Текст книги "В тропики годен"
Автор книги: Вячеслав Шелухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
На склонах близких гор – потеки остывшей лавы. Многие вершины обезглавлены косыми воронками кратеров. От других осталась только подошва, кольцом окружающая кратер, с озером уродливо застывшей магмы.
По ложбинам, проточенным дождями на склонах гор, бесшумно струится черный мелкий песок. По краям равнины машут руками ветряки на высоких треногах, похожие на марсиан Уэллса. На высоком щите нелепая реклама– огромный плакате наклоненной бутылкой: "Пейте мартини!"
– Кому тут пить? -удивляется Дим Димыч.
– Реклама для верблюдов, – шутит старпом.
Запах гари уже третье столетие стоит над островом. Вокруг фантастический, неземной ландшафт – лунные поля, доисторическая природа. Здесь снимали фильм "Миллион лет до нашей эры".
На Лансароте нет источников воды. Воду сюда привозят танкеры, поэтому жизнь теплится только у побережья и вдоль шоссейных дорог. Земли, обыкновенной земли тоже нет. Землю добывают, создают искусственно. Роют вручную сохранившиеся местами песчаные холмы. Песок и глину в мешках уносят на спинах или увозят в старых грузовиках, потом высыпают на ровные участки острова или на пологие склоны гор. Туда же для плодородия добавляют измельченный вулканический пепел. Пепел впитывает ночную росу и сохраняет влагу, необходимую для растений. Так островитяне делают землю – из пепла и глины, как боги. Быть здесь человеком, наверное, очень трудно.
Весь обитаемый остров, все ложбины и склоны гор разбиты на ровные квадраты.
Из окон машины видно: на черных грядках огородов растут арбузы и дыни, цветет табак, краснеют помидоры, зелеными стрелами всходит лук-порей. Каждый участок огорожен метровыми, аккуратно сложенными из камней заборами. Они защищают искусственные поля от ветра и позволяют экономно сложить камни. Этими камнями, падавшими с неба после каждого извержения, усыпан весь остров.
Остров можно обойти только по дорогам. Почти все остальное пространство непроходимо. Это хаос черных ноздреватых камней, выброшенных из недр острова. – Камни застыли в причудливых позах, точно сложенные безумным скульптором. Вокруг – устрашающие подобия чудовищ и зверей, дьявольские профили. Между грудами камней – провалы и глубокие трещины. И запах, неистребимый запах гари.
Шоссе начало кругами подниматься в гору. Шофер обернулся назад. У него узкое усталое лицо. На виске змеится глубокий шрам.
– Сеньоры – русские?
– Си, си! Маринеро совьетико, – закивал бакенбардами Дим Димыч. Как старый мореход, он из каждого языка знал две-три фразы.
– Впереди – Монтана дель Фуего! -торжественно произнес водитель.
Монтана дель Фуего – это "гора огня". Она еще раскалена и дышит жаром. Шоссе поднимается почти на самую вершину. Вокруг – бескрайнее море лавы. Цепь жерластых вулканов уходит за горизонт. Они выстроились, как старинные мортиры на поле брани. Над ними курятся зловещие дымки.
На вершине "горы огня", прямо у края горячего кратера, – кирпичный замок с мрачным названием – "Ресторан дьявола". Рядом – щекочущие нервы аттракционы для туристов.
Приосанившись, вперед выходит Дим Димыч. Служитель в желтой форме просит вытянуть руки, потом железным совком берет песок из-под ног и сыплет его в ладони. Директор удивленно вскрикивает – песок огненно горячий.
На дне неглубокой пещеры краснеют в полумраке "глаза дьявола" – раскаленные камни. Вокруг толпятся пассажиры "Садко". Они бросают в пещеру сухие ветки, бумагу, карандаш – все это мгновенно вспыхивает ярким пламенем.
Рядом из склона торчит стальная труба. Тот же служитель выливает в нее ведро воды и просит всех отойти. Проходят долгие секунды – вода летит куда-то в недра горы. И вдруг раздается свист и из трубы с оглушительным ревом вылетает "дьявол" – столб серо-желтого пара причудливой формы. Отчетливо пахнет серой…
Часть воды летит еще глубже. Проходит секунд десять, и снова свист и рев – извержение пара повторяется. Туристы испуганно смотрят на дьявольскую трубу.
