С детсадовского возраста старшие притесняют младших. Подростки довольно часто выясняют отношения через кулачные бои. В повседневной жизни психологически сильный зачастую подавляет более слабого".
Заведующий отделением, полковник, добрейший души человек, прежде чем войти к нам, принимал успокоительное.
По-отцовски тяжко видеть искалеченные судьбы детей, но порядок и дисциплину никто не отменял.
В один из дней меня позвали в процедурный кабинет, к внутреннему телефону. Сердце сжалось и, сорвавшись с места, забилось чаще и громче.
"Приехали родители с братом", – эта бешеная мысль отсекла все вокруг.
Сколько б к этой секунде ни готовился, бьёт она похлеще взрыва.
Завотделением связался с КПП, и посетителей пропустили.
Ребята без слов тихо ушли.
Я за эти месяцы много раз думал, как встретить, чтобы меньше ранить близких людей. Всё тело начала пробивать мелкая нервная дрожь. Стал между кроватями, прислонившись к своей тумбочке, и не мог дождаться, когда щёлкнет ручка. Сердце выпрыгивало из груди и стучало где-то в глотке. Дверь несмело открылась, и я пошёл своим навстречу.
Обнялись и сели напротив друг друга на аккуратно заправленные кровати.
Мама стала ощупывать мои ноги.
"Ноги целы, мама... Только глаза...".
Родителей вскоре позвал к себе полковник. Сообщить о диагнозе. Оставшись с братом вдвоём, решил использовать момент отсутствия родителей. Отклеил лейкопластырь и, отведя в сторону повязку на лице, показал, каков теперь я стал. Повисла тягучая тишина. Два брата сидели на солдатской кровати у окна, упершись локтями в колени и опустив головы. Каждый думал о том, как жить с этим дальше... Старший, отслуживший два года в Туркестанском военном округе, был ещё в дембельской форме. Младший, в коричневых брюках и чисто-белой, специально приготовленной для этой встречи, новенькой исподней рубахе.
Переночевав без сна в гостинице, родственники ранним утром покинули город.
Спустя две недели, за два дня до Нового года, получив в госпитальной конторе по случаю тяжёлого ранения единовременное материальное пособие в размере трёхсот рублей, мы с отцом ждали поезда на Павелецком вокзале в Москве.
Разношёрстная толпа гудела, суетилась, ругалась.
Я сидел в гражданской одежде, на жёсткой лавке, спрятав руки в карманы моей доармейской бежевой зимней куртки, упершись затылком в холодную стену. Бинтовая шторка в пол-лица укрывала глаза. Сидел и с грустью размышлял.
Триста рублей... Какое совпадение, ведь в колонне, идущей в Союз, было примерно столько же бойцов. Выходит, за каждую жизнь – по рублю. А если учитывать спасённую военную технику и боеприпасы? Да к этому прибавить обмундирование и сухпай. Тогда за жизнь и ломанного гроша не дадут...
Возможно, так думать – низко и безнравственно. Но это они, шакалы позорные, оценили вот эту давящую темноту и исковерканные молодые судьбы в триста рублей...
"Ну ладно, не злись, сгоришь но нечего уже не изменишь", – успокаивал я сам себя, продолжая внутренний диалог.
Получается, что мою жизнь оценили и там и здесь. За убитого солдата духам и наёмникам выплачивали по двести пятьдесят тысяч "афошек" (афганий) за голову. По курсу это примерно пять тысяч рублей.
Деньги и снова деньги.
Мир, похоже, сходит с ума. Или уже давно сошёл...
Трёхсотка – для "трёхсотого"... Засунули б они её себе...
Какой же я стал злой... Будешь тут "добрячком-боровичком", по такой жизни...
Не кипятись, давай лучше считай.
Триста рублей... Что можно купить за эти деньги? Мотоцикл "Восход", новый, стоит в пределах пятисотки. Мой "Спортач" – тысячу рублей. Легковушка "Жигуль" – свыше семи тысяч. Эти политиканы, пиявки человечества, обладатели чёрных "Волг" и загородных дач, пошли они, бздунчики красномордые. Они окопных вшей не кормили и солёный пот с кровью не глотали...
Успокойся и расслабь кулаки. Считай, лучше считай.
