Текст книги "Императрица Фике"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Иван Денежник не жалел красок в своих рассказах о Москве.

– Велик город Москва! – говорил он. – Правда, дома там все деревянные, зато такие очень здоровы для жилья. Москва раскинулась на многие мили, потому что в ней каждый дом окружен широким двором, садами, огородами. А сколько там церквей греческой веры! Сколько колоколов! Когда звонят – можно оглохнуть!

Московский народ – добрый, благостивый народ! Они и зовут себя так – крестьяне, – рассказывал Джан Багтиста. – Москвичи смелы, выносливы, они охотно, отважно идут в бой за своим князем Московским. Московиты больше всего горят желанием спасти Константинополь от турок, выручить православных. Силы великого князя Ивана неисчислимы: у великого князя Ивана не только русская и татарская конница, но и трехсоттысячная пешая рать. Эта дать в бою крушит все, как медведь. Она бьется под великим княжьим красным стягом с ликом Иисуса Христа и с кличем: «Москва!»

Иван Фрязин выкрикнул это слово совсем как русский…

Царевна спросила:

– А что это за имя великого князя – Иван? Он разве не христианин?

– По-гречески это Иоаннес! – ответил Вольпе; улыбнувшись снисходительно на такой наивный вопрос царевны. – Великий князь Иван православный христианин, греческой веры. Ему только тридцать лет, он рано овдовел. Он очень красив, царевна! Он собирает свои земли и города не силой, а ловкостью и умом. Он во всем и прежде всего ищет совета со своими духовными властями, усердно молится перед греческими иконами… И знай, прекрасная царевна, великий князь Иван охотно возьмет тебя, мою госпожу, в жены, если ты только пожелаешь!

Джан Баттиста делла Вольпе стоял, изящно опираясь на резную спинку кресла малинового бархата, и говорил слова, падавшие прямо в сердце изгнанницы.

Такие разговоры продолжались и в те часы, когда Зоя позировала художнику, что писал с нее портрет – «икону», как говорили тогда, для великого князя Московского. «Для… жениха? Что же! Может быть…»

Во всяком случае, то были не просто беседы – само будущее зрело, прорастало, колосилось в них. Сколько заманчивого! Зоя греческая такая же, каких немало было в Византии – царица бескрайней земли. Мощный народ православной греческой веры! Народ-воин, могущий единым махом встать за своим владыкой – князем Севера! А какие в Москве соболя! Как хорошо подходит этот мех, остро и зло, пахнущий зверьем Сибири, к алому венецианскому бархату ее нового платья! А какие жемчуга – окатные, чуть не в голубиное яйцо – цвета переливов северного неба поднес царевне Зое московский посланец как дар великого князя. Царевна чувствовала на себе полное дыхание богатой, живой земли, ее золотых жатв, бескрайних лесов и полей. Да, она действительно царевна! Царица!.. Она спасет Царьград! Или же это одни мечты?

А что она на самом деле? Бедная девушка в руках папы и его кардиналов! В сетях интриг, в тумане коварных заговоров, где опасен каждый стакан душистого питья, где каждую минуту возможен удар в спину стального стилета, выхваченного из узкого рукава!

Но ведь она – византийская царевна, – она рождена, она вскормлена в воздухе гинекеев Великого Дворца, Пусть она и молода, пусть она «младенец еще на злое», но по уму она – «уже в совершенных летах». Она выдержит – она молчит.

Царевна действительно уже умела хотеть и, главное, умела молчать о том, чего она хочет.

– Молчание! Молчание! Если ты хочешь скрыть что-нибудь, то ты не должна не только говорить, а даже думать об этом в присутствии кого-либо другого. Мысль является ведь не только в словах, – она во взгляде! В жесте… Молчание! Только молчание! – так учила царевну Зою ее мать. – Из молчания вырастают великие дела!

И, вспомнив про эту заповедь, молчаливая царевна Зоя улыбнулась художнику.