Рядом с рестораном над глубокой воронкой небольшого кратера сооружена жаровня. Вокруг очага – круглые стены из черного камня. Вверху они почти сходятся, образуя круглое окно для тяги. Снизу, из-под решетки, струится красноватый свет, несет сухим жаром. На лицах, на черных стенах – мерцающие красные блики. Над жаровней протянуты витые чугунные вертелы.
– Здесь можно поджаривать грешников, – мрачно изрекает старпом.
В мрачном ресторане официанты в черно-красной форме разносят жаркое…
Вечером теплоход вышел в океан. Переход небольшой – до острова Гран-Канария. Шевцов стоял на корме у флагштока. Черный остров уходил за горизонт, сливался с подступающей ночью, пока не превратился в белую, беспокойную точку маяка.
Виктор вернулся в каюту, открыл иллюминатор. Огонь маяка вспыхивал и гас над темным горизонтом. И была какая-то тоска и обреченность в его безмолвном призыве… Вот так же маяк провожал их на Балтике– то закатываясь, то вспыхивая над спинами волн…
Доктор включил свет и сел на диван. Перед ним на столе грустно тикал взятый из дома будильник с потертыми углами. Дома ему доставалось. По утрам жена, обрывая пронзительный звон, сердито хлопала его по макушке, Виктор швырял на него подушку, дочка роняла его со стола. В мастерской ему переворачивали внутренности и советовали сдать в утиль.
Видя обилие часов на судне: в каждой каюте, в коридорах, вестибюлях, в госпитале, – Шевцов поначалу не знал, что ему делать со своим будильником. "Садко" все шел и шел на запад, один за другим пересекал часовые пояса. На всех углах бронзовые циферблаты секунда в секунду показывали берлинское, лондонское, парижское время. Но не поднималась у Виктора рука перевести стрелки, стронуть дорогое ему московское время, свернутое в пружину семейного хронометра.
Чем дальше, тем дороже становились Шевцову немудреные эти часы. Домашнее, сверенное с Москвой время жило, не меняясь, в поцарапанном корпусе.
Потом он узнал – на судне в каютах было немало таких часов. Посмотрит на них моряк и словно побывает дома…
Чаще других в дом к Шевцовым заходил Виталий, лысеющий тридцатилетний холостяк, научный работник и. завзятый спортсмен. За годы знакомства Виктор так и не научился выговаривать название его научной работы. Виталий работал с электронно-вычислительной машиной, звал ее сокращенно «Эллой» и шутил, что из-за нее до сих пор не женат.
Виталий всегда восхищался Настей, приносил ей цветы, всякий раз показывая, как надо обращаться с дамой. Два года кряду после свадьбы он грозился, что отобьет ее, похитит, умчит на лихом скакуне или, на худой конец, на своих "Жигулях".
Когда в семье начался разлад, Виталий, человек тактичный, грозиться перестал, но все так же носил цветы жене Виктора и конфеты дочери. Майя конфеты брала, но проявлять симпатию к дяде упорно отказывалась.
В дни прихода Виталия, обычно по воскресеньям, в семье Шевцовых заключался иллюзорный мир. Настя всегда радовалась приходу гостя, смущалась, когда он, вручая цветы, целовал ей руку или рассматривал ее фотопортрет на стене, качал головой и, постучав ногтем по стеклу, восклицал: "Картина! Не надо в Лувр ходить!" Говорил он это с таким видом, словно присутствие в квартире Настиной фотографии было единственной причиной, по которой он не ходил в Лувр…
Виталий знал обстановку в семье Виктора, но деликатно не высказывал своего мнения. Да и откровенность Виктора не простиралась до обсуждения семейных вопросов.
Однажды вечером после ссоры с женой Шевцов надел пальто, хлопнул дверью и вышел на улицу. Полутемным переулком он прошел к парку, сошел с асфальта и остановился на пустынной аллее.
Была осень, верхушки деревьев стряхивали крупные капли недавнего дождя, горько пахло опавшими листьями.
