Текст книги "Сон веселого солдата (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Климов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

На войне у человека, как у хищника во время охоты, все органы чувств работают на максимуме. Возникает необходимость снять нервное напряжение. Нашим дедам были положены боевые сто грамм. Нам же приходилось самим искать выход.

Курящим старшина выдавал сигареты. Особо находчивые мудрили. Вслушиваясь в дворовые песни, забывались и вспоминали о доме. Я инстинктивно читал. Заставлял себя понять и прочувствовать незатейливый сюжет. Книга хотя бы ненадолго уносила в другую жизнь. От ветхих потрёпанных страничек веяло добром и родиной, словно открывалось окно в другую плоскость.

В рюкзаке, среди гранат и патронов, художественное произведение оказалось случайно. Хотя, как известно, случайностей не бывает, всё приходит в своё время...

Приостановились мы как-то на блокпосту. Часовой повёл командира к своему начальству. Функцию постовой будки выполнял списанный БРДМ. Вросший в землю металлический остов машины покоился без орудий, колёс и всего, что поддалось демонтажу. На башне одиноко лежала старенькая зачитанная книга. Ветерок заманчиво перелистывал пожелтевшие от солнца и времени страницы. Поёрзав от нетерпения, немного поразмыслив, я всё-таки перепрыгнул на соседнюю броню. Взял книгу с едва просматривающимся рисунком на потертой обложке, по которой можно было лишь догадаться, что на ней – деревья, кусты и название – «Лесная ягода».

"Часовой, читающий книгу на посту, это уж слишком", – подумал я, перепрыгивая обратно. Пряча находку в рюкзак, стал мысленно выгораживать себя. "Почитал, дай другому почитать. С ближним надо делиться. Восстановлю авторучкой рисунок, прочту и на обратном пути, конечно же, верну". Оправдалок каждый из нас знает много.

Возможно, повысив бдительность часового, я даже кому-то жизнь спас. Рисунок на обложке восстановил, но книгу дочитать не довелось. Обратного пути не было, поэтому и не вернул.

Темнело, ребята доставали из картонных ящиков рыбные консервы, в томатном соусе или в масле, кому какие приглянутся. Вскрывали и, без каких либо признаков эмоционального удовлетворения от еды, медленно жевали.

Прямо на углях костра, в металлических банках, разогревали тушёнку и каши. Мы сидели полукругом на земле, скрестив ноги на местный манер, и смотрели на красно-жёлтый полыхающий огонь. Пламя, обдавая нас приглушённым светом и тёплым дымком, потрескивало сухими дровами.

Тихими вечерами, когда мысли и душа сами собой настраивались на мирный лад, слушали гитару и все думали о своём. В памяти всплывал родной край, свой дом. Вспоминалась повседневность, когда вся жизнь, казалось, течёт своим чередом, как сама собой разумеющаяся. Здесь прошлое воспринималось по-другому.

Пройдёт время, гражданская жизнь вновь станет обыденной. Афганские события, оставляя шрамы не только на теле, но и в душе, ноющей раной навсегда впечатаются в солдатские сердца.

Перебирая струны, я тихо пел:

"...А быть может, ветер,

Что траву качает,

Унесёт за горы

Все наши печали,

Где мы с лёгким сердцем

Чистый воздух пили

Среди трав пьянящих,

На лугах России...".

Музыка объединяет сердца. На войне мелодия (лучше, если она дворовая, любительская, такая ближе) исцеляет душу. На гражданке этим песням военных лет предстояло объединять сердца в одно большое братское сердце...

Друзья сидели рядом. Олег по-свойски положил руку на левое моё плечо, Санёк, не сговариваясь, одновременно на правое.

Не отрывая глаз от полыхающего огня и не прерывая песни, я улыбнулся им в ответ.

Предчувствие не обмануло, это был последний наш вечер. Завтра гитара осиротеет.

Глава 6

...Француз-хирург, с изяществом артиста

– Ему не больно, потому бесстрашный! -

Восстановил тебя из липкой каши...

Яркая луна освещала полотно дороги. Ехали при потушенных фарах. Ведомые машины ориентировались по приглушённо-красным габаритным огонькам идущих впереди.

