Текст книги "В тропики годен"
Автор книги: Вячеслав Шелухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Школа с золотой медалью, университет – счастливо текла, продолжалась ее жизнь.
Но почему-то вздрагивало и сжималось сердце каждый раз, когда она видела отца, встречала среди дня его взгляд. И он, казалось ей потом, смотрел особенно, будто предчувствуя свой уход, мучаясь за нее и жалея.
Однажды вечером, работая как обычно в своем кабинете, отец вскрикнул от боли в груди. Он успел только постучать кулаком в стенку. Прибежала Мария Кирилловна. Через двадцать минут его уже не было. Раньше чем приехала "скорая помощь"…
Лариса не плакала. Она и жила и не могла жить. Ужас похорон, застывшего лица отца не доходил до нее. Она знала – это не мог быть он. Он не мог умереть и бросить ее одну. Скорее это она, как мертвая, ходила по его земле, запиналась об обломки его мира, родных стен, вздрагивала в тишине от его голоса в напряженных до звона ушах.
Все изменилось. Стали чужими все люди. Мария Кирилловна замкнулась, стала нервной и раздражительной, Лариса не разговаривала с мачехой, рассорилась с подругами. Их утешения, жалость были непрошеными свидетельствами его смерти. Все живые были виноваты перед ней. Она всем оставила вину, а горе – себе одной. Ее горе не делилось. Она не могла расколоть его на осколки, которые обкатываются, притупляются в людском сочувствии.
От нее отступились. Подруги начали избегать ее – считали высокомерной. Лариса приходила домой, запиралась в своей комнате и плакала от детского одиночества, усталости и необходимости быть взрослой.
Единственный человек остался ей верен – Галка, очкастая Галка, ее однокурсница, худущая, с острыми скулами и детской улыбкой.
Галка вздыхала, жалела ее.
– Слушай, Лар, а я считаю – душе необходимо страдание! Вроде как гормон роста для тела. Если его нет, и душа не растет – остается карликовая. Представляешь, во взрослом человеке – душа-лилипут. А ты все мучаешься, вот она у тебя и растет, растет. Душа в тебе не по телу. Не того размера – жмет ей…
Вечером после университета домой идти не хотелось. Антонова гуляла по набережной и загадывала людей, как когда-то учил ее отец. Издалека по походке узнавала похожих на себя.
Вот идет человек – сутулится, шаркает ногами. Мрачный, с потухшим взором – не любит себя, значит, несчастен. Беспросветные, как серая осень, глаза. Дождь и сумрак в душе.
Отец… С ним было так легко и спокойно. Он был сильный. Они вместе ездили с его аспирантами на залив. Играли в футбол, боролись, и никто не мог победить его. А там были и спортсмены, крепкие, молодые парни. Все ухаживали за ней…
Один из аспирантов был особенно влюблен в нее. Юра Луньков, высокий, смешной, голова на тонкой шее.
Однажды он пошел провожать Ларису. Долго молчал – он всегда молчал с ней. Потом заговорил.
– Лариса, я люблю вас, – сказал он. – Очень люблю. А вы меня… не любите?
– Я… не знаю, – неожиданно запнувшись, сказала она.
– Я же прошу у вас не вежливости, а правды. Понимаете, правды! Так да или нет?…
Лариса так и не смогла вложить себя в одно из этих слов, хотя Юрий нравился ей – в нем как будто жила частица отца.
А время шло. Учеба давалась Антоновой легко. Оттенки бесчисленных английских времен отвлекали ее от сегодняшнего, тонкости страдательного залога выражали волю всего необъяснимого в жизни. Любимых предметов у нее не было, любимых педагогов – тоже.
На очередной лекции по английской филологии до нее донесся незнакомый голос. Она вздрогнула – читал новый, никому не известный доцент. В расписании стояла фамилия – Ключевский. В аудитории было непривычно тихо.
Лариса смотрела на худощавого доцента с удивлением. Он не вещал, даже не читал – просто говорил, негромко, глядя перед собой, как будто в аудитории никого не было, иногда замолкал, задумываясь. Тогда в зале повисала тишина. Были слышны его шаги, легкие движения пальцев, потирающих бритый подбородок. Странным спокойствием веяло от его неподвижных глаз, бледного лица, ровного, тихого голоса.