Триста рублей... Поллитровка водки, кажется, 3-62. Коньяк – 7-42. Напиться б и забыться б. А что дальше, кроме головной боли и тошнотиков?.. На персональную пенсию республиканского значения, которую мне, вроде, обещали – в размере 128 рублей, можно не просыхать. Медленная смерть, под ежедневным наркозом. Нет, уж лучше сразу пулю в лоб...
Остынь, не заводись. Давай, давай считай дальше...
Триста рублей... Буханка хлеба – двадцать копеек... Кстати сказать, автоматный патрон оценивается ровно в столько же. Сколько же мы их сожгли... Под сапогами, на камнях скрипел металл стреляных гильз.
И что меня всё тянет на военную промышленность... Пирожное – двадцать две копейки. Как же давно я их не пробовал... Можно, конечно же, купить, но как свинья уделаюсь, а затем ищи, где вода. И вообще, пить и есть придётся по минимуму. Особенно в дороге, чтобы не толкаться в очереди у сортира...
Триста рублей... Был бы паспорт, уже летели б на самолёте. Билет от Москвы до Ставрополя, с перелётом в час пятьдесят, стоит двадцать пять рублей. Учитывая мой новый статус, как там сказано в госпитальной выписке – "нуждается, в посторонней помощи", – надо умножать на два. Не густо...
"Нуждается в посторонней помощи". И это теперь всё обо мне. Тьфу...
Как же жить дальше?
Как, да хоть каком кверху. Здесь, как говорится, – коль попала собака в колесо, лай, матерись, но выживай. Надо всё принять и учиться жить по-новому. Изменить ничего нельзя, черта пройдена безвозвратно. Другой я теперь. Навсегда...
Дождевым червяком, вытянувшимся на мокром и тёплом асфальте, всё ползло и ползло размышление, лишь изредка отвлекаясь на монотонный голос диктора, объявляющий время прибытия или отправления, номер поезда и с каких путей.
Домой хотелось и нет. Лучший выход сейчас для меня – исчезнуть бы, бесследно пропасть. Пусть я уйду из людской памяти и белого света, как из моей слизнула контузия куски из прошлого...
(Лишь двадцать пять лет спустя отыщет меня командир взвода и прилетит с Урала. За чаркой водки, ночь напролёт, от заката и до рассвета, с мягким армянским акцентом, будет восстанавливать Роман в моей памяти тёмные пятна мозаики из нашего общего прошлого...).
Неожиданно, вклинившись в вокзальную суету, послышался тупой удар о мраморный пол и пронзительный детский крик. Людской гул на время затих, чтобы узнать, что случилось, и загудеть с удвоенной силой.
С вокзальной внутренней лестницы упал цыганчёнок и разбил голову.
"Но если кричит, значит, пока ещё жив...", – мысли вяло продолжали ползти в голове.
Вызвали доктора. Зеваки ругали родителей, сочувствовали и тайно, не подавая виду, радовались, что их беда обошла: "Вот так бы по жизни всегда".
«Что-то здесь не так», – текло размышление. У меня по-прежнему оставалась привычка вспоминать забытое и раскручивать клубок непонятного. При отсутствии зрительного раздражителя, как основного источника информации, теперь ничего не оставалось, кроме воспоминаний и размышлений.
И я понял. Переживания и волнения, сопутствующие крику, крови и смерти, не затрагивая, обходили мои чувства, как вода и ветра обходят одинокий утёс.
Месяц назад вычислил я в себе ещё одно новшество, совсем не пригодное для новой жизни.
Долго терзала мысль и чувство, что чего-то не хватает. Рука привычно искала своё продолжение – отсутствующий автомат.
Другими мы возвращались с войны. Пересекли линию, разделившую нашу жизнь, как принято говорить – "на до и после".
Окружающие, размышляя поверхностно, рассортируют нас на сильных и слабых.
Осуждая, забудут о главном, что мы сделаны с ними из одного теста. Такими нас создал Бог, космос, великий разум, не важно, как называть, важно понять, что всё существующее бывает сильным и слабым.
Тополь под натиском ветра, дождя и холода застонет, затрещит жилами, с тяжёлым хрустом и долгим выдохом рухнет на землю.
Дуб тихо умрёт стоя.
И мы не говорим: "Тополь, слабак меланхольный. Вот, посмотрите на дуб, сила его заслуживает внимания и уважения".