В дальнем конце аллеи под тусклым светом уличного фонаря показалась стройная фигура в спортивном костюме. Виктор узнал Виталия и нехотя подошел поближе. Кибернетик старательно, с правильными выдохами размахивал руками. Закончив упражнение, он поправил пряди волос, прикрывающие темя, и крепко пожал Шевцову руку:
– Ты что такой мрачный? Спорт забросил…
– Не до спорта…
– Опять дома что-нибудь?
– Да так… Разводиться надо, – неожиданно для себя выговорил Виктор.
Виталий задумался.
– Знаешь что, – наконец сказал он, – приходи завтра в кафе "Север" часам к семи. Поговорим…
В кафе Виктор опоздал на полчаса, задержался на работе, – обычная история, на него никто за это не обижался. Как всегда, он с раздражением осмотрел зал, полный праздных людей. Кажется, все умели оставлять свои заботы – кто дома, кто на работе. "Только я, как верблюд, таскаю на себе оба горба", – подумал он.
В углу за удобным столиком сидел Виталий в синем фирменном пиджаке и серых брюках. Рядом с ним – дистрофично-худой человек в темном костюме и с большими очками на нервном лице. Перед ними стояла открытая, но не начатая бутылка коньяка. Они познакомились. Дистрофик оказался юристом.
– Умные руки хирурга! – воскликнул он, пожимая руку Шевцова. Виктора передернуло от этой пошлости.
– Каждому свое, – сухо ответил он. – Кому умные руки, кому умный язык…
Виталий одобрительно засмеялся, разливая по рюмкам коньяк. Юрист примирительно чокнулся с Виктором.
К третьему тосту за столом потеплело.
– Давайте выпьем за свободу души! – весело предложил Виталий, согревая в ладони пузатую рюмку. Его расстегнутый пиджак слепил Шевцову глаза блеском металлических пуговиц.
– Да, свобода ума невозможна без душевной, нравственной свободы! – поддержал адвокат.
– Вы, стало быть, за свободу нравов? – уточнил Виктор, прищуривая глаза.
– Мы за свободу, за свободу, дорогой мой! – улыбнулся Виталий. – Человек, я имею в виду мужчину, самое свободолюбивое животное. – Виталий выпил коньяк, блеснув пуговицами на обшлаге рукава. – Ты не способен ни отдыхать, ни наслаждаться, – спокойно сказал он. – У тебя нервы стерты в кровь. А ведь ты хирург, у тебя люди на руках! Вспомни – ты делал диссертацию, занимался спортом… Вы только портите жизнь– друг другу и своему ребенку. Разбитый горшок не склеить и цветок в нем не вырастить, это я по себе знаю…
– Откуда? – поднял глаза Шевцов.
– Испытал на себе, еще в институте. Только мне года хватило, чтобы разобраться. Я не рассказывал – нечем гордиться… – сморщившись, Виталий бросил в пепельницу недокуренную сигарету и налил себе коньяку.
– Обычная история! – оживился юрист, поправляя очки. – Каждый третий брак заканчивается разводом, а в крупных городах – каждый второй. Вон сидят, милуются, – повел он рюмкой в сторону зала, – клянутся до гроба, а, как ни верти, добрая половина к нам придет разводиться… Я так понял – вы тоже собираетесь? – осторожно обратился он к Шевцову.
– Не знаю. Возможно. – недружелюбно ответил Виктор.
– Понимаю, понимаю – психологическая несовместимость… Могу проконсультировать – бесплатно, так сказать, по дружбе.
Вы знаете, делается-то все ведь очень просто. Это то же, что для вас, скажем, занозу удалить. Заноза – разве это операция? А для нас развод – та же заноза. Бывают, конечно, некоторые тонкости… Дети, к примеру… Но, скажем, с делом о наследстве не сравнить. Что вы! – юрист улыбнулся, самокритично укоряя себя за метафору. – Это, как операция на сердце и… какой-нибудь там аппендицит.
– От аппендицита тоже умирают, – буркнул Шевцов.
– Не будем спорить! – великодушно согласился адвокат, бросив взгляд на молча курившего Виталия. – Это все дело техники.
В длинных худых пальцах появился блокнот и шариковая ручка. Костлявая кисть, легко скользя по бумаге, в считанные секунды уложила в косые с росчерками строчки всю жизнь и судьбу семьи Шевцовых.