Улыбка ее была отточена, как узкий стилет, – царевна хотела, чтобы улыбка перешла на ее. «икону» и сделала бы ее такой очаровательной, чтоб привязала бы к ней князя Севера покрепче корабельных канатов…

«Иоанн!..»

И художник Бенедетто Буонфине, длинноволосый, румяный, в бархатном, краской запятнанном камзоле, с кистями и палитрой в руках, схватил эту улыбку своим зорким взглядом и смелым мазком точно положил на золоченую кипарисовую доску.

Впрочем, московиты-послы потребовали, чтобы художник убрал эту улыбку.

Москва любила владык суровых…

Джан Баттиста, получив «икону» царевны, завернул ее в шелковую тафту и, изысканна откланявшись, отъехал в далекую Москву.

Почти через два года вернулся он – сколько ждала его царевна! На этот раз он вез с собой грамоту великого князя Московского с золотой печатью. На пергаменте великолепными, почти что греческими письменами, тоже киноварью и золотом, осторожно было написано только следующее:

«Великому Сиксту, Первосвященнику Римскому, великий князь Московский Иван челом бьет и просит, чтобы верили его послам».

После бесконечного ожидания – какая радость! Как смущена царевна, когда перед ней упали на колени и стали бить земные поклоны старики в толстых шубах, с большими бородами – московское посольство.

Наконец новый папа Сикст IV – нищий, фанатический монах-францисканец, губастый, горбоносый – принял от Вольпе его грамоту на заседании Тайной Консистории, где среди красных кардиналов белая ряса папы сияла светом горы Фавор. В великом собрании присутствовали послы короля Неаполитанского, послы венецианского сената, послы городов Милана и Флоренции и герцога Феррары.

Московские послы, которых ввел и представлял Джан Баттиста делла Вольпе, шли, низко кланяясь, подталкивая друг друга, заботливо втащили и положили к апостольским ногам подарки – золотую соболью шубу и ворох собольих сороков из Югорской и Сибирской земель, нежных, золотистых, сохранивших отблеск северных сияний.

Папа в краткой, но энергичной речи превознес великого князя Ивана за то, что он обращается теперь не в погибший Константинополь, а сюда, в Вечный Рим, к нему, к папе, прося у него себе в жены столь достойную деву…

– Эта христианка – дочь деспота Пелопонесского – торжественно заключил папа Сикст IV, – поистине дочь Апостольского Престола и коллегии кардиналов, ибо она давно воспитывалась здесь за счет церкви… И да совершится безотлагательно предварительное обручение девы Зои с послом великого князя Москвы в нашем храме князя апостолов святого Петра!

О, как была освещена ватиканская базилика по такому торжественному случаю. При обручении присутствовал весь Рим – все высокое итальянское и византийское общество. Блистающие красотой женщины Возрождения окружали красивую, сильную, хотя несколько полную Зою. Сюда собрались патрицианки Рима, Флоренции, Милана, Сиены во главе с Клариссой Орсини. Тут же была Катерина – «самая несчастная из королев» с тех пор, как турки захватили ее государство – Боснию, и кормившаяся у папского престола со своими четырьмя верными девушками, ушедшими с нею в изгнание, – с Павлой, Еленой, Марией и Праксиной. Тут была великая Анна Истара, невеста-вдова погибшего последнего царя Константинопольского Константина, которой было пожаловано имя Палеологов. На вывезенные счастливо сокровища эта деспотисса откупила у города Сиенны развалины замка Монтекутто и, отстроив их, основала там маленькое свободное греческое государство…

Анна Истара и вела Зою Палеолог к алтарю. Все кардиналы присутствовали при этой церемонии лично или через своих представителей.

