355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Всеволод Иванов » Императрица Фике » Текст книги (страница 20)
Императрица Фике
  • Текст добавлен: 25 марта 2017, 20:00

Текст книги "Императрица Фике"


Автор книги: Всеволод Иванов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Сэр Джон вскочил с кресел, бросился к окну:

– Обратите внимание, барон. Идет деташмент[47]47
  Отряд.


[Закрыть]
русских солдат! Они уже в прусских мундирах… Ха-ха! С бранденбурами. Они уже стали пруссаками! Как их император! Убежден, этот человек натворит необыкновенных вещей… На аудиенции у него держитесь твердо, но льстите льстите ему, говорите, что король Прусский без ума от него…

На следующий день император Петр Третий в своей карете мчался по набережной из сената во дворец, торопясь принять Гольца. В сенате был сегодня большой день – был зачитан «Указ о Вольности Дворянской…» До этого февральского, ростепельного дня 1762 года каждый российский дворянин был обязан государству пожизненной службой «двором», то есть предоставленной ему землей и людьми – «поместьем», службой по гроб его жизни. Обязанность каждого такого дворянина заключалась в управлении этим своим двором – поместьем, в управлении прикрепленными к земле крестьянами, в доставлении в случае нужды государству солдат, продовольствия, конского состава, вооружения даже… Дворянин был обязан безоговорочно ехать в какие потребуются командировки – поручения от правительства… Он был готов каждую минуту скакать на север, в Сибирь, на Амур, чтобы управлять городами, налаживать пути сообщения… Дворянин до этого дня не был свободен, он никогда не мог распоряжаться собой, он всегда был занят государевой службой… Только под старость, в болезнях он доживал года наконец в своем поместье…

И месяц тому назад император объявил в сенате, что он жалует дворянству «вольность», то есть освобождение от обязательных служб.

«Дворянам службу продолжать только по своей воле, – объявлял тогда император. – Служит каждый столько, сколько пожелает… На службу все являться должны лишь в военное время, на таком основании, как это в Лифляндии с дворянами поступается».

Одним таким словом императора освобождалось, становилось независимым от государства целое сословие. Свободные дворяне делались теперь как бы собственниками, хозяевами «своих» земель, «своих» крестьян. Дворяне теперь оказались «без крепости», свободны, а крестьяне – горше закрепощены. Служилый по старому московскому образцу на всю свою жизнь боярин обращался теперь в бездельного «барина»…

Восторженными криками встретили сенаторы это заявление царя. Еще бы! Вместо всеобщего московского государственного поравнения с «подлым» народом в общей службе государству они становились «благородными», «свободными» по западному, феодальному образцу!

На ближайшем же докладе царю статс-секретарь Волков доложил его величеству, что восхищенные дворяне готовы в благодарность, за свою свободу воздвигнуть ему статую в сенате, отлитую из золота!

Петр Третий от такой чести отказался, но целый месяц его Указ оставался лишь словесным, что уже вызывало в дворянах тревогу… В день приезда Гудовича император собирался снова пировать со своими немцами и, чтобы отделаться от любовницы своей, Воронцовой, он сказал ей, что всю ночь будет занят делами в своем кабинете с Волковым. Волкова и заперли в кабинет, и император приказал ему написать этот Указ…

К утру Указ был готов. У императора с похмелья кружилась голова, все плыло, скользило перед глазами; желтый, мутный, он едва слушал дробь языка Волкова, читавшего артикул за артикулом.

По Указу выходило, что Петр Первый, посылая дворян учиться за границу, вынуждал их к этому. Так же самодержавно обращались с дворянами и другие цари и царицы. В особенности – Елизавета. Но так как «науки теперь умножились», читал Волков, «и истребили грубость и нерадивость к пользе общей, невежество переменилось в единый рассудок, полезное знание и прилежание к службе умножили в военной службе искусство храбрых генералов, а в гражданских делах оказалось теперь много людей, сведущих и годных к делу», то – гласил Указ – «не находим мы больше той необходимости принуждения к службе, которая до сего времени потребна была».

