Текст книги "В тропики годен"
Автор книги: Вячеслав Шелухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Приносят второе блюдо – кроваво-красные лангусты под майонезом. Пассажиры искоса смотрят на офицеров – как они будут есть…
Рюмки снова налиты, и опять смочены губы. Шевцов переглядывается с Борисом Григорьевичем. И тут следует ударный тост главного помощника. Он встает и торжественно произносит тост:
– За прекрасных дам, которые украшают нашу компанию и оказывают нам великую честь своим присутствием! По морскому обычаю все мужчины пьют этот тост "боттомз ап", до дна! – провозглашает главпом, лихо опрокидывает рюмку и вдруг хватается за фужер с боржоми – на этот раз Иван вместо воды налил ему водки. Грозный взгляд направо, Донцов в притворном раскаянии разводит руками – ведь за дам же!…
Выпить приходится до дна – дамы настаивают. Становится легче – ломается языковой барьер. В зале шумно, гремит музыка, лица покраснели, кое-где слышится нестройное пение.
У гостей незаметно слабеют тормоза этикета, реплики становятся острее. Они поминают старые счеты. Немцы захватили Францию и воевали с англичанами, англичане бомбили Германию и Голландию. Сейчас они союзники, но спорят так, словно продолжают войну…
Немец останавливается первый.
– Мы устроили здесь небольшую сессию блока НАТО, – говорит он, извиняясь.
– Да еще в присутствии представителей Варшавского пакта, – смеется француз.
– Что ж, – ловко закругляет главпом, – выпьем за то, чтобы это первое совместное заседание закончилось полным разоружением во всем Мире…
Тем временем оркестр на эстраде замолкает. Гаснет свет, в зале ресторана темно – ни зги. Обрывается шум, и только бас-гитара низким гудением струны имитирует гудок парохода.
И в это время в темный зал вплывает подсвеченный огнями макет "Садко" из… крема и шоколада. Это огромный торт. На нем светятся лампочки, горят красные, белые и зеленые ходовые огни. А. в трубе голубым пламенем пылает спирт, озаряя подволок синеватыми бликами. Это творение рук самого Дим Димыча.
Зал в восторге. Слепят вспышки. Ревет гудок…
Наконец стол пустеет, и появляются сигареты, кофе и коньяк.
– Доктор, коньяк – это тоже лекарство? – путая английские и немецкие слова, спрашивает француз. Скрепя сердце, Шевцов допускает такую возможность.
Борис Григорьевич одновременно предлагает сигарету раскрасневшейся француженке, передает сахар англичанину и наливает сливки в чай его дамы.
Немец допивает коньяк и наклоняется к доктору покрасневшим лицом:
– Поверьте, я сожалею, что мы воевали с вами. Это была роковая ошибка, трагедия нации… Вы знаете, из-за ошибки рулевого страдает весь корабль…
Француз, приглаживая лысину, обращается к Грудинко:
– Мы живем в Гавре, рядом с портом. Из нашего дома виден ваш лайнер, когда он заходит в Гавр. Это прекрасное зрелище! А теперь нам будет еще приятнее – будем вспоминать этот круиз, искать иллюминатор нашей каюты, представляете?
– С трудом, – улыбается главпом. – Я никогда не вижу плывущее судно с берега. Всегда только берег с судна.
– За нашим садом начинается дамба, – смущенно говорит француженка. – Вы узнаете сразу – желтый домик с красной крышей. Там растет капуста и бегает множество зайцев. Я буду махать вам рукой с балкона.
– А я буду давать гудок, если соседи не против, – улыбаясь, отвечает Борис Григорьевич.
– Что вы! – машет рукой француз. – Они сами хотят поплавать на "Садко".
Англичанин поправляет очки и признается, что хотел бы выучить несколько слов по-русски.
– Что вы обычно говорите при встрече?
– Как дела?
– Как ди-ла, как ди-ла, – старательно, но с трудом выговаривает он. – Оу! Кадиллак! Как дила – это похоже на марку автомобиля. Легко запомнить – "кадиллак"!
(Завтра он встретит Шевцова в вестибюле, приветственно вскинет руку и…
– Э-э… "роллс-ройс"! Ноу… "мерседес"!)