Пламенный почитатель святой бедности, папа Сикст IV оказался весьма щедр в расходах на великое дело – овладение Москвой. До наших дней фрески церкви Святого Духа в Римме в умбрийской манере показывают «Королеву русских» Зою стоящею на коленях перед папой рядом с ее супругом – великим Московским князем Иваном. И фреска изображает, как папа вручает Зое полновесный кошелек – расходы эти были отнесены за счет фонда Крестовых походов для избавления христианских земель от неверных. Соответствующий чек за подписью кардиналов Каландрини и Анжело Копранико был передан для реализации флорентийским банкирам Лоренцо и Джулиано Медичи. Сиятельные банкиры выплатили по этому чеку «Королеве русских» Зое 5400 золотых дукатов на ее путевые расходы до Москвы, а 600 дукатов, были выплачены монаху-доминиканцу Антонию Бонумбре, епископу с острова Корсика, командированному папой сопровождать Зою, чтобы в Москве оформить отвергнутую когда-то Флорентийскую унию.

Только одних лошадей под великолепный поезд «Королевы русских» Зои и епископа Антония потребовалось свыше сотни. С Зоей ехали восвояси послы московиты – неповоротливые в своих шубах, чванные, смущающиеся и в то же время дерзко заносчивые, когда дело касалось чести их страны. Ехали с нею византийские греки, испытанные политики, чтобы приложить свое искусство в Северном царстве, и среди них старый Димитрий, логофет[2]2
  Канцлер государства.


[Закрыть]. Ехали итальянские мастера – денежники, строители, врачи, художники.

Всем поездом распоряжался в столь сложной обстановке московский посол Иван Фрязин. Пышному кортежу Зои через всю Европу предшествовало бреве[3]3
  Циркулярное послание.


[Закрыть] всемогущего папы, адресованное ко всем властям городов по пути его следования:

«Наша возлюбленная во Христе дочь, – писал папа Сикст IV, – знатная матрона Зоя, дочь законного наследника Константинопольской империи Фомы Палеолога, – да будет славна его память! – обрела свое убежище у ступеней Апостольского Престола, где и спаслась от нечистых рук турок, когда пал Константинополь, столица Востока, и опустошена была ее вотчина, Пелопонесс.

Мы приняли ее с любовью, как нашу дочь, мы осыпали ее почестями, мы возвысили ее перед другими. И теперь она направляется к своему супругу, с которым она обручена нашим попечением, к дорогому сыну нашему, великому государю Иоанну, великому князю Московскому, Новгородскому, Псковскому, Пермскому и других земель…

Мы, которые покоим в лоне нашего милосердия эту деву Зою столь славного рода, желаем, чтобы ее повсюду принимали и повсюду с ней обращались доброжелательно. И настоящим письмом увещеваем мы о Господе твое благородие во имя уважения, подобающего нам и нашему Престолу, принять ее с расположением и добротой по всем местам твоих государств, по которым она будет следовать. Это будет достойно всякой похвалы и нам доставит удовлетворение…»

Из Рима Зоя тронулась 24 июня 1472 года и прибыла 8 сентября в порт Любек. Это путешествие было сплошным триумфом папской политики, великолепным, щедрым, красочным, пышным… Все города Италии и Германии, через которые следовала Зоя, не жалели расходов. Еще бы! Зоя должна была выполнить великую миссию папы Римского – овладеть одна, без войска, целым государством, которое находилось где-то «дальше, чем Новгород», и положить это Северное государство к подножию папского престола так же, как послы московские слагали там свои соболя. Какой блеск! Какое великолепие! Зоя показывалась всюду перед народом с великою помпой, в парчовом плаще на белоснежных горностаях, в пурпуровом платье, в золотой диадиме с жемчугами и самоцветами. Всеобщее внимание привлекал огромный алмаз в ее перстне. «Она была очаровательна!» – восклицают, как один, все разноязычные историки. Самые знатные молодые люди всюду вели под уздцы ее коня, а дома, где она останавливалась, отмечались византийским гербом – золоченым двуглавым орлом с распростертыми крыльями, орлом обоих Римов.