На выбритом до блеска, на всем в длинных складках лице канцлера Воронцова во время чтения было написано самое напряженное и в то же время потрясенное внимание – он еще не был предварительно ознакомлен с этим текстом. Шувалов тоже таращил глаза до чрезвычайности – ему, как начальнику Тайной канцелярий, было хорошо понятно, что нес с собой такой Указ… Уже и так после словесного его оглашения дождем сыпались от дворян прошения об увольнении их в отставку со службы… К чему подвергать себя всяческим превратностям служебной карьеры, когда теперь можно жить бездельно и спокойно у себя в деревне, за счет своих рабов – крепостных, читая иностранные журналы и книги, играя в дураки с соседями, собирая гаремы из крепостных девушек либо выпивая крепкие настойки?

– «Мы надеемся, – читал Волков свое произведение, уже подписанное императором, – что все благородное российское дворянство по своей к нам верноподданной верности и усердию не будут ни удаляться, ни, тем более, укрываться от службы, но с ревностию и охотой в таковую вступать и честным, незазорным образом оную до крайней своей возможности продолжать…

Всех же тех, кои никакой и нигде службы не имеют и свое время проводят в лености, в праздности, – тех мы, как не радеющих о добре общем, повелеваем всем верноподданным и истинным сынам отечества презирать и уничтожать…»

Слушая этот Указ, лица государственных первых персон каменели все более и более. Выслушав его, сенат – старики с ввалившимися ртами, пожилые здоровяки с красными щеками, багровыми носами в расшитых мундирах, в седых пудреных париках, что придавало им вид существ необыкновенных, – поднялся за вставшим с кресел императором и склонился в поклоне, когда он уходил широкими косыми шагами. Потом осторожно смотрели друг на друга, подымали вопросительно плечи, разводили руками.

– Или мы Лифляндия? – говорили они. – Эдак-то чего же с нее пример брать? Мы чать, посильнее!

– Что же это будет, когда Указ будет в действие приведен полностью?

И у всех была одна, самая страшная, самая далеко запрятанная мысль:

«А чего же нам, дворянам, ждать, ежели и наши мужики себе свободы потребуют? Что тогда?»

А император мчался во дворец – сколько ведь лет не бывало прусского посланника в Петербурге… Теперь он прибыл, теперь между Россией и Пруссией можно установить прямую общность интересов…

Прусский посланник, барон Гольц, вступил в аудиенц-залу, приблизился, отчеканивая шаг, к трону, на котором сидел Петр Третий, отсалютовал и преклонил одно колено.

– Ваше императорское величество! – сказал он звонким голосом. – Мой повелитель, его королевское величество король Пруссии, просит ваше императорское величество принять, возложить на себя и носить эти знаки ордена Черного Орла.

За ним на одном колене стояли два голштинских генерала, держали на алой подушке большую звезду с оранжевой лентой.

Когда император, весь сияя удовольствием, торопливо бросился с трона и, схватив пакет и орден, стал надевать его, барон Гольц спокойно и ловко ему помогал.

После приема состоялся обед, на котором барон Гольц сидел за императорским столом рядом с императором. Пили много и особенно много – за здоровье короля Прусского.

Против кресла царя, как всегда, висел на стене портрет Фридриха II в мундире, в треугольной шляпе. Подымая бокал, царь показал Гольцу, что и в его перстне был тоже портрет короля Прусского. – Если вы говорите, что его величество беспокоится, сдержу ли я свои обещания, которые дал ему, то вы сами увидите, сами увидите, что я честный пруссак! – шептал прямо в ухо Гольцу.

Пили много. Допьяна. Император все время разговаривал с Гольцем, удивлял его своей осведомленностью в прусских делах, знанием всех полков прусской армии, знанием их истории, всех их прошлых и настоящих шефов.

А когда перепившаяся застольщина наконец поднялась из-за столов, то стали играть в любимую игру Петра Третьего: прыгая на одной ножке, старались коленкой под зад друг друга сбить, заставить стать на обе ноги… Кто не удерживался, обязан был выпить штрафной бокал вина… Хохотали до слез. Барону Гольцу удалось сделать так, что император сбивал его два раза и хохотал уже совершенно счастливо…

«Дело идет на лад! – думал барон Гольц, скача на одной ноге. – Хорошо! Хорошо!»