– Почитайте, помыслите. А то, бывает, клиент надумает разводиться, а надо еще заявление писать. А у вас, худо-бедно, все готово…
Виктор взял аккуратно сложенный листок и, не читая, сунул его в карман. Разговор после этого сам по себе угас, и Шевцов вскоре распрощался…
Маяк за горизонтом давно погас. С океана подуло сырым холодом. Виктор закрыл иллюминатор и тщательно завернул медные барашки.
У входа в судовую столовую толпились официанты в форме, повара в белых куртках и колпаках, читали объявление: "Сегодня вечером в клубе экипажа – концерт самодеятельности". Концерт на судне – это событие. Самодеятельность на "Садко" вполне профессиональная. У многих ребят искусство – вторая профессия.
В обязанности экипажа пассажирского лайнера кроме всего прочего входит и развлечение пассажиров. Об этом хорошо осведомлены в отделе кадров пароходства, и потому штат теплохода подобран соответственно: каждый третий член экипажа был "артистом": музыкантом, певцом, танцором. Был актер театра кукол, была даже почти законченная балерина – официантка Аня Андреева.
Обычно "звезды" выступают перед пассажирами. А сегодня в зале будет экипаж. Артисты шутят: "Волнуемся, как перед зарубежными гастролями!"
Все по каютам – одеваются, причесываются. Через пятнадцать минут начало. Шевцов уже готов – смотрит на часы.
Раздается торопливый стук в дверь, дверь распахивается, и в каюту вбегает официант в форме. Это Володя Зубов – он же пианист. Лицо у него бледное, растерянное.
– Виктор Андреевич! Там в госпиталь нашу официантку повели, Аню. Порезалась она – кровь сильно течет.
Доктор набрасывает халат и бежит в госпиталь. По коридору петляет непрерывная дорожка крови. Белая дверь с красным крестом косо прочерчена струей крови – черт побери, это же артериальное кровотечение!
Пострадавшая в кресле. Рука обмотана окровавленным полотенцем.
Аня вопросительно смотрит на Шевцова, на лице у нее – виноватая гримаса. А с края полотенца тонкой струйкой льется на палубу кровь. Медсестра Вера стоит рядом и нерешительно смотрит на полотенце.
Шевцов нагибается и крепко сжимает тонкую руку выше локтя.
– Жгут! – сердито командует он сестре и осторожно снимает тяжелое, намокшее полотенце.
Между кистью и предплечьем зияет глубокая рана. Видны перерезанные сухожилия, голубоватые хрящи сустава.
– Как же это ты, Аня?…
Сегодня качает. Аня несла тяжелый поднос, поскользнулась, уронила чашки и сама упала. И прямо рукой на острый осколок…
Наверное, торопилась на вечер.
Вера пришла в себя, звенит в операционной инструментами, готовит стерильные халаты. Тоня, уже в белом халате и маске, деловито спрашивает:
– Будете под наркозом или под местной?
– Меня – под наркозом?! Да что вы? – испуганно спрашивает Аня.
Шевцов осматривает руку.
– Подвигай пальцами!
Аня осторожно шевелит красивыми пальцами с перламутровыми ногтями. Два не шевелятся. Виктор берет иголку, покалывает бледные подушечки пальцев.
– Нет, – удивленно говорит Андреева, – уколов не чувствую.
Операционный стол готов.
– Может быть, сидя? – спрашивает Аня. Ей кажется, что надо только наложить пару швов на кожу, а остальное само заживет…
Операционная готова. Шевцов перекладывает жгут. Кровь снова бьет струей – ясно: пересечена локтевая артерия. Главврач в маске, его руки стерильны. Он прокалывает вздувшуюся вену на предплечье и вводит новокаин с антибиотиком. Почти сразу наступает полная анестезия.
Рана серьезная – пересечены четыре сухожилия, локтевой нерв и артерия, глубоко вскрыт лучезапястный сустав. Худшее, что может быть с рукой. Работа предстоит кропотливая…
Через два часа вспотевший Шевцов накладывает последние швы и гипсовую повязку. Настроение у него неважное – тревожится: будут ли двигаться пальцы, срастется ли нерв? Стягивает перчатки, колпак, маску…
В коридоре за дверью встревоженная толпа: Дим Димыч, Лариса, ребята и девушки из ресторана.
