Текст книги "Императрица Фике"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Сказывал! – ответил владыка и засмеялся тоненько: – Хи-хи-хи!.. Как не сказывать! Да только братья твои говорят, что ты больно хитер, что Алексин и Калуга на пути от татар к Москве стоят и, де, что если те города взять, то, значит, тебя от татар и оборонять им придется. Хитро, говорят, великий князь все делать хочет, и кто это, ему, говорят, все советует?

А Иван Васильевич слушает, и так он и видит перед собой строгое, неуступчивое лицо Софьи. Ох, и есть да еще будут раздоры! У Софьи рос ведь сынок Васенька Иванович, топал уже по великокняжьим клетям толстыми, крепкими ножонками. Царского, греческого роду тот был Василий – «Василевс», по-русски сказать – ну «царь»…

– Или что же это – не Васю ты поставишь на царство, а Ивана Ивановича, что рожден от тверской княжны Марьи, от их крамольного роду? – как-то раз спрашивала уже Софья Фоминишна у мужа.

Васенька-то пока что невеликое облачко, а сулило оно большею бурю… Борьба за власть в тени трона была привычной стихией византийцев, они хорошо знали все ее хитрые приёмы и обычаи, они в ней никого не щадили. Старшему сыну Ивану могла грозить и еще одна тайная опасность: не зря ехал уже на Москву вызванный брат Софьи, прямой наследник константинопольский, царевич Андрей.

Вести о распрях на Москве между братьями долетели в Дикое Поле, до Ахмата-царя, и очень он был им рад: вставала старинная смута, и могли, пожалуй, повториться жирные татарские времена, могла, пожалуй, вспыхнуть усобица… И Ахмат-царь торопился издаля подымать свои бунчуки, слал новое посольство, торопил Казимира выступать на Москву, уж и межу указал, где должны были сойтись польские, в латы кованные, и татарские овчинные, в войлочных бронях полки.

За Рязанью, из дальних сторожей, с дальних рубежей от выдвинутых в степь вольных казаков, от их застав и засек в Диком Поле наконец запылали сигнальные огни на вышках, взвились высоко черные дымы. Шел Ахмат – царь Ордынский – из глубин волжских степей на Москву, на свой улус.

В майский день собрал Иван Васильевич совет в своей избе. Сидел там весь великокняжий род да ближние люди. Был тут чернолицый, низенький, широкоплечий не в меру князь Верейский Михайло Андреевич, молчаливый и мирный человек, дядя великого князя. Он уже давно уступил большую часть своего удела Москве и связал свою судьбу с племянником.

Сидела и черница – инокиня Марфа – в черном апостольнике, подхватывавшем ее одутловатые желтые щеки. Был тут митрополит Геронтий со епископы да с архимандриты, был тут и сын великого князя, его наследник, тонкий красивый юноша Иван Иванович, по прозванью Малый. Белые высились в окнах березки, сквозили душистой листвой, ворковали голуби под застрехами, да накатывало, обдавало по временам колокольным звоном. Солнце в упор зажигало цветные искры на нарядах и на оружии, на поясах и светило прямо в темный лик Одигитрии.

– Русские люди, – сказал Иван Васильевич. – Приходит грозный час. Должны мы отстоять наше государство – Москву – от ордынского царя… Станем же, как прежде стаивали, станем, как великие и славные стоятели стаивали: и Александр Невский против немцев-рыцарей, и как Дмитрий Иваныч, прадед наш, против царя Мамая. И пусть бог по молитвам наших заступников Петра и Алексия митрополитов, поможет нам упасти наше правое дело, нашу землю, на которой и нам трудиться, на которой жить и нашим детям, внукам и правнукам, и ныне, и присно, и во веки веков.

Рати надобно собрать борзо… Передние полки поведут на рубежи сын наш Иван Иванович Малый да брат наш Андрей Васильевич Меньшой. Потом прибуду я сам с ратью. Дядя наш, князь Верейский Михайло Андреевич, да боярин Иван Юрьевич останутся на Москве для управы. Супруге нашей Софье Фоминишне с ребятами ехать на Дмитров, а оттуда к Белоозеру, и с ней пойдет великокняжья казна для обережения же. И быть с нею окольничему боярину Плещееву Андрею Михайловичу.