А пока над столом поднимается сигаретный дым. Выкуривается символическая трубка мира.
Пассажиры договариваются снова встретиться на борту этого "бьютифул шип" и прихватить с собой всех друзей, всех соседей и всех знакомых, а их будет много – целый теплоход!
Первое, что увидели в Гавре «садковцы», когда вошли в акваторию порта, была «Франс» («Франция») – огромная темно-синяя красавица с белыми надстройками палуб и двумя трубами. Трансокеанский лайнер, последний из семейства бронтозавров, построенных в погоне за рекордами скорости и роскоши, обладатель приза «Голубая лента» за самый быстрый переход Атлантики. Четыре двигателя, ход. – 34 узла, две тысячи пассажиров, полторы тысячи – экипаж.
Лайнер был построен для линейных рейсов Гавр – Нью-Йорк. Но с каждым годом пассажиров становится все меньше. Как ни спеши, самолеты перелетают океан быстрее. Затраты правительства на содержание престижного судна оказались слишком велики. Министры продают лайнер, не заботясь о его будущем. Перспективы "Франс" печальны – стать плавучей гостиницей, рестораном или складом на вечном приколе.
"Франс" сейчас делает свой последний рейс – прощальный. После этого рейса полторы тысячи моряков станут безработными. "Продается "Франс"!"– крупными буквами пишут газеты.
Французский лайнер – обладатель футбольного кубка Атлантики. Его команду капитан "Садко" еще с моря по радио пригласил, на товарищескую встречу по футболу.
Капитан Буров страстно любит футбол, до ранения в ногу сам был хорошим футболистом. Сейчас его страсть перешла в создание футбольной команды на "Садко". Всеми правдами и неправдами он переманивал с других судов хороших футболистов. Рано утром будил спортсменов, заставлял их круг за кругом бегать по пустынной палубе, до седьмого пота гонял в трюме на тренировках, чтоб не потеряли спортивную форму. Перед матчами сам заходил в каюты, проверял, вовремя ли легли спать.
Сейчас в волнении было все судно. Болельщики не спускали глаз с футбольных звезд.
– Саша, пей меньше жидкости.
– Боря, выйди из каюты, здесь накурено.
– Валя, пошли в трюм, побьешь мяч, я встану на ворота.
Попасть в сборную теплохода было почти так же трудно, как в сборную планеты. Между прочим, капитан не останавливался ни перед какими льготами для своих любимцев. Премии, благодарности, отпущение почти всех земных (и морских) грехов. Капитанский стол обслуживали лучшие форварды. Капитан команды, рослый красавец Дима Горчук, ходил по судну только в небрежно расстегнутом костюме "Адидас" и не признавал никакой другой формы. Футболистам прощали все – кроме поражения.
И они выигрывали. Выигрывали у команды "Льва Толстого" и "Антона Чехова", у сборных "грузовиков" и "пассажиров", у танкеров и рефрижераторов, у иностранных судов, а иногда и у тренированных береговых клубов в портовых городах.
В команде был мастер спорта, были перворазрядники, был отличный вратарь Володя Сергеев, который брал самые трудные мячи.
Но играть против "Франс"?
Кубок Атлантики! Непобедимая команда!
И вот в назначенный час к трапу "Садко" подкатили два просторных автобуса: для команды и для болельщиков.
Автобусы сразу же были заполнены до отказа. Медслужба – с объемистыми сумками, набитыми бинтами, шинами, хлорэтилом и иодом, бледный от волнения директор ресторана Дим Димыч – с огромным баулом, полным соков, фруктов и прочего спортивно-диетического питания, начальник радиостанции со стационарным магнитофоном – записывать торжествующий (или негодующий?) рев толпы болельщиков и реляции с поля боя.
Капитан Буров сошел с трапа с резной тростью черного дерева, посмотрел на магнитофон и мрачно предупредил:
– Ко мне не подходи. Могу испортить запись.
И вот показалось нежно-зеленое поле стадиона соперников с высокими трибунами. Рядом со стадионом – пустые автобусы, автомобили, мотоциклы…
Ребята с "Садко" быстро переоделись, высыпали из сеток свои мячи и начали разминку. Из другой половины раздевалки легкой трусцой выбежали французы: все, как один, в синих с двумя полосами костюмах "Адидас", в сине-белых бутсах "Адидас" и с клетчатыми мячами – тоже фирмы "Адидас".
