Текст книги "В тропики годен"
Автор книги: Вячеслав Шелухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
"Это хорошо, что ты не чванишься, – одобрительно говорили их глаза, – хорошо, что так внимательно выслушиваешь нас на приеме в госпитале, что для тебя нет разницы между старшим офицером и камбузником. Это по-морскому.
Хорошо, что ты много спрашиваешь: уважаешь нашу работу, значит, и нас тоже…"
По вечерам, когда не было больных, доктор ходил по судну. Он бывал везде: на мостике, на палубах, в машинном отделении, – просил ему рассказать, что и как работает. Если любишь море, нельзя не любить и моряков.
Да и люди здесь были другие – сердечнее, ближе, чем на земле. Можно жить с человеком в одном подъезде и не знать, как его зовут, ездить целый год в одном трамвае и не здороваться.
На море по-другому. Здесь каждый заручается дружбой. Иначе нельзя. Потому что на судне каждый одинаково незаменим: штурман и рулевой, доктор и портной, моторист и повар.
Поздний вечер. Теплоход, освещенный электрическим заревом, движется по океанской равнине, разбивает скулами тяжелые волны. На открытых палубах пусто, а внутри кипит многоликая жизнь ночного города. Людно на его проспектах и улицах. На Салонной палубе, как на Невском, светятся неоновые рекламы, работают бары и магазины. Играют оркестры, двигаются под музыку ноги на танцплощадках.
В музыкальном салоне собирается по-вечернему одетая публика. Сегодня – вечернее шоу французского певца Шарля Конти. За столиками – мужчины в белых смокингах с черными бабочками, дамы в длинных платьях с голыми спинами. Дым сигарет, сигар, трубок.
Между столиками скользят официанты, привычные к качке, принимают заказы: виски-сода, джин-тоник, водка с апельсиновым соком. Господа туристы берегут здоровье – алкоголь разбавляют обязательно. Сидят довольные, расслабленные – переваривают обильный ужин. Закуривают только после трапезы. На пустой желудок – ни в коем случае. Весь зал вместе со столиками плавно покачивается.
Рядом со сценой резервирован "кэптенз тейбл" – капитанский стол. Ровно в 22.00 появляется капитан. С ним свита: главный помощник, первый помощник, старший помощник и замыкающим – главный врач. На всех в этот раз ослепительно белая форма: белые тужурки с погонами, белые брюки, белые туфли.
Пассажиры аплодируют. Оркестр уже ждет. Ударник выбивает дробь, приглашая к вниманию.
На круглую сцену зала быстрым шагом выходит очень худой, чрезвычайно приветливый культработник и с привычной легкостью объявляет программу вечера – на трех языках. В штате пассажирских судов всегда есть эта должность – что-то вроде "затейника" в домах отдыха, только со знанием языков.
Появляется Шарль – длинноволосый, в фиолетовом фраке с узкими плечами. Он смотрит под ноги и небрежно тянет за собой черный шнур микрофона. Потом вдруг замечает публику и в удивлении останавливается, пожимает плечами, подносит микрофон к углу рта и Шепотом, доверительно, начинает говорить. Позади него судовые музыканты в фиолетовых рубашках и серебристых жилетах. Они в полном контакте с певцом. Оркестр подыгрывает бормотанию Шарля. А он не поет, Да, кажется, и не собирается петь.
Вокруг сцены – вечерняя публика: немцы, англичане, французы – почти все в почтенном возрасте. А Шарль держится, как на репетиции. Напоет несколько фраз, потом улыбнется оркестру или поздоровается с кем-нибудь в зале. Он то учит публику, как надо ему подпевать и когда хлопать, то вдруг перелезает через барьер в зал и у крайнего столика, опустившись на колено, утешает старушку, у которой не то от возраста, не то от избытка чувств слезятся глаза.
Зал посмеивается. Шарль опять на сцене. Он уже в гневе. Он сует себе под мышку микрофон, как градусник, и грозно смотрит в зал. И вдруг командует:
– Поднять всем правую руку! Выше, выше! Поздороваться всем за столиками, всем – со всеми! Взяться за руки! Всем взяться за руки! Мы в море, нас качает. Ну, покажите, как? Раскачивайтесь! Сильнее, еще сильнее! – Он возбужден. Он бегает по сцене. По раскрасневшемуся лицу струится пот. – А теперь поем. Поем все вместе! – Зал начинает петь под оркестр, но ему этого мало: – Всем настоящим мужчинам, всем джентльменам встать! (И все, конечно, встают.)