Императрица Екатерина приняла Гольца в своем кабинете, где со шкафов смотрели мраморные бюсты великих людей, где на полках стояли толстые книги в тисненных золотом переплетах. Фике была вся в черном, и это очень шло к ней. Ее глаза подпухли от слез, складка над переносицей сдвинулась резко, она была бледна.

Они были наедине.

После целования руки она просто указала барону на стул около себя.

– Садитесь, барон! Как здоровье его величества короля?

– Отменно теперь! – с улыбкой ответил барон. Имею поручение передать вашему величеству это письмо, Совершенно доверительно!

Он вынул из-за большого обшлага письмо, встал и с поклоном передал его императрице.

«Мадам моя сестра! – писал Фридрих. – Поздравляю вас от всего сердца, ваше императорское величество, с вашим восшествием на престол. Вы можете быть убеждены, мадам, что я в этом чрезвычайно заинтересован. Я не могу удержать себя от того, чтобы не смотреть на вас и на императора, как на самых одинаково мне близких людей. Я не могу в настоящее время объясниться с вами более откровенно, но льщу себя надеждой, что мои чувства и намерения вполне совпадают с вашими.

В надежде на многое последующее, я остаюсь, мадам моя сестра, вашего императорского величества верный и добрый брат

Фридрих-Rex».

Императрица вздохнула, опустила руку с письмом и посмотрела в водянистые глаза Гольца.

– Что же я должна ответить его величеству? Я напишу ему сама… Но и вас прошу передать, что я чрезвычайно благодарна ему еще раз за то его участие, которое помогло мне стать тем, что я теперь… Этого я никогда не забуду… Считаю, что и его величество король должен вполне полагаться на мою с ним дружбу и на расположение к нему. Но мне очень тяжело… Простите меня за этот короткий разговор, но я так убита кончиной ее величества императрицы, что пока вам ничего сказать не могу. Я ведь никого не принимаю…

Когда после приема у Екатерины барон Гольц вернулся к лорду Кейту, тот еще более улыбался и похохатывал, расхаживая после завтрака по лаковому полу своего кабинета.

– Не понимаю, что творится! – говорил он. – Не понимаю! Император на днях только что освободил от работы всех своих дворян… Это породит недовольство среди крестьян. Те захотят тоже освобождения от крепостного состояния… Будут бунты… Будут бунты… А сегодня – еще новость… Государь – хе-хе-хе – уничтожил Тайную канцелярию, которая правила железным, порядком в стране…

– Каким образом?

– Указ его, прочитанный сегодня в сенате, говорит, что Петр Первый учредил эту канцелярию по «тогдашнего времени обстоятельствам», из-за «неистребимых в народе нравов».

– А теперь?

– Теперь, очевидно, царь думает, что нравы изменились… Я так не думаю… Всеми делами Тайной канцелярии приказано ведать сенату… Теперь эти старики будут разбирать «слово и дело»! Барон, у меня такое впечатление, что государь сам рубит сук, на котором он сидит.

– Как же он усидит?

– А может быть, мой друг, он и не хочет сидеть? А если он все это делает для того, чтобы сдать царство в чужие сильные руки?

И, засунув руки глубоко в карманы кафтана, сэр Джон выпятил нижнюю губу и стал смотреть в глаза барону Гольцу.

Тот отошел к окну.

– О, лед-то на реке почернел! – сказал Кейт.

Глава 10. Хлопоты короля

Весна в 1762 году в Силезии пришла дружная, в марте месяце уже сошли снега. Из окон высокого замка в Бреславле королю Прусскому видно, как на полях пашут крестьяне, как они медленно идут за тяжелыми плугами, как перелетают за ними черные грачи. Мир! Удача!

Теперь-то он, прусский король, наверное, удержит за собой Силезию: перемирие с русскими заключено, русские понемногу отходят. Гольц в Петербурге ведет переговоры о мире.