– Будто с того света вернулся, – испуганно поправив очки, прошептала Галка.
Лариса не ответила. Она смотрела на Ключевского и не слышала слов – только видела движения губ, сосредоточенный взгляд глубоких глаз, иногда отблеск улыбки, которая, не касаясь губ, согревала глаза и ненадолго сгоняла с лица суровость.
Не сразу, а только оторвав взгляд, заметила – согнутая правая рука неподвижно висела на черной ленте. Лента выходила из-под воротника лацкана, косо пересекала белую рубашку и однотонный галстук и, поднырнув под рукав, возвращалась за шею.
Черная повязка, голос, необычная внешность вызвали много толков и догадок. На лекциях не было свободных мест. В перерывах, на перекурах каждое сообщение о нем выслушивалось при общем внимании. Какой на нем сегодня галстук, какие блюда он брал в университетской столовой, что с его рукой. "Перебита пулей!"– авторитетно заявляли ребята. Спорили, сколько ему лет. "Тридцать три, – услышала Лариса, – возраст Христа!"
Удивляясь себе, она тоже слушала эти разговоры, умолкала, когда говорили о нем. Наверное, скоро он стал бы неприятен ей общим вниманием к его, персоне, но, к счастью, тема потеряла остроту. На семинарах и зачетах он показал себя обычным преподавателем: строгим, требовательным без романтизма и абсолютно равнодушным к тому, что о нем говорили и думали. Его побаивались, особенно потому, что нерадивых он отчитывал всегда по-английски. Было унизительно слушать, как тебя разносят, и не понимать ни слова.
Антонова испытывала перед ним безотчетный страх. Она забросила все предметы, кроме английской филологии, и то удивляла Галку длинными, в полстранички цитатами, то вдруг забывала все, начинала путаться, принимала Китса за Шелли или, еще хуже, Джорджа Элиота (женщину) за Льюиса Кэрролла (мужчину). Перед зачетом Лариса не спала ночь, а утром пошла сдавать последней и не ответила ни на один вопрос.
– Послушайте, – сказал ей после зачета Ключевский, – вы же умная, способная девушка. Неужели вы не можете усвоить то, что доступно даже… э-э… менее одаренным студентам?
Лариса вздрогнула. В первый раз в ней заметили ум, не заметив красоты. Доцент стоял у окна, не глядя на нее. Когда он говорил, его поджатые, как у англичан, губы почти не шевелились.
– Если вы не сдвинетесь с мертвой точки, двойка на экзамене вам гарантирована, – бесстрастно произнес Ключевский, выходя из учебной комнаты.
Онемев от проваленного зачета, от несправедливости, Лариса шла за ним по длинному коридору, по стертым ступенькам лестницы, потом по старой, с неподметенными желтыми листьями улице, ведущей к его дому. Шла и глотала слезы незаслуженной обиды. Он ни разу не обернулся. Только когда он остановился у своего подъезда, она забежала вперед.
– Спросите меня еще раз… – всхлипывая и вытирая платком нос, попросила она. – Я знаю… Льюис Кэрролл написал "Алису в стране чудес" и "Алису в Зазеркалье"… Я читала…
Ключевский не рассмеялся и не рассердился. Он посмотрел на свои часы с буквой "омега" на тонком циферблате и спокойно сказал:
– В вашем распоряжении ровно двадцать три минуты…
Антонова шла рядом с ним по тихим улицам, перешагивала через опавшие листья и, давясь английскими и русскими словами, изливала ему все, что было в ее не искушенном еще сердце. А там была не только английская филология…
Андрей Ключевский прозрел, хотя и с опозданием. Его не спасла британская невозмутимость. Теперь они с Ларисой виделись почти каждый день. Они встречались в парке, недалеко от станции метро.
Когда Лариса выходила из метро, то издалека, за поредевшими и словно прозрачными деревьями видела его неподвижную фигуру. Он не смотрел по сторонам, не встречал ее. Только стоял неподвижно, нагнув голову.