– Вы поете, поете со мной. Хорошо! Громче! Еще громче! – Шарль в азарте. Глаза горят. Он яростно машет руками. И… не поет.
Мужчины довольны – он похвалил их.
– А теперь – дамы! Всех, всех очаровательных дам прошу встать! Поем вместе. Еще! Еще! Разве вы хуже мужчин?!
Зал оглашает рев уязвленных мужчин.
– Женщины! – кричит он. -Одни женщины! А сейчас мужчины, только мужчины! Кто громче? Ну, ну!
Зал поет по очереди и наперегонки: то мужчины, то женщины. Потом поют все вместе. Шарль – режиссер, дирижер хора, кто угодно. Петь ему просто некогда…
И эффект достигнут. Зрители раскачиваются, как в двенадцатибалльный шторм, и поют во все глотки. А он слушает. Они счастливы, они хохочут. Они радуются друг другу. Ничье пение со сцены не дало бы такого эмоционального взрыва. Это их веселье, их музыка и вдохновение. И его искусство – певца и психолога, который добрался до их сердец и теперь прыгает по сцене, падает на колени и, как сумасшедший, размахивает руками.
Наконец он останавливается, хмурит брови. Он опять возмущен. Он показывает, что они мешают ему петь. Грозит им. Клянется, что уйдет со сцены и уведет с собой оркестр. Обещает сбежать с судна в первом же порту…
Но оркестр играет и весь зал поет. Шарль жестами показывает, что в конце концов они поют, как стадо баранов. Но зал поверил в себя, в свою способность петь от души и в полный голос. Их уже не надо уговаривать…
– Что ж, так и быть, – певец милостиво улыбается.
Он пробирается с микрофоном между столиками, вытаскивает на сцену ребятишек и сует им под нос микрофон, выводит дряхлых старушек и поет с ними дуэтом.
И странное дело! Его причуды так естественны, так резонируют с настроением зала, что ощущение общей раскованности охватывает всех. В этом, пожалуй, и есть секрет настоящего певца и артиста. И чинные офицеры вместе с капитаном по команде Шарля тоже вставали, как настоящие мужчины, и пели негромко себе под нос. У них это повторялось в каждом круизе.
Утро входит в каюту главного врача через репродуктор трансляции. Радиооператор бодро объявляет: «Доброе утро! Сегодня тридцатое декабря. Судовое время семь ноль-ноль. Температура наружного воздуха плюс восемнадцать градусов. Волнение пять баллов».
На стуле висит форма – парадная форма вчерашнего вечера. Сверху брошен медицинский халат. Шевцов зевает, устало потягивается и трет глаза. Потом убирает белую тужурку в рундук.
"30 декабря. Атлантический океан", – написал Шевцов в медицинском журнале и задумался. Писать нужно было много…
Ночью его разбудил Василий Федотович Сомов:
– Виктор Андреич! Зайдите в четыреста двадцатую каюту, пассажирка заболела. Острые боли в животе – не то аппендицит, не то еще что. Давление низкое…
Больную они осмотрели вместе: худенькая, бледная, едет с мужем и тремя детьми. Дети испуганно выглядывали с верхних коек, – в каютах второго класса койки в два яруса. Муж – усатый англичанин в пижаме – растерянно смотрел то на врачей, то на свою жену.
– Пульс частит, лицо какое-то зеленое, ежится от болей, – подытожил Сомов.
Главный врач присаживается на край койки.
– Во рту сохнет? – спрашивает он больную.
– Да, – она показывает сухой язык и тихо добавляет:– Хочется пить.
– Живот мягкий, а когда опускаешь руку, стонет, – обращается к Сомову Шевцов. – А давление девяносто на шестьдесят, маловато… Нет, Федотыч, это не аппендицит, где-то теряет она кровь.
– Внутреннее кровотечение?
– Да, похоже – внематочная.
Муж ходил взад-впереД по каюте, в волнении дергал себя за усы.
– Вашу жену нужно оперировать.