Король стоит у окна, смотрит, как на привязанное к крыша колесо, в свое гнездо тяжело садится аист… Прилетели! В природе все идет очень быстро… Своим порядком… Правильно. Без потери времени…

А в политике бывают, к сожалению, задержки. Впрочем, Петр Третий в Петербурге делает все ради интересов Пруссии. Он уже обещал освободить все занятые его войсками прусские земли… Отлично!

Король подошел к столу, схватил, перелистывает проект мирного договора…. Вот. Будет заключен союз, по которому Россия обязуется помогать Пруссии, если на нее нападет другое государство: это значит, что Австрия уже никогда не нападет больше на Пруссию… Теперь Польша. Август Саксонский, поставленный когда-то польской шляхтой, слишком долго сидит польским королем. Теперь он очень стар, скоро умрет. А кто будет королем в Польше? Согласно мирному договору польским королем будет снова ставленник России, и тогда с Польшей можно делать все, что угодно… Россия охватывает ее с востока, Пруссия – с запада, и в таких тисках Польша расколется, как орех… По этому договору Пруссия поддержит русского императора в защите православных, живущих в Польше, которых притесняют католические попы, Россия же поддержит взаимно его – прусского короля, который тоже вступится за своих лютеран в Польше. Будет как раз так, как было уже с Силезией двадцать лет тому назад… Католики помогли тогда королю прибрать к рукам Силезию, чтобы освободить лютеран из-под католического ига… Ха-ха! Теперь очередь за Польшей.

Какая удача этот договор! Пруссия благодаря ему освобождается из проигранной войны, в которой она до полного изнеможения боролась семь лет. И выходит, не только ничего не потеряв, а с расширенными перспективами. Какая удача! Пруссия явно теперь на пути великой державы.

Нехорошо одно лишь, что Гольц все время доносит, что Петр Третий непременно хочет идти воевать в Европу… Против Дании! Кому и зачем нужны русские войска в Европе? Чтобы повторять грозные времена Петра Первого? Нет, это Европе больше не нужно! Впрочем, возможно, что такой войны не будет, – донесения из Петербурга говорят, что против императора Петра – вся его страна… Однако Фридриху II удалось использовать эту ситуацию в интересах Пруссии: за признание своих будущих завоеваний в Европе в войне против Дании Петр Третий уже заранее согласен по этому договору признать права короля Прусского на завоеванные им Силезию и Глац. Даже и впредь – на все будущие прусские завоевания!

Однако Гольц доносит, что в России все время вспыхивают крестьянские бунты… Если Петр Третий действительно бросится на Данию – о, в России могут быть события! Петр Третий так торопится с этой войной, что даже откладывает свою коронацию! Как неумно! Царь или не понимает, что эта шумная, блестящая церемония смирит, оглушит народ, усмирит, заставит его повиноваться? Коронация – дело попов, именно попы поддерживают царей в народе! Следует его предупредить – это действительно опасно! Надо написать все ему, императору Петру!

Король взялся за письмо Гольца и снова раздумчиво прочел его еще раз:

«Только вы, ваше величество, только ваше письмо может удержать царя от того, чтобы не натворить непоправимых ошибок».

И, сев за стол, король начал письмо императору Петру Третьему:

«Вам самим ехать в Данию на эту войну ни в коем случае не следует! – писал он. – Подыщите способного генерала. Вы не можете всюду сами совать свой нос! Я серьезно настаиваю на том, чтобы ваше величество поскорей короновались – такие церемонии очень импонируют народу. Я уже ведь писал вам – я не верю русским. Всякая другая нация благодарила бы бога, пославшего им такого государя, с такими исключительными качествами… Разве русские понимают свое счастье? Как вы не боитесь выехать из вашей страны, оставить ее? Разве не может случиться, что чье-нибудь задетое оскорбленное самолюбие соберет кучку недовольных, а там возникнет и серьезный заговор? В чью же пользу? – спросите вы. Это ясно! Конечно, только в пользу брауншвейгского принца Ивана, который сидит в Шлиссельбурге… Да вы представьте себе только, ваше величество, что во время вашего отсутствия из России какая-нибудь горячая, но пустая голова составит заговор, найдутся на это и чужие деньги – и вытащит Иоанна Антоновича из тюрьмы? Разве вашему величеству тогда не придется прерывать самые удачные, самые важные военные операции, чтобы броситься домой, тушить пожар? О, меня просто охватывает дрожь от этой мысли! Я бы всю жизнь упрекал бы сам себя, если бы не написал так откровенно всего этого вашему величеству… Поймите меня правильно, почему я пишу так! – продолжал Фридрих. – Я ведь душой и телом заинтересован в сохранении вашей жизни… Да как же мне и не посылать тысячи благодарностей тому, кто один во всей Европе протянул мне руку помощи в моем несчастье в то время, как союзники мне изменили, тому, кто заключает со мной такой благородный и великодушный мир…»

Фридрих бородкой пера почесал клювастый нос. Посмотрел в окно. Весна! И какая счастливая весна! Сегодня можно будет немного помузицировать – где же моя флейта! Давненько я не играл! О, не до музыки было…

И перед королем пронесся снова невыносимо жаркий августовский день. Кунесдорф. Топот кавалерии Зейдлица, идущей в атаку… Вот она вся с маху валится в овраг. Русские гаубицы громят прусские ряды в кровавое месиво, в кашу из мяса, костей, внутренностей, среди которых еще блестит чей-то медный кивер… Стальная стена русских. И он сам, прусский король, подпрыгивающий от страха на месте, истошно вопящий:

– Притвиц! Ротмистр Притвиц! Спасай, спасай твоего короля!

«Нет, – думал король. – Больше производить таких рискованных опытов нельзя! Пруссия теперь – это человек израненный, ослабленный от потери крови, всего более нуждающийся в лечении… В бережливой заботе. Такой человек отдохнет и снова станет сильным. Пруссии нужен бальзам мира… Политика должна быть мирной. Никаких войн! Тем более что ты теперь свободен и с русским царем можно делать что угодно… Но, допустим даже, если этого дурака и сбросят с трона, кто же его заменит? Только юродивый Иванушка из Щлиссельбурга, в своей тюрьме не видевший за всю жизнь человеческого лица… Или…. Она? О, какая бы то была удача!

А может… Может быть, и Фике – на троне! Вот это мог бы быть мастерский ход моей политики! Моей прозорливости! Гениально! О, она – она имеет шансы… Она умна! Она ведет себя, словно кружево вяжет… Ха, недаром везде говорят, что Фике – моя дочь… О молодость, молодость, где ты? Стихи!.. Луна! Любовь! Ну и все, что было когда-то… Иоганна была тоже молода. Все это в прошлом. Или в будущем? А теперь прежде всего надо полностью использовать царя Петра…»

И 24 апреля граф Воронов и прусский посланник кавалер барон Гольц подписали договор о мире между Пруссией и Россией.

«Для того, чтобы доказать всему свету явное и несокрушимое доказательство бескорыстия своего, равно доказать и то, что его действия проистекают из полного его миролюбия, император всероссийский сим обещается и обязывается формально и торжественно – возвратить его королевскому величеству все области, города, места, крепости, земли, его королевскому величеству принадлежащие, кои в течение сей войны российским оружием были заняты. И выполнить это в срок два месяца, причем император всероссийский признает все возвращенное справедливо и законно прусскому королю принадлежащим…»

Мир!

В честь этого акта, как водилось тогда, была выбита медаль с изображением богини мудрости – Минервы, с надписью по-латыни:

«МИНЕРВЕ – МИРОТВОРИТЕЛЬНИЦЕ»

Ретирада русских войск из завоеванной почти Пруссии теперь разворачивалась в размерах и в темпах куда более значительных, чем даже при покойном фельдмаршале Апраксине.

Побежденный Фридрих торжествовал победу!

Об измене отечеству своего царя-самодержца заговорили теперь не только солдаты – заговорила вся Россия.