Тогда она, прячась за деревьями, неслышно подкрадывалась к нему, останавливалась сзади и часто несколько мгновений смотрела не дыша на его широкие ссутуленные плечи, сцепленные за спиной руки, короткие волосы.
Он распрямлял плечи, улыбался над ее хитростью и вдруг быстро, одним движением, поворачивался к ней.
Теперь она все знала о нем. Он был совсем не страшный.
С точки зрения Галки и всего курса, у Андрея Ключевского оказалась совсем не интересная и не романтическая история. Постепенно все узнали, что он пять лет был просто-напросто штатным сотрудником ЮНЕСКО.
Работал, правда, за границей, бывал в разных местах, но без всяких перестрелок. "Чтобы на такой работе повредить руку, – разочарованно говорили ребята, – надо быть уж совсем растяпой".
А свергнутый кумир совсем не тужил об этом. Он часто допоздна гулял с Ларисой в их парке, похожем на настоящий лес. Андрей рассказывал ей об Англии, о других странах, куда он выезжал.
Ключевский часто бывал в Париже и в Женеве. Но, к удивлению Ларисы, он лучше всего знал и охотнее рассказывал о диких, малоизвестных местах Экваториальной Африки, мексиканских пустынях, джунглях Юкатана. Они, казалось, влекли его куда больше столичных городов.
Вообще-то Андрей открывался медленно, с сопротивлением. И все же Ларисе было хорошо с ним, удивительно хорошо. Даже мрачность, замкнутость Ключевского влекли ее к нему. Она каждый день, иногда мучаясь, подбирала к нему новые ключики. Зато что была за радость, когда раздавался щелчок и открывалась новая дверца! Как в старинной шкатулке с секретами, там всегда было спрятано что-нибудь очень интересное.
По-женски чувствуя свою растущую власть над ним, она допытывалась:
– Чем ты занимался в ЮНЕСКО?
Он пожимал плечами:
– Обычная работа…
– А я хочу знать!
– Я же говорил – буквы, слова, книги…
Она переводила для себя: неведомые письмена, загадочные, вещие слова, вроде тех, что вспыхивали на стенах Валтасарова дворца, древние, магические книги.
Она даже дразнила его:
– Подумаешь, "слова, слова, слова"… А по-моему, мужчина должен строить, искать, рисковать жизнью!…
– А я и рисковал, – улыбался он. – Однажды в Эдинбургской библиотеке с самого верхнего стеллажа на меня упал старинный фолиант в пуд весом. Если бы я не увернулся, он наверняка сломал бы мне шею…
Только месяцы спустя она узнала о его работе, о поездках в неисследованные районы Земли. Последней стала экспедиция лингвистов в Андах – его взяли, потому что он был хорошим альпинистом. Первобытные горы, ослепительный блеск ледников, потом – снежное облачко над склоном и пушечный грохот несущейся лавины. Его откопали – со сломанной, неестественно повисшей рукой.
Он осторожно обхватывал ее за плечи и крепко прижимал к себе – она не могла вздохнуть. Потом снова задумывался, уходил куда-то далеко в свое Зазеркалье.
Андрей… Он мог стать для нее всем, человеком, который заменил бы ей всех, дал все, чего она была лишена в жизни…
Однажды они сидели на пляже в Солнечном, вытянув босые ноги на мокром песке. Сломанной веткой Ключевский задумчиво чертил по песку – рисовал каких-то странных человечков, стирал и снова рисовал их.
– Что это? – спросила она.
– Письмена. Я видел их на разных сторонах Атлантики: в Сахаре, в Мексике, на пирамидах ацтеков. Это язык прачеловечества. Все, что осталось от какой-то неизвестной нам цивилизации.
– Значит, их никто уже не прочтет?… Мертвый язык!
– Язык не умирает. Он живет и после смерти народа. Надо только найти ключ. Я, кажется, знаю, где искать. В Андах есть племена, которые говорят на неизвестном языке. Я видел там вот эту надпись – из таких же человечков.
– Как интересно… – Лариса задумалась. – Это вроде письма к нам. От мертвых к живым, до востребования. Это же страшно важно – как завещание…
С залива потянуло холодом. Беззвучные, прозрачные волны одна за другой подбирались к шеренге танцующих человечков. Лариса не отрываясь смотрела на них. Гибнущие человечки бежали по песку и исчезали, не в силах спастись от настигающих их волн.