– Что?!
"Страшно ему, океан все-таки. Надо дать ему пережить эту мысль. А мы пока подготовим операционную", – думает главврач.
– Без операции она погибнет, – сказал Шевцов Сомову за дверью каюты.
Он не преувеличивал ни на грамм, но самому было неспокойно: все-таки океан! И вообще, английский живот – какой он? Такой же, как русский, или нет?
В каюте с больной осталась медсестра Вера. Через час англичанин прибежал в госпиталь. С ним пришла Вера.
– Его жене хуже, Виктор Андреевич. И давление падает. Уже восемьдесят на шестьдесят. Растет кровопотеря. Ждать больше нельзя.
– Оперируйте… – говорит англичанин с отчаянным, отрешенным видом. Веры в успех у него не займешь.
3 часа ночи. Все в сборе. Василий Федотович сидит за столом – режет ленту с электрокардиограммой и вклеивает в карточку.
– Виктор Андреич, – говорит он задумчиво, – я вот. бумагу режу, а вы сейчас человека будете резать… И, подумав, некстати добавляет:– А платят нам одинаково. Несправедливо, а?
Шевцов отмахнулся от него.
Операционная. Круглая, как колобок, Тоня стоит на наркозе. Вера подает инструменты и ассистирует. От усердия у нее потеют очки. "Еще бы пару рук…" – думает Шевцов.
Разрез. Через брюшину просвечивает темная кровь. Так и есть – живот полон крови. А дальше – дальше все шло как обычно. Если не считать качки.
Сомов позвонил, и на мостике изменили курс – встали носом к волне. Но килевая качка осталась. Иглодержатель в руке Шевцова то тяжелел, то взлетал вверх. От винтов передавалась вибрация. Не хватало еще пары рук, настоящего ассистента, своего брата хирурга, чувства земли, присутствия коллег за стенами. Было тихо. Только волны шуршали по железу борта да шипел кислород в наркозном аппарате.
Наконец швы на кожу и аккуратная наклейка из марли на смазанную иодом, стянутую шелковыми нитями рану.
Утром, поспав два часа, Шевцов записывал в журнал ход операции. Тубэктомия, гемостаз, перитонизация – в медицинских терминах не было ни слова о том, что чувствует врач, взявший в руки скальпель в качающемся, бескрайнем океане.
А больная крепко спала. Ей нужно набираться сил – она устала.
Прошел еще день, и Шевцов сделал новую запись в журнале: «31 декабря. Порт Касабланка».
– Эй, Жаконя, не проспи свою родину! – обратился он утром к своей игрушечной обезьянке.
Здравствуй, Африка! Ты и романтика мальчишеских лет, и мечта чеховского доктора Астрова.
Здравствуй, Африка! Зной и пыль за иллюминаторами. Где вы, снега и рождественские морозы? Не верилось – сегодня Новый год!
Приход судна был оформлен быстро. Молодой араб с меланхоличным лицом говорил по-русски. Сесть за стол отказался:
– Коран нельзя говорит: свинья не надо, вино не надо, девушка не надо. Такой закон.
Виктор протянул ему пачку "Мальборо".
– "Мальборо" коран разрешает?
– О да! – обрадовался он. – "Мальборо" разрешает.
На увольнение в Касабланке Шевцов опоздал – задержался в госпитале. Идти в город ему было не с кем. Судно опустело. Его медсестры, подхватив Василия Федотовича, давно уже спрыгнули с трапа на Африканский материк и скрылись за пыльными пальмами. Подумав, он позвонил Лескову.
– Саша, как насчет увольнения?
– А что у нас сегодня? А-а, Касабланка… Сходим. Иди к трапу – ищи пока третьего.
Не без волнения доктор стоял у трапа. А вдруг третьего не будет? В чужих портах увольняются по трое – мало ли что может случиться…
Саша подошел ровно через минуту. Он оглянулся по сторонам, но желанного третьего не было.
Вахтенный у трапа Игорь Круглов, сдвигая на затылок фуражку, сочувственно подмигнул им:
– Соображаете?…
В этот момент в полутемном вестибюле появилась Лариса Антонова. На строгом администраторе ресторана были белые джинсы ("очень тесные", – подумал доктор) и обтягивающая белая кофточка.
