Текст книги "В тропики годен"
Автор книги: Вячеслав Шелухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Виктору показалось, что она дрожит, как от холода. Всей кожей, как обожженный, ощутил он эту ночь, слившуюся с океаном, близость Ларисы, ее опущенные глаза, родинку на щеке, к которой хотелось прикоснуться…
Взгляд Ларисы обратился туда, где за спиной Шевцова горела настольная лампа. Виктору показалось, что она вздрогнула. Он обернулся. На столе у лампы стояла фотография. Он не помнил, когда поставил ее туда. Нет, он твердо помнил, что не ставил ее! Она всегда висела на стене, рядом с книжными полками, там, где сейчас в темноте нельзя было различить даже корешков книг.
В резком электрическом свете фотография лучилась странным свечением, сконцентрированным в пристальном взгляде темных зрачков.
Шевцов замер, остановленный этим эффектом отраженного света на матовой поверхности фотографической бумаги. Наваждение этой ночи вдруг спало, освободило его.
– Вот какая она… – медленно произнесла Лариса, неощутимо отстраняясь от него. – Как икона… Дева-хранительница… Красивая… – добавила она.
– Нет… Не такая красивая, как ты. Но знаешь… Дело не в этом.
– Глаза у нее как живые – смотрят…
– Ты поверишь, я иногда даже говорю с ней, – оживился Шевцов, – и слышу ее!
– Я верю… А что она говорит сейчас? – спросила Лариса, опуская глаза.
– Сейчас… Она молчит. Просто молчит – не хочет говорить со мной, – вздохнул он.
– Да… Она права.
– Лариса, ты хорошая, ты чудесная девушка, правда! А я…
– Да, ты там… Я понимаю. Это хорошо, что ты такой. Знаешь, я бы хотела, чтобы мы стали… друзьями. Хорошо? – улыбнулась она.
– Конечно!
– Обещаешь?
– Клянусь! – засмеялся Шевцов, поднимая вверх руку.
– Что ж, – вздохнула Лариса, – давай – вернемся к столу. Это более подходящее место для друзей…
Она села, откинувшись на спинку кресла, подняла голову и посмотрела на Виктора.
– Я бы хотела, чтобы меня любили так.
– Тебя полюбят, обязательно. И еще сильнее! – искренне воскликнул Шевцов. – А может быть, уже любят, – добавил он, вспомнив глаза Евгения, приглушенные дымчатыми стеклами очков.
– Евгений? Он хороший, только чудной. Говорит, на земле не может жить. А здесь ему легче – на море чудных людей много.
– Почему?
– Да как сказать… – устало закрыла глаза Лариса. – Море, думаю, выбирает себе таких вот, с особинкой. Есть, конечно, и другие, – пожала она плечами, – все есть: и любители пьянки бывают, и на чаевые охотники, и контрабанду на борту находили… Только эти у нас не задерживаются. Жадность – как сорняк, в человеке все глушит. И такого глухого сразу видно – его обходят, сторонятся. На море страшнее этого не придумаешь… А Евгений, – она улыбнулась, – он взрослый ребенок.
– А другие?
Она пожала плечами:
– Лжедмитрии… Понимаешь, хочется найти человека, с которым можно забыть все: запреты, ограничения, даже слова – оставить только их смысл, значение. Не быть умной, не быть образованной, быть просто собой?… – медленно говорила она, глядя куда-то поверх головы Шевцова.
– У тебя было так?
– Да… – тихо сказала она.
Виктору представилась ее жизнь: одиночество и жадная вереница претендентов. И каждого она испытывает своей красотой, как царской водкой: не он, не он, не он… Лжедмитрии. У нее снова было это выражение в глазах, как у той хромоножки.
– Лариса, – сказал он, – не надо… Все будет хорошо, вот увидишь!
– Мне это уже обещали, – усмехнулась она, вставая. – Пора идти.
– Я провожу тебя.
– Чудак, в три часа ночи лучше идти в свою каюту одной. До свидания, доктор! – улыбнулась она.
– До свидания…
Виктор зажег свет в спальной половине каюты. Яркие плафоны изменили освещение. Он улыбнулся – Настя смотрела на него…
– Спокойной ночи! – сказал он.
– Спокойной ночи… – тихо ответила она. И хотя там был уже полдень, а здесь раннее утро, это не имело никакого значения. Шевцов быстро разделся и лег под одеяло, не выключая лампы.
На столе мирно тикал будильник, уменьшая оставшееся до дома время.
Лариса Антонова сидела в кресле в администраторской. С утра в какой-то рассеянности она бродила по судну, невпопад отвечала пассажирам. Ее знобило. Работа не шла ей в голову, все валилось из рук. Утром в каюте она разбила вазу для цветов. («Это к счастью!» – засмеялась Оля Конькова.)