Слышали все, что Ахмат-царь идет к Дону-реке. Воевода Звенигородский, князь Ноздреватый Василий Степанович! Идти тебе с казанским царевичем Нордоулатом на ушкуях, сбежать Волгою, ихнюю Орду-город позорить, пожечь, людей побить, сколько мочно… Боярин Скряба Тимофей Прокопьевич! Скачи немедля в Крым, к брату нашему, царю Менгли-Гирею, проси, чтобы делал так, как по клятвенным ярлыкам-шертям, договорено… И шел бы он, Менгли-Гирей-царь, на Подолию, под Киев, чтобы Казимиру-крулю к царю Ахмату на межу выйти было не мочно!

А Москва быстро наполнялась народом: все спасали свои жизни и добро. Люди бежали с полудня, с татарского древнего пути, куда шли московские полки и где теперь должен был проходить и Ахмат-царь. На Рязанскую дорогу выходили и уже стали стеной костромичи, ярославцы, нижегородцы. Туда вышли и наши касимовские татаре да татаре из Новгорода-Рязанского. Оборонным рубежом лежала там река Ока, быстрая в своем глубоком ложе, среди лесов и перелесков из елок, березок, осин. Горели деревни – их, уходя в оборону, жгли крестьяне, горели и усадьбы поместий. Толпы помещиков, крестьянского люда, посадских со всяким скарбом, скотом спешили-шли, ехали к Москве за укрытием в стенах и за обороной в поле…

Татарские разъезды передовых отрядов на своих быстрых конях уже рыскали под самой Москвой, перехватывая дороги, рубя, арканя и уводя мужиков и баб, девок и ребят в полон, убивая крепких мужиков. Толпы ясыря[21]21
  Пленные.


[Закрыть] появились и тянулась уже по степи, проклиная судьбу, в голос прощаясь с родными краями. Москва все больше распалялась на великого князя Ивана:

– Это все его дело! Это он избил послов ордынского царя… Эку тугу людям принес! – гудели москвичи по кабакам, по церковным оградам, на рынках, на площадях…

Не хотел давать выходов!.. А ведь дани-то небось сам с нас емливал? Брал по-старому, а Орде не платил по-новому! И прогневал татарей-то. Эх! Бояре дерутся, у холопов чубы трещат!..

– На чужой-то роток не накинешь платок!

– Ей-то что! – говорили про Софью Фоминишну москвичи, до которых досягали отдельные ее слова из велико-княжьей избы. – Ей наши беды ништо – чать, она римлянка!.. Царица беглой деревни!.. Из Рима пришла к нашему нестроению. Переменил князь старый обычай – и вот замешалась земля-то. А как раньше-то мы жили – сла те осподи! Зато ныне гибель приходит докончательная. Известно, та земля, что обычай свой переменила, не долго стоит. К нестроению она нашему пришла!

Приходили и добрые вести. Князь Ноздреватый с татарским царевичем успешно ворвались в Орду, никакой обороны там не застали и успешно ее жгли, громили и грабили. Весь улус ордынского царя трещал под ударами ушкуйников и татарских и русских наездников… С Крыма через Перекоп вышли полки царя Менгли-Гирея, шли на север к Киеву, грозя Подольщине.

Сияюще прекрасны майские дни в тех русских местах. По зеленым лугам темные ракиты глядятся в светлую воду речек, что текут в неглубоких бережках. Увалы, склоны, горушки, вспаханные поля. По оврагам отцветает черемуха, несет оттуда сыростью, ландышами, звенят ключи. Подошел и Семик, веселый, весенний праздник за Троицыным днем: тут бы игры играть, хороводы водить, свирели свистеть нежно и жалобно да плясать, венки завивать. И не до плясу: такая воля божья – татарская сила идет.