Андрея не было несколько дней. Такое случалось и раньше. Он уезжал по срочным делам. Не успев проститься бросал в почтовый ящик записку. Пять дней почтовый ящик был пуст. На шестой день непослушными пальцами она вытащила из него конверт. Знакомый почерк, без обратного адреса. Ногтем надорвала край, развернула письмо.
"Здравствуй, дорогая Лариса!" – прочла на лестнице, закрыла глаза, сложила исписанный с двух сторон лист. Медленно, останавливаясь на ступеньках, поднялась в свою квартиру, на цыпочках прошла в свою комнату.
"Здравствуй, дорогая Лариса! – писал он. – Когда ты получишь это письмо, я уже буду далеко от тебя. Я должен уехать в туманное Зазеркалье. Опять надолго. Организована наша экспедиция. Я нужен там.
Закончился мой отпуск в ту жизнь, где есть ты. Я только сейчас понял, как далеко я зашел, как ты стала нужна мне. Прости меня – я бежал, бежал от тебя и от себя. Вспомни увертюру к "Тангейзеру" – там все сказано…
Ты не знаешь цены себе и своей красоте. Я не могу сказать тебе – жди и не прошу никаких обещаний.
Андрей".
Антонова спокойно дочитала письмо и долго сидела, мертвыми глазами глядя в окно. Прошел час, может быть, два или три, когда Лариса зарыдала так отчаянно и громко, что из гостиной прибежала ее испуганная мать. Она, кажется, вызвала врача. Были еще какие-то люди– Лариса не помнила.
После этого письма Лариса возненавидела свою внешность. С радостным и злым чувством отмщения она обрезала свои волосы, выбросила косметику, безжалостна и высокомерно отказала что-то почуявшим и осмелевшим женихам, оставила дома плачущую мать и ушла плавать. Угрюмые воды океана, строгая форма, вахты, – она пошла на "Садко", как шли в монастырь…
Лариса оторвала глаза от иллюминатора, вздохнула – ей не хватало дыхания.
Хлопнула дверь, в каюту вошла Оля Конькова. Лариса грустно улыбнулась. Перед глазами у нее снова всплыли буквы и строчки надоевшего меню.
Оля сбросила туфли, не раздеваясь легла на койку. Лариса прислушалась. Ей показалось, что Оля плачет. "Ну вот…"– покачала Лариса головой и встала из-за стола. Потом подошла к Олиной койке и осторожно села на край.
Оля лежала неподвижно, отвернувшись к переборке. На переборке висела фотография моряка с доброй улыбкой на бородатом лице.
"Капитан Коньков, – подумала Антонова. – Капитан погиб, а улыбка осталась…"
Лариса знала, не спрашивая и не удивляясь, как долго плачется по отцовской улыбке. Она нагнулась и молча по-матерински погладила неудобно заломленную руку. Ушедшие не возвращаются – они обе знали это.
«25 декабря. Бискайский залив», – пишет Шевцов в своем журнале.
Зима осталась где-то позади. Пригревает совсем не зимнее солнце. С палубы не хочется уходить. Попутный ветер гнет дым к носу судна. Волны похожи на холмы. Их видно до самого горизонта.
Вода в заливе синяя-синяя. Вспенившаяся вдоль бортов и за кормой, она вдруг становится ярко-голубой. Голубая пена васильками цветет на гребнях волн.
На открытых палубах в шезлонгах, обращенных к солнцу, дремлют пассажиры. Небо затянуто прозрачной дымкой. Слева по борту коричневой лентой тянутся берега Испании.
Каждое утро в 9.00 начинается обход судна. У информбюро встречаются старший помощник, пассажирский помощник, доктор Шевцов и еще кто-нибудь из офицеров. Утром на вахте в информбюро дежурит Лариса. Виктор Шевцов заметил, что офицеры нарочно приходят на обход пораньше, чтобы постоять несколько минут у полированной стойки, уставленной телефонами, и поболтать с Ларисой. Похоже, к ней неравнодушно полтеплохода.