В дверь постучались. Вошел радиооператор Петя, молоденький, с редкими соломенными усами на девичьем, лице. Увидев Ларису, он покраснел весь, до белого воротничка, откашлялся и протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги.
– Это вам… радиограмма…
Антонова встала, взяла радиограмму и развернула ее. Петя хотел уже уйти, как вдруг она охнула, закрыла глаза и, побледнев, опустилась в глубокое кресло.
Радиооператору показалось – она не дышала. Он испуганно посмотрел вокруг – ждать помощи было не от кого, потом вспомнил, как главный врач учил их искусственному дыханию "рот в рот". Петя растерянно вытер свои усы тылом ладони, нагнулся и примерился к устам Ларисы. Но тут Антонова широко открыла глаза, вскочила и поперек по-детски розовой щеки влепила Петру звонкую затрещину. Потом вдруг бросилась к нему, схватила его за щеки и поцеловала прямо в соломенные усы – так, что он чуть не задохнулся…
Директор ресторана и пассажирский помощник открыли дверь в администраторскую как раз в этот ошеломляющий момент. Оба, потрясенные, выскочили в коридор, захлопнули дверь и в немом ужасе, хотя и по разным причинам, уставились друг на друга.
"Мой лучший помощник!…" – было написано в округлившихся глазах Дим Димыча.
"Неприступная Лариса?!" – звенел сквозь очки взгляд Евгения Васильевича.
Ошарашенный радиооператор выбежал в коридор и столкнулся с рассвирепевшими шефами ресторанной и пассажирской служб.
– Ты это что?… – двинулись они на него.
– Я?! Да я-то ничего! Она сама… как ненормальная! – воскликнул Петя, уворачиваясь от Дим Димыча и пятясь от Евгения Васильевича.
– А ну говори, в чем дело… – прошипел директор, придавливая животом бедного "Маркони" к стальной переборке.
Это был первый и последний в жизни случай, когда Петя нарушил свой долг и разгласил служебную тайну.
– Да понимаете… – пробормотал он. – Радиограмма ей пришла. Какая-то… – Он покрутил пальцем у виска.
– Говори… – процедил сквозь зубы Евгений Васильевич.
– Да всего несколько слов. Какой-то тип сообщает, что он вернулся из Зазеркалья…
– Откуда? – открыл рот Дим Димыч.
– Из Зазеркалья, – испуганно повторил радист. – Сам не знаю, что за местность такая? И подписался: Андрей Ключевский.
– Повесть такая есть: "Алиса в Зазеркалье" Льюиса Кэрролла… – задумчиво проговорил пассажирский помощник.
– А это кто такая? – подозрительно прищурился директор.
– Не такая, а такой. Это мужчина, а не женщина.
Дим Димыч глубокомысленно покачал головой и осторожно приоткрыл дверь в администраторскую. Там не то плакала, не то смеялась Лариса. Директор тихонько затворил дверь…
Радиограмма эта наделала на «Садко» много шума. Поговаривали, что кроме этой мастер получил еще одну – от самого начальника пароходства. О чем там говорилось – неизвестно. Но только начальник радиостанции сам сел за ключ и стал выискивать советское судно, которое шло бы курсом на Ленинград. К вечеру такое судно нашлось. «Комсомолец Узбекистана» с грузом труб и станков топал прямиком в Ленинградский порт. Договорились быстро – благо вел «Комсомольца» капитан – однокашник Бурова.
Встретиться с ним было не просто. Штурманы на двух судах сели за карты и дали точку – место встречи двух теплоходов: красавца пассажира и трудяги-грузовика в пустынном и бескрайнем океане.
И вот в обед на вторые сутки из-за горизонта показалась мачта, а потом – белая надстройка и серый шаровый борт "Комсомольца Узбекистана". Вахтенный штурман клялся, что слышал, как стальной капитан Буров отеческим голосом увещевал по радиотелефону другого капитана:
– Петрович! Ты слышишь, Петрович? Ты знаешь, какую ты девушку повезешь? Ты, считай, все равно что мою дочь повезешь – понял?…
Прошел час – час торопливых сборов и прощаний, и спущенная на воду шлюпка отвалила от борта. Застучал двигатель, и вспенилась вода за кормой. Рулевой, как циркулем, выписал прощальный полукруг и нацелил штурвал на серый борт лежавшего в дрейфе грузовика.
У кормовой банки, обдуваемая встречным ветром, лицом к "Садко" стояла Лариса Антонова. Громадное тело лайнера плавно покачивалось. Вспененная вода за винтом шлюпки словно относила, удаляла, делала странно чужим родной ее теплоход.