С особым восторгом всюду встречали Зою ее земляки – изгнанники греки. Великие надежды она несла им! Греки неплохо уже устроились и в Италии, и во Франции, везде имели работу. Во Флоренции, за счёт банкира Медичи, была восстановлена Платоновская академия, закрытая почти тысячу лет тому назад, и там теперь занимались греческие ученые. Грек Димитрий Халкондил за счет Рима преподавал желающим греческий язык и литературу. Это только сейчас! А когда Константинополь будет наконец освобожден великим князем Московским от турок – насколько все это будет грандиознее!

И изгнанники проливали слезы, простирали к ней руки, устилали дорогу ее коня своими плащами и цветами и, подымая взоры на царевну, видели огромные очи под черными бровями, полные молчаливого сияния… Может быть, она вернет им родину?..

При проезде города Виченцы Иван Фрязин в честь Зои устроил особо пышный карнавал. А когда перевалил Альпы, то в древнем Нюренбурге в честь ее состоялись конные состязания, и Зоя награждала победителей из молодых рыцарей, – раздавая им золотые перстни.

В порту Любека Зоя со свитой долго ожидала корабля и оттуда проследовала и высадилась уже в древней славянской Колывани – в Ревеле, где рыцари Тевтонского ордена в ее честь устроили тоже рыцарский турнир, и немецкие бароны на рослых блестящих конях, в латах, в белых, красных и черных страусовых перьях на шлемах, блистая мечами икопьями, сражались на арене, разукрашенной флагами, коврами и цветными материями.

Из Колывани царевна Зоя по реке Эмбаху проплыла на ладьях в Чудское озеро. Был холодный день 11 октября. Широкое озеро покрылось розовой зыбью под невысоким красноватым солнцем, деревья уже облетели, северные елки темно-зелеными вершинами царапали бледное небо. Немецкие ладьи пристали к песчаному берегу, под пронзительным ветром Зоя крепко дрожала в своем горностаевом плаще, а навстречу царевне с озера, осиянные бледным солнцем, под пестрыми парусами плыли шесть больших ушкуев[4]4
  Ладей.


[Закрыть], и на них блестели иконы, хоругви, пестрели одежды властей вольного города Пскова. Под громкие приветствия, под церковные песнопения пристали с московским наместником, с посадником и тысяцким во главе, с вящими людьми ушкуи к берегу, бросили сходни. Представители Пскова сошли на берег и всей разноцветной толпой ударили в землю челом Зое – своей царице, плывущей из Царьграда. После смуглых, выразительных, энергичных лиц Греции и Италии, где лица молодых в локонах были женственно-безбороды, картинно-большеглазы, а старики похожи на остроглазых и остроклювых птиц, перед Зоей теперь толпой вставали румяные, широкие бородатые лица, под толстыми меховыми и войлочными шапками и шляпами царьградского и татарского вида над волосами, стриженными в кружок, в татарских кафтанах, прикрытых греческими епанчами, с цветным аграфом на правом плече, с озорством, любопытством и страхом в серых, уклончивых, но дерзких глазах.

Тут же толпилось духовенство в золотых ризах поверх овчинных и меховых шуб, блистали хоругви, иконы, горели фонари. Хор грянул греческое величание, из толпы встречавших выскочил черный монашек, быстро согнувшись, отбил три земных поклона и начал сыпать пышное греческое приветствие. Но, надменно оттолкнув грека, выдвинулся вперед толстый посадник, держа на блюде хлеб-соль, прикрытые белой ширинкой, и, упав на колени, приветствовал свою владычицу из Царьграда.

Два дня плыли Чудским, а потом Псковским озером и наконец по синей реке Великой, установленной торговыми судами, поднялись к Пскову в его несокрушимых белых стенах с тридцатью семью высокими башнями.

В крестном ходе в сопровождении свиты и бесчисленного народа Зоя подымалась вверх по крутому въезду – побледневшая, строгая, величественная в пурпуре и горностаях. Ей чудилось, что она слышит не псковские, а царьградские колокола, что видит не свинцовые воды реки Великой в рамке осенних лесов и лугов, а синюю ширь Пропонтиды.

Ступая в гору по широким булыжникам въезда, ловя в холодном ветре вместе с горьковатым запахом осенних цветов и листьев запах аравийского ладана, слыша радостные голоса, вскрики толпы, Зоя охвачена была восторгом.