И идут встречу на полдень оржаные рати, ползут, гремя железом, по полевым дорогам среди несеяных полей, среди сгоревших, брошенных деревень, шелестят вразброд лапти по земле мягким харанчиным шелестом, мнут цветы на обочинах дорог. Уходят полки в темные леса, под своды их, под лапы темных елей, острые шпили которых зубят весь горизонт; идут там рати в духовитой прели, во мгле, середь павших лесин, валежника, зеленых мхов, папоротников, и звуки протяжной песни иногда глухо отзовутся среди дерев, стоящих, что твои окаменелые воины. Чуя шум идущей силы, лесное зверье отбегает подальше, улетают и птицы, и только черные вороны сопровождают войска: знают – близка пожива. По вечерам горят сквозь дерева алые зори, месяц спеет по светлому небу за уходящим солнцем, на берегах речек полыхают теплины привалов, дым отгоняет комарье и мошкару. Всюду воины в шлемах, в толстых шапках и в железе, в стеженых тегиляях, с оружием, какое послал господь, или заботливый помещик, – от арабского дамасского меча и до топора на ухватистом топорище, до рогатины на березовом ратовище… Тени от воинов уходят трепетно между стволов в леса и там шевелятся тоже, словно легкие армии, – и тем чернее, чем ярче костры, на которых варят себе походное варево ратные люди… Все кругом полно красным светом, гремят голоса, отзываются бесконечным эхом, стучат топоры – валят сухостой, фыркают кони, ревет мясной скот, монотонно поют замиренные татаре, а то прогремит громом раскатистый смех из воеводина шатра, где в раскрытую полу видать, как алеет огонек лампады.

Великую силу эту собрала Московская земля… А милый окоем блестит неяркими звездами на светлом небе, одинокая березка ушла прямо в небо кудрявой головой, из черного ольшаника, толпящегося у болотники, тянет белые свои полога легкий туман, несутся свисты и раскаты соловья.

Груба, черна, как земля, сила народная, но и плодотворна и могуча. И пусть сюда с далекой степи за несеяной поживой конная, войлочная, овчинная Сила, сила Ахмата-царя, но эта медвяная, свежая среднерусская ночь так свежа, легка, молода, небо так мирно, что словно обещает всем людям русским в их бедных холстах да овчинах, что они превозмогут все, что они и на земле зажгут такую же прекрасную жизнь, какая теперь сыплется со светозарного неба, с душистых дерев.

Собранные с Москвы рати двигались на полдень, а на Север сказали всадники с грамотами, чтобы подымать русскую силу все дальше и дальше, в лесах, за озерами, в городах, селах, посадах – туда, к Студеному морю, и на Восток – к самому Камню, к Уралу, в Сибирь.

Глава 7. Нерушимая оборона

Стара Коломна, город в деревянных стенах, много видавший на своем веку, крепкая оборона подступов от степи к Москве, за спиной Рязани-города… Его держат в кольце четырнадцать деревянных многоярусных башен из толстых бревен, с захабами, башни помене – быки, в них упираются прясла стен. Бойницы прорублены в стенах в несколько рядов для подошвенного и для верхнего, затынного, боя. Стоит город Коломна крепкой обороной, ждет врага. Перед стенами и башнями Коломны бесконечные рвы в одну, две сажени глубиной. Глубокие и крутые, они извилистыми ходами охватывают кругом весь город, давая осажденному гарнизону возможность скрытно производить все нужные боевые передвижения. В части своей рвы эта залиты водой, в другой части забиты железными спицами, завалены железными колючками – «чесноком».

По этим рвам можно из-под стены крепости выбежать к надолбам, к отводам от стен Коломны из могучих дубов, поставленных отвесно в два ряда и прикрытых третьим рядом таких же бревен, так что получились длинные крытые коридоры, змеившиеся во всех направлениях. От Коломны эти надолбы шли в сторону степи на расстоянии до четырех верст до самого Караульного городка, что стоит на Рязанской дороге над Окой-рекой, Надолбы вились вокруг Коломны, как лапы осьминога, а там, далеко, в дремучем лесу, упирались в завалы и засеки – в широкие, до 30 саженей, валы нарубленных, наваленных вершинами к врагу деревьев…

Вечер навис над Коломной, когда к ней подъезжал князь и воевода Андрей Васильевич Меньшой. Чернели на облачном небе все башни Коломны, на самой высокой, над проезжими воротами, висел зажженный слюдяной фонарь. Сумерки отразились уже в реках Москве и в Коломенке, густели в лесах, отряд ехал крупной рысью по гремучим мостам через канавы да рвы.