Антоновой не оторвать было взгляда от строго черного с белым силуэта "Садко". Лариса улыбалась своему счастью, и слезы бежали у нее из глаз, а ветер сдувал их со щек. Она и плакала, и смеялась, закусив зубами уголок платка, и мокрой от слез рукой все махала и махала гордому профилю теплохода.
Весь экипаж провожал ее – в два ряда стояли вдоль пассажирских палуб, нарушая строгое правило о нахождении в пассажирских помещениях. По всему борту из иллюминаторов выглядывали взлохмаченные ветром головы и тянулись руки.
На крыле мостика белела высокая фигура капитана. А рядом с ним стояли главный помощник, и первый помощник, и старший помощник, и все-все его остальные помощники. Капитан поднял прощально руку, и гудок, печальный и мощный, слетел с высокой трубы и полетел вслед уходящей шлюпке.
Лариса не выдержала и уткнулась заплаканным лицом в ладони – "Садко" навсегда прощался с ней.
Стая золотистых тунцов, выпрыгивая из воды, прошла между теплоходом и шлюпкой и перечеркнула тонкий пенистый след, протянутый винтом шлюпки…
На самой крыше «Садко», на пеленгаторной палубе, в белой, обтянутой ветром рубашке неподвижно стоял пассажирский помощник. На плече у него, обхватив хозяина за шею, сидела обезьянка Кристи, взволнованная всем непонятным, что происходило вокруг нее.
Сняв очки, Евгений Васильевич невидящими глазами смотрел прямо перед собой. Кто-то положил ему руку на плечо и негромко прочитал:
Оцепенев, я смотрю
Вслед уходящему кораблю.
Слишком прекрасен мир -
В море броситься не могу.
Слишком горды мужчины -
И расплакаться не могу…
– Грустно, Женя, – сказал Шевцов. – Грустно и хорошо. Человек должен быть счастлив – особенно если это женщина и особенно – если это Лариса. Да?
– Да, Виктор. Ты прав…
Евгений Васильевич поднял вверх, к реям мачты, голову и зажмурился, сгоняя куда-то в горло проступившую на глаза непослушную, по-морскому соленую влагу. Потом надел очки и долго еще смотрел на потревоженную воду…
Внизу стонала, как от боли, лебедка, поднимая на борт пустую шлюпку.
Обратным рейсом с "Комсомольца Узбекистана" привезли письма из дома. Письма морякам долго ходят из порта в порт, лежат в консульствах и торгпредствах, передаются с одного теплохода на другой. Пока не пересекутся эти пути с заждавшимся адресатом. В последнем порту на "Комсомолец Узбекистана" дали почту для "Садко" – в надежде на встречу в океане.
И вот с борта шлюпки в лацпорт бережно подняли ящик с письмами. В вестибюле и прилегающих коридорах столпились моряки. Доктор Шевцов с завистью смотрел, как над толпой высоко поднимались руки с крепко зажатыми толстыми конвертами. Ему ждать было нечего. Две недели назад в Дакаре он отправил домой письмо с попутным советским судном – грустное, с холодком обиды. Когда вышли из порта, вдруг схватился, остро пожалел: надо бы другое – теплое, ласковое!…
Кто-то потянул его за руку, тряхнул, чуть не вывихнув плечо.
– Ты что стоишь?! – кричал радостно Лесков. – Письмо же тебе! Понял? Иди скорее!
Виктор бросился в толпу. Потом только сообразил: самому Лескову писем не было…
Вспомнилось на мгновенье, как в первые дни от нечего делать боролись они с Сашей в пустом спортзале. Самбистская куртка, схваченная жесткими пальцами Лескова, резала под мышками, душила поясом. Борцовский ковер гулко хлопал в бока и спину Шевцова. Пот заливал ему глаза – как-никак у Саши был первый разряд.
Вдруг послышался шум, голоса, топот ног по трапу. В ресторане закончилась смена, и в зал толпой спустились парни и девушки – официантки, повара. Размяться, поиграть в пинг-понг, поглазеть на спортсменов.
Саша пропустил руку Шевцова себе за спину и зашептал ему в ухо.
– Бросай меня через бедро! Бросай, не бойся – пусть видят, какой ты сильный…
Виктор едва успел подставить ногу, как Лесков кубарем полетел через его бедро и грохнулся на ковер. Зрители захлопали. Шевцов виновато бросился поднимать Сашу, но Лесков, подмигнув ему, скорчил такую гримасу, словно ему переломали все кости… Такой он был человек – и артист к тому же.