Шевцов смотрит на часы – до девяти еще семь минут! Оказывается, и он пришел раньше, чем нужно…
Обход, как военный патруль, идет по "Садко". Впереди старпом Андрей Стогов, – как всегда, гладко выбрит, в белоснежной рубашке. В его плечах и спине чувствуется медвежья сила, но походка мягкая, он движется по судну легко и бесшумно, пугая вахтенных и стюардесс своим внезапным появлением. Лицо у Андрея всегда спокойное. Только когда разносит кого-нибудь, "в глазах появляется блеск – смотреть больно.
За старпомом шагает доктор.
Евгений Васильевич, пассажирский помощник, обычно идет сзади – сутулится, ногами шаркает – занят своими мыслями. Андрей его предупреждает: "Женя, тут подволок низкий – пригнись". Или: "Осторожно – ступенька!"
Стогов по традиции идет со сверкающим белизной носовым платком в руке – ищет пыль. Но, как правило, к концу обхода платок остается чистым.
Проверяющие заглядывают во все уголки судна: в каюты команды, продовольственные кладовые, на камбуз. На камбузе им навстречу, как белоснежный парусник, выплывает Дим Димыч.
Его хозяйство – это не просто кухня в береговом понятии. Это целый комбинат с цехами и сложными агрегатами, электрическими плитами и котлами, сверкающими никелем и ослепительной белизной. Здесь готовится пища на тысячу человек – и какая! Сотни рецептов в ходу. Тайны французской, итальянской и восточной кухни претворяются в дымящиеся, ароматные блюда. Острые закуски, украшенные зеленью, художественными произведениями заполняют подносы. В кондитерском цехе, как фарфоровые, светятся пирожные.
Шевцов втянул в себя воздух и проглотил слюну.
У Дим Димыча солидное войско и большая ответственность. Врасплох директора ресторана не застанешь. Его лазутчики, конечно, уже донесли о приближении обхода. Лучезарно улыбаясь, Дим Димыч широкими плечами загораживает дверь в посудомоечную. Пока он заговаривает главному врачу зубы, за его широченной, во всю дверь спиной поварята прячут недомытые кастрюли.
– Мое почтение, доктор! – весело машет он рукой. – Опять тараканов ищете? Нету, не ищите. Да и какой у нас таракан – мелочь. Вот в тропики придем – там таракан! Идет навстречу, ногами топает, усы на полметра. А встанет – не разойтись! Кукарача его зовут. Это да!
Кастрюли уже вымыты, остались тарелки. Дим Димыч не умолкает:
– А какой москит там – зверь! С палец толщиной. Куда нашему комару до него!
Шевцов смотрит на руки директора. Если с его палец, то это и впрямь страшно.
– Проволочные сетки в иллюминаторы вставляем, так он их насквозь пробивает. А если налетит с разбега, так бывает и стекло вдребезги! Вот с ними бороться – я понимаю…
Дим Димыч считал свой ресторан центром вселенной, вокруг которого вертятся все остальные службы. И никакой Коперник не доказал бы ему, что это не так. Качка и вибрация были для него всего лишь кознями штурманов и механиков.
Когда на столах расплескивались французские супы и на палубу летела дорогая английская посуда, Дим Димыч обвинял навигаторов. Он был уверен, что они попадают в штормы и циклоны, как плохие шоферы – в колдобины и ухабы.
На механиков он смотрел свысока.
– Пассажирам наплевать, – говорил он, – если ваши двигатели остановятся и мы ляжем в дрейф посреди океана. Лишь бы их до отвала кормили и поили!
Пассажиры, съедающие все блюда, объявленные на двух страницах меню, наводили панику на поваров и официантов. Дим Димыч был спокоен.
– Пассажир много ест? Значит, он здоров и доволен пищей. Я рад.
Спорить с Дим Димычем никто не решался. Дим Димыч не заканчивал кулинарных "университетов", он был практиком – прошел свою кулинарную иерархию снизу доверху. Начинал с кухонного чумазого мальчика на утлом суденышке, ходил коком и шефом на разных посудинах.
Поварских книг и справочников Дим Димыч не признавал: все кулинарные рецепты и секреты держал в своей крепкой памяти. Но, пожалуй, на всех континентах не было такого национального блюда, которое он не сумел бы приготовить.