– А крепок городок! – сказал с удовольствием Андрей Васильевич Меньшой, молодой и красивый человек, ехал он на буланом татарском бахмате. – Крепка будет оборона, коли Ахмат-царь полезет тут против нас…

– Не пустим! – горячо воскликнул подскакавший сзади князь Иван Иваныч Малый, которого уже в Москве потихоньку величали царевичем. – Расшибем! Видал, дядя, кака за нами сила!

Андрей Васильевич покачал головой. Он был так же выдержан, так же осторожен, как и старший брат, Иван Васильевич. Сила, верно, с ними шла немалая, да и против них могла стать сила поболе… А главное – против шла сила старая, которой уже все давно привыкли покоряться, Татаре шли медленно, надо быть выжидая подмоги от круля Польского, а это значило, что дело будет очень трудно… Тревожило князя Андрея и отсутствие других братьев – Андрея Большого да Бориса…

– Что сила! Сила-то нужна, а нужен еще и ум! – отозвался князь Андрей, мерно, в лад рыси, подымаясь и опускаясь в татарском седле с высокой лукой. – Сила слепа, ум зряч, ум правит силой. Наше дело, Ваня, стоять и приказу ждать… Отец твой дело знает!

Горячность племянника гневила князя Андрея; тихий, последыш в семье, общий любимец, он рано осиротел и любил своего старшего брата Ивана Васильевича, накрепко верил ему, как отцу, из его воли не выходил. Хоть и не все он понимал, но чуял, какое великое дело подымал Иван Васильевич. Ведь со стороны Москвы давно в эти далекие степи шли невидимые, хитрке надолбы скрытой московской политики, которые так блистательно оправдали себя уже на Новгородском Севере…

Он обернулся в седле, увидал, как мелькает шапка царевича Данияра среди итальянских беретов кучки греков. Царевич Данияр еще вчера пристал к их отряду, двигаясь слева от Касимова. Выходило, что на левом фланге, обороняя Москву, стояло противу ордынского царя Ахмата татарское же войско.

«Добро! – подумал Андрей Васильевич. – Пусть татары бьют татар! Дело подходящее! Ино и лам пора выучиться бить врагов великой хитростью, а не только дуром на него голой силой лезть. Горячка вредит!»

На багровом закате десятисаженная воротная башня Коломны вздымалась, словно черная свеча над оборонным мостом, что навис из-под ворот, горела лампада перед темным Спасом. Над воротами молчал сплошный колокол. Всюду, с моста, со стен, с башен, смотрели ратные люди, молча стояли за зубцами с копьями, бердышами, луками. Люди Родольфо Фиоравенти хлопотали тут же, налаживали на стене у полуденной башни пушку… На площади в крепости горели костры, и их отблески играли на деревянном Воскресенском соборе. Оставив пока что отряд за воротами, оба князя с немногими всадниками крупной рысью теперь ехали по городу мимо осадных дворов, мимо лавок, что с огнем торговали допоздна припасом ратным людям, мимо земляного погреба с пороховым зельем и прямо к Приказной избе, где должны были уже быть вести о враге. В Приказной избе горели сальные свечки и лучина, невповорот было натолкано разного люда, и когда, разузнав все, князь Андрей Васильевич вышел на крыльцо, из-за черной башни выплыла красная луна, и слышно стало, как в свежих лугах скрипели коростели.

Выходило по всем военным расчетам, что царь Ахмат давно уже должен был подойти под Коломну, однако июнь был уже в середине, а Орды все не было. Князья и войско стояли пока что праздно, выжидая событий; оторванные в самую трудную пору от своих полей, крестьяне томились… Войска подходили и подходили, оборона вставала вдоль по реке Оке; что с юга защищает своей синей лентой подступы к Москве. Великий князь еще оставался, сидел в Москве, деятельно рассылая во все стороны, людей, переписываясь с Софьей Фоминишной, что с ребятами выжидала событий в укрепленном Кирилло-Белозерском монастыре.

В Москве это кажущееся бездействие производило свое впечатление. Раньше нашествие Ахмата-царя казалось всем таким близким, порождало поэтому смертельный страх, а теперь с его отсутствием, напротив, подымали голову горячность и легковерие…

– Эх, видно, что ордынский-то царишко сам боится идти! – говорили легкодушные люди и сами смелели не в меру от своих же речей.