А впереди Зои в кардинальском надменном величии, в остроконечной золотой шапке, шествовал папский легат[5]5
  Полномочный представитель (лат.).


[Закрыть], епископ Антоний Бонумбре, перед ним, как символ его небесной власти, высоко несли черный, четырехконечный папский крест.

Все шире по мере подъема к кремлю раскрывались желтые ясные дали лесов, полей, лугов, уставленных стогами. Уже из темной пещеры Троицкого собора навстречу сияли свечи, неслись возгласы хора.

И Зоя в нарастающем восторге вступила в этот белокаменный невысокий храм, словно входя в свой дом, в само свое прошлое, храм на горе, между двух охраняющих его рек, под высокими бледными облаками, где, летя высоко, трубно перекликались лебеди.

Усердно царица Зоя кланялась знакомым темным ликам икон, целовала их, приветствуя с восторгом, – ведь она не видала таких храмов уже более двадцати лет!.. И за своей госпожой били земные поклоны все люди ее свиты, и ее воины-охранители Ксенофонт и Олимпий, и ее девушки, и старый византийский вельможа Димитрий, и сам первый посол – ловкий Джан Баттиста делла Вольпе.

Один легат Антоний стоял на амвоне холодный, чужой, в острой своей шапке, в красных перчатках на сложенных на груди руках, а перед ним высокий, черный латинский крест: посол папы явно не хотел кланяться иконам!

Схлынуло первое умиление, и по храму пополз шепот, псковитяне смотрели уже не на иконы, а на епископа Антония: еще мгновение – и они заговорят!

Царица Зоя поняла, что пора ей прервать свое молчание. Бледная, с горящими глазами, Зоя шагнула к легату, взглянула ему прямо в глаза и властно указала на пол. – В землю! – негромко сказала она ему по-гречески. – Кланяйся в землю! Окажи уважение вере этих людей!

Епископ Антоний рухнул на колени перед образом богоматери, склонился к земле, выгнув горбом свою костистую спину.

Народ в храме вздохнул облегченно. И низкий, спокойный голос царицы, раз зазвучав, звучал в тот же день на пиру в княжих и владычных палатах, где угощали, как умели, – пышно и пьяно, – московский наместник, посадник псковский, тысяцкий и кончанские старосты. Зоя заговорила, и Джан Вольпе переводил ее греческую речь.

– Люди русские, благодарствуем вам за прием, за ласку, за любовь, – говорила Зоя. – Но задерживаться, гостить у вас не можем! Очень угодна нам ваша ласка, но сердце рвется к государю моему. Сладко мне свидание это, словно я снова в великом Царьграде. И одно обещаю вам – сказывайте мне нужды ваши – все доведу до князя великого!

Царица удалилась на отдых в Богородицкий монастырь, в жарко истопленную палату, где крещатый свод был пестро расписан, горели паникадила с восковыми свечами, пол устлан красным сукном. Это все было совсем другое, совсем не то, что она видела в Риме, в Италии, у себя в Пелопонессе, – и все же это было то самое, чего желала потаенно ее душа… Тяжелые каменные эти палаты монастыря охватывала могучая северная природа, Зою охраняли большие люди с бородами, в шубах, в теплых шапках, с блестящими бердышами и чеканами, у них были грубые голоса, сильные руки и добрые глаза. Здесь, в псковской келье, Зоя чувствовала себя уверенней, чем на улице Святого Духа…

В дверь постучали. Харитина доложила, что старый царский вельможа Димитрий непременно хочет видеть свою василиссу[6]6
  Царицу (греч.).


[Закрыть].

Освещенная восковой свечой, уже без диадимы, утомленная днем, Зоя сидела в глубоком кресле у высокой постели, строгая и недвижная… Верно, так и должны сидеть цари, когда они принимают своих слуг! Это был первый приём Зои.