Забывают самое главное – что такими мы рождены, такими проживём и умрём.
Разница лишь в том, что большинство, не пройдя, как в сказке, огонь, воду и медные трубы, прожив жизнь, так себя и не познает.
До дома оставалось километров пятнадцать. И они становились с каждой секундой всё тягучей, бременем, ранее неизвестным, давящим на плечи. Не без труда преодолел пять с половиной тысяч километров, а последние минуты давались невыносимо тяжело. Не о таком возвращении мечтает каждый воин... Трясся в рейсовом автобусе, стоя на задней площадке, стала пробивать сначала мелкая, а затем ненормально крупная нервная дрожь. Я ничего не мог с собой поделать. Руки, плечи и тело содрогались и подпрыгивали в неконтролируемом ознобе.
Тополя на долгожданной улице под натиском зимнего ветра заунывно гудели обнажёнными кронами-нервами. Воронья стая, возмущённая холодом и чем-то ещё, раскачиваясь на унылых ветвях, каркала на всю округу, довольно точно олицетворяя моё душевное состояние. Нас и пернатых "землячков" совершенно не радовала предстоящая новогодняя ночь и наступающий 1987-й год...
Подходя к дому, повстречали родственницу. Увидев нас, она показательно запричитала так, как обычно делают на похоронах.
Словно лицезрела меня в белых тапочках. Это было только начало и продолжалось месяцы, годы.
Приходили проведать, встречались на улице, и везде скорбь, вздохи и слёзы.
"Бедный парень, пропадёт. А ведь такой молодой!", – эти слова говорились, думались или при встречах просто висели в воздухе.
Попадались "доброжелатели" особой масти.
"А кто ему виноват?! Ведь сам напросился добровольцем в Афганистан...", – злорадно шипели за спиной.
Что, что я мог сказать им в ответ... Да и зачем, всё равно не услышат... Общаемся на одном наречии, но живём словно в параллельных мирах. Мы просто птицы из разных стай...
Руки скользили, гладили и одновременно осматривали мотоцикл. Каждый изгиб, каждый болтик, цвет машины мне были до боли знакомы.
Привычным движением открыл топливный кран, повернул ключ и толкнул правой ногой заводную лапку.
Одноцилиндровый трёхсотпятидесятикубовый котёл спортивного мотоцикла, звучно выдыхая в мощную блестящую трубу дымом, незамедлительно ожил.
"Вот и всё", – тяжело вздохнув, стараясь не показывать близким тоски и душевного гнёта, дрожащей рукой поспешно заглушил двигатель. Ноющая внутренняя боль от утраченной радости управления техникой поселится в сердце теперь навсегда.
А затем всё происходило нудно и неинтересно, как говорится – борьба за выживание. По настоянию военного комиссариата дали квартиру в посёлке Солнечнодольск. Но душевного спокойствия не было. Ржавчина обиды, тоски и жалости к себе вгрызалась в душу, съедая её день за днём. Постепенно всё глубже и глубже погружался в трясину уныния. Счастьем и радостью человек стремится поделиться с другими, а боль, замыкаясь в себе, переживает в одиночку.
С наступлением темноты, затягиваясь петлёй на шее, набирает силу тоска. Душевная боль становится невыносимой, а ненавистная ночь – бесконечной. Забудутся, померкнут чужие проблемы, останется только своя, и покажется, что на всём белом свете не бывало такой. Гнетущее одиночество будет властвовать до рассвета. Лишь когда послышатся за окном долгожданный птичий щебет и людские шаги, обессилено уткнёшься в измятую подушку и, забыв обо всём, погрузишься в долгожданную, спасительную марь сна. Однако и там своим кошмаром доставала война. Случалось, просыпался от собственного крика в холодном поту, с бешено колотившемся сердцем, которое готово было выпрыгнуть из груди.
Целенаправленно ломал я себе режим дня. Днем хотелось спрятаться от людей, забиться в темный, труднодоступный уголок. Когда все засыпало вокруг, хотелось бежать от изматывающей тишины, а главное, от себя.