Но эти приливы бодрости и смелости временами исчезали так же скоро, как и приходили, а люди снова падали духом. Особенно волновало их то, что вот великий князь услал свою жену в надежное место и сам-то тоже сидит в Москве. К войску не едет. Под Москвой рати великого князя Московского образовали теперь длинную оборону, подтянувшуюся от Касимова на левом фланге, дальше по Оке на запад, через Каширу…

Подошли наконец верные известия, будто Ахмат-царь оторвался от Дона и с шестью царевичами, с кибитками, стадами, косяками коней, всем своим бессчетным станом движется на Москву. И Иван Васильевич вскоре после Ильина дня[22]22
  20 июля.


[Закрыть] выехал наконец к Коломне, оставив Москву.

Днями зло жгло солнце, налетали короткие грозы с проливнями, веерами со всех сторон играли, вспыхивали зарницы, мигали, как чьи-то кровавые очи.

Серый конь нес великого князя Ивана ровной иноходью к местам, где должна была решиться судьба его земли, пыль висела тучей над великокняжьим отрядом, не отставая от отряда, в пыли были брони, кольчуги, красные и синие епанчи, серели от пыли бороды, лица, от зноя черно запекались губы, сверкали глаза. В душном покачивании конского бега вставала в зареве жаркого дня память о Софье.

«Как она там, с ребятками? С Васенькой-то? Все ли добро? Эх, как нужен бы теперь ее совет, ясный и решительный… Чего же хочет Ахмат-царь? Драться он, похоже, боится: о двух концах палка-то! Правда, прадед Димитрий Мамая побил, а вот потом хан Тохтамыш пришел, Москву позорил, и мы до сей поры дани-выходы хоть и не платили, а все ж считали… Хотел и литовский князь Витовт кончить с татарами с маху и был бит ханом Темиром на реке Ворскле нещадно… А лучше осторожнее-то. Разве на последний конец надо драться-то.

Человек смертен, а народ хочет жить, дышать вечно! Как же тут можно неразумно вперед бросаться? Нет, не выйдет с войной. Да, может, время к зиме затянем, что тоже не худо: мы-то дома, а царю Ахмату по степи бродить…»

Царь Ордынский все и шел к Москве, однако шел не прямо, а держал все больше влево, чтобы соединиться с Казимиром, крулем Польским. Прямо идти ему на Москву с Поля – тоже было ведь не калачи есть. Река Ока лежала крепким рубежом, и на том рубеже высились крепости-сторожи – Рязань, Коломна, Кашира, Серпухов, Алексин, Таруса, Калуга… На сотни верст тянулась их линия, стояли их стены, вились рвы, надолбы, куда влились десятки тысяч московских воинов… Сотнями верст тянулись засеки, неодолимые для конных отрядов. Дальше густо темнели леса; тянулись по холмам да по оврагам, и чем дальше к Москве – все трудней и трудней было бы татарам. Высланные в степь передовые исцовые отряды московские доносили, что царь Ахмат шел не на Коломну уж, а с Дону двигался на Мценск, Одоев, Люботин, Дмитровск, выходя на реку Угру, что впадала в Оку с запада.

И Ивану Васильевичу из Коломны пришлось помаленьку перестраивать всю оборону и переходить с полками западнее, высылая туда отряды из тыла, от Москвы, и располагаясь, теперь по реке Угре. Великий князь распорядился туда же направить работные отряды из делового люда – ставить там новые крепости, строить надолбы, копать рвы… Народ, отрываемый от полевых работ в самую горячую пору, в ответ пуще забеспокоился, заговорил, что дело, значит, плохо, если такая татарская сила валит, что старых крепостей не хватает… И спазмы страха, отчаяния, малодушия снова прокатились по всей Московской земле.

– Вон ведь какое войско собрали, а стоят зря! Да если бы великий князь хотел, сразу бы мог кончить с татарами… А он не бьет – значит не может. Боится он, князь великий, вот что! – стали говорить в народе.

А стал Иван Васильевич менять расположение сил на фронте – паника совсем охватила москвичей: Иван Васильевич рать назад отводит!