Похоже, проскочили. В ушах еще звенело от выстрелов, пахло пороховой гарью.

Страха не было. Ступор и мелкая дрожь накроют чуть позже. Тогда и придут тягучие мёртвые минуты, которые наступают до или после боя.

Руки потянутся механически к пачке "Примы" или "Охотничьих". Возникнет желание выбросить из головы, забыть и побыстрее уйти от мыслей и вязкой минуты.

Отродясь я не курил, и как-то само собой придумалось – грызть соломинку, сахар или сорванный прутик. Так было легче оторваться, заполнить зависшую паузу.

302-й БТР стал постепенно от нас отставать и остановился. Уступая дорогу колонне, рискуя подпрыгнуть на мине, мы осторожно взяли обочину и тормознули.

Вскоре сквозь шум моторов и гусеничный лязг послышался хлопок, колонна, замедляя ход, постепенно замерла. В эфире прошло сообщение о подрыве головной машины.

Моджахеды воевали по отработанной схеме. Сначала остановить движение, затем, с заранее пристрелянных позиций, планомерно, как в тире, уничтожать колонну.

Боевые машины, ощетинившись стволами, пытались отыскать и подавить огневые точки противника.

Энди взяла запах мины. Оглянувшись, я указал обнаруженное место.

Помощник Вугар, стоял, опустив руки, вжав голову в плечи, и смотрел перед собой в землю.

Вот и мне довелось на своём пути встретить этот испуганный взгляд.

Война срывает маски, и человек становится виден, как в чистом поле.

Сквозь затравленный опущенный взгляд Вугара виделись мне лица дембелей. Отслужившие два года, они отсчитывали каждый пройденный километр до советской границы. Ожидание для них перешло в дни и часы.

Отогнав все посторонние мысли насколько это было возможно, стал ещё бдительней и собранней. Громко и часто колотилось сердце. Наступил момент "секунда как вечность". Всё вокруг замерло и пропало. Время остановилось. Пауза ощущалась, как ощущается смерть в затянувшемся ожидании. Рука лишь на мгновенье застыла на мине.

Яркий солнечный свет резанул по глазам. Первый лучик пришёл сообщить о начатом дне.

С детства любил я и ждал эти секунды. Юношами ходили мы в туристические походы. В России и здесь, на Афганской земле, когда гитара была под рукой, всегда пел "Гимн Восходящего Солнца".

В такие мгновенья были лишь двое – зорька и я...

...От встречного ветра не прятал лица

и шёл, не срезал круги.

Поэтому тёплый комок свинца

нашёл меня раньше других.

Я труса в себе не посмел бы простить.

Взглянуть не посмел бы на вас.

Поэтому силы сумел найти

в решающим ставший час.

Поэтому голову не опустил.

Поэтому стал смелей.

Ворвался свинец и не отпустил.

Скрутил и пригнул к земле...

Отмучилось, остановилось солдатское сердце. На двенадцатый день так и не пришел в сознание, и наступила клиническая смерть.

В операционной Кабульского госпиталя хирург методично применял технику непрямого массажа сердца.

Длительное забытьё сменилось давящими жерновами. Измученное, израненное тело было согласно на всё, лишь бы без боли.

Не существовало ни комнаты, ни хирургического стола, только угнетающая боль, на каждую клеточку.

Всё зависло в промежуточной, временной точке. Струна напряжения должна была не выдержать и лопнуть. Постепенно становилось тяжело и легко. Совмещалось несовместимое. Холод-тепло, боль-удовольствие, давление и невесомость.

Перед глазами – живая, золотисто-бархатная, бездонная пустота. Радужная, одновременно чужая и родная. Притягивающая и отталкивающая, живущая своей жизнью, звенящая, переливающаяся с яркоцветными, хаотично движущимися точечками пустота. Разом ощущалось одиночество и присутствие наполняющего собой бескрайнюю вселенную вездесущего. Ещё немного, струна разлетится со звоном, и всё навсегда рассыпется и распадётся на мельчайшие частички, и я стану бездонной, живой вечностью...

Неизвестное быстро сменилось знакомыми ощущениями. Темнота стала однотонной и поверхностной, боль острой, физической. Чьи-то руки невыносимо давили на грудь в области сердца. Негромкий мужской голос твердил: "Дыши, дыши...". К лицу прижималась кислородная маска. Монотонно-прерывисто пищал зуммер. Сознание затуманилось, всё стихло.