Ночью раненым зверем бродил в квартирной клетке. Не желая встречи с людьми, выйдя в подъезд, отыскивал рубильник осветительного уличного фонаря и одним щелчком делал снаружи, как и внутри. Боясь споткнуться, осторожно спускался по ступенькам. Всегда казалось, что идёшь навстречу чему-то острому и жёсткому. Случайный удар в шрамы лица, разбивая тёмные очки в хлам, неизбежно вводил в кратковременный болевой ступор. Но, как правило, опасения во время движения были впустую. Там, где все живые существа бегали и прыгали, моим уделом теперь были неуверенность и настороженность. Набравшие силу молодые окрепшие ноги, в сущности, не выполняли своего предназначения. Под покровом темноты подолгу сидел на ступеньках, упершись лицом в подставленные ладони.
"Что ж ты делаешь со мной, память моя, истерзали усталую душу воспоминания. Хочется хоть какого– нибудь успокоения и передышки. Крепко вцепилась война, не отпускает ни днём ни ночью, и не видно этому мучению ни конца ни края.
Отец с балкона первого этажа спрашивал: "Сын, как ты?".
"Всё нормально, папа, всё нормально", – всегда одинаково отвечал на этот вопрос, живя по принципу "все своё ношу с собой". Зачем грузить свою ношу на плечи окружающих людей, пусть даже и самых близких.
В приятной, ласкающей слух ночной безлюдной тишине, раскатисто прогремев, удаляясь, затих гром. От неожиданности нутро опахнуло страхом, глухо и часто заколотилось уставшее сердце, и механически потянуло в укрытие... Небесный взрыв повторился вновь, и крупные редкие капли, барабаня при встрече с землёй, быстро перешли в летний ливень. Запахло головокружительной свежестью и мокрым асфальтом. Протянув ставшие мягкими ладони к желанной влаге, продолжал сидеть у подъезда. А небеса, словно почуяв, не скупясь отвечали взаимностью (выплакаться бы сейчас, и, возможно, стало бы полегче. Вот как обрушившейся водой незримой грозовой тучке. Но тут слезами не поможешь...). Проведя по лицу мокрыми ладонями, вновь подставил их под дождь. По щекам сползали на шею согревшиеся капли. Нутро дрогнуло от внезапного сходства стекающих капелек и струящейся крови.
В памяти всё чаще и чаще всплывал смелый орёл в ущелье Афганистана. Дважды стрелял я в него и, к счастью, промахнулся. Никогда не простил бы себе безвинной, ненужной жертвы, гибели мудрой птицы. Парящий в небе орёл, символ свободы и силы. Я метил в птицу, а стрелял в бога...
Утром выйду на свежий воздух, неаккуратно поставленная стопа погрузится в дождевую прохладную лужу. И мозг, как озарение, вновь прошьёт нахлынувшее воспоминание.
"Так вот что на протяжении всего пребывания в Афганистане безуспешно пытались отыскать мои глаза. Искали, но никогда не встречали дождевые лужи. Стихийно возникшие природные зеркальца, в которых отражается ярко-голубое небо, по которым, разбрасывая хрустальные брызги, бегала весёлая ребятня. Когда журчащие ручейки, наперегонки с босоногой пацанвой, уносили на своей сверкающей извилистой спине спички-кораблики. Воркующие голуби и звонкие воробьи, устав от утомительной жары, хлопая крыльями, устраивали себе банный день...
С рассветом и на протяжении всего невидимого светового дня, запершись в комнате, накрывшись подушками, не желая слышать людские радостные голоса, заставлял себя уснуть. Но заснуть не мог и не понимал, почему так происходит. Ведь я в Афганистане мечтал о домашней, мягкой, чистой постели. А тут – крутился, менял положение тела, поджимал и распрямлял ноги, но сна не было. Причиной же всему было хрупкое пулепробиваемое оконное стекло.
Затем я с психом сбрасывал подушку на пол, натягивал спортивные штаны, укрывался курткой и, свернувшись калачиком там же, на полу, засыпал. Только так накатывали спокойствие и сон.
Входила мама и недоуменно спрашивала: "Сыночек, да что же ты на полу?".
Виновато улыбаясь, не посвящая её в истинную причину, возвращался в кровать. Пытался заставить себя думать о хорошем, но не мог. В голове замкнутым кругом, бесконечной киноплёнкой, тысячи раз прокручивалось одно и тоже.
"Беззаботная, активная молодость. Гитары, ансамбли и дискотеки. Мотоцикл, скорость и ветер. Афганистан и ранение".