– Ой, мальчики! – воскликнула она. – Возьмите меня в город!
– А Дим Димыч разрешает? – строго спросил Лесков.
– Дим Димыч Ларисе все разрешает, – улыбнулся Круглов.
Александр обвел Ларису критическим взглядом.
– На такие фигуры надо надевать брезентовые чехлы, а не джинсы, – заключил он.
– Боитесь ослепнуть – наденьте темные очки, – съязвила Антонова, первой сбегая по пружинящему трапу.
– Так и сделаем, – вздохнул Лесков, надевая свои "поляроиды".
В городе жарко и пыльно. В порту два судна грузятся фосфатами. Ветер с океана несет серую пыль через весь город. Шелестят запыленные пальмы. Окна белых домов закрыты ставнями. Из репродукторов льется тягучая музыка. Прохожих в европейских костюмах очень мало. Почти все – в длинных коричневых бурнусах до пят с капюшонами за плечами. Пепельные лица, черные, без блеска глаза. У многих женщин лица закрыты чадрой.
Стоит свернуть с главной улицы, как начинаются узкие, изогнутые переулки старого города. Громче и печальнее звучит в репродукторах заунывная музыка. Даже у детей отпечаток восточной меланхолии на лицах. Они бегут за моряками, кричат по-русски: "Эй, советский Володя! Гагарин хорошо! Давай спутник! Тройной одеколон есть?" Во всех портах Африки теперь говорят по-русски.
Прямо на улице коптятся колбасы, сидят на мостовых курильщики кальянов с отрешенными лицами. Бредут слепые с поводырями. Это трахома.
– Да-а, мрачное зрелище, – не выдержал доктор Шевцов.
– Веселого мало, – согласился Саша Лесков. – Ты к музыке прислушайся: точно на похоронах… Ну, куда пойдем? На базар? Эх, док! Ты еще не видел настоящего восточного базара.
По тесным горбатым улочкам шли друг за другом: Саша впереди, за ним Лариса и сзади Шевцов. Виктор ничего, кроме Ларисы, не видел и все равно натыкался на нее, когда она останавливалась у витрин магазинов. Он вытирал платком пот со лба и проклинал свою неуклюжесть.
За углом начинается базар – бесконечные лавки и магазины с коврами, шкурами, старинной посудой из бронзы, чеканкой, сувенирами. Стоят рядами священные навозные жуки – скарабеи, отлитые из любого металла, от латуни до золота. От запахов кожи, копченого мяса, пряностей, кофе, гнилых фруктов щиплет в носу.
Продавцы кричат им:
– Эй, русский, Володя, Зина, заходи, покупай!
Темнеет. Не смолкая, плачет музыка. На улицах душно. И это 31 декабря! "Да, доктор Астров, попали бы вы в эту Африку, где зимой не бывает снега, а летом дождя!" – думает Шевцов, приноравливая шаг к легкой походке Ларисы и спортивной поступи Лескова. Они идут теперь рядом, и Лариса держит их под руки.
– А в Ленинграде снег, на улицах многолюдье, в магазинах очереди, – вдруг с тоской произносит Саша. – Такси нарасхват, все опаздывают. К ночи мороз сильнее, север все-таки. Сердце сжимается: как-то там дома?… Как сын? – добавляет он тихо.
Душный вечер в белом как снег городе Касабланка. На улицах людно, но смуглые лица, черные волосы растворяются в темноте. На тротуарах за столиками из маленьких чашек пьют кофе. Белеют стены домов, еще теплые от солнца.
В 20.00 по случаю мусульманского праздника начнут работать знаменитые фонтаны цветомузыки на. центральной площади Касабланки.
На площади собираются толпы людей. В центре за невысокой оградой поблескивает выложенное гранитом, круглое озеро черной, глубокой воды. На ратуше двое часов. На одних – без четверти восемь, на других – четверть девятого.
Проходит минута, и черная вода загорается, начинает светиться, переходя из черного в фиолетовый, а потом в ярко-синий цвет дневного неба. Это как рассвет.
– Смотрите… – шепчет Лариса.
Из-под воды вырастают причудливые цветы, сплетенные из водяных струй. Они светятся изнутри розовым пламенем. Медленно поднимается пронзенный зелеными и желтыми лучами столб главного фонтана. И звучит музыка – печальное и строгое пение органа.