Стабильное понимание и восприятие происходящего возвращались в госпитальной палате.

Не было ни стен, ни пола. Голову и тело, покалывая мелкими иголками, сжимали неведомые тиски. Откуда-то издалека доносились неразборчивые голоса. Темнота перед глазами давила неизведанным животным страхом... Свет, где же свет? Ненадолго хотя бы маленький успокоительный лучик. Нет, это не сон и не ночь... Чужая, угнетающая, мрачная, незнакомая темнота.

Двинул правую руку к лицу. "Надо сорвать, сорвать всё, что мешает проникновению света...". Закованная в гипс рука дёрнулась и непослушно опустилась на тело. Левой ощупал тугие бинты. Открытая нижняя часть лица и шея покрылись чужой жёсткой коркой. Пальцы судорожно старались попасть под бинты. Нетерпеливо, упрямо рванулась рука. Острая боль прошила голову и каждую клеточку тела.

Силы ушли, рука упала.

Ослабленное тело лежало, сознание лёгким облаком парило над ним. Я словно пребывал одновременно там и здесь. Лежал на кровати и плавно пульсировал под потолком.

Цепляясь одна за другую, вяло потекли тревожные мысли. "Как жить дальше? Это навсегда? Где я?.. Почему в здесь? Ведь до Кабула почти триста километров. Сколько прошло времени?".

Вопросы неумолимо пожирали и без того ослабленное тело. "Я теперь никогда не смогу играть на гитаре. Мотоцикл, меня дома ждёт мотоцикл. Как же там Энди? Нет, она будет жива. Перед взрывом я спрятал её за спиной. Колонна? Она должна вырваться, за выбоиной начинался ровный асфальт.

Надо побыстрей возвращаться, лечиться и назад, к ребятам, в строй...".

Изнуряющие тягучие мысли замкнутой цепью возвращались к тому, с чего начинались.

"Как сообщить родителям? Ведь я даже своей рукой написать не смогу. Письма, написанные заранее, наверняка ещё в пути. Однако вскоре иссякнут и они. Матери, бедные наши матери. Пуля, попавшая в сына, рикошетом попадает в мать, болью пронизывает материнское сердце. Простите нас. Не для того вы нас растили.

Зачем люди убивают друг друга? Вместо того, чтобы лечить больных, искоренять нищету и насилие, лучшие умы тратят жизни, изобретая смертоносные орудия. Тратятся бешеные деньги, круглосуточно работают заводы. Всего лишь для того, чтобы стать кому-то ещё богаче и могущественней. Всё, всё ради денег... Не для того дана нам жизнь, чтобы вот так её прожигать".

На кровать кто-то присел.

"Ноги целы", – подумал я, пошевелив под одеялом пальцами. Тихий уставший мужской голос спросил: "Не спишь?" (сплю... Это единственное, что теперь мне по силам – заставить себя уснуть. Возможность вырваться из мысленной рутины, а значит, из настоящего...).

Но на вопрос ответил коротко: "Нет".

Голос продолжил: "Я хирург. Ты наверняка не пил и не курил? Тренированное, здоровое сердце у тебя, поэтому и выжил".

Я молчал. Не желая оставаться в давящей тишине, он опять заговорил.

"Держись, переломы челюсти и скуловой кости срастутся и жевать станет легче. Гипс и бинты с грудной клетки, придёт время, снимут. Крупные осколки мы удалили. В лице и груди у тебя ещё десятка три наберётся. Их не стали трогать, мешать они тебе не будут".

Голос, не желая убивать надежду, умолчал о главном. По той же причине не задавал вопросов и я.

Сердце грустно шептало: "Это навсегда...". Разум упрямо громоздил надежды...

Пришла медсестра. Хирург приподнял головную часть кровати и, попрощавшись, ушёл. "Какое сегодня число?", – хриплым голосом спросил я. "Первое. Первое ноября", – быстро исправился девичий голос, и, слегка гремя посудой, медсестра осторожно присела рядом.

"Какой же день был тогда? Кажется, девятнадцатое октября...".