Ни на мгновение не сожалел о сделанном, лучше умереть со спокойной совестью, чем до конца жизни мучиться в раскаяниях. Но всё же всплывал один и тот же вечный вопрос: "Почему, почему так со мной произошло?". Именно это натолкнёт меня потом на духовный поиск.
...С трудом нашло меня первое письмо из Афганистана. Ребята сообщали, что в тот день колонне с двумя тяжелоранеными удалось выйти из-под огня. Мина, которую я разминировал, была двойной, миной-ловушкой, ставили её на неизвлекаемость. Верхняя, по неизвестной причине, так и не взорвалась. Благодаря этой случайности я остался жив.
Энди спустя два месяца подорвалась на мине и погибла.
Снова один, скрываюсь от людей в маленькой комнате. Снова – свернувшись калачиком и уткнувшись в измятую подушку.
"Ушёл самый преданный друг.
Ну почему так?
Прикрывая других, мы не смогли уберечься".
«Прячась от сходящего с гор ночного холода, мы спали в одном окопе. Я стелил на землю два бронежилета, вместо подушки клал себе под голову кепку и подсумок с четырьмя магазинами. Правая рука покоилась на автомате, левой пытался смягчить лежанку для головы. Согревая друг друга тёплыми спинами, таясь от утреннего тумана, укрывались одной на двоих плащ-палаткой».
Дни и ночи мои перепутались, сплелись в один невыносимо давящий, бесконечно тягучий клубок воспоминаний. Не успев закончиться, мысль закручивалась вновь и неизбежно упиралась в одно и то же – в роковой взрыв. Приходили друзья и знакомые, старались помочь, но внутренний огонь угасал. «Не тот пропал, кто в беду попал, а тот, кто духом пал...».
Последней каплей, которой было суждено либо раздавить меня окончательно, либо наоборот, послужили слова родственников второго колена.
"Лучше б он погиб...". Таков был их приговор.
Жизнь моя была ещё не длинна, но, учитывая последние события, уже и не коротка. Никогда от боли душевной или физической не стонал и не плакал. А здесь беззвучные слёзы, подталкивая друг друга, двинулись сами собой. От обиды внутри что-то рухнуло и сломалось. Земля поплыла, руки, плечи и голова опустились.
В экстремальных ситуациях у человека иногда случается ступор или истерика. Выводят из штопора пощёчиной, а если это мужик, то ударом по морде.
Неожиданно, откуда я ждал меньше всего, я его получил. Подскочив с кресла, не помня себя, ломая пальцы, метался по комнате из угла в угол. Гнев захлестнул каждую клеточку, всё пылало внутри.
"Пощёчина" сработала, за что спустя много лет я буду родственникам благодарен. Хотя твёрдо убеждён, что и словом можно добить человека.
"Не рано ли вы меня в ящик заталкиваете? – говорил сам с собой. -
Ну ничего, весна покажет, когда снег сойдёт, кто где нагадил!"... Бойцовская злость овладела сердцем надолго.
Пришло осознание, что дальше так жить невозможно. Сгорю, сожгу себя воспоминаниями.
"Но что же делать, с чего начинать? Надо переключить мозг на что-то другое, чем-то заняться. Выходить в люди". Уставшая рука подняла телефонную трубку. Указательный палец, неуверенно двигаясь по диску, отсчитывая цифры, набирал нужный номер.
Глава 8
...они воспарили над нами над всеми,
два солнечных блика,
две нежные тени...
Активисты Изобильненского РК комсомола привезли спортивные тренажёры. Я впрягся в них, сжигая зло, тоску и обиду .
Медикаментозное лечение обязательно на первом этапе выхода из посттравматического шока. Однако жить и работать на спекулянта Аптекаря – это не есть хорошо. Кипу лекарств, выписанных врачами, спустил в унитаз и, чтобы не возвращались, смыл дважды. Духовный путь гораздо надёжней и одновременно трудней.
У людей в белых халатах заданный мною вопрос всегда вызывал возмущение и недоумение: "Скажите, пожалуйста, можно ли мне выполнять стойку на голове?".
"Вы что, с такой черепно-мозговой травмой – ни в коем случае!".
К тому времени я уже практиковал сиршасану, применяю её и по сей день (вовремя Руслан Константинович рассмотрел во мне ищущего и бросил в благодатную почву духовные зёрна).