– Ну, как она, доктор?
– Вроде не кричала, не слышно было…
– Рука-то приживет?
Утро. «Садко» уже стоит в порту. Это Лас-Пальмас – столица острова Гран-Канария. По трапу гуськом, чинно поднимаются испанские полицейские, таможенники и карантинные врачи. Так же чинно они шагают в курительный салон, где по обычаю для них уже накрывают столы в «русском стиле».
Прежде чем подняться в салон, Шевцов заглянул к Ане. Больная крепко спит, смежив длинные ресницы, – одна в изоляторе на две койки. За иллюминаторами солнце, испанская речь. Она ничего не слышит. Рука в гипсе покоится на подушке, пальцы теплые, повязка сухая.
В салоне – обычные формальности, разговоры о погоде, "нет, нет, нет…" в медицинской декларации.
Канары – это испанская земля. В истории Канаров есть черные страницы: дельцы и правительство архипелага когда-то поддержали Франко в его мятеже против республиканской Испании. Острова стали базой вторжения цветных легионов Франко в Испанию. В награду за это каудильо отменил таможенные барьеры и предоставил островам право свободных портов с беспошлинной торговлей.
"Раем для покупателей" называют Лас-Пальмас. Японские магнитофоны и киноаппараты, немецкие транзисторы, швейцарские часы, заморские спиртные напитки– здесь они дешевле, чем в странах, где их производят…
Портовый врач, седоватый испанец с картинной бородкой и длинной сигаретой между пальцами, пьет кофе с Шевцовым и рассказывает о Пальмасе.
…Лас-Пальмас стоит на семи холмах, как древний Рим. В городе много улиц, названных памятными для испанцев именами.
– У вас есть улица Франко? – спрашивает Виктор коллегу. Доктор осторожно оглядывается, потом отрицательно качает головой.
– Нет. Каудильо непопулярен на наших островах.
Он допивает свой кофе и уходит.
Виктор бежит в каюту, снимает форму, натягивает легкие брюки, полосатую рубашку и выходит на палубу. У трапа его уже ждут – Саша Лесков, в спортивной безрукавке, и чинный, при галстуке, доктор Василий Федотович Сомов. Все трое идут в город.
Порт забит грузовыми и рыболовными судами. Много БМРТ – больших траулеров с красной полосой и серпом и молотом на трубе. На островах работает "Совиспан"– советско-испанская фирма. У наших рыбаков здесь базы для ремонта судов и отдыха экипажей.
По берегам гористой бухты раскинулся веселый, гостеприимный город. Многоэтажные, ярких цветов дома причудливой архитектуры, бесконечные вереницы магазинов и магазинчиков. На улицах полным-полно крепких, загорелых парней совсем не испанского телосложения, с особым, одесским говорком. Шевцову кажется, что он где-то у памятника дюку Ришелье на приморском одесском бульваре. Парни разгуливают по улицам, толпятся в магазинах в своих пестрых японских рубашках, джинсах-клеш, фасонистых испанских ботинках, небрежно смолят "Шипку" и чувствуют себя здесь как дома, в родной Одессе.
Здесь "отовариваются" моряки всех стран мира. Вся торговля в небольших магазинчиках для моряков монополизирована индусами. Они умеют привлечь покупателей и хорошо улавливают дух времени. У многих магазинов русские названия. На русском языке вывески: "Москва", "Лайка", "Космонавт". Как не заглянуть? Расчет на русский патриотизм оправдывает себя. Все продавцы объясняются по-русски.
Саша Лесков направляется в "Москву". Доктора за ним, как за опытным гидом. В дверях их встречает низким поклоном улыбчивый толстяк хозяин, одетый по-европейски. Он не закрывает рта, сияя золотом вставных зубов, тараторит на ходу:
– О, русский, большевик – хорошо, капиталист – плохо! Я не есть капиталист, я тоже рабочий.
Из-за прилавков раскланиваются продавцы – молодые худощавые индусы.
Широко улыбаясь, хозяин пробует петь: "Москва – столица, моя Москва". Над прилавком надпись: "Бери больше – платить будет меньше".