Когда уж в жаркие августовские дни великий князь прискакал в Москву, чтобы держать совет с ближними людьми а с матерью, чтобы осторожно подготовить и саму Москву к обороне, – столица впала уже в совершенное отчаяние.

Гул пошел по столице: князь великий сбежал-де от татар, все-де погибло!

– Вот до чего дошло! – кричали опять неистовые люди. – Не стоит князь за отечество… Братья его давно уж в Польшу сбежали… Женку с семьей-то к морю-окияну отправил. Не князь он Московский, а бегун! Вот кто! Бегу-ун!

По своём приезде на Москву Иван Васильевич собрал совет свой в селе Красном – и встретился лицом к лицу с самой паникой.

– Что слышим! – вопиял ему в лицо владыка Вассиан при полном одобрении митрополита Геронтия, игумена Троицкого монастыря Паисия и других. – Что видим? Ахмат приближается, губит наших крестьян, грозится всех нас погубить… А ты перед ним уклоняешься! Подумай же, княже великий, как Ахмат-царь твое отечество унижает! А ты отечество свое еще больше унижаешь, отдаешь русскую землю огню и мечу. Не жалеешь людей… Церкви божьи разоряются! Люди русские гибнут! А ты отступаешь! Бежи-и-ишь! Куда же ты бежишь-то? Где предел твоему отступлению? Или ты, как орел, вспорхнешь и между звезд гнездо свое устроишь? Так свергнет тебя оттуда господь. Све-ерг-нет! Или, может быть, ты клятву-присягу Ахмату-царю нарушить не хочешь?

С каменным лицом смотрел Иван Васильевич на неистового хилого старца. Да и кому он мог тут поведать то, что владело им? С кем мог посоветоваться? Эти люди стали храбры от ужаса, который их охватил, они требовали от него того, чего они не могли бы сами сделать. Как им расскажешь свои намерения? Они просто не поймут! А потом – его слова могли бы дойти и к татарам и к полякам. Молчание! Железное молчание!

– Да чего ты натворил, сынок, а? – говорила и старица Марфа, сердилась, и отечное лицо ее багровело. – А почему? Да потому, что ты бабу свою, женку свою Софку слушал… Ано тебе самому-то ума не хватает? Чего наделал, а? Татарских послов что курей перебил. Теперь и смотришь, чтобы самому спастись… Бегун ты, народ вот кричит – слыхал? Почему ратью на ордынского царя не идешь? Слышишь, что владыка-то приказывает, а? Иди-и! Повелеваю: иди!

За окном ненастный, холодный день, в сером небе тучами кружилась, облетала желтая листва. Холодные дни, холодные ночи… Каково народу бегать в такое время… «Войны! – требовал народ. – Боя!»

Иван Васильевич приказал явиться на это совещание старшему сыну своему князю Ивану Ивановичу Малому с князем Димитрием Холмским, но те просто, дерзко отказались и велели сказать, что им недосуг ездить, надо им татар в Поле ждать…

И в эти-то тяжелые, тяжкие минуты в сенях княжьей палаты вдруг раздались быстрые шаги, движение, шум. Вбежал окольничий Борис Челищев, за ним другие.

Объявили новину:

– Княже великий! Пришли послы от твоих братьев Андрея да Бориса Васильевичей. Пустить ли?

В палате все смолкло. Иван Васильевич приподнялся с кресла.

– Откуда пришли? – спросил он только.

– С Ли-и-итвы, с Литвы пришли! – торопился Челищев. – Милости просят…

– Ага! – сказал Иван Васильевич и сверкнул взором. И приказал: – Послов ввести!

Собравшиеся ближние люди выслушали двух послов.

Оба брата – Андрей Большой да Борис – просили прощения, забвения вин, милости и заявляли готовность вступить своим войском в войско великого князя.

Иван Васильевич смотрел в их взволнованные, потные лица под взлохмаченными волосами, на мокрые от дождя армяки и думал:

«Ано, видно, и у Казимира с Ахматом-царем дело не в лад идет… Коли было ладно, чего бы братья в воровстве своем стали бы каяться? Сюда ныряют, – значит, тут крепче…»

И, выслушав, сказал только:

– За добрые вести, бояре, спаси бог! Скачите, послы, вобрат, и тотчас же, и говорите братьям так: коли сразу же с дружинами на рубежи выйдете, буду жаловать вас по старине и держать в обороне и в милости. Матушка! Пошли и ты им свое благословение, вели братам враз к Москве спешить!