Воспоминание это промелькнуло и погасло в памяти доктора. Сейчас он видел только голубой конверт авиапочты, протянутый к нему над головами. Он схватил его и забыл про все – и про Лескова, который, опустив голову, уходил один по коридору…
"Здравствуй, дорогой мой!
Написала заглавную строчку, и столько слов в голове промелькнуло, столько всего – что было и чего не было. И как это люди пишут письма, говорят друг с другом на бумаге, думают от точки до точки?…
…У нас выпало много снега. Стояли морозы под -30° – рождественские и крещенские. Залив, наверное, заледенел до дна. Я боюсь, что лед никогда не растает и ваш теплоход не придет домой…
Я тоже словно заледенела, и пальцы на руках звенят, как сосульки. Каждый день открываю почтовый ящик и замираю, – кажется, там, в глубине, лежит твое письмо.
Майя каждое утро обходит квартиру, заглядывает во все углы – ищет тебя. На улице, когда видит детей, гуляющих с папами, не хочет больше ни гулять, ни играть. Вчера подошла к телефону и шепчет в трубку: "Папочка, приезжай скорее…" Я спрашиваю: "Ты что?" А она ничего не говорит, только смотрит на меня исподлобья: "Где наш папа?"…
Виктор долго сидел, закрыв глаза, и не мог читать дальше. Маленький человек, не проживший и трех лет на свете…
За роскошью теплоходов, за красотой морской формы, за дымкой дальних стран, за высокими окладами – эти растущие без отцов дети. Эта дань морю – тяжелейшая. Знать, что где-то далеко от тебя маленький человечек в одиночку борется с земным притяжением.
Дети моряков особые. Даже в здоровье они словно больны – отсутствием своих отцов.
"…Не бойся за нас, дорогой. Мы умеем ждать – ведь мы же женщины…"
Нужно было расстаться, чтобы понять – расставаться не нужно.
Грустная безлунная ночь лежит над черной водой, бегущей вдоль бортов теплохода. Потревоженная вода отражает свет судовой иллюминации. Блики света меркнут в пяти метрах от борта. Дальше сгущается темнота и доносится шум невидимого движения волн. На черном бездонном небе над самой водой горят крупные тропические звезды.
Виктор Шевцов вошел в каюту, погасил свет и открыл иллюминатор. За иллюминатором вспыхивает фантастическое зрелище. Стаи летучих рыб фейерверками взлетают из бегущей воды, привлеченные огнями теплохода. Они долго летят рядом с бортом судна. Электрический свет отражается от их серебристых спин, и они горят в ночи летящими фонариками. Целый рой этих светлячков окружает теплоход. Они кружатся, догоняют друг друга, ныряют в волны и снова взлетают. От их тел исходит сияние. Они падают в воду с нежным плеском, и черная вода фосфоресцирует.
Виктор включил свет, взял лист бумаги и сел за стол.
"Дорогие мои, – начал он писать домой, – снова океан. Этот бесконечный, бесконечный, бесконечный океан. Кажется, наше плавание тоже не имеет конца. Мы катимся от берега к берегу, как бильярдный шар по зеленому сукну. От Европы к Америке, от Америки к Африке, от Африки – снова к Европе. По отношению к вам ходим вверх ногами; Едим морских тварей, пробуем лягушек и улиток, а также диковинные фрукты, названия которых не ведаем. Созерцаем Южный Крест и Большую Медведицу – вертикально стоящую и погруженную ковшом в океан, и видим месяц, попутной ладьей плывущий над горизонтом. Пьем мадеру на острове Мадейра, малагу в городе Малага и кофе на Мартинике.
Но каждый день подводим черту и пересчитываем заново, сколько дней осталось до дома. Надоело уже это лето среди зимы и нещадная жара. Тоскуем по белому снегу и вьюге. Скучаем по круглому хлебу и пельменям сибирским. Здесь они что-то не получаются – не тот климат. Плачут наши радисты – до кровавых мозолей отбили пальцы радиограммами: "Дорогие, родные, любимые… Где вы? Как вы?".
Шевцов вышел из каюты. На кормовом срезе, прямо на палубе, сидели ребята из машинной команды, усталые после вахты. В непроглядной темноте медленно двигались красные точки сигарет. Кто-то перебирал струны – невидимой гитары, и хрипловатый голос негромко пел:
…Нет, не для нас краса в чужом окошечке,
В чужой земле я пробыл много дней,
Но не оставил там души ни крошечки -
Она для милой Настеньки моей…
Дальний ветер с востока летел над океаном. Доктор Шевцов глубоко вдохнул ночной воздух, и ему показалось, что в жаркой испарине тропиков он почувствовал свежесть мартовской метели и запах далекой ленинградской весны.