Опираясь на посох, согбенный, в широких меховых башмаках на тонких ногах, вошел, пошатываясь, старый логофет, служивший ее отцу, деспоту Фоме, добрался с поклоном и сел на низкий широкий табурет. На нем был черный берет, короткая лисья шубка.

Вельможа Димитрий был очень стар, его тело иссохло так, что казалось – потерян вес. Живыми на его восковом лице оставались только глаза в темных орбитах. Димитрий своим бесплотным телом, своим тончайшим умом охранял Зою: не мог весь исчезнуть вечный Константинополь, бело-золотой прекрасный город на Святом море, не бросив своего сева в вечность! Ради чего бы в таком случае служили своим царям их верные логофеты?

Димитрий поспешил к Зое, как только увидел, как она заставила стать на колени легата папы. Когда Зоя взглядом выслала гречанок из кельи, старик с трудом опустился с табурета на колени. – Василисса! – сказал он, смотря ей в глаза, прижимая к сердцу левую руку, а правую воздев кверху. – Царица! Госпожа! Ныне отпущаеши! Я увидел своими глазами, что говорило мое сердце. Ты не с Римом! Нет! Как умела ты сохранить всё это в тайне до времени? Восточная наша вера восторжествует! Наша вселенская вера. Папа твой враг. Враг Руси. Однако не стыдно обмануть врага! Папа послал тебя в Москву, чтобы ты помогла ему овладеть этой страной. Ты же помоги этой стране стать сильной. Помоги вооружить ее нашим греческим умом, как вооружена она уже греческой верой. Время идет только вперед! Первый Рим пал! Второй Рим – Царьград – пал! Но жизнь остается! Жизнь растет, и великая жизнь процветет на этих великих новых землях… И ведь ты, царица, думаешь так же, как я!

Зоя привстала и, коснувшись губами лба старика, сказала:

– Димитрие, взгляду моему несносен латинский крест епископа Антония. Сердце мое болит! Как же мы въедем с ним в столицу Москву? – шептала она.

Димитрий улыбнулся:

– Ждать! Только выжидать! Время изменяет вещи… Исправляет их!

После этого первого свидания старый вельможа стал собеседником царицы на ночных остановках в длинном пути, на ямских дворах и в городских купеческих палатах, изъясняя древние общие средства и приемы ромейских политиков.

– Есть два пути для достижения целей – путь Закона и путь Зверя, – шелестела речь старого вельможи молодой царице. – Путь Закона – величественный путь владык, уже преуспевших. Благородный путь! Однако, чтобы преуспеть в пути Закона, нужно до того пройти путь Зверя, потому что человеческая природа несовершенна. Вот почему благодетельный великий герой древности Геракл был воспитан Кентавром – получеловеком-полузверем. Два Зверя учат нас этому пути Зверя – Лев-зверь и Лисица-зверь. Лев – могучая сила. Но нельзя всегда идти только путем силы. Лев прямодушен, Лев не боится волков, однако он беззащитен против сетей. Вот почему, кроме пути Льва, есть путь Лисицы, которая боится волков, но зато не попадается в сети… Нужно, василисса, и Льву уметь действовать по-лисьему, – говорил Димитрий, прикрывая темные веки, – однако тщательно при этом скрывая свое лисье существо. Василисса, следи, следи, чтобы твой супруг, великий князь Московский, вместе с тем всегда действовал так, чтобы было всем видно, что он соблюдает Закон, что он, князь и владыка, велик, справедлив и грозен… Он силен, он благороден, как Лев, чтобы справляться с волками. И в то же время князь должен всегда оставаться Лисицей. Помогай супругу твоему в этом, не забывай, спасай его от простодушия, свойственного людям его страны. И не бойся того, как бы люди ваши не раскрыли в твоем супруге Лисицу… Подданные в своем владыке всегда прежде всего загодя ищут то, чего сами хотят, – они считают его верным, благочестивым, человечным, искренним, соблюдающим веру: они-то ведь привыкли судить на глаз, а не на ощупь. Князь ведь у всех на глазах, все смотрят на него, и чем больше смотрят, тем меньше сомневаются… Много ли из них найдется таких, что будут его прощупывать? А если даже и найдутся такие, что увидят, поймут лисью сущность твоего супруга, – то кто им поверит? Таких-то и слушать не станут, – о, люди не любят сомнений! Люди любят победителей, люди их не судят!