Много отзывчивых и душевных людей на Земле, на которых мне по жизни везло. Каждый добрый поступок останется со мной навсегда.
День теперь начинался иначе. Утром раздавался звонок в дверь, и, пока ротозеи спят, – плечо в плечо, нога в ногу бежали с Андрюхой вокруг посёлка. Спустившись у кинотеатра к воде, заплывали в водохранилище. А затем, как до армии, на школьной спортплощадке переходили от перекладины к брусьям. Бегал я всегда босиком. Почувствовал, что так надо организму, и не ошибся. Стопы горели огнём, часто сбивал их в кровь и вгонял занозы, но упрямо стоял на своём.
Пошли осенние дожди, затем настали заморозки, лёг снег, но форма одежды оставалась неизменной.
По свежему пушистому снегу бежалось легко и мягко. Оторвавшись от обжигающего дорожного покрова, сжимал и разжимал пальцы ног для сугрева. Тело от мороза и сильного снега горело огнём. Снежинки, приятно покалывая, ударялись в слегка онемевшую кожу, сползали, уступая место вновь прилетевшим.
Уверенно двигался вдоль набережной, и душу с телом согревала мысль – где-то там, совсем рядом, по левую руку, гостили, пережидая холода, белые лебеди. Канал, пронизав турбины ГРЭС, возвращался в водоём тёплой водой. Спокойные и несуетливые птицы, не подавая голоса, притягивали к себе людей своей красотой и особым статным величием, удивительное зрелище прославило залив на всю округу...
С тёмных очков растаявшие снежинки капельками стекали на лицо.
"Надо придумать очистительные щётки для окуляров...", – смахивая мокрый снег, ползший по щекам, бросил шутку дружку.
"На тебя вон бабуся смотрит и крестится. Ещё бы, она в шубе и в шапке, а ты в спортивных трусах и в солнцезащитных очках, да в такой снегопад".
Результат наших пробежек не заставил себя долго ждать. Вскоре сон улучшился, нервы медленно успокаивались, общее состояние укреплялось и, самое главное, появилось желание жить.
Пришла весна, и не только. В комнате тихо играла музыка, виниловая пластинка, медленно вращаясь, создавала уют и покой. Переливаясь ярким разноцветьем в такт мелодии, на стене сияла смастерённая ещё до армии цветомузыкальная установка. Воспоминание об Афганистане делили на двоих. С Валерой мы были знакомы не первую пятилетку. Новость о моём ранении в те зимние дни настигла его на больничной койке. Ошеломлённый известием, он сбежал через окно второго этажа из районной больницы и на попутках тридцать километров ехал ко мне.
Под тихую мелодию память рисовала Ишкашимский уезд, армейская операция тогда собрала не одну сотню бойцов из близлежащих провинций. Однако пересечься нашим с Валерой путям на чужбине было не суждено. Жаль, угостил бы водилу БТРа яблочками из кишлака.
В разговор вклинился звонок в дверь, в квартиру ворвалось синхронное:
"Здравствуйте!".
По весеннему весёлые девчачьи голоса эхом зазвенели в подъезде.
"Нам поручили поздравить вас с майскими праздниками!".
В этот момент в открытую дверь, на лестничный пролёт, из квартиры пулей вылетел сиамский котёнок.
"Ой, какой красивый! А как его зовут?", – восторженно воскликнули гости.
"Маркиз. Его морская душа жаждет свободы, ловите его, девчата, и вместе с ним входите".
"А где вы такого красавчика взяли?", – сидя в креслах, тиская голубоглазого своенравного сиамца, спрашивали школьницы.
"Привёз из Одессы", – примостившись у открытого окна на подоконнике, отвечал я.
Когда второй раз летал на пластическую операцию. Стюардессы от него тоже были в восторге. Весь полёт кот лежал на спинке сиденья, вытянувшись на подголовнике, свесив хвост и уложив голову на лапки. Когда небольшой борт болтало в воздухе и он проваливался, а затем, надрывно гудя, вытягивал всех наверх, юный "одессит" опускал лапку и мягко хлопал меня по плечу. Словно подтверждал, что он здесь и ему немного страшно.
Впервые за последнее время душа отдыхала. Находясь рядом с девчонками, хотелось говорить о всякой всячине или просто молчать.