Сервис явно поставлен на политическую основу. Невольно думаешь, что неудобно уйти, ничего не купив.
Шевцов подошел к прилавку с часами. Выставлено множество моделей – красивые циферблаты, сверкающие браслеты. Часы японской фирмы "Сейко".
Продавец сжимает в кулаке несколько часов, поднимает над головой и роняет их на толстое стекло прилавка. У Шевцова холодеет в груди. Индус смеется, обнажая десны зубов:
– Хороший часы! Бери, товарищ, можешь бить молотком, купаться в море, заводятся сами, десять лет гарантии.
Часы действительно неплохие, но первая получка…
Саша хочет купить себе туфли. Продавец тотчас заваливает его коробками. Шевцов стоит рядом и бесцельно смотрит по сторонам. Покупать ему здесь ничего не нужно.
К нему подходит хозяин.
– Что-нибудь желаете?
– Нет, спасибо.
– Тогда присядьте, отдохните.
Подходит продавец и ставит стул. Шевцов садится. Подходит другой продавец и бархоткой стирает с его туфель пыль.
– Может быть, просто посмотрите модную обувь, что-нибудь примерите?
Раньше чем он успевает ответить, продавец уже развязал шнурки и разул его. Доктору неудобно, что индус возится с его пыльными туфлями.
А тот уже приносит линейку, снимает мерку с ноги и высыпает рядом вторую гору коробок. Продавец надевает Виктору на ноги одну, вторую пару и сам же бракует их. Третья пара приводит его в восторг:
– Сеньор, взгляните! Вы же родились в них! – Подбегает хозяин. Начинает мять кожу, стучать по подошвам. Кажется, ему до слез жалко расставаться с этими туфлями.
– Двенадцать фунтов, всего двенадцать фунтов за такую кожу!
Шевцов колеблется, он вовсе не за этим пришел.
– Десять фунтов, сеньор, платите десять!…
– О'кей, только для вас – берите за восемь. Но это между нами! – заговорщически шепчет хозяин покупателю в ухо.
Неловко уйти теперь, когда тебе спели "Москва – столица", дали стул, почистили обувь, надели на ноги и зашнуровали новенькие штиблеты. А туфли действительно удобные и легкие…
В соседнем отделе продаются игрушки. Но какие! Глаз не отвести. Длинношерстные собачки в натуральную величину, с модными прическами, с медалями смотрят, как живые; роскошные заводные автомобили светят фарами, мелодично гудят клаксонами. И чего-чего только нет!… Цены, правда, ни с чем несообразные, но коммерсанты хорошо осведомлены об отцовских чувствах советских моряков. Здесь Виктор увидел многих семейных офицеров "Садко". И сам не удержался. Купил для дочки обезьянку, похожую на Кристи: светло-рыжую, шелковистую, ростом с годовалого ребенка, с детскими доверчивыми глазами.
Из магазина доктор и Лесков выходят с большими пакетами. Они смущенно переглядываются и без слов переходят на другую сторону, где нет магазинов и где на солнышке, прищурив глаза, спокойно стоит и покуривает рязанскую трубочку Василь Федотыч.
– Ну что, пошли дальше? – невозмутимо спрашивает он.
Перед ними неожиданно открывается океан. Прямо на пляже молодой улыбчивый испанец продает "хот-доги": жарит сосиски, вкладывает их в разрезанные пополам обжаренные булки и поливает острейшими приправами. Тут же на мангале истекают соком бараньи шашлыки по-грузински…
Белозубый испанский кацо свернул друзьям по "хот-догу" и небрежно бросил фунты в железную тарелку. Ветер подхватил зеленые кредитки и сбросил их на песок. Продавец засмеялся:
– О, английский фунт упал совсем низко…
На набережной вдоль пляжа – плетеные стулья и столики. Над головой – рекламный щит: "Лас-Пальмас – лучшее место для больных с ревматизмом и астмой!" И рядом плакат: "Только здесь вы можете купить бутылку шотландского виски за 1 фунт и 20 сигарет за 3 шиллинга!" Тоже для больных?
Они уселись в скрипучие стулья и поднесли ко рту ароматные "хот-доги". Ветер с океана бесплатно нес целебную водяную пыль.