Сестричка терпеливо кормила.

Мне от своей беспомощности стало неловко и стыдно. Еда была жидкой и тёплой. Вкус, обоняние и слух вернутся нескоро и не полностью. Лишь через полгода, на День Победы, подаренный девчонками букетик цветов пробьётся запахом весны.

Госпитальные палаты были переполнены. Окружной центральный Кабульский военный госпиталь ждал отправки раненных в СССР.

Уставшие от боли и безделья бойцы давили уныние и горе потехами, смехом и шутками. Развлекали себя как могли. В соседней палате кто-то на забинтованной груди изобразил карту боевого пути. У другого – на повязке, скрывающей глаз, красовался глаз "на замену" – нарисованный, нереально большой. Лежащему на вытяжке с переломом ноги написали на гипсе: "Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым!".

Соседом по койке оказался однополчанин, артиллерист Лёха, получивший ранение в глаз и руку. Лейтенантик всячески старался меня поддержать и развеселить. С его помощью стал постепенно вставать и двигаться.

"Как быстро человека покидают силы, и как долго они восстанавливаются", – удивлялся я. Мёртвая обгоревшая кожа, как старая штукатурка, отделялась лохмотьями. На розовой поверхности лица осталась лишь синяя пороховая россыпь, но это навсегда. Людская беспардонность в словах: "А чего у тебя лицо в краске?", – довольно часто будет заводить в тупик.

Медсестру Катерину попросил написать домой письмо.

"Жив, мол, ваш неугомонный сынок. А что чужой рукой письмо написано, так это просто песком глаза присыпало, не переживайте, скоро буду".

Внизу листа левой рукой с трудом нацарапал: "Целую, Славик". Письма домой всегда старались писать бодренькие и ни о чём.

"Несём службу. Кормят хорошо. Играем в футбол. Регулярно, два раза в неделю, ходим в кино и посещаем баню".

Главное – не содержание, а бодрость духа в написанных строчках. Такое письмо для близких работает лучше всякой успокоительной пилюли.

Уходя на боевые действия, писалось сразу несколько писем. На запечатанном конверте ставились даты отправки. Каптёрщик согласно цифрам опускал в почтовый ящик на штабе весточку домой .

Желающих похвастаться перед близкими или разжалобить их отучали легко и быстро.

В один из ясных солнечных дней – таких здесь больше, чем хочется – смотрю, ребята кучкуются. «Что за шум, а драки нет?». Ясное дело, решил посмотреть.

Не знаю, как письмо стало достоянием гласности, но "писарчука" заставили во всеуслышание читать своё незаконченное послание.

Стоя под испытывающими взглядами собравшихся, чуя неладное, держа перед собой дрожащий лист, солдат испуганно мямлил: "Здравствуй, бабушка. Бью душманов, кушаю виноград и гранаты...".

Но дочитать не успел. С глухим ударом сапёрная лопата зарядила хвастунишке по лбу.

В начале ноября афганское правительство проявило предпраздничное внимание и заботу к недострелянным бойцам. В больничных палатах на столах, раздражая своим видом и запахом, стояли фрукты. Стояли, но не более того.

Восток – дело не только тонкое, но и жестокое.

И уж лучше жевать "лошадиную радость", чем с отравлением валяться в реанимации.

Госпиталь ожил, как разворошённый муравейник. Готовились к отправке. Раненые меняли больничную одежонку на военную форму. По инструкции, даже если у военнослужащего отсутствовали ноги, сапоги аккуратненько ставились рядом с хозяином. На меня с трудом натянули защитного цвета форму и уложили на носилки. Все нервничали, суетились. Прежде, чем расстаться с медсестричками, я задал вопрос, как говорится, на посошок:

"Уважаемые, а отчего мне как-то подозрительно давят сапоги?".

И с меня под всеобщий гогот стали стаскивать обувь. Впопыхах надели правый сапог на левую ногу, а левый, соответственно, на правую. Я почему-то вспомнил свои полусапожки, которые вместе с личными вещами остались неизвестно где. (В Кабул привезли в трусах с чужого плеча. В смысле, не в чужих, – в армии, как при развитом коммунизме, всё общее, – а просто большого размера, почти до колен. Всё равно не ходячий, не слетят).