– Пруссаки уже в Опочке! – говорил Петербург. – Царь пустил пруссаков в Россию!

– Петр продал пруссакам русских солдат! Академик Михайло Васильевич Ломоносов кипел негодованием:

 
О стыд, о странный поворот!
Видал ли кто из в свет рожденных,
Чтоб победителей народ
Отдался в руки побежденных?
 

И вставал по всей стране гнев, гнев глубокий, народный, до времени тайно таимый, затяжной, словно низовой лесной пожар.

Петр Третий сам не понимал, что творил. И на хитрые упреждения короля Прусского о возможном восстании он отвечал так:

«Что же касается русских и того, что русские будто бы меня не любят, то я скажу, что они давно бы навредили мне, если бы это было так. Ведь меня охраняет только господь бог, я всегда хожу один по улицам – это вам подтвердит ваш Гольц. О, кто знает, как обращаться с русскими, кто знает, как подойти к ним, тот от них всегда безопасен!»

В мае, при большом стечении народа, с Адмиралтейской верфи были торжественно спущены два новых 74-пушечных корабля русского военного флота:

«Король Фридрих» и «Принц Жорж».

Зимний дворец в апреле еще не был окончательно отделан, хотя работы шли день и ночь, почему празднование заключения мира пришлось отложить до мая, когда наконец был готов ряд огромных зал с видом на Неву.

Празднование мира началось 10 мая… Утром в Казанском соборе отслужили обедню, потом молебен. Был парад войскам на Марсовом поле, грохотали пушки с верков Петропавловской крепости, на зеркально-синей Неве стояли корабли, галеры, яхты, трепетали разноцветные флаги… На площади против дворца народу было выставлено угощение – бочки с пивом и вином, жареные быки… Народ толпился, однако особого веселья не обнаруживал… Крестьяне в армяках, в валяных шляпах, горожане в немецком платье смотрели в цельные стекла нового Зимнего дворца, где на раскрытых балконах мелькали цветные кафтаны, платья, откуда неслась музыка…

А когда с крыши дворца на ту сторону Невы в Петропавловскую крепость сигналили флагом, крепость отвечала громовым дымным салютом на каждый тост за царским столом….

Всех веселей, всех пьяней был сам император Петр Третий. Бледный, в синем прусском мундире, с блуждающим взором, он вдруг во полупире поднялся, вытянулся во фрунт и, обратясь к портрету короля Прусского, висевшему как всегда напротив его кресла, поднял хрустальный бокал и возгласил здравицу:

– Королю Прусскому, моему повелителю, гению и надежде человечества – ура!

– Ура! – подхватила пышная пьяная застольщина. – Виват! Ура!

Люди кричали, пряча взгляды, не глядя друг на друга, никто протестовать не смел. Крепостные пушки из-за реки били так, что все стекла дрожали!

Барон Гольц с надменной улыбкой осмотрел залу и вдруг увидел: сидевшая в отдалении от супруга императрица Екатерина при тосте одна не встала с места. Она опустила глаза на скатерть, мяла в руке розовый цветок. Не подняла бокала.

Перегнувшись через спинку высокого кресла, Гудович зашептал в ухо царю:

– Она, она-то не пьет!

Петр пошарил вокруг бешеными глазами, увидал жену. В скромном, полутраурном платье Фике сидела неподвижно, словно мраморная статуя.

В зале наступило молчание… Все пышные персоны, все дамы, вся придворная челядь обратили свои взоры на этот разыгрывающейся между мужем и женой молчаливый, тихий, но смертельный бой: бой за трон.

– Почему же вы не пьете здоровье его величества? – по-французски завизжал Петр, не выдержав первый молчания. – Как вы смеете не пить?

Екатерина не отвечала. Опустив голову, скорбная, подавленная, она казалась печальной матерью, тоскующей о потерянных детях… Перед пьяной застольщиной встал образ покойной царицы Елизаветы Петровны.

Ответа не было.

– Дура! – закричал тогда император по-русски и так, что его истошный визг зазвенел под розовым плафоном потолка. – Дура! Я вам покажу, что значит быть верным!