И потом добавил накрепко:

– Москву оборонять будем! Князь Верейский Михайло Андреевич! Посады под Москвой прикажи приготовить, чтобы пожечь можно было сразу. Людей, которых мочно, в Кремль взять для обороны; тех, что для обороны бездельны, пошлешь подале на Север. Пусть там ждут, как бог даст.

Рати Москвы передвинулись в сложном маневре из-под Коломны к Калуге, и когда подошло бабье лето, стали обе рати – Москва да Орда – наконец друг к другу лицом по рекам Оке да Угре…

Светлы, тихи, теплы стояли последние летние дни, под небом бледным желто да красно сияли леса, прозрачны были чистейшие дали, летели в воздухе серебряные паутинки.

За широкой Угрой-рекой видно ясно было, как стояли там целые татарские станы из арб, как по нежатым нашим полям паслись табуны татарских коней, как горели огни под большими казанами, где варили себе татаре махан[23]23
  Конину.


[Закрыть]. А подале, за Спасском-сельцом, стояла на холме в белой загородке белая войлочная вежа[24]24
  Кибитка.


[Закрыть] с золотой шишкой, а подле нее – бунчук в девять хвостов – ставка ордынского царя Ахмата. На холмах, на высоких деревьях – всюду стояли татарские караулы, следили неотступно, глядели, как московские люди рыли у себя окопы, рвы, устраивая опорные места, ставили рогатки, валили засеки да завалы. Было ясно, что русские наступать сами не хотят, а ждут, татар.

А царь Ахмат все ждал и ждал своего союзника Казимира, и ждал напрасно. И прошел средь татар слух, что вернулись оба брата великого князя, вступили в войско, – стало быть, на усобицу рассчитывать не приходилось. Пыль и движение на дорогах к Москве показывали, что к русским идут и идут подкрепления – с хлебом уже по осени народ убрался, и люди стали свободнее. Пришла наконец весть, что великий князь прибыл сам к войску и ставку держит в Кременце.

Дни уже холодали. Ударили заморозки, ручьи и лужи покрывались льдом, мерзла к утру вода в глиняных горшках, в которых воины днём варили кашу. Татаре, вышедшие в поход из Орды перед летом, совсем обносились, охолодали. Надо было бы подвезти теплой одежды, а взять неоткуда – дома-то у них все было разорено русскими. Татаре стали искать одежи по русским, городам и деревням, да там мало чего осталось – люди-то все ушли, унесли и рухлядь с собой. А холода только еще начинались, только что прошел Покров[25]25
  1 октября.


[Закрыть].

Ордынский царь должен был наконец решиться… 8 октября, ясной и холодной зарей, татарская сила поднялась и пеше подступила к реке Угре. Тучи стрел поднялись от татар, пролились дождем на русские рати, и на эти тучи с московской стороны было отвечено тем же. Скоро стали бить огненным боем пушки и единороги мессира Родольфо. На холодном утре запахла едко порохом и сизый дым стал заволакивать окрестность.

Московский огненный бой принес татарам большой урон, переходить через реку при таких условиях было безнадежно, а если перейти – то еще опасней было оставить реку у себя в тылу. И на две версты назад отвел в поле свои рати Ахмат-царь, стал на желтых лугах, которые уже крыл пятнами первый снег.

Враг явно терял сердце.

К берегу реки Угры то и дело подскакивали татаре и по-русски кричали:

– Ай-я, урусы! Как вы нашему царю пути не даете! Дайте путь! Пропустите царя на Москву, как раньше бывало… А не пропустите – силой пройдем на Москву, дойдем до вашего князя, нашему царю изменника!.. Худо вам будет – подождите, как мороз реки льдом покроет… Придем!

А в ответ раздавалось лишь остро-соленое, русское слово, подкрепляемое раскатистым хохотом.