Розовые струи воды горящими факелами поднимаются к небу. Между звездами и землей, между расступившимися домами они образуют огненный круг, окаймляющий центральные кольца фонтанов.
Кольцо за кольцом, как ступени, поднимаются к главному фонтану. Каждое имеет свой цвет. Цвета колец меняются, переходят друг в друга в ответ на звучание музыки. Они то взлетают вверх, то рушатся, падают вниз, в бездонную чашу бассейна.
Шевцов оборачивается к Ларисе. В ее глазах струи воды распускаются зелеными листьями, опадают желтыми листопадами, взлетают к небу языками огня. Их раздувает ветер то мрачных, то нежных аккордов. Она поворачивает голову и молча улыбается ему.
Над танцем воды царит главный фонтан – повелитель. Он уходит высоко в небо, как зримая музыка, протянутая к звездам живой, поющей влагой…
Площадь затихла, замерли люди. Стены домов озаряются и гаснут в порывах музыки. В Марокко поклоняются воде, как божеству.
Музыка смолкла, ушли под воду фонтаны. Стрелки на ратуше показывали половину девятого – разница с Москвой в три часа.
Саша Лесков озабоченно посмотрел на свои наручные, советской марки часы. Саша свои часы никогда не переводил.
– Сколько там московского? – спросил доктор.
– Уже половина двенадцатого.
– Пошли быстрее! – подхватила их под руки Лариса.
. Домой, на судно, шли молча, убыстряли шаг, чтобы успеть встретить Новый год по московскому времени.
По этому, самому главному времени, минута в минуту встречали праздники, отсчитывали разлуки и встречи, по этому времени жили, дышали и помнили моряков на далеком меридиане, в опустевшем без них зимнем городе.
Думалось о близких и о доме – настоящем, родном доме далеко на севере, со снегом на крышах и сосульками, с ярким светом за замерзшими окнами, настоящими хвойными елками в каждой квартире.
Свежевыбритые, нарядные моряки собрались по каютам. Как положено по-русски, проводили старый и встретили Новый год – среди жаркой летней ночи у берегов Африки. Говорили мало, мыслями все были у себя дома, где для каждого стоял пустой стул и полный, никем не тронутый бокал. А на палубе под пыльным дыханием сирокко высилась уже осыпающаяся, но все же дожившая до новогодней ночи героическая елочка из-под Ленинграда.
Теплоход неслышно оторвался от причала и вышел в океан.
Потом была еще одна, официальная встреча Нового года всем экипажем в ноль-ноль часов по африканскому времени, с торжественным боем курантов с магнитофонной записи. Капитан Роман Иванович Буров сказал совсем короткий и очень теплый тост, поднял бокал с шампанским. Все встали, со звоном чокались бокалами и поздравляли друг друга. За одну ночь было, два Новых года, и казалось, что один из них каждый провел в своем далеком-далеком доме.
После торжественных тостов и шампанского начался вечер отдыха экипажа с концертом и танцами. На палубе под открытым небом играл самодеятельный оркестр. И, конечно же, Саша Лесков вел соло на электрогитаре, сверкавшей бликами праздничной иллюминации. Ребята из ресторана, из палубной команды подходили к микрофону и пели русские песни. Пели "Тонкую рябину", "Во поле березонька стояла", "Клен ты мой опавший". Странно звучали эти песни про русские деревья у африканского побережья, под горячим ветром пустынь, над волнами, залитыми лунным сиянием.
Потом Саша пел английские песни, негритянские блюзы, старые морские баллады. И все получалось у него здорово. Потому что был Саша отличный парень и лучший певец на сотни морских миль вокруг.
Играл оркестр, чуть покачивал океан, кружились теплые южные звезды над головой. И было весело, все были такие красивые, молодые. Без формы – в костюмах, вечерних длинных платьях…
В эту ночь поздно ложились спать. Но даже суровые главный, первый и старший помощники смотрели на это сквозь пальцы. Всем хотелось собраться с друзьями, посидеть вместе, поговорить о чем-то хорошем и грустном, как всегда бывает на душе в новогоднюю ночь.