Дим Димыч знал себе цену и был тщеславен. А потому никогда не хотел представлять свое хозяйство иначе чем в полном блеске…
Директор ресторана был еще и большой мастер по улаживанию конфликтов и сюрпризов, которые нет-нет да и преподносят его клиенты. Последний случился совсем недавно.
Три девицы-хиппи в длиннополых одеяниях завернули в пустой зал ресторана. Они поскучали там немного, потом разделись догола, побросали свою одежду на ковер и, рассевшись по креслам, меланхолично закурили сигареты.
У стеклянных дверей начала собираться толпа зевак. Мужчины посмеивались, старушки гневно жестикулировали. Девицы продолжали томно курить. Назревало ЧП.
Дежурная стюардесса позвала переводчицу. Та, красная от смущения, битый час уговаривала курильщиц хоть чем-нибудь прикрыться. Хиппи удивленно пожимали плечами. При чем здесь демонстрация и аморальность? Им просто жарко!
Сквозь толпу проплыл Дим Димыч. Он заглянул в дверь, крякнул и повернул обратно! С минуту постоял, почесывая бакенбарды, и направился вниз, к холодильным установкам.
Через пять минут стекла в ресторане заиндевели. Посиневшие от холода девицы закутались в свои платья и, стуча зубами, убежали в каюту…
Не успел закончиться обход, как Дим Димыча вызвали в зал ресторана. Среди пассажиров был один субъект неопределенного возраста. Он был таким толстым, что с трудом помещался в кресле, а когда вставал, оно поднималось вместе с ним. В таких случаях два официанта стягивали кресло с его зада.
Толстяк имел угрюмый нрав, держался особняком и ко всему придирался. Трудно сказать, какой страны был этот гражданин: на всех языках он разговаривал одинаково плохо. Накормить его было не просто. Когда официантка, худенькая, кареглазая Лида, приносила заказанное блюдо, он нюхал его и тут же требовал другое.
Сегодня за завтраком он заказал спагетти и, едва ковырнув макароны вилкой, сбросил тарелку на палубу. Лида, не выдержав, расплакалась.
За столами послышались возмущенные голоса на разных языках.
– Что он себе позволяет!
– Портит всем аппетит!
– Переводчик, пригласите сюда капитана: пусть его высадят в первом же порту!
Вместо капитана в сопровождении Ларисы и двух переводчиков, как генерал с адъютантами, приплыл великолепный Дим Димыч и с достоинством произнес гневную, но вполне приличествующую случаю речь:
"Прошу прощенья, сэр, но вы забыли, что находитесь на борту советского теплохода, который живет только по советским законам и в любой точке земного шара является частицей нашей Высокой державы. Позвольте вам напомнить, сэр, что, если вам не нравится в нашем доме, мы оставляем за собою право в любое время сказать вам "гуд бай". Позвольте впредь надеяться на ваше лояльное поведение".
Выступление Дим Димыча после перевода на три языка было встречено дружными аплодисментами пассажиров. В заключение он сам на трех языках пожелал дамам и господам приятного аппетита. Этим ограничивались познания оратора в иностранных языках.
Да, нелегкая это служба – сфера питания пассажирского лайнера!
С каждым днем «Садко» приближался к тропику Рака. Теплоход держал курс на Канарские острова. В Канарский архипелаг входит семь островов. Самые большие – Тенерифе и Гран-Канария. Первый заход на Лансароте – остров Дьявола. Шевцов наслушался об архипелаге вдоволь. Еще в декабрьскую стужу моряки говорили о Канарах: «Субтропики, вечное лето. Теплый, благодатный климат круглый год…»
Виктор уже представлял в своем воображении скалистые горы с крутыми склонами; почти четырехкилометровый пик Тейде – вулкан с вершиной, покрытой снегом; глубокие долины, заросшие непроходимыми лесами; кольца белопесочных пляжей, окружающих острова…
Вечером в кают-компании рефмеханик Миша, подмигнув соседям, спросил четвертого штурмана Круглова:
– Игорь, а правда, что Канары – это часть Атлантиды?