На своих полусапожках со шнуровкой смастерил вместо неуклюжей лапти стильную подошву. Подходящих инструментов не было, но было б желание, – в металлической крышке от консервной банки гвоздём набил отверстия. Работая крышкой как напильником, постепенно придал подошве нужную форму. Слегка скошенный каблук и сужение подметки старшина не заметит, а вид радует глаз (сапог не жалко, лишь бы на хорошие ноги попали).

В ТУ-154, оборудованный под летающий госпиталь, грузились с неуклюжей поспешностью. Кто-то нервно шутил, иные, стиснув зубы, молчали. Одно тревожное обстоятельство объединяло всех нас. Не о таком возвращении домой мы мечтали.

Носилки плавно приподняли и закрепили на крючках второго яруса. Мужчина, – наверное, кто-то из экипажа, взял мою здоровую руку и, положив её на пластиковую ручку, сказал: "Почувствуешь себя плохо, поверни кран, пойдёт кислород".

"Красный тюльпан" с грузом-300 на борту, натужно гудя турбинами и выстреливая тепловыми ракетами, по спирали поднимался над Кабулом.

Кислород не понадобился, сознание покинуло раньше, чем успел повернуть кран.

Играя ниточками бинтов на лице, ветерок ласкал кожу и волосы. Тишина поражала своей необъятностью. Лёгкие, отвыкшие от свежего воздуха, с жадностью втягивали забытую прохладу. Опустив уцелевшую руку на шершавую землю, с горечью на губах прошептал: «Встречай, Родина, своих солдат...».

Думалось в тот миг, что, хотя до Родины ещё далеко, но теперь будет легче. Глупец, трудная и горькая жизнь делала лишь первые свои шаги. Алексей, однополчанин, спросил: "Очнулся, брат? Потерпи. Мы ещё на взлётке, всех увезли в госпиталь, скоро и за нами приедут".

Издали, рыча движком, подъехала машина. Санитары, шустро подхватив мои носилки, понесли на погрузку.

Алексей остановил их и твёрдым, уверенным голосом сказал: "Он живой. Развернитесь и несите вперёд головой".

В салон погрузили ещё одни носилки. Как оказалось, с раненым без обеих ног. Жужжа стартером, микроавтобус завёлся с трудом и рванул с места. Раненый застонал от боли. Водитель, не обращая внимания, подпрыгивая на ухабах, давил на гашетку.

Сосед заорал: "Ты что, ушлёпок, дрова везёшь?!".

Сразу после его слов катафалка, гремя железом, словно разваливаясь на части, подпрыгнула на кочке.

Я сжал от напряжения зубы. Сосед сначала закричал от боли, а затем, с благим матом (вернее, совсем даже не с благим) стал метать в шоферюгу один за другим свои сапоги.

Выгружая нас возле госпиталя, перепуганные санитары вновь понесли меня вперёд ногами. Ну, тут Лёха не выдержал такой тупости, тоже обложил отборными словосочетаниями и без того перепуганных медиков срочной службы.

Переполненный ранеными и больными Ташкентский госпиталь расселял и лечил ровно так же, как и встречал. Однополчанин находился рядом, пока меня не переложили на кровать, но прежде, чем попасть в палату, мы долгое время ждали расселения в сырой и холодной душевой.

Вновь сменили форму на больничную одежду. В госпитале лечились военнослужащие со всего Среднеазиатского округа. В восьмиместной палате лежал разношёрстный народ, в основном, местные.

Сплочённость и понимание в среде окружающих пропало.

7-го ноября, в День Октябрьской революции, палату посетили комсомольские активисты. Тяжелораненым преподнесли подарки. Михе – с такой же, как и у меня, травмой, – маленький приёмничек, мне – механическую бритву. Уход за израненным, слабочувствительным лицом, в прямом смысле слова – втёмную (зеркало стало самым ненужным предметом), приносил неудобства и выводил из себя. Брились пару раз в неделю, а это уже радовало.

Однако не успевшие принести пользы подарки к утру из тумбочек бесследно исчезли.

Пришли товарищи по Кабульскому госпиталю, били сокамерников, переворачивали матрасы, вытряхивали содержимое тумбочек. Но пропажу так и не нашли.