Новый год для Шевцова как доктора всегда был "везучим". Дежурит он в больнице – что-нибудь привезут: или перелом бедра, или прободную язву; сидит дома – жди звонка со срочным вызовом на отделение.
Только он подумал об этом – звонок! 3вонила Вера, было ее дежурство. Она сказала виновато:
– Виктор Андреевич, у боцмана болит живот. Он просил не вызывать вас, но боли не проходят. Он с грелкой лежит. А вы говорили, что грелку при болях – нельзя…
– Вера, вы молодец, что позвонили. Обязательно надо посмотреть его! Я сейчас же иду!
Боцман Коля Лебедев, спортсмен-гиревик, лежал на правом боку, согнув колени, и прижимал к животу резиновую грелку. На щеках у Коли горел румянец, он облизывал пересохшие губы и виновато смотрел на врача. Соломенные пряди мокрых от пота волос спускались на лоб.
– Вот, приболел немного. К утру пройдет…
Шевцов присел на край койки, снял грелку. Пульс у больного был частый, язык – сухой и обложенный. Доктор посмотрел на термометр, лежавший на тумбочке, и покачал головой:
– Да-а, температура!…
Загорелый мускулистый живот напрягся под рукой Шевцова, Колино лицо сморщилось.
– Так больно, когда нажимаю?
– Терпимо, доктор.
– А так? – Он резко отнял ладонь. Коля Лебедев схватился за живот:
– Больно. Не надо так.
– Аппендицит у тебя, Коля. Надо делать операцию.
– Может, еще обойдется?…
Шевцов понимал его. Дать разрезать себе живот в, океане, посреди ночи, в качку доктору, который совсем недавно на судне, – это не просто. Но ждать нельзя. Каждый час усложняет операцию.
– Нет, Коля. Не обойдется.
– Но ведь первый приступ… '
– А второго может и не быть.
– Не зарежете, доктор? – высказал боцман откровенно то, что было у него на душе.
– Нет, не зарежу, – ответил Шевцов спокойно и сжал зубы. Кто из хирургов легко и свободно произносит эти слова?
Каждая операция, даже самая безобидная, имеет свой процент смертности. Одна десятая, одна сотая процента… Но у кого-то и эта сотая отнимает жизнь – на все сто процентов.
А аппендицит, согретый грелкой, в ночном океане, где операционный стол вместе с судном плывет по волнам и повторяет все его взлеты и падения… Бывает, резекцию желудка легче сделать, чем аппендэктомию.
Все готово. Вера деловито и спокойно накрывает операционный стол. На ней стерильный халат, лицо до самых очков закрыто маской. Инструменты, горячие после автоклава, лежат под стерильными простынями. Биксы с операционным бельем стоят наготове. Тоня сняла с наркозного аппарата чехол, подключила баллоны с закисью азота, кислородом.
Бок у наркозного аппарата помят. Во время последнего шторма он сорвался с креплений, пролетел через всю операционную и врезался в стальную переборку.
Боцман уже лежит на узком столе. Его живот побрит, смазан иодом и укрыт стерильными простынями. В небольшой просвет выглядывает смуглая полоска кожи. Вера стоит у стола с поднятыми руками в стерильных перчатках.
Шевцов расставляет ноги пошире и прижимается к операционному столу, чтобы качаться вместе с ним.
– Укол, – предупреждает он и делает тонкой иглой первый укол новокаина.
Коля вскрикивает, Шевцов чувствует, как все тело больного напрягается.
– Приготовьте закись азота, – говорит он Тоне. Разрез, крючки, зажимы – все идет автоматически.
Как-никак, доктор Шевцов сделал сотни этих аппендицитов.
Красный, напряженный аппендикс выведен из брюшной полости. Боцман застонал, но уже не так громко, как вначале.
Все. Швы наложены, перевязаны сосуды. Теперь слой за слоем нужно зашивать живот. Коля уже ерзает на столе, старается высунуть свой нос из-за простыни и посмотреть, что делают Шевцов и Вера.
– Ну, Верочка, бог троицу любит, – улыбается Шевцов, освобождаясь от стерильного халата и перчаток.
– Да, теперь у нас в госпитале уже трое, – откликается операционная сестра.
Румяная Тоня смотрит на них и с трудом сдерживает смех.