«А и впрямь морозы да лед сменить могут все дело!» – думал великий князь. И решил, что надо разведать, что делается у Ахмата-царя, каково там настроение.

В своей княжьей избе в городе Кременце, что на реке-Луже, великий князь Иван сказал собранным начальным людям:

– Худой-то мир лучше доброй ссоры! Пусть мир наш будет худ, а мы его все ж попросим еще раз у Ахмата-царя. Если он на мир поволит да от наших рубежей отступит, то и пусть живет… А не захочет он мира, пенять ему на себя. К тому же думаю, что его воины, про наше миролюбие сведав, не очень-то охочи с нами драться будут… А посему, боярин Иван Федорович, иди ты послом к ордынскому царю за реку Угру. Иди скажи ему напрямик, что ссориться мы не хотим, но, как сказано тогда на Москве было, так тому и быть… Не быть Москве больше под татарами! Пусть он едет в свою Орду миром, а мы словно с ним и не воевали. И снеси ты, боярин, царю поминки добрые…

Совет сидел, стоял, шевелился, переминался, толпился, смотрел на спокойное лицо великого князя, И дивился Иван Иванович Малый, что на этот раз присутствовал тут же, глядя на отца с негодованием, вытащил меч из ножен и со звоном задвинул его обратно. Великий князь чуть скосил глаза на дерзкий звук.

«Эх, горяч! – подумал он. – Не понимает! Кровь не та! Не умен! Надо унять!»

И продолжал спокойно:

– А как будешь, боярин, в царской ставке – под рукой повидайся с вельможей Темиром, скажи, что-де великий князь Иван велел спросить-де про твое, Темирово, здоровье. И скажи – вспомни ты, Темир-воевода, как тебя великий князь Московский завсегда жаловал… Не лежать двум бараньим головам в одном кошеле! Не быть на Москве двум царям – русскому да татарскому! Кончено это дело! И сказывай ты, Иван Федорович, чтобы Темир-вельможа об том подумал бы и нам в том деле помог… А великий князь его-де за это учнет жаловать.

Проехав по снегу черными перелесками, посол боярин Товарков подъехал к ставке ордынского царя, спешился и, сверкая бахтерцами, встал перед легкой деревянной оградой, опоясавшей золотоверхую белую войлочную кибитку, у которой ветер трепал гордых девять бунчуков – бычьих хвостов. Татары в промокших терлыках, подпоясанные саблями, опершись на высокие копья, стояли и мрачно смотрели, как боярин Иван Федорович Товарков, высокий и худой, прошел в вежу мимо двух священных очистительных жостров, горящих день и ночь у ворот ограды.

Боярин вступил в обширный шатер. Было тепло от очага.

Перед очагом на белых кошмах и на ковре с цветными подушками сидел Ахмат-царь. Из-под собольей шапки на Ивана Федоровича блеснули узенькие сердитые глаза, желтая широкая рука держалась за осыпанную бирюзой рукоять кинжала.

Коснувшись правой рукой кошмы, боярин сказал установленное приветствие, спросил о ханском здоровье. Затем он снова склонился в поклоне, и тогда четверо из его свиты вступили в вежу, внося богатые дары – шубу на соболях, золотой ларец кованый, сотню соболей да расшитое седло с конским кованным самоцветами убором.

Ахмату-царю не сиделось на месте.

– Не приму! Не приму даров! – визжал Ахмат-царь, и на скулах у него проступила краска. – Какие дары? Где дани-выходы за время девяти трав?[26]26
  Лет.


[Закрыть] Нет? А теперь дары? Я пришел сюда войной, чтобы моего улусника князя Ивана наказать за неправду. Пусть он сам придет сюда и станет передо мной. Пусть он станет у моего стремени, как слуга!

Боярин Иван Федорович опять поклонился большим поклоном и степенно пошел из вежи. Тут нечего было делать, пока царь опалялся гневом.

Но в юрте же у Тельмира-вельможи положение несколько исправилось.

– Зачем великий князь меня не пожаловал, подарков мне не прислал? – обиженно говорил Темир-вельможа. – Я же ему завсегда помочь могу!.. Сейчас подарки бери не могу – секим-башка будет. Скажи, пожалуйста, князю великому, чтобы он меня бы не забыл.