После перелёта уход за ранеными заметно ослаб. Медперсонал упрямо бездействовал и сохранял терпеливое молчание. Он был, и как будто бы его не было.

Неизвестно по какой причине раны не промывали, повязки не меняли. Наверняка считали нас перед отправкой в Россию временно присутствующими. Повязки ослабевали и медленно сползали. Непромытые раны требовали ухода.

Мы снимали старые бинты и, помогая друг другу, перевязывались вновь.

У ребят сдавали нервы, кто-то уже кричал: "Я больше не могу... Да лучше б меня убило!".

Ещё не раз в последующие годы в мыслях повторятся эти вот режущие слух горькие слова. Единственная процедура, которая регулярно выполнялась, – по утрам измеряли температуру. И дождались. Моя поползла вверх. Доктора лишь тогда обеспокоились. Не обо мне, а о своей, видать, карьере.

Собрали местный консилиум. Пальпировали лицо, болезненно промывали раны и пазухи. Но температура не спадала.

На очередном осмотре кто-то из врачей спросил: "Что у тебя с рукой?".

"Не знаю, как говорится – очнулся – гипс". Дело в том, что я лежал в отделении офтальмологии, а рука должна была находиться в опорно-двигательном. Но так как мы ещё пока что были с ней заодно, на неё никто не обращал внимания. Быстро сняли гипс, под ним обнаружился резиновый дренаж, вросший в ладонь. Хирург, не утруждаясь обезболиванием, рванул инородное тело.

Ох уж эти мясники, он бы с такой же лёгкостью вырвал мне и палец.

После случая со мной уход за ранеными улучшился. Однако на улучшение настроения это кардинальным образом не повлияло. Хотя всё зависит, с какого ракурса смотреть на происходящее.

Что наша жизнь – краеугольный камень, сложна и проста одновременно. Во мраке трудных дней желающий отыщет, как проблеск, искру – положительное. Такой психологический костыль и градус настроения повысит, и жизнь облегчит.

Радовало ещё одно обстоятельство, а вернее, его отсутствие. Бытовая проблема, о которой старались умалчивать. Она же, в прямом смысле слова, вгрызалась в человеческую плоть. Вши... В первые годы десятилетней войны в Афганистане они были бесплатным приложением к армейским будням. Спасались, кто как мог. Разводили костры и, добавляя посудомоечное средство, кипятили в вёдрах одежду. Водители вымачивали гимнастёрки в бензине. Имеющие доступ к электричеству мастерили кипятильники из двух лезвий для бритья и подолгу вываривали свое облачение. Из неохотного рассказа дружков, отслуживших в те годы, выяснялось, что бороться с этой заразой всем было довольно трудно. Вши были везде, включая упакованное кровопийцами постельное бельё, приходящее раз в неделю из прачечной.

Отслужившие два года Василий с Витьком застряли в те дни на пересыльном пункте в Кабуле. Границу закрыли на один большой замок в связи со смертью Генерального Секретаря ЦК КПСС – Леонида Ильича. Разрешение на вылет имел лишь борт – президента ДРА. Три осенних дня маялись ребята в отстойнике. А дембеля всё прибывали и прибывали. Прознав, что один самолёт на Ташкент, всё же выпускают (терпеть больше не было сил), ребята всеми правдами и неправдами постарались оказаться в числе счастливчиков.

Пассажирский ТУ оторвался от Афганской земли. Все сидели молча, думая об одном и том же, вслушиваясь в рёв турбин, ласкавший слух и расшатанные нервы. Витёк, желая скоротать тягучие минуты, снял шинель и расстелив в проходе между кресел, улёгся спать на пол. Вместо подушки сунул под голову шапку, развернув её так, чтобы красная звезда не давила на лицо. Длящуюся, казалось, целую вечность маету прервал приятный голос бортпроводницы: "Уважаемые пассажиры, наш самолёт пересёк воздушную границу Союза Советских Социалистических Республик...". И, сменив официальный тон на ласково-сочувствующий, уже не так громко добавила: "Поздравляю, ребята, с возвращением домой!"...

И тут началось – кто-то одновременно плакал и смеялся, от переизбытка чувств матерились, прыгали от радости, подбрасывая солдатские шапки.