Через несколько часов «Садко» уже вышел из порта и медленно огибал остров, чтобы пассажиры могли полюбоваться им с моря.
Гран-Канария – удивительный остров. Над золотистыми пляжами поднимаются высокие конусы холодных гор – потухшие вулканы. Их склоны то покрыты тропическими зарослями, то переходят в настоящие песчаные пустыни. Рядом с банановыми плантациями уживаются сосны и ели, рядом с сахарным тростником растут огурцы и помидоры.
За ужином на десерт подали Канарские бананы.
Обдирая золотистую кожуру, четвертый помощник Круглов многозначительно сказал:
– Бананы растут только на континентах, примыкавших к древней Атлантиде!
– Правда? – удивился Вадим. – Дай-ка тогда еще попробовать, – сказал он, выбирая самый крупный банан.
Сразу после отхода объявили по трансляции: «Сегодня, в 21.00, в столовой экипажа профсоюзное собрание».
В каюту главного врача забежал Лесков. Как всегда, вид у него был, как у спринтера, – сейчас пригнется и рванет к финишу.
– Док, привет! Пойдем на собрание – посмотришь, какой у нас народ.
– Что, особый? – улыбается Шевцов.
– Конечно, особый – "садковцы"! Кругом чужие страны, чужие люди, а мы, как маленькое плавучее государство. Борта – граница. Руки вытянул за борт – и ты уже за границей. Поэтому народ у нас сплоченный, крепкий. Один на судне не проживешь…
Шевцов уже понял: на теплоходе есть что-то, что подавляет человека. Стальные борта – их не перешагнешь. Железный распорядок – он сковывает цепью. И еще – это вечное присутствие океана. Он, как удав, обвивает своими холодными кольцами, смотрит в иллюминаторы завораживающим взглядом…
– Да, – признается доктор, – на людях легче. Одному в каюте тяжело, как в клетке. Бывает, что улыбка – как спасательный круг. На земле это как-то девальвируется.
– Не берусь судить землю, – смеется Саша. – Я уже три года почти без берега.
Они выходят из каюты. В коридорах людно, моряки переговариваются, смеются. Кто после вахты – в форме, кто после душа – с мокрой головой. Идут в спортивных костюмах, в джинсах. Девушки – в брюках.
На собрания приходят охотно – давно не виделись, соскучились друг по другу. Обычно все по местам – на вахтах, в каютах, вместе собираются редко.
Всем интересно, кто что скажет. Слушают внимательно.
А столовая-то в носу, и качка здесь страшная. В носу и корме размахи качки самые большие. У Шевцова в глазах темнеет от этих взлетов и падений, отливов и приливов крови. Сутками на качелях, день и ночь, попробуйте!
Выступающие говорят просто, без бумажек. Труд моряков тяжел. Есть и профессиональные вредности – куда от них денешься. Но прежде всего – психологические. Изоляция, отрыв от семей и близких людей, от Родины, от земли, информационный голод, чувство неизвестности и тревоги. Вокруг – замкнутое пространство и замкнутый круг людей.
И смена климата – за несколько дней зима переходит в лето и так же быстро возвращается обратно. Сдвиг времени – за один переход через океан часы отводят назад на восемь часов. И на столько же вперед – на обратном пути. День путается с ночью, днем слипаются глаза, а ночью мучает голод. Все бродят, как лунатики, по судну и просят у докторов снотворное.
И еще качка, которая выматывает душу, и пассажиры, которым нужно улыбаться, что бы у тебя ни было на душе. Улыбаться даже тем, кто жмет тебе руку, а мысленно желает всех бед и несчастий на свете.
На своем привычном месте, у пиллерса, сидела Лариса Антонова. Рассеянно смотрела в зал. Вокруг тоже привычные, давно знакомые люди. В первом ряду – старшие офицеры. Внимательно и строго смотрит старпом Стогов. Поправляя очки, что-то пишет в блокнот Евгений Васильевич. Как всегда на собраниях, важно дремлет Дим Димыч. Морщась от качки и неудобно повернув голову, сидит новый доктор. Ничем не примечательное лицо, обычная среди моряков борода…
"Такой же, как и все? – задумалась почему-то Ларина. – Наверное… Просто еще не совсем освоился. Смотрит всегда серьезно, как будто диагноз ставит. И не такой… смелый, как другие…" Хорошо это или плохо, она не решила – в зале захлопали: из-за трибуны с довольной улыбкой выходил боцман Коля Лебедев.