– Вы ничего не забыли? – спрашивает она. Шевцов озадаченно поворачивается к ней. Вера поправляет очки и заново пересчитывает инструменты.
– Нет, все на месте… а что?
– Так Новый год же! – хохочет Тоня. – С Новым годом, Виктор Андреевич! С Новым годом, Верочка!
– Ах, да! – хлопает себя по лбу Шевцов. – С Новым годом, девочки! С Новым счастьем! Да уж, какая новогодняя ночь, такой и год, видно, у нас будет.
"А что? – задумывается главный врач. – Надо бы это дело как-нибудь… отметить, а?"
Словно услышав его слова, в операционной появляется торжественный Василий Федотович Сомов с бутылкой шампанского, завернутой в стерильное полотенце.
Коля Лебедев, прикрытый до подбородка простыней, уже окончательно приходит в себя и заинтересованно смотрит на бутылку.
Все ждут санитаров – отнести Лебедева на койку. А где их сейчас найдешь? Сомов выходит из операционной и через минуту появляется с Вадимом и Игорем в неумело надетых белых халатах и колпаках. Глаза у них уже подозрительно веселые.
– Слушаем-с! Что прикажете? – кланяются они от дверей и ломают шапки.
Сестры, довольные представлением, заливаются смехом. Доктор Сомов солидно откашливается, прикрывая ладонью смеющееся лицо.
Дюжие "санитары" берут на руки увесистого боцмана и без носилок, на руках несут его в палату.
– Вы мне смотрите!… Не уроните его! – кричит им вслед Шевцов.
– Не извольте беспокоиться! – поворачивает голову улыбающийся до ушей Игорь.
Все помещения лазарета сообщаются между собой. До главного врача доносится подозрительный шум в его епархии: веселые голоса, звон посуды, женский смех. Он хмурится и открывает дверь в ближайшую палату. В просторном помещении женского изолятора ярко горят все лампы.
Две койки заняты. На одной, удобно откинувшись на подложенные за спину подушки, полулежит недавно прооперированная англичанка. Шевцов уже знает, ее зовут Мэри – Маша, а усача мужа – Джон – Иван, Иван да Марья…
Мэри, оживленная, разрумянившаяся, в кружевном пеньюаре поверх больничной рубашки, увидев Шевцова, радостно машет ему рукой:
– Хэппи нью йеар, доктор!
Ее. многочисленное семейство: муж, дети мал-мала меньше – хором повторяют:
– Хэппи нью йеар!
Доктор Шевцов растерянно смотрит по сторонам. На соседней койке сидит балерина Аня Андреева. Вместо больничного халата на ней длинное вечернее платье. Только рука в гипсе еще напоминает о болезни. А вокруг!… У главного врача изумленно поднимаются брови.
На креслах, стульях, банкетках – целая орава гостей: Дим Димыч, счастливо улыбающийся Евгений Васильевич, Лариса в бальном платье, девушки и ребята из ресторана. Опершись на спинку кровати, стоят довольные Вадим и Игорь. Между ними сияющее радостью лицо Оли Коньковой. На краешке койки примостился Саша Лесков. На коленях у него устроилась трехлетняя Кэт– младшая дочь Мэри.
Из соседнего лазарета, куда поместили Колю Лебедева, через открытую дверь уже доносятся мужские голоса, басовитый смех.
– Ну, товарищи!… – только и смог вымолвить Шевцов.
В это время дверь в изолятор открылась и, пригибая голову, вошел капитан Буров в сверкающей нашивками парадной форме. Вслед за Романом Ивановичем вошел скромно улыбающийся Грудинко и белобрысый, носатый главный механик – "дед" с благообразным лицом архангельского помора. В руке у главпома была игрушечная елка– маленькая, но наряженная, как настоящая. Он сдвинул фужеры и поставил ее на стол.
– Здравствуйте, товарищи! – произнес капитан, смягчая металл в своем голосе до возможного предела. – Здравствуйте, леди и джентльмены! – с улыбкой повернулся он к англичанам и их многочисленному потомству. – Здравствуй, болящий! – заглянул капитан через дверь к боцману Лебедеву.
Василий Федотович Сомов чутьем старого моряка правильно оценил момент и грохнул в подволок пробкой от шампанского. В воздухе столкнулись и зазвенели бокалы.