...И вот Ташкент – как долгожданный летний дождь. Борт приземлился на военном аэродроме для досмотра. Витёк с Васьком, вырвавшись за пределы запретной зоны на свободу, взяли курс на видневшийся город. Быстро зашагали по бездорожью, оседавшему пылью на кирзовых сапогах. Двигались напрямик, не замечая асфальтированной дороги, лишь изредка поглядывая на затаившийся в стороне островок из кустов и деревьев. Отмахав полпути, переглянулись и рассмеялись. Не сговариваясь, по привычке, ставшей уже образом жизни, обошли опасный участок на расстоянии выстрела.

На подступах к городу решили культурно откушать в ресторане, грандиозный повод на то имелся. Мечту разрушил швейцар. Они стояли в лёгком смущении, всё прекрасно понимая. Что серые шинели далеко не вечерние фраки. И их загоревшие, исхудавшие лица с не по годам уставшим, дерзким взглядом выдают, что провели они последние два года отнюдь не в обществе мальчиков-одуванчиков. Понимали, и все же было обидно.

Случайно проходивший майор, бросив беглый взгляд на солдат и заведение для "избранных", всё понял без лишних слов. Приблизившись, тихо спросил: "Ребята, вы оттуда?" и, не дожидаясь ответа, добавил: "Пойдёмте со мной, я знаю, где можно перекусить не хуже, чем в этой харчевне".

Пройдя пару кварталов, они вошли в офицерскую столовую. Майор предложил ребятам располагаться, где понравится, взмахом руки поздоровался с официанткой и прямым ходом отправился на кухню. По всему было видно, что здесь он был своим человеком. Минуты спустя офицер появился, сказав: "Скоро всё будет, оплата не требуется". И, пожав дембелям руки, ушёл. Ребята переглянулись – мелочь, а приятно. Хотя заплатить было чем. У каждого во внутреннем кармане парадной гимнастёрки лежала пара сотенных боевых-отпускных. Вскоре всё та же официантка в белом фартучке поставила на стол две глубокие тарелки с пельменями, обильно сдобренными сметаной, притягивающей взгляд своей белизной.

Затем – гостиница и водка. Утром, попрощавшись, интернационалисты расстались.

Василий махнул автостопом на родину, в Киргизию. По мирным просторам, да в чине гражданского, путешествовать было слегка непривычно и даже забавно. Напрягали лишь большие прозрачные стёкла пассажирских автобусов. Дома, в городе Фрунзе, ждали родственники и натопленная банька. Вышел Василий, распаренный, в отцовском махровом халате и домашних тапочках.

"Ну, сынок, выкупался, а теперь надевай форму и к столу", – радостным голосом проговорил отец.

"Нет формы, батя, я её сжёг...".

"Как сжёг? Шутки в сторону, скоро гости придут, мама уже стол накрыла".

"Я же сказал, формы нет. Горит в банной печи", – отведя глаза, негромко произнёс сын.

"Да ты что?", – вскипел отец.

И Василий, не сдержавшись, глядя родителю в глаза и повысив голос, выпалил: "Да ты пойми! Там война! Смерть! Окопы, вши! Там люди режут друг друга, как баранов!".

Виктор, прежде чем ехать в аэропорт и лететь в далёкий Ставрополь, к родственникам и подрастающей дочурке, из гостиницы отправился на барахолку. Упаковавшись моднячим гражданским шмотьём, попросил торгашей завернуть обновки в полиэтилен. Разузнав, где находится городская баня, зашагал к месту назначения. Долго скоблил и драил себя. В безлюдной раздевалке сел на деревянную лавку и с наслаждением, не торопясь, стал одеваться. Навсегда расставаясь с военной формой, аккуратно изъял из гимнастёрки документы, деньги и блокнот, где безвозвратно испорченным почерком были вписаны адреса боевых друзей, а главное – стихи.

Война сорвала какой-то механизм, и рифма потекла о наболевшем. В мирных советских городах люди практически не слыхали о неизвестной войне, тем более – от поэтов. А Витя в полумраке многоместной палатки царапал себе в блокноте, так и сложились эти слова: "Цинковая почта".

Моя мелодия и голос, его глубокие стихи переплелись, спаялись и зазвучали песней...