Как-то при отъезде с одного очередного ночлега пришлось задержаться: ночью выпал снег и продолжал валить, покрывая поля, деревни, дорогу. Сменили телеги на сани, закутали царицу в меха, а свиту в овчины, и царица и ее поезд продолжали путь к Москве по первопутку, встречаемые толпами народа на коленях.

Впереди саней царевны Константинопольской весь путь гремели сани римского легата Антония, маячил его латинский крест. Рядом с меховой шапкой этого епископа из Корсики на ухабах качался опушенный соболем парчовый колпак Ивана Фрязина.

К Москве подъезжали на рассвете. Москва поднялась на горизонте из лесов, как серо-черная деревянная туча. Из средины ее на холме вздымалась, белела крепость, над которой тускло блестели жестяные купола. Тянулись низкие облака, и черные галки, каркая, косой сетью носились над поездом из стороны в сторону.

Навстречу поезду среди сугробов показался верховой в нагольной шубе, скакал во весь опор, махал красной шапкой… За ним из леска выскочил конный отряд, люди были в красных терлыках, на белых конях. За отрядом гнались небольшие сани, запряженные четвериком гусем, а за санями – снова отряд в красных и желтых нагольных полушубках.

– Стой, стой! – загремели голоса с обеих сторон.

Поезд царицы остановился.

– Ах, госпожа, – воскликнула Харитина, открывая дверь возка. – Должно, сам царь едет тебе встречу! Зоя побледнела, жадно глотнула хлынувший в возок свежий воздух… Конный отряд подскакал, остановился. Из саней вылезал грузный богатырь, с большой рыжей бородой, в зеленой шубе с высоким ожерельем, с золотыми ворворками. Снял остроконечную шапку, вынул оттуда красный платок, отер вспотевшее лицо и бритую голову, покрытую шитой шелками татарской тафьей.

То был лишь ближний боярин князя Федор Давыдович. Среди всеобщего молчания дошагал он до царицына возка и низко поклонился, ткнув пальцы правой руки в снег.

– Государыня! – заговорил он. – Господин мой, великий князь Московский Иван Васильевич, спрашивает – доехала поздорову ль?

Зоя ответила, боярин, поиграв веселыми глазами под густыми бровями, продолжал:

– А еще великий князь и государь Иван Васильевич Московский указать изволил – тому римскому бискупу, что с царицей, в Москву с латинским крыжем въезжать негоже. И то указал, чтобы тот крыж из саней убрать, дабы народу московскому то было не в обиду бы…

У разъяренного легата Антония отобрали его крест, сунули в сани. Ранним утром – то был четверг – легкий день – поезд Зои наконец – по Новгородской дороге сперва, потом по московским улицам, зеленым от сена и навоза, заваленным на стороны сгребенными белыми снегами, между толп московитов, одетых в шерсть, меха, овчину, бивших земные поклоны, мимо изб, затаившихся в снегах под высокими в белом инее березами, мимо рубленых звонниц и колоколен, с которых неслись колокольные вопли, под острыми взглядами бородатых мужчин, под приветственными улыбками румяных женщин, повязанных платами и убрусами, под лай собак за бесконечными длинными огородами, плетнями, тынами, позади которых стояли дома, избы, бани, бродил скот, по кривым дубовым мостам, перекинутым через ледяные речки, – летел прямо туда, где подымалась, белела громада Кремля. Под колокольный звон въехали с Красной базарной площади, набитой народом, в рубленую дубовую башню Фроловских ворот[7]7
  Ныне Спасских.