Игорь, как ни в чем не бывало, ответил серьезно и спокойно:
– Вполне возможно, что коренные жители Канар, гуанчи, были далекими потомками атлантов, уцелевших при гибели Атлантиды. Когда испанцы высадились на острова, они ожидали увидеть чернокожих дикарей – ведь Африка рядом. И вдруг их встретили красивые белокожие аборигены, к тому же – голубоглазые блондины. Смуглые и низкорослые испанцы сами выглядели дикарями рядом с этими красавцами. Испанцы истребили гуанчей – в ход пошли пушки и мушкеты…
– Значит, гуанчи исчезли?
– Не совсем. В архипелаге есть небольшой островок Гомера. Там еще сохранились остатки этого племени с загадочным языком "сильбо Гомера". Язык-свист.
Миша выразительно присвистнул, но Игорь не обратил на него никакого внимания.
– С гуанчами, – продолжал он, – вообще связано немало тайн. Представляете, у них сохранились легенды о всемирном потопе и о гибели их родины в океане! Гуанчи считали, что они единственные люди, оставшиеся на земле.
– Выходит, они перенесли гибель Атлантиды, но не пережили нашествия испанцев?
– Да. И еще странность: у гуанчей не было даже самых примитивных лодок. И какой-то запрет из прошлого не позволял им отплывать от берега. Интересно, что у них была своя письменность – откуда? Скалы были покрыты надписями на неведомом языке. На острове сохранились остатки огромных сооружений. Кстати, доказано, что их врачи умели делать даже трепанацию черепа!
– Слушай, а как могла погибнуть Атлантида? – поинтересовался доктор.
Игорь снисходительно улыбнулся:
– Посмотри на карту. Здесь через океан проходит цепь вулканов. Там, под океанским дном, все кипит и бурлит. Есть много свидетельств-десять тысяч лет назад на земле произошла катастрофа. Это совпадает с датой предполагаемой гибели Атлантиды.
– Что же могло произойти?
– Трудно сказать… Катастрофическое землетрясение, может быть, падение огромного метеорита. Поднялась гигантская волна-цунами, которая трижды обошла весь земной шар. Во всех странах, даже у американских индейцев, живет легенда о всемирном потопе…
– Платон писал, – поддержал Игоря начитанный Евгений Васильевич, – что океан – там, где мы сейчас плывем, – был непроходим для кораблей из-за отмелей и грязи над погрузившейся землей. Дно Атлантики и сейчас – одно из самых нестабильных мест на земном шаре…
– Представляете, – воскликнул увлеченный Игорь, – как много тайн на земле можно было бы объяснить Атлантидой! Сходство культур, разделенных океанами, загадочные совпадения в астрономии древних египтян и майя, остатки удивительных знаний о Вселенной у полудиких народов…
Рано утром из-за края голубого, точно свежевыкрашенного неба поднялся черный неприветливый остров. Острые зубцы мертвых гор со взорванными вершинами круто сбегали к воде. Океанский прибой глубоко прорезал угольные обрывистые берега. Ни травы, ни деревьев не видно на острове. Даже пляжи, где они есть, – не из желтого, а из тусклого черного песка. Береговой бриз несет с острова мертвую тишину и отчетливый запах пожарища. Ощущение недавней катастрофы висит над островом. Это Лансароте.
Когда пятьсот лет назад капитан из Генуи Ланселото бросил якорь у этого безымянного острова, он увидел цветущую, плодородную землю. Но в XVII веке остров словно взорвался – начались извержения десятка вулканов. Они с перерывами длились почти двести пятьдесят лет. Четверть тысячелетия здесь был ад.
Сейчас остров покрыт толстым слоем застывшей лавы и пепла, нагромождением огромных глыб – остатками взорванных горных вершин. Земля здесь будто вывернута наизнанку.
У подножия вулканов прилепился крошечный городок. Это Арресифе, столица острова. Небольшая гавань обнесена бетонным молом.
Теплоход швартуется к молу. На причале нет обычного оживления торговцев сувенирами, добровольных гидов, любопытной детворы. Одиноко стоит смуглый старик в соломенной шляпе с обезьянкой на плече. В руках у него фотоаппарат. Обезьянка шимпанзе одета в детские джинсы и яркую клетчатую рубашку. Рядом со стариком – мальчик с потертой сумкой в руке. Он задумчиво смотрит на теплоход.