Цинковая почта

Воздух пахнет пряно,

С примесью бензина,

Из Афганистана

Друга увозили.

Небо голубое -

Чисто, как нарочно,

Знаешь, что такое

Цинковая почта.

Мир другой,

Не прежний,

Скомканные ночи.

Это ад кромешный,

Цинковая почта.

Этот груз почтовый

Смехом был, глазами,

Жестом был и словом,

Стал теперь слезами.

Вытянулась пуля,

В грудь засела прочно,

В август – из июля

Цинковая почта.

Дни мои и ночи,

Сам я где-то между...

Цинковая почта -

Долгий ад кромешный.

Даль Афганистана

Ветры просквозили,

Воздух пахнет пряно,

С примесью бензина.

* * *

Мысли о скором возвращении домой приносили тревогу. Они изматывали, не давая покоя ни днём, ни ночью. Ощущение, сжимавшее сердце, победить было не под силу. С наступлением темноты страдание нарастало, боль в ранах усиливалась. Охватывало чувство одиночества и покинутости. Казалось, что ты повис в холодной, надоевшей, черной пустоте. В бездне, наполненной невыносимыми душевными и физическими страданиями, идущими друг за другом. Ночь казалась бесконечной, а её тишина – мучительной.

"Славка, ты спишь?", – сквозь сопение и тихий храп прозвучал уставший Мишкин голос.

"Нет. Уснёшь здесь".

"Пошли, что ли, в сортир, покурим". Не зажигая света, который нам теперь был совсем ни к чему, скрипнув сетчатыми кроватями, шарили босыми ногами по пыльному полу в поисках казённых тапочек. Матерясь вполголоса, уцелевшими руками искали затерявшуюся дверную ручку. Стараясь не будить уснувших ребят, шли гуськом, неуверенно и настороженно, вдоль правой стены длинного коридора. Отсутствие посторонних звуков – топота ног, разных шорохов, – позволяло неторопливо двигаться в пустынном помещении. Внезапный наскок на дверь, возникшую на моём пути, – оставил открытой какой-то тормоз, – выбил искры из глаз. Неожиданность удара и яркая вспышка ввели в кратковременный ступор. Забыв о спящих, шутканул: "Хорошо, что башня забинтована. Искры посыпались настолько яркие – думал, прозрел". А затем, понизив голос, добавил: "Ничего не скажешь, тихонечко добрались...".

И, подавляя смех, шлёпая тапочками, мы засеменили дальше.

Ночную тишину нарушил дежурный по госпиталю, вихрем ворвавшийся в небольшое помещение санузла. "Тааак... Распорядок дня нарушаем? – и, не дождавшись ответа: – Да я на вас рапорт начальнику госпиталя напишу!". "Кто-то уже настучал, – подумал я. – Ох уж эти сексоты, неистребимая прослойка населения. В армии особисты их пристраивают каптёрщиками. На гражданке прихлебатели да подхалимы заносят хвосты вышестоящим. Живут по принципу: "Если хочешь жить хорошо и к начальству ближе, держи попу высоко, а голову ниже". Тьфу на вас, людишки! Тьфу на вас ещё раз!".

Пока я предавался философским размышлениям, дежурный выпустил пар.

"Ну, что молчите?".

Когда не видишь глаз собеседника, трудно понять его эмоции. У нас же головы были забинтованы по кругу и крест-накрест.

Я по-прежнему сидел на подоконнике под открытой форточкой, в больничных трениках и исподней рубашке. Покачивая ногами, левой рукой заботливо прижимал к животу загипсованную, чудом уцелевшую и от этого ставшую ещё ближе и дороже правую руку (хотя, если быть более точным, то и голова на плечах тоже уцелела чудесным образом). С наслаждением вдыхал свежий уличный воздух: "С детства ненавижу запах курева и незаслуженно громкого крика".

Михаил, чадя цигаркой, восседал, как гриф на вершине скалы, известное дело где.

Мы спокойно стали объяснять офицеру, что нас не надо пугать. Хуже, чем есть, всё равно не будет. Всё, отвоевались. А если, товарищ начальник, вам что-то неясно, то идите лесом. Не найдёте в Узбекистане лесного массива, тогда идите куда подальше.