[Закрыть], с которых смотрела стража, и поезд задержался у деревянной малой Соборной церкви Успения, рядом с недавно завалившейся неудачной стройкой каменного собора. Хоры гремели греческими напевами, митрополит Филипп с духовенством встретил царицу у паперти.

И тут же, в снегах, под серым небом стоял он, ее супруг, высокий, в татарской одежде, прикрытый греческим золотым плащом с застежкой у правого плеча, чернобородый, черноглазый, статный, а рядом – новая родня – низенькая, толстая его мать, великая княгиня Марья Васильевна, три брата – два Андрея да Борис, князья и бояре, воеводы и жильцы, попы и монахи.

Зоя Фоминишна, сложив руки на груди, мягко упала к ногам великого князя.

Великий князь поднял супругу с заснеженного красного сукна, поцеловал в уста, ввел в собор. О, какое убожество! Рубленые, паклей конопаченные пожелтевшие стены, деревянный иконостас, бедность, усугубленная сияньем свеч. Здесь, в Москве, было все беднее, гораздо беднее, чем в Пскове. Царица не видела больше каменных храмов, она погружалась в море дерева, в эти толпы молчаливо настороженных людей в домотканине, в овчинах, в белых оборах и онучах, и липовых лаптях, в катанных из шерсти сапогах. Здесь все казалось новым, необычайным, вышедшим из самой природы, из лесов. Взгляды этих людей горели любопытством, смущением, застенчивостью, при встрече со взглядами царицы потуплялись, погасали, ускользали…

И еще одно.

В рысьих малахаях, в меховых халатах, охлестывавших крутые спины, низко подпоясанные цветными поясами по узким бедрам, с кривыми саблями на поясах стояли в соборе татаре из посольства ордынского царя Ахмата. Они жили тут же, в Кремле, в своем Посольском подворье.

Это были они, те же самые люди с широкими скулами, с узкими глазами, те же конники, что сейчас правят Царьградом! И кочевники с дерзким любопытством разглядывали византийскую царицу.

После молебствия Зою провели в избу великой княгини Марьи Васильевны, там были одни женщины. Княгиня Марья, повязанная по-вдовьи, обняла, прижала Зою крепко к своей груди и стала что-то быстро говорить, плача и причитая. Кругом женщины тоже заплакали, раздались крики, бабье бормотанье… Наплакавшись, великая княгиня Марья вытянула из женской толпы за руку красивого мальчика, толкнула его к Зое.

– Иди, Ванюшка, иди! Вот твоя новая матка!

И Зоя нежно обняла потупившегося княжича.

А Зою уже стали убирать к венцу, вокруг нее, с Харитиной во главе, закружились, затолклись греческие и русские девушки.

В полном облачении, в золотой на горностаях мантии, наброшенной на пурпур станового платья, в пурпурных невысоких сапожках с шитыми золотыми орлами царица Зоя шествовала снова в Успенский собор, к обедне.

В голубом саккосе и омофоре древний митрополит Филипп причастил их и едва слышно сказал Зое над золотой чашей:

– Приобщается во оставление грехов и в жизнь вечную царица София… Так отныне твоё имя!

Ивана да Софью обвенчали после обедни, и когда они дошли по красному сукну к выходу из храма, их осыпали хмелем, пшеницей, золотом… Полевое, солнечное богатство великой земли сыпалось на них, а как вышли из храма, сыпался на них снег, и сквозь него просвечивало зимнее солнце Москвы… Снег лежал на куполах церквей, монастырей, великокняжьих фигурных крышах, крыл улицы и площади, и на них, как цветы, горели красные, синие, вишневые, желтые, зеленые одежды московского люда, радостно приветствовавшего молодых.

И, под звон московских колоколов шествуя к свадебному пиру, Зоя чуяла и верила – здесь, на Востоке, в Москве, крепко завязывается узел будущего. Медленно шло по строящемуся Кремлю радостное шествие, и царице Софье чудилось, что обведенные выглянувшим солнцем облака над Москвой уже не облака, а золотые главы огромных храмов, а снег на площади и улицах – не снег, а белые мраморы будущего великолепного города.