Туристы "Садко" спешат сфотографироваться в обнимку с обезьянкой. Шимпанзе ловко взбирается на руки, берет в рот сигарету или апельсин и позирует с комической гримасой на почти человеческом лице.
Старик молча щелкает затвором и вынимает из-под замысловатой фотокамеры уже готовые цветные снимки. Мальчик получает деньги и бросает их в сумку.
Старший помощник, директор ресторана и главный врач вместе спустились по трапу.
Увидев Дим Димыча, обезьянка сразу бросилась ему на шею.
– Вот ведь, животное, а соображает, – растроганно произнес директор, – чует хорошего человека.
Шевцов вспомнил про Кристи, о которой он опять написал "ноу". Совесть его уже не мучила – судовой любимице не придется вот так зарабатывать себе на пропитание…
Доктору и Андрею Стогову пришлось встать по бокам, рядом с Дим Димычем. На них светлые брюки и рубашки с короткими рукавами. На острове вместо рождественских морозов – благодатная теплынь.
Подъехал зеленый "форд"-такси. Дим Димыч решительно открыл дверцу и тяжело опустился на переднее сиденье. "Фордик" заскрипел и накренился на бок. Доктор и старпом обошли машину и сели с другой стороны, чтобы восстановить равновесие. Бесполезно – Дим Димыча не перевесить. Шофер, пожилой испанец, с сомнением посмотрел на рессоры…
– С таким креном ни один капитан не вышел бы в море, – ехидно улыбнулся Андрей Стогов.
Шофер включил скорость, плавно тронул машину. Вопреки обыкновению, он не задавал дежурных вопросов: "Кто вы? Откуда? Куда везти? Сколько заплатите?"
Он вообще еще не произнес ни слова. Его смуглое морщинистое лицо ничего не выражало. Шевцову начало казаться, что островитян никто и ничем уже не удивит и не выведет из какой-то молчаливой отрешенности. И люди и остров были словно не от мира сего.
За стеклами "форда" – обугленная пустыня. Сухой серебристый кустарник с колючками вместо листьев разбросан по черной ноздреватой равнине. Вокруг асфальтового шоссе – море застывшей в трещинах лавы. Пустынный небосвод – ни. птиц, ни бабочек, ни стрекоз… Горные вершины зловещей цепью тянутся через остров – фиолетовые, буро-красные, зеленые, – но не от травы, а от окиси, покрывающей камни.
Машина въехала в Арресифе. Вдоль узких улиц белые каменные дома с плоскими крышами тесно лепятся друг к другу.
– Смотрите, – показал Андрей в окно, – все выкрашено в белый цвет: дома, столбы, заборы.
– А рамы окон – в зеленый – уточнил Дим Димыч.
"Два цвета, которых здесь нет в природе, – подумал Шевцов. – Белый цвет – как отрицание мрачного черного колорита лавы, а зеленый – зелень листьев, травы…"
По улицам Арресифе едут автомобили, идут обыкновенные женщины, дети, мужчины. Может, чуть более суровые и сдержанные, чем в других краях. Вот пастор в черной, до пят сутане; жандарм в лакированной фуражке, похожей на перевернутую пепельницу. Все обыкновенно, кроме нависших над городом вулканов со свежими кратерами и озерами горячей лавы…
В центре Арресифе – маленький искусственный парк. Тропические деревья, пальмы, цветы в зарытых в лаву кадках с землей. На высоком постаменте мрачная абстрактная скульптура: жестоко искореженный металл с ржавыми заклепками.
Все трое вышли из машины и постояли в этом удивительном парке. Вокруг стояла тишина. Разговаривать не хотелось.
Шофер все так же молча повез их дальше. Вдоль дороги редко разбросаны белые домики, и возле каждого обязательно одна-две чахлые пальмы и грядка кактусов. Вдали от шоссе крестьянин сохой рыхлит жесткое поле. В соху впряжен тощий облезлый верблюд. На таких же верблюдах, только с седлами, здесь катают туристов.