– С Новым годом!
Не зная, как протестовать против вопиющего нарушения больничного режима, Шевцов поднял бокал и залпом осушил его…
Прошло два дня, и над теплоходом появились чайки. Они неподвижно висели в воздухе напротив низкого утреннего солнца и жадно смотрели в кильватерную струю. Матросы бросали им куски хлеба, и тогда чайки с воплями падали на воду и ссорились, как сварливые соседки на кухне.
Утром на обход к информбюро Шевцов пришел один. Старпом Стогов был занят с палубной командой – готовился на баке к швартовке. Виктор прождал пять минут, но и пассажирский помощник не появился. Лариса одна сидела за стойкой с телефонами. Доктор подошел к информбюро.
– Доброе утро, Лариса!
– Здравствуй! – улыбнулась она.
– Слушай, а где Евгений Васильевич?
– Откуда я знаю? – сердито повела она плечом. – Я ведь в ресторанной службе, а не в пассажирской, Виктор Андреевич!
– Почему так официально? – опешил главврач.
– Официальный ответ на официальный запрос! – поджала она губы.
– Лариса… не сердись.
– А что вы все пристали ко мне с Евгением Васильевичем? То Лесков, теперь ты еще…
– Прости, я не хотел… В увольнение на берег пойдешь?
– Я на вахте.
– А вечером?
– Буду на палубе.
– Немецким позанимаемся?
– Терпеть не могу немецкий…
– А меня?
– Тебя тоже, когда ты спрашиваешь всякие глупости по-русски.
– Я буду спрашивать по-немецки. Хорошо?
– Хорошо, – улыбнулась и вдруг покраснела она.
Озадаченный доктор шел по палубе. На вечере Лариса почти все время танцевала с Евгением, а на дамское танго почему-то пригласила его, Виктора.
И эти фонтаны в Касабланке, и еще день рождения у старпома…
Шевцов вдруг почувствовал – его уши наливаются краской. Он вспомнил, как наткнулся на Ларису в тесноте арабского базара. Их короткое прикосновение продлилось дольше, чем у случайно столкнувшихся людей. И отодвинувшись друг от друга, они оба взглянули на Сашу – заметил ли он. Виноватое смущение промелькнуло у нее в глазах и осталось между ними невысказанным, как маленькая, но общая тайна. Они оба притворились, что ничего не случилось.
Это чужие южные звезды, дурманы субтропиков и сумасшедшее солнце, растопившее зиму, колдовали над ними.
Шевцов положил руки на планширь фальшборта и уставился в море.
Через час над горизонтом на чистом небе показалось облако. В сильный бинокль было видно, что из облака растут деревья. Это была поросшая лесом вершина острова Мадейра – пик Руиво. Зеленые склоны горы: отвесно уходят в океан. Пляжей тут почти нет. Вместо них – красные граниты обрывов.
Неподвижно висит молочное облако, насквозь проколотое острой вершиной. Облако расплывается по ущельям, стекает вниз, к белым домам, разбросанным над океаном. Это город Фуншал, столица острова. Над реками: тумана прямо по склону горы протянулась необыкновенно яркая радуга. Радуга упирается одним концом в пик Руиво, другим – в бухту Фуншала и осеняет остров, как трехцветное знамя.
Бухта эта искусственная – небольшой залив, огороженный молом. Океан вокруг острова дремлет, щурится солнечными бликами. Ветра нет. Редкая зыбь гладит черный каменный бок мола.
Вокруг бухты среди пышной зелени и гранитных скал рассыпаны кубики домов. У набережной сгрудились отели, рестораны, стандартные коробки офисов. Выше, по склону горы, поднимаются двухэтажные коттеджи. Еще выше взбегают окруженные садами желтые, белые, розовые домики под красными черепичными крышами.
Трап отдан. Врач портнадзора, красивый брюнет с добрыми глазами, поднимается на борт и, широко улыбаясь, жмет руку русскому коллеге. Через четверть часа он уже разложит на столе в курительном салоне фотографии своей жены и детей: трех девочек и мальчика в распашонке, с двумя прорезавшимися зубами. Врачам зовут Франциско. Он влюблен в свою жену, в своих детей, в свой остров.