Ходко идет собрание, охотно, с азартом говорят моряки.
Тем, кто на берегу, иногда кажется, что плавание – это прогулка по морю: свежий воздух, теплое солнце, морские ванны. А на судне иногда по неделе не выйдешь на палубу: то мороз и колючей проволокой стегает метель; то шторм и вода картечью летит над палубами, а ветер сбивает с ног; то обжигающее солнце висит в зените и пробивает насквозь, от затылка до пят.
И не открыть иллюминаторы – день и ночь волны залпами бьют в борт.
Обо всем этом говорилось на собрании. И еще – об экономии.
Выступает главный механик, белокурый, с голубыми глазами. Он из архангельских поморов. Говорит – окает.
– Товарищи, за прошедший год мы принесли государству огромную прибыль. Нам установили подруливающее устройство в носовой части судна. Это намного повысило маневренность теплохода. Каждая швартовка и отход с двумя буксирами стоят государству больших денег. Теперь же мы можем отказаться от одного буксира, а при благоприятном ветре – от обоих. Наши штурманы часто отходят и без лоцманов – опыт позволяет. А это, товарищи, большая экономия!
"А вот что бы мне сказать? – задумывается главный врач. – Что предложить? Экономить таблетки нельзя, тем более что пассажиры обожают бесплатное лечение. Многие даже впрок запасаются таблетками и пилюлями!…"
Шевцов вспомнил Аню Андрееву. "Здоровье надо экономить – людей беречь, самих себя!"
Его толкает в бок Лесков:
– Док, скажи пару слов по медицинской части.
Виктор встает, берет микрофон. На него смотрят с любопытством, улыбаются. Многие лица знакомы – побывали в госпитале.
– Товарищи! Я пришел на собрание вашего профсоюза…
– Почему это "вашего"? – кричат с места. – Нашего!
– Вашего, – повторяет Шевцов, – потому что я член профсоюза медицинских работников, а не моряков…
…Действительно так. Плавает на судах единственный человек другого ведомства. И вроде бы сам по себе. Все соревнуются, берут обязательства, перевыполняют план, получают льготы, путевки. А судовой медик – в стороне. Когда всех бьет шторм, и его бьет, когда все на аврал, и он на аврал. А когда всему экипажу премия, перед ним руками разводят. Вы, говорят, из другого профсоюза…
Виктор вздохнул и продолжал:
– Товарищи, вы работаете в особых условиях. Вы трудитесь на транспорте, но иногда забываете об этом. Попробуйте для примера готовить обед и разносить подносы, скажем, в автобусе. Или на ходу ремонтировать в нем двигатель, красить крышу или делать операцию аппендицита. Нелегко, правда? А ведь у нас еще труднее – скользкая палуба, крутые трапы, сложная техника…
Ни один шторм не проходит без травм; синяки, шишки, а то еще и что похуже. Это же самая важная экономия – сбережение людей!
Получается так: когда члены вашего профсоюза нарушают технику безопасности, у членов нашего профсоюза бывает много лишней работы…
Когда главный врач сел на свое место рядом с Лесковым, ему долго хлопали жесткими ладонями матросы, повара, мотористы.
Неосознанно, но безошибочно Шевцов выбрал на судне правильную манеру держать себя. Он был в новом, чужом для него мире. Здесь каждый делом доказывает, что он нужен теплоходу, людям. Что он не пассажир и не иждивенец. Шевцов сразу понял это и отбросил свою береговую суховатую манеру держать малознакомых людей на дистанции. На "Садко" всё – и сам теплоход, и каждый член экипажа – вызывало у него восхищение и зависть. Каждый знал во сто крат больше него о волнах и ветре, об устройстве судна, о писаных и неписаных законах моря. На берегу Шевцов сам мог учить других. Но здесь он был учеником. Он не скрывал своей беспомощности на теплоходе, не стыдился спрашивать советов у мотористов, коков, официантов. И с радостью чувствовал – это приятно им.