Пьяно покачиваясь и спотыкаясь, император сбежал с возвышения, на котором стояло его кресло, обежал кругом длинный стол и прямо перед портретом прусского короля рухнул на колени. Воздев вверх обе руки, он вопил:

– Государь мой! Ты видишь – я верен тебе… Клянусь, со мной верна тебе и вся моя Россия!

От неловкости никто не поднимал головы, не смел взглянуть на пьяного высочайшего шута, однако все осторожно следили за императрицей. Она по-прежнему молчала, опустив голову, уронив руки на колени, и крупные слезы блестели на полузакрытых глазах…

Пир продолжался. Наступил вечер. В окна дворца с Невы уже лился закатный свет, мешался со светом свет в бесчисленных хрустальных люстрах и бра, на судах сияла иллюминация, играла на лодках роговая музыка, пели песенники… На площади продолжала стоять молчаливая толпа, не отрываясь смотрела в освещенные окна, откуда неслась музыка, где мелькали тени танцующих.

Было еще не вполне темно, как над Невой вспыхнул фейерверк. Стучали, гремели бураки и шутихи, крутились на плотах золотые колеса, пылали разноцветные фонтаны огня, ракеты, римские свечи, бесчисленные, как звезды, летели в вечернее небо. Все это, отражаясь, двоилось в зеркале Невы. Только средина огромного огненного фронта оставалась темной… Но вот вспыхнула и она: две огромные, сияющие, величественные женщины – Россия и Пруссия – протянули друг другу объятья, от них в темно-серой Неве бежали цветные-огненные змеи. Толпа стояла потрясенная искусством хитрых немцев…

В зале все были так прикованы к окнам волшебным фейерверком, что никто не заметил, как императрица Екатерина удалилась из залы. Она уехала в свой старый дворец, сидела в своей уборной, ждала, ждала…

Верный ее камер-лакей Шкурин как всегда вошел без стука.

– Он пришел?

– Так точно, ваше величество! Изволили прибыть!

Фике казалось, что она никого никогда так еще не любила, как этого человека. Спеша к себе в кабинет по темным пустым покоям, коридорам дворца, задыхаясь от волнения, она чувствовала всем своим существом, что ни граф Салтыков, «прекрасный, как день», отец ее сына, наследника престола Павла Петровича, ни граф Станислав Понятовский, ослепительно красивый, молодой, блестящий и элегантный поляк, отец ее дочери Анны Петровны, не были так близки, так желанны ей, как этот могучий человек. А главное – не были так нужны ей.

Фике из уборной вбежала в угловой свой кабинет, там горели две свечи. Никого! Но вот замяукала кошка, Екатерина ответила тем, же, послышался шорох, скрытая в шпалерах дверь распахнулась, и вошел он – Григорий Орлов.

Веселый, статный, могучий, он опустился на колено, поцеловал руку императрицы. А она схватила его голову и целовала, целовала без конца, словно хотела излить в него всю свою наболевшую душу…

– Гришенька! Родной, – шептала она. – Желанный мой! Как же я измучилась… Долго ли еще нам терпеть этого монстра?

Орлов вскочил, подхватил ее на руки. Она небольшая, но тяжелая. А такая уж дорогая, что и сказать нельзя. Положил бережно на канапе.

– Катенька! Лапушка! Сердце! Ангел! Все скоро готово. Как только поедет монстр в Данию воевать – все сделаем.

Через несколько минут Орлов уже успокоенным голосом, такой красивый в малиновом кафтане; с золотой шпагой, сияя смелым решительным взглядом, докладывал:

– Гвардия вся кипит… «Он» не зовет нас иначе, как янычарами. Потому – боится! Опасные люди – гвардейское дворянство… Хочет распустить полки Преображенский, Измайловский, Семеновский… Вчерась мы славно понтировали у Бековича, играли до свету. Кто играет, а кто шепчется. Сказывали, что тебя, матушку, он хочет в монастырь упрятать… Это тебя-то, родная, – и в монастырь!.. Ха-ха! Нет, говорят, скорей мы его упрячем туда, куда ворон костей не занашивал! Да все еще толкуют, почему-де о тебе, матушка, да о наследнике в манифесте ни слова не сказано.