"Да-а", – протянул кто-то из "садковцев": футболисты в белых майках с эмблемой "Садко" выглядели более чем скромно.
Команды построились у центра поля. Русские стояли неподвижно, смотрели под ноги. Французы переминались с ноги на ногу, подпрыгивали, белозубо улыбались трибунам. Они сняли тренировочные костюмы и остались в красных майках и синих трусах.
Вдруг из репродуктора полилась музыка. Стадион затих, и все встали. Это был гимн – Гимн Советского Союза. Вряд ли когда-нибудь еще "садковцы" слушали гимн так, как в этот раз, на чужбине.
С бледным лицом, стиснув зубы, стоял Дима Горчук – капитан команды. Вратарь Володя, сдвинув угольные брови, неподвижно смотрел перед собой. Застыли, будто окаменели, форварды и защитники – они стали сборной нации в эту минуту. И музыка над стадионом звучала сурово и торжественно.
На трибунах замерли зрители. Футболисты-французы стояли с серьезными лицами, не шевелясь.
Кончился гимн, раздались аплодисменты, и сразу же зазвучала "Марсельеза".
Спортсмены пожали друг другу руки, обменялись вымпелами, значками. Пока капитаны разыгрывали ворота, перед строем суетливо бегали и приседали фотографы.
Матч начался с прорывов быстроногих смуглых форвардов "Франс". Команду "Садко" было не узнать. Игра не клеилась. Мяч не шел на ногу, не понимали друг друга защитники. Капитан Буров нервно ходил вдоль беговой дорожки, забыв про свою трость.
– Да, команда, конечно, классная, чемпион Атлантики, – пробормотал рядом с Шевцовым похудевший от переживаний директор ресторана.
Красные майки французов сместились к воротам Володи Сергеева.
– Руж! Руж! – неистово кричали трибуны.
И вот – гол. Гол в ворота "Садко"… Лежит на земле вратарь. Мертвая тишина на трибуне "садковцев".
Отбросив трость, побежал к воротам капитан. Никто не узнает, что он говорил там. Его речь от первого до последнего слова пришлось стереть с магнитофонной ленты.
Но ребята заиграли. Они больше не слышали ни рева трибун, ни выкриков капитана. Белые майки с голубым силуэтом "Садко" стали зелеными от травы: игра стала жестче и злее.
И вот мяч получил новичок, которого даже не хотели брать на поле, веснушчатый поваренок Борька. Он завладел мячом и помчался вперед. В каком-то остервенении он ворвался в штрафную площадку противника, растолкал острыми плечами защитников и немыслимым ударом вбил, всадил, вколотил мяч в ворота.
– Гол! Го-о-ол!!!
Боже мой, как "садковцы" кричали! Такого "ура" Франция не слышала со времен Наполеона. Ребята вскочили на скамейки. Они размахивали руками и топали ногами. С платанов посыпались зеленые листья, а капитан побежал за своей тростью…
Команда "Садко" выиграла этот матч, выиграла его с потрясающим счетом – 5:1. Этот день был траурным для "Франс". А на теплоходе потом еще долго говорили: "Это было давно, еще до матча с "Франс", или: "Нет, это, пожалуй, было через год после матча с "Франс"…
А поваренок Борька забил еще два гола в этом памятном матче и обеспечил свое будущее навеки. После такого подвига он, казалось, мог позволить себе все: неделю не выходить на работу, дерзить Дим Димычу, насыпать пассажирам в компот черного перца, – капитан Буров, кажется, простил бы ему все!
Ходил Борька по судну чемпионом, выгнув колесом тощую грудь, уставив веснушчатый нос в подволок. Поздравления принимал снисходительно, на товарищей смотрел сверху вниз, – до тех пор, пока не встретился как-то в нешироком коридоре с Сашей Лесковым.
– Ты что это, Боря, заболел, что ли? – прищурившись, спросил Саша.
– Нет, с чего это? Вроде здоров… – стушевался чемпион, пытаясь боком проскользнуть мимо Лескова. Но в узкие щели между широкими плечами Саши и переборками не проскользнула бы и мышь.
– Что же ты занятия по подготовке в техникум забросил, я за тебя, что ли, буду готовиться? Книгу в библиотеке когда еще взял, до сих пор прочитать не можешь? Наташа, библиотекарь, мне жаловалась…
– Некогда мне, – бормотал Борька, опуская голову и пряча свои плутовские глаза, – тренируюсь…
– Надо же, профессионал нашелся! – усмехнулся парторг. – Значит, ноги есть – ума не надо? Зайди-ка ко мне в каюту, я тебя сам проэкзаменую, а то что-то нос стал у тебя кверху задираться.
– Ой, не надо! – испугался поваренок. – Я уж лучше… на занятия пойду.
Боря тяжело вздохнул, одернул поварскую куртку, которая больше не круглилась колесом на его груди, и направился в сторону библиотеки…
И снова вечер, снова работа.
В музыкальном салоне, как и в ресторане, тоже есть капитанский стол. За этот стол к началу вечерних представлений приходят капитан и старшие офицеры. Это – традиция, дань уважения пассажирам. И капитану и офицерам все эти шоу, маскарады, шутки конферансье, одинаковые из рейса в рейс, выборы Мисс и Мистера "Садко", танцы с энергичными пассажирками, конечно же, давным-давно надоели.
Приглашение за капитанский стол – не только честь, но и повинность, от которой офицеры частенько стараются увильнуть.
Тяжелее всех Евгению – он церемониймейстер. Каждый вечер, исполняя волю капитана, он садится за телефон.
Звонит "деду":
– Федор Иваныч, в двадцать два в музыкальный салон, пожалуйста.
– Не могу, Евгеша, у меня аврал в машине, – ленивым басом отвечает главный механик и вешает трубку.
Евгеша звонит "чифу":
– Андрей, в двадцать два в музсалон, сильвупле.
– Не имею возможности, Женя, у меня плановая шлюпочная тревога, – спокойно отвечает старпом и вешает трубку.
Звонок главному помощнику:
– Борис Григорьевич, в двадцать два за капитанский стол, битте…
– С удовольствием пошел бы, но должен быть на мостике – проходим узкости, – отвечает главный.
– Какие узкости? – удивляется Евгений. – Мы же в открытом океане!
– В океане тоже бывают узкости, – многозначительно отвечает Грудинко. А в трубке уже короткие гудки.
Евгений Васильевич вытирает пот со лба и звонит главному врачу.
– Доктор, в двадцать два…
– Не могу, не могу! – перебивает доктор. – Тяжелый клинический случай, жду Василь Федотыча на консилиум. У, черт, чуть чайник не опрокинул, – ворчит доктор мимо трубки и, спохватившись, хитро советует:
– Слушай, Женя, идея: пошли-ка ты в музсалон, по правую руку от капитана, уважаемую Ларису Антонову! А то она что-то последнее время, как барыня, – от всех приемов освобождена. Как считаешь?'
– Я? А… у нее тоже… тяжелый случай – конфликтный пассажир попался. К тому же, когда она появляется на танцах, у всех пассажирок портится настроение, они ведь ревнивы, как мегеры…
– А может быть, это ты, Женя?…
– Что?
– Ревнивый Отелло…
– Тьфу! Вот уж не знал, что доктора такое ехидное племя!
– Кристи привет передай! – успел крикнуть Шевцов, прежде чем в трубке раздались частые гудки.
Обезьянка Кристи была связующим звеном между Евгением Васильевичем и Ларисой. Они оба любили поиграть с привязчивым зверьком. Капитан Буров в знак особой милости разрешил прогуливать Кристи на цепочке по открытой палубе. Гуляли они обычно втроем…
Пассажирский помощник поглаживал шелковистую шерсть Кристи, сидящей у него на коленях, и, проклиная свою повинность, думал, кому бы еще позвонить.
Директору ресторана звонить бесполезно: в 21.00, накормив пассажиров и экипаж, он кладет на телефон подушку, заводит будильник на девять утра, чтобы не проспать, и засыпает богатырским сном. Евгений Васильевич решается позвонить первому помощнику.
– Юрий Юрьевич? Пассажирский беспокоит. Не могли бы вы… в двадцать два… я вас очень…
Первый помощник, полный, добродушный украинец, сидит в каюте и задумчиво смотрит в иллюминатор. С толстого стекла иллюминатора задумчивыми глазами, разделенными прямым с горбинкой носом, на него смотрит его двойник. Они оба поправляют поредевшие на голове волосы с заметной сединой и качают головами.
Юрий Юрьевич держит в руках семейный альбом и в который раз переворачивает страницы-с грустью разглядывает фотографии внуков.
Первый помощник – это замполит капитана, комиссар теплохода. Для моряков он хранитель эталона справедливости на судне, добровольный судья малых и больших размолвок и еще – единственный на борту, кто умеет укрощать капитанский гнев.
Телефонный звонок и прочувствованный голос Евгения Васильевича привычно будят в его душе гражданский долг. Юрий Юрьевич, вздохнув, соглашается.
– Виктор Андреич? Первый… Скажите, чи у вас не найдется якой-нибудь палки або трости? Заболел? Да нет, нога что-то… Подниметесь посмотреть? Что вы! Не надо! Просто иду в музсалон. А чтобы не танцевать, поставлю возле кресла палочку. Глядишь – никто и не пригласит.
Доктор говорит в раздумье:
– Знаете, там такая старушка ходит, заядлая танцорка, и тоже с палочкой. Увидит вас – как раз и пригласит. Может, вам сразу костыли одолжить, а? Это уж с гарантией…
– Костыли? – задумывается первый. – Оно хорошо бы… А шо капитан скажет? Ладно, пойду уж так…
Капитан выслушивает доклад пассажирского помощника и в красочных выражениях приказывает отменить все авралы, тревоги, консилиумы и конфликты.
В результате в 22.00 все приглашенные собираются в вестибюле у музсалона и с кислыми лицами ждут капитана.
Капитан благодушно обводит их взглядом. Это его офицеры, его рать. Он знает, что, может быть, завтра в штормовом океане старпом по его приказу прыгнет в шлюпку, спущенную с талей и повисшую в двадцати метрах над волнами; главмех прямо в белых брюках бросится в мазут спасать свой главный двигатель, Евгений Васильевич на трех языках будет успокаивать охваченную паникой толпу пассажиров, а главный помощник по пояс в ледяной воде зацементирует пробоину…
А сегодня… пусть отдохнут немного.
После шоу начинаются танцы. К столу подбегает жгучая брюнетка и в глубоком реверансе приглашает капитана на танец. Отказаться нельзя – этикет!
Капитан Буров поднимается с дамой, на танцплощадку. Оркестр играет что-то немыслимо современное. Пассажиры всех возрастов выделывают па, в которых главное – повернуться к партнеру спиной и удариться друг о друга мягкими местами. Пылкая брюнетка пытается проделать то же самое с капитаном – на танцах нет рангов и все равны.
Роман Иванович, потеряв дар речи, кое-как защищается от ее прыти. Первый раз в жизни он растерян: не знает, какую подать команду – "Стоп, машина!", "Полный назад!", "Лево руля, держать на румбе!"?
Танец заканчивается. Мастер вытирает со лба испарину, – нелегко быть капитаном пассажирского лайнера!
– Все, к черту! Ухожу на грузовик! – тихо рычит он сквозь зубы. Помощники виновато опускают глаза – не уберегли…
Они сопровождают своего мастера до каюты, а потом, в уменьшенном, правда, составе, поднимаются на самый верх – в ночной бар "Белые ночи", но не пить, а, увы, работать! По долгу службы офицеры, особенно владеющие языками, должны как можно больше находиться среди пассажиров. Когда пассажиры не видят офицеров, они пугаются – не случилось ли что?
В баре шумно и людно, во всю мощь динамиков гремит оркестр. В полумраке голубыми огнями горят ультрафиолетовые лампы. В их свете треугольники белых рубашек, манжеты, белые шнурки и нитки, которыми прострочены туфли, загораются ослепительным светом в темноте. Голубыми бликами мерцает косметика на лицах – фантастическое зрелище! На стойке бара фосфоресцируют стаканы джина с тоником.
В полночь на столах накрывают "фуршет" – ставят закуски, салаты, бутерброды, рыбу. Пассажиры выстраиваются в очередь – это уже пятый прием пищи за день! Шевцов узнает своих пациентов. Их аппетиту можно позавидовать.
С десяти утра – пассажирский прием. Ночью стало сильнее качать. Шевцов выглянул в приемную, там уже сидели пассажиры с бледными, вытянутыми лицами – одолела морская болезнь. Они смотрели друг, на друга и от вида своих соседей укачивались еще больше.
На судно шла океанская зыбь. То нос, то корма поочередно взлетали и падали вниз, и теплоход раскачивался, как огромные качели.
После приема Шевцов и Сомов вышли в коридор. Коридор, как живой, поднимался и опускался перед ними. Кренилась и скрипела палуба. Вдоль длинного ряда кают зеленели гигиенические пакеты "Аэрофлот", заткнутые стюардессами за дверные ручки. Нигде не было видно ни души.
– Говорят, к качке можно привыкнуть, стоит только про нее забыть, отвлечься каким-то делом. Вот прием был – ничего не чувствовал, а сейчас опять засосало под ложечкой. Неужели на тебя не действует, Василь Федотыч?
– Почему не действует? – Сомов вынул изо рта трубку. – Такого не бывает, не верь. Кому шторм в радость – тот в штиль мается. Вон, посмотри на буревестников, крылья на три метра, им и не взлететь без ветра-то. А прочие, что люди, что рыбы, от шторма прячутся. Море со всех свою дань берет – с новичков телесную, а с просоленных моряков – душевную.
– Как это? – удивился Шевцов.
– А так: болезнь моря – это тоска, ломота сердечная. Раньше верили: шторм – это сирены пляшут, грусть-тоску навевают, сердце у моряка высасывают. И сейчас, как задует сиверко – все по каютам, закручинятся, по дому горюют. Нам плохо, а каково им там в разлуке с нами, бабам да детишкам? – расчувствовался старый врач и промокнул платком глаза.
В кают-компании подавали обед.
С опозданием вошел капитан, пожелал приятного аппетита и сел в свое красное кресло во главе стола. Попросил у Нины, официантки кают-компании, холодного бульона. Есть не хотелось – болел зуб. Соседи по столу – первый помощник и главмех – к этому времени старательно пережевывали второе – хорошо прожаренный шницель. А крепкие зубы молодых штурманов уже вгрызались в яблоки и в твердые зеленые груши.
Мастер отодвинул тарелку с холодным бульоном, отвел взгляд от стола и достал сигареты. От курева становилось легче. К двенадцати часам пришли вахтенные – те, которые сменились, и те, которые спали после ночной вахты. Первым делом они заглядывали в буфет к пухленькой Ниночке – улыбки, морские комплименты, постом рассаживались вокруг стола, подальше от начальства. Их, похоже, Не брала никакая качка. Штурманы и механики, молодые, веселые ребята, в любое время суток могли есть, спать и улыбаться девушкам.
Самому старому за столом – главному механику – было 48 лет. Он считался "дедом" не только по должности. Капитану 42 года. Как-то иностранный корреспондент– любопытная девица в круглых очках – спросила, сколько ему лет. Капитан ответил.
– А сколько лет вы плаваете?
– Ровно тридцать лет!
– Невероятно!
Действительно, в двенадцать лет Буров, тогда еще юнгой, поднялся на борт парохода и с тех пор сходил на берег только на время коротких морских отпусков. Мели, проливы и острова у берегов Европы, Африки, Америки Роман Иванович знал лучше, чем улицы и переулки в родном городе, где родился.
Осколок в ногу Буров получил уже после войны, – в Белом море взорвалась шальная придонная мина.
Капитан и главмех закурили. На другом конце стола задымил главный помощник – его кресло напротив капитанского. Курение за столом – это привилегия старших. Зато перед теми, кто не курил, Нина расставляла стаканы дымящегося чая – сверх меню.
Послеобеденный отдых с чаепитием и перекуром – святое на флоте время. Утром в кают-компании не засиживаются: спешат на вахты, на рабочие места. После ужина тоже не время – трудовой день у многих оканчивается за полночь. А вот после обеда, с позволения капитана, можно и расслабиться – на судне затишье, пассажиры отдыхают, объявления по трансляции запрещены. "Адмиральский час"! И офицеры не спешат подняться из-за стола: можно обменяться мнениями, дружески поболтать, пошутить, посмеяться…
У концов длинного, на тридцать мест стола сидит начальство. К середине – возраст и число нашивок уменьшается, меньше залысин, зато больше усов. У концов стола беседуют о международном положении. В середине – говорят о футболе и о девушках, вполголоса рассказывают анекдоты. На торцах делают вид, что не слышат их. Когда по концам стола сдержанно улыбаются, посередине – громко хохочут.
Штурманы и механики сидят напротив друг друга. Дуэли между ними (палуба – машина) никогда не прекращаются.
Когда входит запоздавший третий штурман и просит разрешения сесть за стол, механики в один голос заявляют, что он уже обедал и пришел во второй раз.
Когда в кресло втискивается толстеющий "реф" – механик холодильных установок, второй штурман Вадим Жуков ехидно ободряет его:
– Ничего, Миша. Ешь побольше мучного и меньше двигайся – и все будет в порядке!
– Ладно, погоди, я тебе в тропиках отключу в каюте охлаждение! – обещает Миша.
– Отключай, пожалуйста, – невозмутимо соглашается Вадим, – у меня "кондишен" на одной линии с капитаном.
Второй механик вспоминает анекдот: стоит штурман на швартовке на баке и докладывает на мостик: "До причала двести метров! До причала сто метров! До причала…" В это время раздается грохот – судно носом таранит причал. "Дистанция?" – кричит с мостика капитан. Штурман докладывает: "Море кончилось!"
Вся "машина" дружно хохочет.
– Ничего смешного, – парирует Вадим, – анекдот-то с бородой…
Любят за столом поговорить и о всяких морских тайнах и необъяснимых явлениях. Шевцов тоже вступил в разговор. На людях ему стало легче, вроде бы и качка уменьшилась.
– Доктор, что-то голова у меня болит, – жалуется ему первый помощник, ероша волосы на затылке.
– А где мы сейчас?
– Около Азорских островов.
– Артериальное давление у вас, Юрий Юрьевич, понизилось, вот голова и болит. Около Азорских островов почему-то у всех давление снижается. Я проверял.
Завязывается разговор.
– Атлантида действует!
– Какая тут Атлантида – до дна пять километров.
– А вот и нет! – горячо вступает Игорь Круглов. – Глубина здесь два-три километра. Под нами как раз Среднеатлантический хребет, подводное плато. Хребет весь под водой, только вершины гор над водой торчат – Азоры.
– Азоры и есть Атлантида!
– То же самое и Мадейра и Канарские острова…
– И острова Тристан д'Акунья и Святая Елена.
– И, между прочим, все эти острова – вулканы.
– Я читал, – оживляется Игорь, – что перелетные птицы, когда летят через океан, вокруг Азорских островов долго кружатся, будто большую землю разыскивают, которая была здесь когда-то. Инстинкт у них древний остался.
– А сейчас вместо Атлантиды там только голые скалы да американская военно-морская база, – вступает в разговор капитан. Зуб перестал болеть, и он приободрился.
– В этих местах лет восемьдесят назад трансатлантический кабель порвался, – авторитетно заявляет начальник радиостанции. – Так когда кабель искали, обнаружили, что тут дно, как суша, – сплошные острые пики и глубокие долины, вроде как реки прорыли…
В дверях кают-компании остановилась Оля Конькова – шла с подносом с мостика. Прислушалась к разговору, а потом вдруг сказала:
– А еще там на дне есть песок, такой, как на пляжах на берегу моря. Он от прибоя образуется.
Рефмеханик с куском белого хлеба в руке удивленно повернулся к ней:
– Вот это да! Ну, Круглов – понятно, но вот откуда Оля такие вещи знает?
Штурманы переглянулись – для них тут секрета не было.
Тяжелый удар встряхнул судно. Нос теплохода зарылся в воду. Белый как снег вал, разрубленный форштевнем, взлетел высоко вверх и водопадом обрушился на бак, заливая палубу. Все замолчали и посмотрели вперед, где за мокрыми стеклами, напоминая о себе, ревела Атлантика.
Теплоход идет на зюйд-вест. По ночам над головой медленно поворачивается небо и новые созвездия появляются на нем. С каждым днем становится все теплее.
Тропики. Синий-синий океан цветет ослепительно белой пеной. Ровный пассат движет облака и волны на запад. Океан – пустыня. Ни дыма, ни птицы в небе. Только бегут волны вдоль бортов да молоком залит след за кормой – фосфоресцирует потревоженная вода. Из-под самого форштевня стаями взлетают летучие рыбы. Как большие стрекозы, они несутся над волнами, мерцая голубыми прозрачными крыльями, и с плеском возвращаются в океан.
Серой пеленой проносится шквал, и снова загорается солнце. В брызгах волн вспыхивают радуги, и одна огромная разноцветная дуга, как знамение, встает в небе. И снова – синие холмы океана да ровный гул двигателей.
Пролетели и канули в прошлое первые недели рейса, когда Виктора Шевцова вечерами мучило одиночество. Встречи с друзьями, занятия спортом, языком, интересные книги почти не оставляли свободного времени.
Удобно устроившись на диване, Шевцов читал повесть о тайнах Бермудского треугольника на английском языке. Изредка, проверяя себя, заглядывал в толстенный англо-русский словарь.
В дверь каюты энергично постучали. "Ну вот, – поморщился доктор, – вызов!" Он захлопнул книгу, по привычке запоминая номер страницы.
– Войдите!
В дверь, пригибая голову с лимонной шевелюрой, ввалился второй штурман Вадим Жуков.
– Добрый вечер, док! Не занят?
– Да вот о Бермудах почитать решил…
– Ну и как, мистика?
– Да как сказать? Не совсем. Хотя автор и старается страху нагнать. "Исчез бесследно". "Не вернулся на базу". "Обломков на месте предполагаемой трагедии не обнаружено"…
– Вот-вот! – подхватил Вадим. – "Никто из экипажа не спасся". "Черная дыра в океане". "Похищение из времени и пространства"… Враки это все!
Я сейчас в клуб нос сунул, – продолжал Жуков, – репетиция там идет. Комедию готовят на местном материале. Ванька Донцов привязал две подушки, спереди и сзади, простыней обернулся и Дим Димыча представляет: подушками трясет и верещит во все горло:
Я кукарача, я кукарача,
А это значит – таракан!
А Сашка Лесков в белом халате, трубку в зубы вставил – под Василия Федотыча, рупор к уху приложил и Дим Димычу пузо выслушивает!…
Шевцов осуждающе покачал головой.
– А культурник Петя Обезжиренный – и того хуже…
– Какой Петя?!
– Ну, затейник! Обезжиренный – кличка у него такая – он же тощий, долговязый. Так он… – Жуков затянул паузу, – под главврача работает! Бороду прилепил козлиную, очки нацепил. Бегает по палубе и вопит: "Где кукарача? Где кукарача?…"
Шевцов вскочил с дивана.
– Ну это уж слишком! – возмутился он.
Вадим захохотал:
– Ха-ха-ха! Ведь это надо придумать!
– Ничего смешного, – пробормотал доктор и спросил, чтобы переменить тему:
– А что это ты один сегодня, без Игоря?
Вадим помрачнел и махнул рукой:
– С Игорем все. Как друг он погиб… Встал на мертвый якорь.
– Оля? – догадался доктор.
Вадим только покачал головой.
– А ты сам-то как? – поинтересовался Виктор.
– Ты же знаешь мое кредо. Если уж падать – так с хорошего коня, если любить – так красавицу!
– Да мало ли у нас красивых? Далеко ходить не надо. Оля Конькова, Ниночка-портниха, Наташа-библиотекарь, Лида из ресторана, Аня Андреева – всех и не перечесть.
– Не-ет! -протянул Вадим. – Конькова отпадает. Игорь – он хоть и тихий, а отчаянный. При нем на Олю и посмотреть нельзя. А если, не дай бог, еще что – на месте уложит! Он такой… – убежденно сказал Жуков. – А другие… Красивые не любят рыжих. Да еще и конопатых… Я тут попробовал, попытал судьбу. На Мадейре одной нашей красавице цветы купил, огромный букет! Вручаю – культурно так. А она носик в букет уткнула, глаза потупила и говорит… Что бы ты думал? "Передайте ему спасибо!…" Ему!!! Понимаешь?