Фике смотрит на Григория, прищурив длинные ресницы. Улыбается. Ах ты, русская силушка! Горячка какая! Орел! Недаром этот ее любовник да дервый заговорщик-внук стрельца Григория Орла, казненного Петром.

– Отойди, государь, от плахи, – сказал царю стрелец, – кафтан бы тебе кровью не обрызнуть!

Пожаловал тогда его Петр: взял заботу о его детях – Орловых – на себя.

И внук Орлов тоже герой. Три раза под Цорндорфом ранен, а устояв. Строя не покинул. И он тоже свою думу думает, а про себя держит. Их три брата – он, Григорий, Алексей – могучий такой, что медведя в одиночку берет, да Федор – гвардию подымают. За кого? За нее, за нее – свет Катеринушку, которая ну как есть матушка Елизавета Петровна, как две капли воды. Недаром так она по старой царице и убивалась. Недаром доселе траура снять не хочет. Немка, она ну как есть еще лучше, чем всякая русская, ей-богу!

Любовь любовью, а кроме того, со всех сторон вести идут – народ бунтуется. Между Тверью и Москвой мужики крепко встали против пруссаков… Все солдат с фронта поджидают. Команду из Москвы посылали – так мужики ту команду разбили, смяли… Послали полк с генералом Зиттеном – насилу их одолел. Укротил. И в Астрахани бунтуются. В Галицком уезде… Белевском… Волоколамском, Епифанском, Каширском, Тверском…. Мужики себе свободы тоже требуют, как дворяне получили. Ну, тут дело опасно – страшно мужичье-то море… Тут надо действовать осторожно, чтобы, народ против немцев поднявши, тем народом все царство не повалить, дворян не разогнать. Задумался Григорий.

Императрица спрашивает:

– Деньги-то все роздал или еще осталось? – Раздаю, раздаю – все от себя, матушка, раздаю… Благодарят солдатушки тебя за твое жалованье.

– Гриша, сядь-ка сюда!

И, навивая на белые свои пальцы его золотые, пшеничные кудри, шепчет Фике:

– Только ты смотри, Гриша, осторожней. Сила ты моя неуемная!

– Так, мы сила… И мы – твоя сила, Катя. Ты с нами и правь… Веди! Куда прикажешь, туды и пойдем!

– Куда уж мне указывать… Это пусть Панин Никита Иваныч показывает. Мое дело – вас миловать!

– Катя! – задыхается Григорий, – Катя! Э-э-эх! Расшибем кого хошь. Прикажи! Стеной встанем. И все так.

Все. Намедни гетман-то, Кирилл Разумовский, что отколол… И он тоже за тебя, Катя. Царь ему говорит: «Тебя-де я поставлю главнокомандующим, чтобы идти на Данию. Чтобы первого злодея моего, датского короля, взять да на остров Малабар послать. Саму-то Данию мы Пруссии отдадим, а мне только Шлезвиг бы достался! Веди ты, говорит, армию…» А Разумовский ему режет: «Ваше величество! Мне две армии надобны будут: одна вперед на Данию пойдет, а другая за ней, смотреть, стеречь, чтобы первая-то не разбежалась…!» Ха-ха-ха…

Хохот Григория потряс стены тихого кабинета. Катя зажала ему рот рукой.

– Что ты, господь с тобой! Ишь горластый. Услышат!

– А намедни ко мне еще офицеры Ингермангландского полка пришли. Осмелели. Жалуются, что у них в Ораниенбауме делается – беда. Наши солдаты к голштинцам как денщики приставлены – ухаживают за ними, сапоги чистят, кашу носят… Ей-бо! Ну, я и говорю – чистите, чистите, авось когда-нибудь и надоест…

Катя смеется вместе с ним, а точный ум ее отмечает: стало быть, в Ораниенбауме уже есть наши…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю